Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2002
Писатель С.Я. Елпатьевский, хорошо чувствовавший Д.Н. Мамина и написавший в 1912 году яркий очерк о нем, с удивлением заметил: “Да, Мамин… признанная величина, но какая-то неподвижная, сразу остановившаяся на мертвой точке” 1 .
Мамин, по мнению Елпатьевского, не имел успеха, приличествующего силе и оригинальности его таланта — его настоящее признание еще впереди.
В самом деле, Мамина-Сибиряка воспринимали и при жизни его, и позднее, в советскую пору, односторонне и предвзято. До 1917 года у него был один имидж: писатель “без направления”, в стороне от главного русла, но замечательный по умению представить типы коренного, цельного, мужественного умельца — русака, не ведомые еще русскому читателю характеры золотоискателей, заводчиков, сплавщиков, охотников, “молитвенников в темных лесах” — его сравнивали с Д. Лондоном и Б. Гартом. После революции статус писателя вроде бы поднялся: он был признан как истинный демократ и патриот, обличитель хищнического капитализма, по-своему служивший делу “подготовки революции” в стороне. Но это признание означало весьма выборочный подход к маминскому наследству: фактически признавались и постоянно печатались лишь социально острые романы “уральского цикла”: “Приваловские миллионы”, “Горное гнездо”, “Дикое счастье”, “Золото”, “Три конца”, “Хлеб”, биографический роман “Черты из жизни Пепко”. Добрая половина произведений большого эпического жанра — “Бурный поток” (“На улице”), “Именинник”, “Весенние грозы”, “Без названия”, “Ранние всходы”, “Общий любимец публики”, “Падающие звезды” — оказалась невостребованной издателями, неизвестной широкому читателю. То же было и с малыми прозаическими жанрами — из них чаще всего печатались лишь сказки и рассказы для детей. В советское время Мамин был истолкован и признан как писатель-социолог, целиком погруженный в жизнь рабочей массы, умевший лучше всего отразить ее бытовое сознание, обыденную психологию целых кланов трудового населения. Это действительно так, но этим Мамин далеко не исчерпывается. Он писатель очень многообразный и исключительно емкий.
А.П. Чехов, желая показать неисчерпаемость его творческих способностей, “сравнивал его с черноземом где-нибудь в Тамбовской или Херсонской губернии: копай хоть три дня в глубину — все будет чернозем, никогда до песку не докопаешь” 2 . (Впрочем по черноземному обилию сам Мамин считал Зауралье богаче Украины.)
Нам хотелось бы указать на некоторые не поднятые еще пласты маминского чернозема. Их легко найти во всех жанрах его творчества. Обратимся к одному из них — к повести. Кстати, повести Мамина менее всего известны. Читатель, вероятно, припомнит лишь две из них — “Охонины брови” и “Братья Гордеевы”. Сам Мамин сознательно обратился к жанру повести лишь в конце 1880-х годов — до этого сочинения близкие по структуре жанру повести — “Сестры”, “Все мы хлеб едим”, “На рубеже Азии” и другие — он называл очерками, желая, видимо, отметить этим определением непридуманность, подлинность событий, описанных в них почти “с натуры”. Впрочем, это не единственная причина позднего появления его повестей. Когда писатель стал выпускать настоящие повести, оказалось, что они отличаются от его романов и очерков преимущественным вниманием не к социальным конфликтам и жизни массы, а к личной судьбе, к коллизиям этическим и экзистенциальным. Наше утверждение может показаться спорным: читатель, вспомнив о тех же “Охониных бровях” и “Братьях Гордеевых”, может резонно возразить: какая же это частная жизнь, если в одном показано приближение войск Пугачева к уральским заводам, а в другом — губительная власть крепостного права. Да, в данных повестях поставлены важные социально-исторические проблемы, и именно поэтому они оказались незабытыми, более того — очень важными для обоснования революционного демократизма Мамина-Сибиряка. И все-таки исторический процесс предстает в них по преимуществу не как “движение самих масс”, а как слом личной судьбы человека.
