Музыкально-биографический этюд
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2002
Для любого человека, хорошо знакомого с творчеством Д.Н. Мамина-Сибиряка, не будет неожиданным наше утверждение, что писатель помимо прочих качеств был наделен музыкальностью — особым чувством, позволявшим ему тонко воспринимать и ценить разнообразные музыкальные явления действительности.
Об этом красноречиво свидетельствует не прекращавшееся на протяжении всех лет жизни общение Д.Н. Мамина-Сибиряка с музыкой, о чем мы узнаём из его автобиографических произведений и переписки, а также мемуаров людей, близко знавших писателя. Это подтверждает и его литературное творчество, в котором мир музыки представлен многими своими гранями, отражая присущее автору омузыкаленное восприятие природы, его творческие интересы, в частности — к истории Урала, и личные музыкальные пристрастия, главным из которых была пронесённая через всю жизнь любовь к народной песне.
Попытаемся же, насколько возможно, обозначить основные ступени вхождения Д.Н. Мамина-Сибиряка в мир музыки, охарактеризовать его интересы в этой сфере, выявить факторы, которые способствовали становлению музыкальности как актуального личностного качества писателя.
Начало начал — детство, с его постепенно расширяющимися границами осознаваемого мира, в котором Митя Мамин, сын висимского священника, встретился с двумя музыкальными стихиями, нашедшими отклик в сердце мальчика. Это народная песня и церковная музыка.
Песня жила уже в том небольшом круге явлений, которые вмещались в “географические пределы” мира раннего детства будущего писателя. “…До шести лет, — вспоминал Д.Н. Мамин-Сибиряк, — этот мир заключался по преимуществу в стенах нашего деревенского дома, причем зимой мы сидели в комнатах почти безвыходно, а летом играли в садике, а “на улицу”, которая у нас заменялась большой заводской площадью, нас отпускали погулять только под строгим надзором няни”.
Маленький мир… Но он вобрал в себя то, что и через много лет не изгладилось из памяти писателя: незамысловатые песенки любимой няни — Лукерьи Ермоленко; завораживающие детское сознание былинные речитативы бабушки Филимоновны, рассказывавшей разбойничьи истории; праздничные “представления” страстного любителя охоты дьячка Николая Матвеевича, который умел мастерски подражать крикам разных животных; светлый девичий голос тети Души — младшей сестры отца.
С годами “географические пределы” этого мира раздвинулись, в него вошли первые друзья, школа, книги, заводской поселок с его “пестрым населением”, окрестные леса, горы.
Расширился и круг музыкальных впечатлений Мити. Подросший мальчик, бывший в те годы, по словам самого Д.Н. Мамина-Сибиряка, “очень религиозным”, благоговейно воспринимает церковную службу и церковное пение. Позже в своих воспоминаниях писатель скажет об этом немного, но передаст главное — искренние чувства ребенка, переживаемые им во время пения в церкви. Вот эти строки: “Церковь полна народу, и служба уже началась. Мы с братом пробираемся на клирос. Там Костя (Константин Рябов — детский друг Д.Н. Мамина-Сибиряка. — С.Б.) уже ждет меня. (…) Скоро идет служба. Мы с Костей поем от всего сердца. Ярко горят свечи пред местными образами, волнами ходит кадильный дым по церкви. Радостно несется праздничное пение, трепетом охватывает оно души и сердца”.
В круг жизненных впечатлений Мити-подростка широким потоком вливалась разноголосица висимских песен, завезенных на родину писателя, наверное, еще первыми поселенцами — черниговцами, туляками, кержаками, понимавшими ценность песни так же, как и их потомки. “Без песен мир тесен. Сказка — байка, песня — быль. Старатель без песни и ковша не заробит и гроша”, — так говорили Митины земляки. За песней им не нужно было ехать куда-то или специально ожидать ее появления на сцене. Она наполняла все стороны заводской жизни, по-своему “опевала” будни и праздники, радость и горе. Имей чуткое ухо, отзывчивое сердце и — слушай, любуйся, пой.
