Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2002
Автор
предлагаемого воспоминания
Ариадна Владимировна
Тыркова-Вильямс (1869 – 1962) была
широко читаемой в начале
двадцатого века петербургской
журналисткой и писательницей. Ее
статьи и корреспонденции
печатались в газетах “Русь,
“Речь”, “Биржевые ведомости”,
“Слово”. Рассказы и романы
публиковались в журналах “Вестник
Европы”, “Нива”, “Русская мысль”.
Отдельными изданиями выходили ее
повесть “Ночью” (1911) и роман
“Жизненный путь” (1913). Видная
общественная
деятельница, член ЦК
конституционно-демократической
партии с 1906 г. После Октябрьской
революции — непримиримая
противница большевизма, автор
публицистических книг на
английском языке “От свободы к
Брест-Литовску. Первый год русской
революции” и “Почему
Советская Россия голодает”,
изданных в Лондоне в 1919 г. После
гражданской войны жила в эмиграции
в Англии, во Франции и в Америке.
Автор самого обширного труда из
пушкинианы русского зарубежья —
двухтомного биографического
исследования-сочинения “Жизнь
Пушкина”, опубликованного
парижским издательством
“ИМКА-Пресс” в 1929 г. (т. 1) и в
1948 г. (т. 2) и переизданного в двух
томах под названием “Пушкин” в
серии “Жизнь замечательных людей”
московским издательством “Молодая
гвардия” в 1998 г.
Два тома воспоминаний Тырковой-Вильямс написаны во время Второй мировой войны в оккупированной немцами Франции. Данное воспоминание о Мамине-Сибиряке взято из второй части ее мемуаров, названной “На путях к свободе” и опубликованной отдельной книгой в нью-йоркском издательстве “Им.Чехова” в 1952 г. Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс приходилась двоюродной сестрой моей бабушке Вере Дмитриевне, урожденной Тырковой. Таким образом, мой отец был двоюродным племянником “тети Дины”, я же — троюродный внук. Будучи уроженцем Свердловска и живя свой век на Урале, я был особо патриотически рад встретить в литературном наследии своей “внучатой тети” это благодарственное без официозности сказание о нашем замечательном писателе-земляке.
Андрей Комлев
(…) Первый
писатель, с которым я разговаривала
свободно, с полной уверенностью,
что ему так же интересно болтать со
мной, как мне с ним, был
Д. Н. Мамин-Сибиряк. От встречи с ним
я впервые испытала чувство
праздничности, которое дает нам
общение с людьми талантливыми или
хотя бы даровитыми.
Это было в Царском Селе. Я пришла на именины к сестре, М. В. Антоновской. Среди гостей был незнакомый мне плечистый человек средних лет, с черной полуседой гривой, с трубкой в зубах. Его выпуклые черные глаза пристально меня разглядывали. Я не обратила на него внимания, пока он не заговорил. Остальные гости сразу замолчали. Да и я невольно к нему повернулась, поддалась неожиданному для меня очарованию, исходившему от этого сказочника.
Мамин-Сибиряк жил в Царском Селе ради Аленушки, своей больной дочки, которой он по вечерам рассказывал сказки. От его любви к дочке и родилась чудесная книга “Аленушкины сказки”. Дмитрий Наркисыч был отличным рассказчиком, с тонким юмором, с актерским даром изображать целые сцены, которые он тут же импровизировал. Он был талантливый писатель, но талант свой по небрежности, по беспорядочности жизни не до конца развернул. Рассказывал он лучше, чем писал. В ту зиму я тоже жила в Царском Селе. Мы часто бродили с ним вдвоем по Царскосельскому парку, и он вслух сочинял то, что потом собирался писать. Многое так и осталось ненаписанным. Две темы запомнились мне. Одна юмористическая, про троеженца. Его судят. Судьи, прокурор, присяжные, даже адвокат — все не могут без смеха смотреть на него. Ну раз женился, ну два, но зачем ты, дурак, еще и третью жену себе навязал? Все это Дмитрий Наркисыч изображал в лицах, меняя интонации.
Второй рассказ был трагический. Молодая, хорошенькая женщина случайно, в парке, знакомится с молодым человеком. Завязывается быстрый роман. Он ничего о ней не знает. Где она живет? Кто ее муж? Когда он спрашивает, она только отворачивается. Но раз, в дождливый, уже осенний вечер, она ведет его к себе. Большой сад, большая дача. Цветы темнеют в клумбах. Но и в саду, и в доме до странности тихо. Она вводит своего любовника в гостиную. Из угла раздается радостный голос:
— Маша, наконец… Ты не одна? С кем ты?