Е.А. Боголюбов, посвятивший повести “Охонины брови” целое историческое исследование 3 , спроецировал её на четкое марксистское представление о расстановке классовых сил во время пугачевского восстания — получилось, будто Мамин воспроизвел взаимоотношения между персонажами из разных социальных слоев вполне по Марксу, или, точнее, по “Краткому курсу истории ВКП (б)”, на который ссылается ученый: показал решающую роль рабочего класса, “глубоко и правильно вскрыл участие в Пугачевском движении крестьянства”, “угнетенных царизмом национальных меньшинств” и даже низших слоев духовенства. Все это действительно отражено. Но как? При наложении на повесть голой социологической схемы она по сути остается непрочитанной, так как совершенно не раскрыта ее художественная структура.
Почему-то главным героем повести выбран не сознательный рабочий и не атаман Белоус, а дьячок Арефа — “представитель низших слоев духовенства”, примкнувший к пугачевцам вроде бы и против воли, так как озабочен он больше всего личными невзгодами, мыслью о благополучии семьи — жены, дочери Охони, вечной боязнью разорения. Так, приняв вынужденное участие в групповом побеге с рудника Баламутского завода, Арефа тайком возвращается на завод, чтобы взять свою кобыленку, потому что не может вернуться без лошади на родное подворье, и никакие соображения личной безопасности не останавливают его. С подобным читатель уже встречался: у Пушкина в “Капитанской дочке” пугачевское восстание тоже дано сквозь призму рядового участника истории — поручика Гринева, больше всего озабоченного судьбой любимой Маши Мироновой и ради спасения её едущего в стан врагов с риском для жизни. Мамин в “Охониных бровях” следует структуре пушкинского романа, сопрягая два сюжетных плана — события крестьянского восстания и частную историю человека, захваченного им, — и историческая судьба народа предстает изображенной правдиво, объективно, благодаря оценке её глазами честного свидетеля.
Только у Мамина этот свидетель — не человек из враждебного стана, а непосредственный участник “пугачевщины”. Арефа — личность своеобразная по социальному статусу. Официально он дьячок — низший церковный служитель; по сути — по всему облику, складу ума и характера и, главное, образу жизни — монастырский крестьянин. Все интересы и пристрастия у него мужицкие: живет он за счет пашенки, скотинки, огорода. Это был очень сильный мужчина, поднимавший одной рукой семь пудов. Впрочем не только крестьянское, а нечто национальное автор постоянно отмечает в его отношении к людям, и это национальное прямо противоположно тому свойству народа, которое постоянно акцентировал историк-литературовед Е.А. Боголюбов: не вражду к угнетателям и готовность кровавой борьбы с ними, а кротость, богобоязненность и — что особенно важно — органическое благоволение к другому человеку постоянно обнаруживает Арефа. Это благоволение проявляется в постоянной готовности помочь страждущему: и поразительно, что он не только пытается облегчить последние часы умирающего от истязания рабочего, но в другой раз помогает уйти от расправы рабочих самому истязателю (от которого и он, Арефа, немало пострадал) — заводчику Гарусову. Глубокая привязанность к дочери Охоне, привезенной младенцем из “орды”, где жена была пленницей, — тоже знак подлинно христианских чувств крестьянина-дьячка.
Арефа вовсе не склонен к участию в вооруженной борьбе. Правда, есть у него черта, стихийно влекущая его в среду “подстрекателей”: он слишком откровенно выражает недовольство неправдой и насилием — отсюда и неизбежный конфликт с властями. Личное столкновение Арефы с игуменом Моисеем и воеводой Чушкиным, развертываясь в сюжет безысходных мытарств и страданий дьячка, является в повести очень важным психологическим объяснением и обоснованием всего исторического конфликта, запечатленного в повести. История страстотерпца Арефы органически вливается в повествование о бунте страстотерпца — народа. В Арефе ярко изображен невинно страдающий труженик — представитель массы угнетенных монастырских крестьян.