И Митя слушал, любовался, пел вместе с другими. Например, на вечорках. Правда, чтобы попасть туда, Мите приходилось превращаться из “послушного, рассудительного мальчика” в “непокорного, строптивого сына” и преодолевать желание матери оставить его дома. Но все это позади. Вечорка идет своим чередом: “Все поют, все довольны, все веселы. Танцы сменяются жмурками. Все летит вверх ногами, ползет змеем, задерживает дыханье, шипит, и давит невинный смех в груди. (…) Но отворяется дверь, и в комнату входит толпа наряженных. Медведь выходит на сцену, идет боком, озирается кругом, побрякивая цепью. Ударил и затих импровизированный барабан. Проснулись под жилистой рукой скрипача наболевшие звуки, жалуются они, поют и просятся в душу, жгут и щемят ее, рвутся из-под смычка, рыдают в безысходной тоске…”
О песенных богатствах Висима и его песенных традициях можно судить даже по тем фольклорным записям, которые были сделаны спустя сто лет после того, как Д.Н. Мамин-Сибиряк покинул свой любимый горный завод. Песни лирические, плясовые, свадебные, рекрутские, старательские, “переведенные” на русский язык украинские песни, а также песни с текстами литературного происхождения и положенные на стихи местных поэтов из народной среды были записаны в Висиме во время фольклорных экспедиций 1960—1964 годов. Многое из этого фольклорного собрания наполняло ту песенную реку, воды которой в детстве поили будущего писателя, а позже, в пору литературного творчества, выплескивались строками его произведений, передававшими восторженные чувства автора от встреч с талантливыми песенниками.
Отступив на время от хронологического изложения биографических фактов, отметим важную особенность, ярко проявившуюся в общении Д.Н. Мамина-Сибиряка — писателя с песней. Она стала для него не только воспринимаемым или исполняемым явлением, но также предметом серьезного изучения и собирания. Новая грань во взаимоотношениях писателя с хорошо известным ему с детства жанром народного искусства была обусловлена творческими задачами, в том числе — стремлением глубоко познать особенности и многообразие форм бытования песни и — шире — фольклора, вводимых автором в создаваемую им художественную “действительность”.
О систематической кропотливой работе писателя по изучению общей и специальной литературы по русской этнографии и фольклору свидетельствуют его статьи и очерки, а также многочисленные пометки в сохранившихся изданиях из его личной библиотеки. Объектами пристального изучения Д.Н. Мамина-Сибиряка были “Древние российские стихотворения” Кирши Данилова, “Песни” П.В. Киреевского, “Быт русского народа” А.В. Терещенко и другие общерусские сборники. Внимательно следил писатель за работами уральских авторов, за фольклорными публикациями в местных периодических изданиях (“Пермские губернские ведомости”, “Екатеринбургская неделя”, “Памятные книжки” губерний) и “Записках Уральского общества любителей естествознания”.
Особенно ценил писатель материалы “Пермского сборника”, а также “Пермской летописи” В.Н. Шишонко, являвшейся его настольной книгой. Страницы этих изданий из личной библиотеки Д.Н. Мамина-Сибиряка испещрены пометками, свидетельствующими о тщательной работе писателя над фольклорными текстами. Он не только отмечал материалы, которые позже использовал в своих рассказах, повестях и романах. Внимание писателя приковывала богатейшая палитра средств художественной выразительности народных песен, особенно свадебных. Именно об этих песнях, записанных в Чердынском крае и опубликованных в “Пермском сборнике”, Д.Н. Мамин-Сибиряк писал, что они “богаты такими оборотами, сравнениями и образами, сложены таким прекрасным старинным языком, что остается только удивляться создавшей их духовной мощи. (…) Если бы поставить на сцене такую чердынскую свадьбу без ученых и артистических искажений, то это была бы наша глубоко национальная, выстраданная целой историей опера”.