— Я встретила старого знакомого…
— Милости просим…
К ним навстречу из дальнего угла гостиной осторожно, нащупывая дорогу, идет молодой, красивый человек. Так вот кого она беззаботно обманывает — слепого. Ему становится стыдно, страшно. Потихоньку пятится он к двери, уходит. Больше он с ней не встречается.
Немало таких рассказов сочинил Мамин-Сибиряк, когда мы с ним бродили вдвоем под оснеженными, сверкающими на солнце деревьями Царскосельского парка. Его подстрекала моя молодая отзывчивость. Он находил, что я отличная слушательница. В ту полосу молодости я была довольно избалована вниманием. Все же мне льстило, что Мамин-Сибиряк так пристально вглядывался в меня. Несмотря на внешнюю грубоватость, в нем было много тонкости, такта, понимания. Он был не только талантливый, но и добрый человек. Трогательно и весело заботился он о своей бедной, больной Аленушке.
Мамин вырос в уральской глуши, воспитания ему досталось еще меньше, чем образования. Жил он беспорядочно. Часто бывал пьян. Его лицо, смолоду, говорят, красивое, от водки стало красным, опухло. Но привлекательным он остался. Меня подкупало его художественное чутье, его чувство чужой личности, его доброжелательное любопытство к людям, широкая терпимость к чужому мнению, редкая в литературных кругах. Он был на много лет старше меня. О писательстве я тогда и не думала. Но с этим тогда уже известным романистом мне было легко и свободно, точно со старым товарищем. Как позже с другим, еще более беспорядочным, еще более даровитым писателем, с А. И. Куприным. У них были сходные черты. Оба были очень русские, оба очень чувствовали Россию.
Мы уехали из Царского Села, и я несколько лет не встречала Мамина-Сибиряка, пока мы не встретились на именинах Н. К. Михайловского. (…)
Праздновал он их 6 декабря. Это было ежегодное событие литературного большого света. В календаре петербургских интеллигентов день этот был отмечен красным крестиком. Побывать на именинах Николая Константиновича считалось знаком отличия, этим можно было похвастать, щегольнуть. Это было почти служение народу. (…)
Прием
поклонников и поклонниц начинался
за завтраком и продолжался до
поздней ночи. Угощались весь день.
Длинный стол был завален пирогами и
закусками. Кипел самовар. Но гости
налегали не столько на чай, сколько
на водку, наливки, вина. В тот
единственный раз, когда я попала на
это литературное пиршество, самым
шумным собутыльником был С. Н.
Южаков. Пир происходил в редакции
“Русского богатства”, на Спасской
площади. Южаков, постоянный
сотрудник журнала, был не гостем, а
одним из хозяев. Он весело шумел,
быстро перекатывал свое грузное
тело с одного конца комнаты в
другой, со всеми разговаривал,
угощал вином, не забывая и себя,
громко острил и еще громче смеялся
жидким, визгливым, хихикающим
смехом. Длинные, седые, давно не
мытые волосы окружали лоснящуюся
лысину, прыгали по плечам. И сам он,
особенно разговаривая с молодыми
женщинами, прыгал, колыхался.
“Силен…” — мелькнуло у меня в
голове. К несчастью, я ему
приглянулась. Он резво закрутился
около меня. Угощал наливкой. Я
отказалась. Он, покачивая толстым
животом, на котором с трудом
сходились пуговицы давно не
чищенного сюртука, наступал на
меня, говорил комплименты, смотрел
на меня подвыпившими, липкими
глазами. Я начинала злиться и очень
обрадовалась, когда через его плечо
увидала седую голову и выпуклые,
черные, насмешливые глаза
Мамина-Сибиряка. Он отстранил
Южакова, вынул изо рта неизбежную
свою трубку и весело сказал:
— Здравствуйте, моя красавица. И вы тут? Не ожидал. Сергей Николаевич, ты к ней с напитками не приставай. Это не для Ариадны Владимировны. Сядьте-ка здесь. Я вам чаю дам с земляничным пирогом.
Черные глаза Мамина дружески смеялись. Он тоже успел выпить, но был трезвее других. Он понимал, отчего я злюсь, видел, как я сжимаюсь. Он постарался стряхнуть с себя хмель, начал мне рассказывать одну из своих забавных историй. Около него я понемногу оттаяла и ушла незаметно, даже не познакомившись с именинником. Это не было обязательно.