Арефу не раз спасает его феноменальная выносливость, богатырское терпение и волевая напористость — по-видимому, тоже национальный комплекс, веками выработанный русским человеком. Сам Арефа, чувствуя нечто роковое в своей жизни, склонен объяснять все случаи облегчения своей участи или спасения от гибели — покровительством святого мученика Прокопия (давшего имя Прокопьевскому — в действительности Далматовскому — монастырю). И эта вера в святого — свидетельство того, что никакие муки не способны заглушить в нем надежды на высшее Добро и Провидение, направляющие его жизнь на путь служения людям.
Благоволением к людям он резко противопоставлен своим противникам — игумену Моисею, заводчику Гарусову и воеводе Чушкину. “Верхи” в повести Мамина представлены прежде всего не как эксплуататоры чужого труда, а как насильники, одержимые злобой и ненавистью к подвластному им населению. Все они захвачены страхом перед непокорным народом и жаждут замучить его лютыми побоями, увечьями, убийственной работой.
Противостояние крестьянина-дьячка игумену и заводчику выглядит как столкновение народной личности — истинного христианина с силами инфернальными. Историческая вина угнетателей народа прописана здесь в форме религиозно-этической антитезы.
Но и насилие
народа, восстающего на зло, слепо и
убийственно. Пагубность
ненавистного протеста особенно
ярко прописана в изображении
набегов “орды” (башкир) на русские
селения, поражающих изощренной
жестокостью, когда, например,
десятка полтора пленных укладывают
на деревянной плахе из заплота, а сверху
спускают тяжелое бревно и давят им
людей. Но гнев сподвижников
Пугачева чем-то родствен дикому
гневу орды. И противостояние
пугачевцам Прокопьевского
монастыря представлено как защита
благочестия и порядка от кощунства
и смуты. Не случайно эту защиту
организует не игумен Моисей,
сбежавший от испуга из монастыря, а
инок Гермоген,
недавний пришелец в монастырь, в
чьем искреннем жертвенном
стремлении сохранить святыню никто
не сомневался. Иноки, подобно ему
оберегающие монастырь, — это тоже
народ, они во многом близки
монастырским крестьянам,
осаждающим обитель.
Борьба монастыря с войском Пугачева изображена в повести Мамина как драматический разлад в самом народе, как нравственное смятение его, спровоцированное насилием власть имущих.
Знаком расколотости народного сознания является и двойственная позиция Арефы по отношению к мятежникам. Он, давний обличитель властей, естественно вливается в ряды бунтующих. Но он противник кровопролития. И его особая роль в стане пугачевцев как составителя подметных писем, призывающих монастырь сдаться, вызвана нежеланием братоубийственной войны народа против народа же.
Примечательно, что после того как осада монастыря снята, инок Гермоген с удивлением увидел Арефу на паперти монастырской церкви — “он сидел, закрыв лицо руками, и горько плакал. Как он попал в монастырь и когда, — никто и ничего не мог сказать”. И это заключительные слова основного текста повести.
Повесть “Охонины брови” замечательна сочетанием документальности с фольклорным колоритом. Документализм и фольклоризм служат, на наш взгляд, утверждению авторской оценки народной смуты как “мнения народного”. И это мнение не расходится с пушкинской оценкой “русского бунта”, выраженной в романе “Капитанская дочка” не только известной формулой, но и всей структурой произведения, утверждающего приоритет милосердия над правом.
Аналогично соотношение личной судьбы и социального конфликта и в повести “Братья Гордеевы”. К трагедии уральских инженеров, получивших образование за границей и оказавшихся ненужными и гонимыми на родине, Мамин обращался неоднократно — в очерке “От Урала до Москвы” (1881), в романах “Горное гнездо” (1884) и “Три конца” (1890), в очерке “Платина” (1891). В повести “Братья Гордеевы” поначалу открытый конфликт всесильного управителя с непокорным “заграничным” инженером, явившимся по вызову начальства “по своим часам”, неожиданно оборачивается скрытым противоборством: в момент когда Федот Якимыч собирался сурово наказать Никона Гордеева за упорное нежелание не работать по графику, введенному им, дочь управляющего, Наталья, полюбившая бесстрашного гордеца, пригласила его в отеческий дом как гостя. Это одна знаковая сцена, демонстрирующая перевод социальной коллизии в русло личной драмы. Другая дана в той же главе повести, когда Никон неожиданно выказывает брату Леониду уважение к своему своенравному противнику за “выдержку характера” — и готовность потягаться с ним силой: “Мы еще тряхнем Федотом Якимычем”, — говорит он брату.