Исследователи жизни и деятельности Д.Н. Мамина-Сибиряка обращали внимание и на другое проявление творческого интереса писателя к фольклору и, в частности, к песне. Так, Е.А. Боголюбов отмечал, что этот интерес нашел у него выражение “в сознательном стремлении собрать и осмыслить произведения народного творчества”. Свидетельством постоянной собирательской работы Д.Н. Мамина-Сибиряка являются сохранившиеся листки и записные книжки, в которых содержатся собственноручные или полученные от других лиц записи.
В екатеринбургские годы источниками разнообразной фольклорной информации были для писателя два его постоянных “корреспондента” — канцелярский служащий Е.Я. Погадаев и судейский курьер, прекрасный певец Калина.
Судя по всему, Д.Н. Мамин-Сибиряк собирал фольклор повсюду — во время охотничьих походов, в поездках по Уралу, в “Обжорке” — столовой для крестьян на екатеринбургском базаре и даже на вечеринках в Висиме.
“Каждое лето мне приходится путешествовать по Уралу, и по пути я не упускаю случая записывать все, что касается этнографии и вообще бытовой обстановки этого обширного и разнообразного края. Между прочим, мне хотелось бы заняться собиранием песен, сказок, поверий и других произведений народного творчества, поэтому решаюсь обратиться к Обществу с просьбой, не найдет ли оно возможным выдать мне открытый лист для указанной выше цели”. Эту просьбу Д.Н. Мамин-Сибиряк высказал в своем письме от 22 января 1889 года в Общество любителей российской словесности, которое спустя месяц выдало писателю необходимый документ.
Близкие и знакомые Д.Н. Мамина-Сибиряка вспоминали о его умении расположить к себе людей, непринужденно подвести их к разговору, пению. Так, по словам висимского соседа Маминых А.М. Балакина, уже будучи писателем, Д.Н. Мамин-Сибиряк, приезжая в Висим, часто ходил в семью Окуленко “и все расспрашивал, какие у них обряды и какие свадебные песни. Завлечет разговорами, девушки распоются, а он сидит да записывает”.
Говоря о собирательской деятельности писателя, необходимо отметить, что Д.Н. Мамин-Сибиряк первым из уральских деятелей культуры прошлого коснулся проблем местной музыкальной фольклористики. В тексте доклада, подготовленного им к десятилетнему юбилею Екатеринбургского музыкального кружка (в состав этого объединения входил сам писатель), содержится его обращение к кружковцам с призывом начать собирание образцов местной народной музыки для создания самобытных национальных музыкальных произведений. На своевременность и важность этого призыва указывает практически полное отсутствие опубликованных музыкальных записей уральского фольклора. В числе того немногого, что было сделано в этом направлении к началу 1890-х годов, можно назвать две народные песни, записанные близким знакомым Д.Н. Мамина-Сибиряка П.М. Вологодским и помещенные в “Записках Уральского общества любителей естествознания”.
Вернемся к прерванному повествованию и обратимся вновь к начальным страницам биографии писателя.
Четырнадцатилетним подростком Д.Н. Мамин-Сибиряк покинул Висим, расставшись не только с семьей, родным заводом, но и с детством. Дальше — учение, большие города: Екатеринбург, Пермь, Петербург — три новых жизненных ступени.
Стали ли годы учения и новыми ступенями в мир музыки? С уверенностью можно сказать — да.
Духовное училище и духовная семинария с их рутиной и весьма далекими от гуманности порядками, о которых не раз писал Д.Н. Мамин-Сибиряк, тем не менее дали ему определенное музыкальное образование. Занятия на специальных уроках (в семинарии они были введены после большого перерыва с 1869 года), участие в церковных службах вместе с опытными певчими — школа, в которой бурсаки и семинаристы осваивали основные жанры церковной музыки, входившие в разные виды православного богослужения.
Уроки пения в Екатеринбургском духовном училище писатель относил к одним из немногих светлых эпизодов периода своего обучения. “Бурса особенно любила церковное пение и предавалась ему с большим азартом. В классе было около сорока человек, и все голосили неистово”, — вспоминал он. Учил этих неистово голосивших подростков “соборный протодьякон”, которого в училище называли Детраго. По словам Д.Н. Мамина-Сибиряка, “это был громадный, полный мужчина, лет пятидесяти, с пышной шевелюрой и окладистой бородой”, являвший собой исключение среди своих коллег, потому что обращался с учениками “запросто”.
