Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2002
В Москве его знали считанные знатоки. На Урале он был поэт культовый, да только это признание эстетическим весом почти не обладало: ну мало ли в провинции культовых поэтов. Загадка: поэт общероссийского масштаба, Решетов оплодотворял лишь скудную уральскую землю, зону рискованного культурного земледелия.
Этим летом я послал Ольге Юрьевне Ермолаевой, завотделом поэзии “Знамени”, две книги Решетова, два избранных — “Станция Жизнь” (1989) и “Темные светы” (2000). О ее реакции чуть позже. По-разному составленные, эти сборники не оставляют, на мой взгляд, сомнений в грандиозности этой лирики, ее огромном, абсолютном значении для всей русской поэзии.
Такой поэт во второй половине двадцатого века должен был быть. Ведь жирная линия карандаша Фета, а с ней и музыка, не могла вот так вот просто оборваться, не дав ответвлений и отголосков. И она их дала. В высоком, так сказать, книжном изводе — это, конечно, Кушнер, сознательно подчинившийся магии фетовского литературного поведения. В варианте демократическом и природном продолжатель Фета — Решетов, поэт, близкий ему по духу.
В воспевании красот природы и мирной любви есть свой соблазн. Еще бы: вечные темы! Но только личная драма поэта воплощает самые обычные слова и рифмы в неотразимую музыку стиха. Поэт живет в области трагедии, писал Шестов. Так уж повелось, что только высокая, трагическая любовь к жизни делает поэта поэтом, заступником жизни. Решетов — жизнелюбец и страдалец одновременно, а не только жизнелюбец, — дорого купил право на свою “тихую лирику”.
Поэзии нужны “тихие лирики”, так же как горлопаны Маяковские. Но, к сожалению, они плохие пиарщики, отвратительные брики. Их собеседник — не читатель газет, клюющий на любую приманку, поэтому свою негромкую славу они обычно добывают сами и, как правило, поздно, хотя и чистыми руками. Слабое утешение, но что поделаешь, противоположный вариант кажется им нецеломудренным.
“Взрывая, возмутишь ключи…” Продвижение на книжный рынок — это их слабое место, тут им надо помогать. Оба итоговых сборника Решетова остались практически не замеченными, а ведь их разделяет целая критическая эпоха. Значит, поводом провинциальные книжки не стали; столичные критики отмолчались, а к уральским, понятно, никто и не прислушался. Впрочем, сам Решетов в своих стихах давно отрекся от славы…
Подвижник Ольга Юрьевна, необычайно внимательная к “самотеку” из провинции, стихами Решетова искренне восхитилась и, кажется, звонила поэту. Теперь, наверное, будет даже публикация.
Поэзия таинственным образом связана с нравственностью, совестью. Есть старое подозрение, что нравственность вообще материальна, а материя (например, природа), стало быть, нравственна. Стихи нужны, чтобы напоминать об этом. В том, что это не “гегельянистая” фраза, а нечто из практической области, меня каждый раз убеждает мой личный “мороз по коже”, когда я открываю томик Решетова. Да вот беда — в частном существовании самого стихотворца начинают проступать законы поэтики: вот и Решетов умер вполне метафорически — от недостатка воздуха. Классической смертью Поэта.
***
Я Алексей Константиныч
Толстой,
с крепкой моралью и пением птичьим,
в литературе прошел по косой,
братом-филологом не увеличен.
Я Афанасий (закашлялся)
Фет,
весь, целиком не вместившийся в
строчку.
Знайте, на склоне мучительных лет
сам я поставлю последнюю точку.
Яков Петрович
Полонский сам-друг
передавал Аполлона поклоны.
Есть мне в поэзии дружеский круг,
есть для солдата свои батальоны.
Решетов есть у меня
дорогой.
Ах, Алексей Леонидович, милый,
как я доволен такою судьбой –
медленной-медленной, неторопливой.
июль 2002