Тряхнуть управителя в заводском деле, в производственных отношениях, конечно, не удалось, так как там все зависело от его безраздельной власти крепостника, от введенного им строжайшего устава, подчиняющего человека целиком раз заведенному “порядку”, — и братья навсегда оказались прикованными к мелкой “куриной” работе, не дающей ни малейшего “простора для души”. Однако братья Гордеевы, даже без особых намерений и усилий, самим складом внутренне свободной личности, умеющей защищать свои минимальные законные права и жить по потребности сердца и ума, все-таки встряхнули устои устаревшего быта. Благодаря их личному обаянию искус свободы и живых потребностей человеческого сердца проникает в сознание тех, кто заменил большие чувства обрядом, показным благочестием, формальной верностью преданиям.
Сюжетный
центр повести составляет история
страсти самого Федота Якимыча к
жене Леонида Гордеева —
“беляночке” Амалии Карловне.
Страсть
по-новому обнаружила незаурядность
управителя — не барская прихоть к
развлечениям сказалась в ней, а
сильное чувство, заставившее
человека открыто пренебречь
ходячей моралью, которая до сих пор
служила одной из опор
поддерживаемого им строгого
обычая. Страсть не лишила его
разума, не привела к оправданию
бесстыдства, ему ведом и
религиозный страх, и сознание
большой ответственности, но
повернуть на старую дорогу он уже
не может. А измена Амалии мужу
явилась прямым следствием
сделанного ей открытия, что её
муж — раб и она сама — рабыня —
разочарование в муже подготовило
почву к увлечению действительно
сильным человеком, который, она
чувствовала это, несчастен от любви
к ней. Но в страсть Амалии вошла и
жажда мести: “немка нарочно делала
все, чтобы поставить старика в
неловкое и фальшивое положение”;
она “точно выкупала свое
собственное крепостное бесправие
разрушением крепкой старинной
семьи, покоившейся на вековых
устоях”.
Рушится и семья дочери управителя, Натальи Федотовны, хотя формально здесь никакой измены не было: полюбив Никона — безответно, горестно, — Наташа уже не способна жить со своим ничтожным мужем — купцом-алкоголиком. Но драмы, вызванные братьями Гордеевыми, оказались губительными и для них: от измены жены Леонид тяжело заболел и скончался, а Никон сам покончил с собой, узнав, что его не любит любимая женщина — единственный “живительный свет” в его “темной среде”.
Символичен конец повести: в день, когда хоронили Леонида, внезапно умер Федот Якимыч — трагические финалы героев-антагонистов высвечивают мысль о катастрофическом состоянии всего изжившего себя крепостного быта.
В большинстве повестей конца 1880-х — первой половины 1890-х годов — “Нужно поощрять искусство”, “Кисейная барышня”, “Буянка”, “Не то”, “Человек с прошлым”, “Пир горой”, “Без особенных прав” — взгляд писателя обращен не к прошлому, а к текущему и постоянному. В них Мамина больше всего занимают тайны личного счастья, и разгадку этих тайн он ищет не в социальной психологии людей, живущих нормами “обыденного сознания”, а в коллизиях личностей с особенной, трудной судьбой, переживших потрясения и драмы и ищущих новые пути. Персонажи его повестей — люди из разных жизненных сфер — не только привычные золотоискатели, но и провинциальные актеры, интеллигенты, разорившиеся дворяне, ссыльные в Сибирь на поселение и т.п. И характеризуются они не чисто социальным статусом, а социально-этической приметой: барышня “с ошибкой”, театральная девица, человек с прошлым и др. В целом это “средние” люди — по положению и по интеллектуальному уровню, и “срединность” их предстает знаком всеобщей судьбы.