Как удалось установить, этим учителем пения был Аристарх Егорович Дергачев ( 1820-е — 1886) — диакон, а позже священник кафедрального Богоявленского собора в Екатеринбурге.
В Пермской духовной семинарии Д.Н. Мамин-Сибиряк стал свидетелем преобразований, которые в сущности мало что изменили в традиционном укладе жизни “духовного вертограда наук”, однако именно в результате этих преобразований после долгих лет отсутствия в семинарии вновь появились уроки пения. Их вел опытный регент, окончивший Петербургскую Придворную певческую капеллу, Иван Гаврилович Пономарев.
В письмах к родителям Д.Н. Мамин-Сибиряк не забывал сообщать и о своих музыкальных занятиях, например, о том, что “имел честь”, как и другие, неоднократно играть на фортепиано, подаренном семинарии ее ректором; в другом письме — об обучении игре на скрипке, для чего купил на толкучке инструмент: дешевый, но хороший. Однако основное образование в области музыки он получал вместе с одноклассниками на певческих занятиях в семинарии или во время служб — на клиросе.
По давней традиции семинаристы пели в церквах города, а в праздники — в семинарии или в Крестовой церкви вместе с архиерейским хором, о котором следует сказать особо.
Пермский архиерейский хор — детище архиепископа Неофита (Н.П. Соснина), по имени которого этот коллектив называли “неофитовским”, — был явлением выдающимся. Его блестящим певческим мастерством восхищались не только пермяки, всегда переполнявшие Крестовую церковь, но и искушенные столичные гости, главы разных епархий, бывавшие в Перми в 1860-е годы.
Д.Н. Мамин-Сибиряк не застал в живых архиепископа Неофита — он скончался в год поступления будущего писателя в семинарию, но знал о нем по рассказам своих соучеников из старших классов. И, конечно же, он хорошо знал хор, еще хранивший “неофитовские” традиции, и, вероятнее всего, не раз пел вместе с архиерейскими певчими.
Церковно-певческое искусство — не единственная сфера музыки, которая заполняла круг интересов и впечатлений Д.Н. Мамина-Сибиряка — ученика, потом студента. Постепенно расширявшееся в годы учения “пространство” его музыкального мира вбирало и другие явления.
К их числу следует отнести песни, бытовавшие в ученической и студенческой среде, исполнявшиеся вне уроков, в обстановке, так сказать, неофициального общения. Этот песенный репертуар своими общераспространенными элементами сближал студенчество разных городов, но в то же время он характеризовал специфическую атмосферу определенных учебных заведений. Некоторые песни, аккуратно переписываемые в особые тетради, могли исполняться в стенах, скажем, какой-нибудь семинарии или университета в течение многих десятилетий.
Всю эту смесь стародавних и более современных песен впитывал Д.Н. Мамин-Сибиряк. Приехав на первые рождественские каникулы в Висим, он уже распевал: “Ах, жестокая фортуна, коль мя тяжко обманула”, — немало удивив свою мать этой дедовской, но, как оказалось, популярной в духовном училище песней.
Другой эпизод, относящийся ко второй половине 1870-х годов, когда Д.Н. Мамин-Сибиряк, петербургский студент, приезжал к родителям в Нижнюю Салду, вспоминает Е.Ф. Кулешова: “…Как-то в заводской конторе организовали вечеринку. Собрался любительский хор. Мы пели: “Вниз по матушке по Волге” и студенческую песню “Проведемте, друзья, эту ночь веселей”. Дмитрий Наркисович примкнул к нам и подпевал тенорком. Потом танцевали вальс, польку и кадриль”.
Через несколько лет, в 1881 году, начинающий писатель Д.Н. Мамин-Сибиряк с не меньшим удовольствием исполнял студенческие песни “на чае” у известного уральского ученого Н.К. Чупина в компании молодых учителей и студентов. Об этом пишет один из присутствовавших на этом “чае”, будущий врач В.А. Ляпустин. “Помню, затем пели студенческие песни, — вспоминал он, — сильное впечатление на меня произвела песня “Проведемте, друзья, эту ночь веселей, пусть студентов семья соберется тесней”. Куплеты к ней студенты запевали по очереди. Когда дошла очередь до Мамина-Сибиряка, он запел: “Выпьем мы за того, кто “Что делать?” писал, за героев его, за его идеал”.
Во времена студенчества Д.Н. Мамин-Сибиряк соприкоснулся также с традиционными формами городского бытового музицирования. В те годы, собираясь вместе, молодые люди пели романсы, танцевали под аккомпанемент фортепиано. В автобиографическом романе “Черты из жизни Пепко” писатель упоминает некоторые модные тогда романсы П.П. Булахова и А.Л. Гурилева.
Жизнь города, особенно столицы, открывала широкие возможности для общения с разнообразными явлениями искусства. Однако для постоянно нуждавшегося в средствах студента многое из того, что могла дать городская культура, было просто недоступно.
И все же яркие события были.
В Перми произошла взволновавшая семинариста Мамина встреча с драматическим театром. (Заметим, что постановлением правления Пермской духовной семинарии ее ученикам было запрещено посещать театр.) В Петербурге будущий писатель впервые услышал оперу. В мейерберовской “Диноре” пела тогда знаменитая Патти. “Увы! Нынче уж так не поют…” — по прошествии лет заметил Д.Н. Мамин-Сибиряк.
Познакомиться же с многоцветьем столичной концертно-театральной жизни писатель смог много позже. Приезжая из Екатеринбурга в Москву в 1880-е годы, он бывал в театрах, цирке, слушал А.Г. Рубинштейна, хор шумно известного своими обработками народных песен Д.А. Агренева-Славянского.
В последний — петербургский — период жизни, проводя летние месяцы в Павловске, становившемся на это время средоточием столичных музыкальных сил, Д.Н. Мамин-Сибиряк посещал симфонические концерты в Павловском вокзале. Блестящий оркестр выступал там под управлением знаменитых дирижеров, в концертах звучало много русской музыки. По словам Б.Д. Удинцева, писатель особенно любил увертюру П.И. Чайковского “1812 год”, часто исполнявшуюся в стенах Павловского вокзала. Впечатления от Павловска и его музыки нашли отражение в рассказах “Риваль”, “Живая совесть”, романе “Ранние всходы” и других произведениях писателя. В одном из них — рассказе “Тени богов”, — как нам кажется, наиболее ярко выражено отношение самого автора к музыке. Его признанием особого влияния этого вида искусства на внутренний мир человека звучат строки, в которых описываются чувства героя, слушающего “Ноктюрн” Шопена. “…Эти аккорды жалуются, тоскуют, стонут, плачут и досказывают то, что можно только чувствовать и пред чем бессильно человеческое слово, — пишет Д.Н. Мамин-Сибиряк. — Одна музыка блуждающим огоньком ведет в этот таинственный мир, где пугливо прячутся смутные грезы и неясные тени нашего воображения, где дремлют бессознательные ощущения, где кончается всё определенное, то, что мы можем назвать определенным словом”.
Рубежным в судьбе Д.Н. Мамина-Сибиряка стал 1877 год. Так сложилось, что по разным обстоятельствам, главным из которых была обострившаяся болезнь, этот год подвел черту, отделившую пору студенчества от последующего периода жизни писателя.
Летом того же года в Нижней Салде Д.Н. Мамин-Сибиряк познакомился с Марией Якимовной Алексеевой (1847—1921), ставшей через несколько месяцев его гражданской женой.
Мария Якимовна происходила из семьи выходца из крепостных, сумевшего подняться до должности помощника управляющего заводами. Воспитывалась же она в семьях нижнетагильских инженеров, вместе с их детьми под руководством столичных преподавателей изучала языки, математику, открывала для себя литературу, поэзию, музыку. Рояль был непременным спутником всей ее жизни. К нему она обращалась в минуты радости и печали, с его помощью, занимаясь частными уроками, обеспечивала себя необходимыми средствами. В одну из поездок в Москву, воспользовавшись появившейся возможностью, сама брала уроки у консерваторского преподавателя.