Исследуя причины их драм, Мамин все время выводит читателя к проблеме соотношения стихийно-“рокового” и сознательно-волевого в мотивах и поступках человека.
Писатель новой генерации, обогативший традиционный реализм принципами натуралистического искусства, Мамин в числе факторов объективных и стихийных выделяет большую роль наследственности — и биологической, и духовно-нравственной.
В повести
“Нужно поощрять искусство” (1887)
автор показал вырождение целой
династии актеров. Повесть
открывается изображением смерти
молодой актрисы Елены Михайловны
Вьюшиной-Запольской — консилиум
докторов объясняет эту раннюю
смерть как расплату за пять
поколений актерской жизни,
превративших женщину в “клубок
нервов”. Отец ее актер Буянов
гибнет от алкоголизма. Елена
Михайловна просит доктора Куваева
взять на воспитание маленького
сына: “Спасите Малявку от деда, а
главное — от театра”. Но спасти не
удалось, несмотря на то, что в доме
доктора мальчик рос здоровым и
жизнерадостным, дед все же потянул
его в театр. И единственная встреча
с театром оказалась для Малявки
роковой: театр поразил его
красочным
зрелищем и вызвал сильное нервное
потрясение, закончившееся
наследственным параличом: он умер,
как и мать. Есть еще один эпизод, как
будто поддерживающий идею рокового
наследственного изъяна: младшая
сестра Елены — Варенька, убегая из
благополучного дома, от
заботливого мужа, в театральную
бесприютность, пишет в записке,
оставленной мужу: “Есть роковые,
обреченные люди…”
Но в той же повести неотразимая и губительная власть театра над душой актера получает и иное, художественное, сюжетное, объяснение — и прежде всего историей той же Вареньки.
Мамин-Сибиряк достоверно прописал здесь условия существования провинциальных актеров: их перманентную бедность, необеспеченность, бродяжничество, зависимость от “случая”. Но, в отличие от А.И. Герцена, А.Н. Островского и Н.С. Лескова, он выставил на первый план не связанность актера волею владельца театра или антрепренера, не подчиненность “денежному мешку” — купцу-содержателю, а пагубное влияние на него нравов обывательской толпы — “улицы”. Повести Мамина близки его романам “второго ряда” — в частности, в повести “Нужно поощрять искусство” многое перекликается с романом “На улице” (“Бурный поток”), в котором писатель раскрыл феномен философии и этики “буржуазной” уличной толпы, почувствовавшей свою силу и “права” и диктующей всему обществу свою систему ценностей. Ее кумиры — богатство и, особенно, шумный успех, даже если он припахивает скандалом: быть на виду и на слуху у всех, стать своего рода общим имиджмейкером. Улица по-своему переделывает все, что попадает под нее. Улица — это толпа дюжинных, бездуховных и аморальных людей, но претендующих на роль законодателей и арбитров общества. И есть социальные страты наиболее восприимчивые к уличной психологии: журналисты — главные герои романа, актерская среда.
В романе “На улице” Мамин замечает, что нигде так не ощущается концентрация улицы и господство ее духа, как в привилегированном петербургском театре.
В повести “Нужно поощрять искусство” решающим стимулом актерской жизни предстает как раз сомнительная “уличная” система ценностей: мишурный блеск рампы; мишурная, часто однодневная слава, раздутая газетами, покровительство знатных особ и, более всего, тщеславное чувство первенства — первая актриса, первая красавица, первая женщина в городе. Ради этого первенства актеры здесь постоянно склонны к интриге, клевете, подсиживанию близких.
Ради эфемерного успеха они готовы жертвовать всем: молодостью, здоровьем, благополучием. Это особенно ярко демонстрирует именно история Вареньки Стасевич, вынужденной решать дилемму: достойная и спокойная жизнь — или театр. И сама постановка такой дилеммы свидетельствует о том, что в этой повести театр и “живая жизнь” (жизнь, способная удовлетворить коренные потребности человека — в любви, в семье, в детях, в кругу неизменных друзей) — понятия несовместные.