М.Я. Алексеева привнесла в жизнь Д.Н. Мамина-Сибиряка мир сонат, экосезов, романсов — близкий ей с детства музыкальный мир, не менее волнующий, чем тот, в котором рос писатель, но все же во многом незнакомый ему.
Вокруг Д.Н. Мамина-Сибиряка и М.Я. Алексеевой, перебравшихся в 1878 году в Екатеринбург, образовался круг близких друзей — так называемый “маминский кружок”, в который входили писатель Н.В. Казанцев, юристы И.Н. Климшин, М.К. Кетов, Н.Ф. Магницкий, податной инспектор А.А. Фолькман, земский служащий Д.А. Удинцев. Наибольшей склонностью к музыке среди них отличался Иван Николаевич Климшин (1856—1921) — судебный следователь, входивший, как и писатель, в члены Екатеринбургского музыкального кружка. М.Я. Алексеева и И.Н. Климшин часто музицировали вечерами. “Я недурно играла, у Ивана Николаевича был очень хороший голос, и нас охотно слушали. Впрочем, нередко уходили и в другую комнату — говорили, делились общими и местными новостями, вели литературно-философские споры”, — вспоминала Мария Якимовна.
Такие встречи, как писала М.А. Казанцева-Иванова, бывали не только в доме М.Я. Алексеевой, но и у других членов “маминского кружка”. На праздниках и юбилеях, также собиравших всех друзей вместе, часто звучал романс Н.Я. Афанасьева на стихи А.С. Пушкина “Кубок янтарный полон давно” в исполнении И.Н. Климшина.
В 1890-е годы, живя в столице, Д.Н. Мамин-Сибиряк оказался в кругу друзей и знакомых, посещавших домашний литературный салон издательницы Александры Аркадьевны Давыдовой (1848—1902) — вдовы известного виолончелиста, директора Петербургской консерватории К.Ю. Давыдова. Безусловно, этот салон и по количеству собиравшихся в нем гостей, и по числу обладателей громких имен значительно превосходил “маминский кружок” в Екатеринбурге. Да и темы, обсуждаемые в салоне писателями, поэтами, педагогами, музыкантами, далеко не всегда вызывали ответный интерес у писателя. Однако в доме А.А. Давыдовой, как и когда-то в “маминском кружке”, помимо политических, научных или литературных разговоров тоже звучала музыка. Чаще всего здесь можно было услышать бархатный бас Виктора Сергеевича Миролюбова (1860—1939) — издателя, бывшего артиста Большого театра, или пение Игнатия Николаевича Потапенко (1856—1929) — друга Д.Н. Мамина-Сибиряка, писателя, обладателя хорошего тенора, в молодости окончившего Петербургскую консерваторию.
Но вернемся к екатеринбургскому периоду жизни писателя. В те годы в его доме часто бывал скрипач Владимир Иванович Мещерский — музыкант театрального оркестра и преподаватель горного училища. Знакомство писателя с ним произошло, по всей видимости, в конце 1870 —начале 1880-х годов. Из письма Д.Н. Мамина-Сибиряка к младшему брату, датированного 30 октября 1883 года, ясно, что Владимир Иванович был человеком, которого в семье Маминых уже хорошо знали. Писатель, называя В.И. Мещерского “дядюшкой”, сообщал, что музыкальные вечера с его участием после отъезда брата из Екатеринбурга были только дважды, “и то, — сетовал Д.Н. Мамин-Сибиряк, — очень скучно, поелику не хватает нот”.