Для Вареньки открывается возможность счастливой семейной жизни: она становится женой доктора Куваева, любителя театра, хорошо понимающего, чем грозят соблазны театральной жизни. Варенька обретает на время то, чего ей всегда не хватало: покой и достаток, положение полновластной хозяйки “барского” дома и даже матери семейства (к ней на воспитание переходит племянник Малявка), и главное — новое достоинство и вместе с ним — чувство нравственного здоровья.
И все-таки под влиянием суетной матери-актрисы, поддавшись искушению антрепренера Хомутова, она отрекается от всех житейских благ ради весьма сомнительного положения “примы” в театре Хомутова. Зависимость от уличной стихии и наследственных привязанностей здесь оказывается сильнее самой женской природы.
Та же проблема — жизнь и театр — ставится в другой повести Мамина, “Буянка”. То, от чего так легкомысленно отказалась Варенька, — любовь и семейное счастье, — было главной целью Елены — Буянки, девушки-сироты из хорошей дворянской семьи. Но Буянку влечет и театр (она участвует в любительских спектаклях), и актеры, потому что именно в них она видит людей, живущих наиболее яркой, содержательной жизнью, внутренне близких героям, которых они играют на сцене. И Буянка по страсти сходится с актером Буровым и гастролирует вместе с ним под именем актрисы Лохмановой-Голынец. А он через год бросает ее с ребенком (он всегда так поступал со своими “сезонными подругами”) и уезжает в Москву. И теперь уже положение женщины одинокой, не застрахованной ни от какой беды, не знающей, где обрести для себя настоящую жизнь, ведет ее на подмостки. А через год наступило полное разочарование: “Буянка сама не могла дать себе отчета, из какого угла на нее пахнуло холодком, но это было так, и она поняла, отчего мужчины-актеры в большинстве случаев пьют горькую, а театральные женщины интригуют и сплетничают. За стенами вот этого театра для них не оставалось ничего, и они живут окружающей их мишурой и своего рода призраками” 4 .
А за самообман героиню ждет тяжелая расплата. И в этой повести повторяется мотив смерти ребенка. Умирает сын Елены Васильевны Коля, за которым она не могла следить в дни кризиса, пришедшегося на масленицу, когда актриса вынуждена была выходить на сцену дважды в день. И здесь смерть ребенка приобретает значение символа, но не роковой обреченности актеров, а символа ненужной и неестественной жертвы жизнью для театра.
Но, даже осознав пустоту и губительность театральной среды, Буянка продолжает искать счастье именно в ней: она вновь увлечена актером — московской знаменитостью Охотниковым, приехавшим на гастроли в ее Чащилов. Охотников масштабнее Бурова: он и “звезда”, и “джентльмен”, но в сущности отъезд Буянки с ним в Москву, где она гастролирует под именем актрисы Ривольской, — это повторение “буровского варианта”.
Здесь необходима нота-бене. Плененность героини театром не следствие неодолимой потребности реализовать свой творческий дар. Мамин, в отличие от Герцена, Островского и Лескова, обходит проблему таланта, встречающего сопротивление. Его героини — и Варенька и Буянка — наделены многими привлекательными свойствами, но о таланте их автор ничего не говорит, лишь упоминает редкие газетные похвалы, сдержанно встречаемые людьми, по-настоящему их любящими. Успех их на сцене обеспечен непосредственностью, безыскусственностью поначалу, а позднее искренностью в передаче потрясений, уже пережитых в жизни — но не талантом или мастерством. С театром их связывает напрочь не талант, а потребность публичного успеха у одной, жажда настоящей жизни — у другой. И настоящую семью Буянка все-таки находит в этой среде, выйдя замуж за пожилого комика Чайкина, которого она никогда не любила, но который был предан ей всю жизнь.
Но однажды ее бывшие кумиры и гражданские мужья Буров и Охотников собрались вместе и решили навестить Буянку. Чайкин указал им на дверь. “Но непроспавшимся премьерам показалось это смешно”, а Буянка, увидев непрошенных гостей, вышла в соседнюю комнату и застрелилась.