Отец Владимира Ивановича, Иван Андреевич Мещерский (ок. 1790—1887), тоже музыкант, являл собой живую легенду уральской “крепостной военной музыки”. Для Д.Н. Мамина-Сибиряка, всегда пристально изучавшего историю края, девяностолетний капельмейстер был источником бесценной информации, касавшейся, в частности, музыкальных сторон жизни Екатеринбурга времен генерала В.А. Глинки. Словами И.А. Мещерского в историческом очерке “Город Екатеринбург” писатель поведал читателям о традиционных увеселениях тех далеких лет. “А Глинка? — как бы спрашивал собеседника старый музыкант. — Развеселится и курьеров сейчас в Богословск и Златоуст, где были свои военные оркестры. Ну, на тройках и мчат музыку, куда велит Глинка. Танцевали тогда мазурку часов до шести… Музыканты в обморок падали, а бал с девяти часов вечера до девяти утра”.
Совместное участие в деятельности Екатеринбургского музыкального кружка и творческие интересы писателя связывали его с другой, тоже легендарной фигурой в истории культуры Урала, “бабушкой уральского театра” Евдокией Алексеевной Ивановой (1810-е — 1904).
Евдокия Алексеевна, бывшая крепостная актриса, игравшая на уральской сцене с 1843 года и в опере, и в водевилях, и в драме, была “осколком” той театральной старины, о которой современники Д.Н. Мамина-Сибиряка имели весьма смутное представление — старожилов, помнивших о тех временах, почти не осталось, а сколько-нибудь серьезных исследований в этой области не было вообще. Рассказы Е.А. Ивановой обогатили писателя множеством подробностей о внутренней жизни театра в 1840—1850-е годы и о том, что происходило вокруг него.
Как предполагал автор книги о старейшей уральской актрисе и певице Ю.М. Курочкин, знакомство Д.Н. Мамина-Сибиряка с Е.А. Ивановой могло произойти в 1884 или в 1885 году и, вероятнее всего, на каком-нибудь мероприятии драматического отделения Екатеринбургского музыкального кружка. Во всяком случае, в 1885 году в журнале “Русская мысль” появился очерк “Поправка доктора Осокина”, а в 1889-м — там же повесть “Доброе старое время”. Прототипом героинь в обоих случаях была Е.А. Иванова, печальный жизненный финал которой писатель предугадал в своих произведениях.
Итак, как видим, для Д.Н. Мамина-Сибиряка, в екатеринбургские годы окончательно связавшего свою судьбу с писательским трудом, музыка стала одним их тех явлений, без которых не мыслился создаваемый его творчеством особый мир, не отделимый, как и реальная жизнь, история, от многообразных проявлений музыкальности человека. Именно этим, на наш взгляд, объясняется интерес Д.Н. Мамина-Сибиряка—художника к музыке в целом, его стремление глубже постичь ее, не оставить незамеченными музыкальные факты, способные преобразоваться в факты иной — литературной “действительности”.
Личный опыт и собственные пристрастия, обусловленные в том числе музыкальной средой, в которой рос и получал образование будущий писатель, в определенной мере корректировали отношение Д.Н. Мамина-Сибиряка—художника к различным явлениям мира музыки. Неизменными на протяжении всей жизни оставались его любовь и внимание к народной песне. Восхищение вызывал у него колокольный звон московских церквей, а в Петербурге — перезвон колоколов церкви Святого Николая. Интерес же к академической музыке был всегда избирательным: что-то он принимал и любил, что-то оставляло его равнодушным или вызывало отрицательные чувства. Так, побывав на концерте А.Г. Рубинштейна, в письме к матери Д.Н. Мамин-Сибиряк признавался, что “ничего не понял”. “Бойко играет, все ахают (тысяч пять публики набралось), а я все-таки с тем же и ушел, с чем пришел”, — писал он. В другом письме содержится довольно резкий отзыв об опере: по его мнению, это — не искусство, а “очень скверный балаган”. Не жаловал он и оперетту. В одной из своих корреспонденций, опубликованной в журнале “Артист”, он писал о ее удушающем влиянии, в то же время называя появление в городе драматической труппы фактом, заслуживающим внимания и свидетельствующим о переходе к серьезному искусству.
Все это не означало, однако, что писатель полностью вычеркивал из своего творчества менее любимые им лично области музыки. Но наибольшую яркость его слово приобретало тогда, когда он обращался к музыкальным явлениям, созвучным его душевному строю.