Вся жизнь Буянки — цепь ошибок, вполне естественных. Errare humanum est. В повести Мамина-Сибиряка вроде бы все открыто и до конца досказано, но остается психологическая загадка: где же героиня совершила главную, непоправимую ошибку, приведшую ее к трагическому финалу? Автор в конце концов переводит коллизию плененности театром в проблему личной вины человека за несложившуюся жизнь. Вторая театральная повесть Мамина-Сибиряка выдвигает на авансцену как решающий фактор судьбы не социальную стихию, а личный выбор человека. А ошибка Буянки, по-видимому, была не ошибкой сознания, а ошибкой сердца и характера. Елена Васильевна не случайно получила от дяди, не чаявшего в ней души, прозвище Буянка. Рано оставшаяся сиротой на попечении старого бесхарактерного барина (друга местных актеров), она привыкла все решать самовольно, мгновенно и наперекор “близким чужим людям”. Самоволие в совокупности с быстрой эмоциональной реактивностью и становится причиной ее ложных выборов. Парадокс в том, что этой волевой по натуре женщиной всегда руководит стихия чувств, даже когда она способна рассуждать, трезво оценивать обстановку и проявлять характер, например в дни ухаживания за ней Охотникова — она предвидит сюжет отношений с ним и все-таки не в силах противиться захватившему ее порыву. По первому порыву стыда, отчаяния и гнева творит она и расправу над собой.
В наиболее обобщенном плане проблема выбора, ломающего всю жизнь, поставлена в повести “Не то” — единственной повести, включенной в прижизненное трехтомное собрание сочинений писателя в 1912 году: здесь сходную драму неразделенной любви переживают люди разных поколений и социальных групп.
В центре повести — отношения отцов и детей. И мысль о том, что в несчастьях взрослых детей повинен родительский эгоизм, прописана и в главной сюжетной коллизии, и в выводах рефлектирующих персонажей открыто: начавшаяся хорошая любовь Нины Горбылевой и Сережи Бизяева растоптана эгоистической ревностью матери Сергея — Анны Федоровны, а сумасбродный поступок Нины, пытающейся заглушить боль и отомстить Сереже браком со стариком Чакушиным, ее мать Леонида Гавриловна объясняет как кару за недостаточную любовь к дочери, за то, что настоящее родительское участие в судьбе Нины она подменила дружески холодным отношением. И все же пафос повести не сводится к плоско-дидактической мысли о вечной вине отцов перед детьми. В повести “Не то” отцы и матери пережили в свое время те же потрясения, которые теперь несут неизбывные муки их детям — крах надежд на взаимную любовь и верность.
Интеллигенты старшего поколения — не пустые и бесполезные люди. Они немало потрудились на благо просвещения и в глазах молодых людей выглядят даже образцовыми гражданами, особенно Ефим Иванович Чакушин, служивший и в земстве, и инспектором народных училищ, и до сих пор грозный корреспондент местной газеты, обличитель лихоимцев, горюн за бедняков.
И однако Ефим Иванович не испытывает счастья от своих гражданских заслуг: “Но все это была лишь внешняя сторона, та скорлупа, под которой остается человек для себя, со своими личными чувствами, горем и радостями”. Истинный узел судьбы человеческой завязывает счастье или несчастье в любви. В повести Мамина — это не проходная, а концептуальная мысль. На нее настраивает уже начало повести — первое появление Чакушина, предстающего жалким брюзгой, назойливым стариком, готовым вымещать на близких свое одиночество и неустроенность. Мысль эту подтверждают истории всех размышляющих, пытающихся осознать свою жизнь персонажей повести. А купец Егоров, в подтверждение авторской концепции, высказывает неожиданное суждение о счастливой героине романа Н. Г. Чернышевского “Что делать!”: “…ежели, сказать к примеру, эту бы самую Веру Павловну воспой обезобразило… так что бы тогда было. Все ихние разговоры около красоты держатся, нет этой самой красоты — нет и умных разговоров”.
По художественной логике повести “Не то” счастье или несчастье в любви вовсе не следствие некоего рока, а скорее дело случая: всегда проблематична возможность встретить человека, который станет для тебя всем и которому ты так же нужен, как и он тебе. В жизни часто бывает совсем иначе: “За другого бы человека душу свою отдал, а он и не замечает…Нет, хуже: он, другой-то, о каком-нибудь нестоящем третьем сокрушается, и ничего не поделаешь”. Так Егоров определяет суть взаимоотношений, сложившихся в треугольнике: он сам — Нина — Сергей Бизяев. Но он вместе с тем формулирует и некую общую экзистенциальную ситуацию, волновавшую Мамина еще при работе над первым, юношеским романом “В водовороте страстей”.
В повести 1891 года уже зрелый, почти сорокалетний писатель, только что переживший драматическую коллизию поздней любви, заставившей его порвать с женщиной, долгое время бывшей для него надежной подругой, опорой, незаменимой помощницей в его писательском труде, исследует феномен “любовной ошибки” с глубоким проникновением в законы психологии возрастной, женской и мужской. Он далек от плоского осуждения своей главной героини Нины Горбылевой за любовь к Сергею Бизяеву, бесхарактерному и безответственному. Ошибкой был выбор Нины, но вовсе не ложно, не искусственно, не случайно чувство, захватившее ее: это было то неповторимое состояние души и духа, которое испытывает лишь однажды цельная натура — то единственное вхождение в счастье, которое адекватно чувству самой жизни и обнаружение иллюзорности которого рушит все жизненные опоры.
Все герои повести испытывают состояние, обозначенное ее названием “Не то”: никому из них не удается поймать “птицу счастья”. И проблема личного выбора здесь ставится в особой плоскости. Выбор, оказывается, не в том, чтобы без опрометчивости, неторопливо и расчетливо дождаться настоящего избранника — такой “случай” не дается никому. Выбор в другом: “у всех в жизни есть свое “не то”, а это уже дело характера — примириться с ним, как это делали всю жизнь мы с вами, или покончить разом, как это сделала Нина”, — резюмирует итог случившегося Леонида Гавриловна.
Самоубийство Нины — трагический выбор, представленный как следствие не одной измены любимого, но также и измены самой себе — эту измену она совершила, скоропалительно выйдя замуж за старого Ефима Ивановича. Она пошла за него “с досады” и из благодарности за сострадание, но в новой семье, где трепетно относились к каждому ее шагу, она сама испытала ощущение холода и мертвой пустоты — даже в детской, где был ребенок, она “с новым ужасом заметила, что и здесь все чужое”. Самоубийство Нины не вызов судьбе, а приговор себе за собственную ложь, и хотя оно предстает как неожиданный, шокирующий читателя исход, психологически оно мотивировано как решение человека, почувствовавшего, что душа его умирает. Убийственным для человека оказался тот выбор, при котором он пошел против своей собственной природы. Естественна любовь Нины к Сергею (хотя он и недостоин ее), естественно ее горе — неестествен брак ее с Ефимом Ивановичем — и эта неестественность отмечена метафорически. Леониду Гавриловну “возмущало органически то, что человек, когда-то любивший ее, женится на ее дочери — это было чувство не ревности, а того органического отвращения, которое мешает вам есть живую рыбу. Странно, что Леонида Гавриловна думала теперь о дочери, как думают о покойнике…”.
Самое страшное “не то” происходит тогда, когда под влиянием житейских неудач совершается искажение совести и, стало быть, человечности.
Мы коснулись лишь малой части упрощенно понятого или вовсе неизвестного читателю наследия Д.Н. Мамина-Сибиряка. Мы пытались понять, что оно имеет не чисто исторический интерес: судьбоносные свойства национального характера, засилье “уличной философии” и ее критериев, проблема выбора в поисках своего счастья — все это не может не волновать россиянина начала XXI века.
В текущем году по решению правительства Свердловской области в Екатеринбурге начинается издание Полного собрания сочинений Д.Н. Мамина-Сибиряка. Соотечественники и прежде всего земляки писателя получат наконец возможность прочесть и оценить всего Мамина и воздать должное художнику слова, умевшему, по его словам, “жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердец”.