Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2002
В экспозиции екатеринбургского Литературно-мемориального музея Д. Н. Мамина-Сибиряка представлена выгоревшая от времени акварелька “Вид на реку Чусовую”. Ее передал в музей еще в 1948 году племянник писателя, Б. Д. Удинцев. Музейные работники этот экспонат бережно и трепетно хранят, потому что акварельку эту написал Дмитрий Наркисович сам. Как известно, литератор неплохо рисовал, правда, нигде изобразительному искусству не учился. Нередко екатеринбуржцы его видели в городе с этюдником и палитрой в руках. Он живописал Екатеринбург с натуры не только в литературных произведениях, но и на своих полотнах. С натуры, маслом, на холсте Дмитрий Наркисович написал и Генеральскую дачу, где в конце 70-х — начале 80-х годов XIX века собиралась творческая интеллигенция. Инициатором вечерних чаепитий на даче генерала Глинки был известный ученый и краевед Наркис Константинович Чупин, а душой компании — известный репетитор Дмитрий Наркисович Мамин. Дачный дом был небольшой, всего на пять окон по фасаду, двухэтажный, с большой крытой террасой, окруженный цветниками. В саду находилась большая оранжерея, где росли пальмы, фикусы, плодовые деревья, персиковые и абрикосовые. Терраса в сумерках освещалась двумя фонарями. Во время застолий гостям подавали кипящий самовар, хлеб, масло, сыр и колбасу. Пока пили чай, разговоры в основном вращались вокруг городских новостей, а после чая подносили пиво и водку. Вот здесь-то и начиналось самое интересное. Наркис Константинович при мертвой тишине начинал вещать о стародавних временах. Рассказчик он был редкий.
Чупин тогда был в преклонном возрасте, волосы, зачесанные боковым пробором, были совершенно седыми, а желтоватое, худое, изможденное лицо оттеняла квадратная бороденка. Лишь глаза, зеркало его души, всегда излучали молодость, тепло и доброту, когда рядом с ним были близкие ему по духу люди. Он был знатоком Урала, имел доступ ко многим архивам Горного правления и, безусловно, много знал и рассказывал об этом своим друзьям.
На одном из чаепитий Наркис Константинович поведал преинтереснейшую историю из жизни генерала Глинки, который был назначен на Урал как главный горный начальник. В своем лице он сосредоточивал всю власть, как административную, так и судебную. Генерал, вышедший из мордобойной школы Аракчеева, уверовал, что управлять людьми можно только плетью, кнутом и розгами. С этой целью он обычно ездил по городу и по заводам и следил за исполнением своих приказов. При генерале однажды пороли молодого рабочего Мишку. Он молча перенес наказание, встал, подошел к генералу и, вытянувшись по-военному, сказал: “Ваше превосходительство, закон должен быть исполнен во всей точности — приказано двадцать кнутов, а я получил только семнадцать”.
Рядом с дачным рассказчиком сидел молодой человек, коренастый, скуластый брюнет, с густой шапкой волос и небольшой, клинышком, бородкой и что-то записывал в свою тетрадь. Это был екатеринбургский домашний учитель Дмитрий Наркисович, тогда еще просто Мамин. Историю, рассказанную Чупиным о генерале Глинке, он позднее положит в основу своего произведения “Верный раб” (1891). Многие чупинские повествования помогут в дальнейшем литератору при создании его статей, очерков, повестей и рассказов: “Из Уральской старины”, “Доброе старое время” и многих других.
На дачных вечерах молодой человек, не скрывая волнения, читал главы из будущего своего романа “Приваловские миллионы”. Чупин во время чтения и по его окончании принимал горячее участие в обсуждении прочитанного, вносил массу фактических замечаний и поправок. Дмитрий Наркисович, учитывая пожелания и советы своего старшего друга, делал правки на полях литературного черновика.
В 1882 году Наркис Константинович умер. Дачные встречи сами собой прекратились. А многие знакомые Мамина стали собираться в доме Алексеевой на Колобовской улице, где тогда жил Дмитрий Наркисович. В память о чупинских чаепитиях Дмитрий Наркисович написал картину “Генеральская дача”. Это живописное полотно в тяжелой старинной резной раме после отъезда писателя в Петербург долгое время находилось в доме его друга, екатеринбургского юриста, Н. Ф. Магницкого, который жил в последнее время на Пушкинской улице. Однако в 1918 году, когда все смешалось в России и власть переходила от красных к белым и обратно, когда многие состоятельные жители Екатеринбурга бросали все и вся и бежали куда глаза глядят, вот тогда и пропала при загадочных обстоятельствах картина писателя. Но музейщики до сих пор не теряют надежды ее найти, а потому публикуют ее репродукцию. Сделана она по восстановленному журнальному фотоснимку из сборника “Урал” за 1913 год.
Печальна судьба и екатеринбургского этюдника Мамина. Как-то под вечер Дмитрий Наркисович увидел неподалеку от берега Верх-Исетского пруда юношу-рыбака на лодке. Литератор попросился к нему в компаньоны. В лодке лежали чудные этюды. Автором их был Авксентий, так звали нового знакомого Мамина. Писатель был поражен талантливыми работами и подарил юноше свой этюдник с набором красок и палитрой. На внутренней стороне крышки полированного деревянного ящика Дмитрий Наркисович сделал дарственную надпись: “Юному другу Авксентию Федотовичу Бойцову”. Известный прозаик за свой счет хотел художника-самоучку отправить в Петербургскую Академию художеств, но не суждено было юному дарованию учиться и получить образование. На то время Бойцов был единственным кормильцем в семье. Видимо, это участь всех старших детей. Увы, жизнь екатеринбургского рыбака не сложилась. Женившись и став отцом, он так и не был счастлив. Однажды, запив горькую, он навсегда ушел из дома, забрав с собой только дорогой писательский подарок. Несостоявшийся художник умер на одной из улиц в Нижнем Тагиле.
Мамин-Сибиряк был знаком с уральским художником В. Г. Казанцевым. В 80-е годы Дмитрий Наркисович заведовал литературной частью в Екатеринбургском музыкальном кружке, а Владимир Гавриилович отвечал за декорации к постановкам. Не исключено, что в бутафорско— оформительских работах принимал участие и литератор.
В 1887 году при непосредственном содействии УОЛЕ в Екатеринбурге была открыта Сибирско-Уральская научно-промышленная выставка. Готовились к ней загодя. Среди организаторов этой выставки можно было видеть и писателя. Он состоял в экспертной комиссии по 4, 9 и 11 отделам, кроме того, он освещал работу выставки в столичной прессе “Новости и биржевая газета”. В одной из статей он описал художественный отдел выставки, где остановился на картинах Казанцева. “В. Г. Казанцев взял главным сюжетом своих картин драматические моменты борьбы света и тьмы, ласковые умирающие тона зелени, мягкие тени, чудное, точно повеяло смолистым ароматом хвойного леса, росой, набегающей струйкой дыма и вас охватывает такое бодрое и хорошее чувство, какое может дать только одна природа. Таковы картины Казанцева “Солнце село”, “Первая пашня”, и в художественном отделе “Взошла луна”, “В ночном”, “Полночь на Севере”, “Светает” и т.д. Мы особенно ценим эти картины нашего уральского художника, с такой серьезной полнотой рисующий родные просторы”. Упомянул в своих статьях корреспондент с литературным именем и о работах тогда еще молодого кустаря А. К. Денисова-Уральского.
Как оформитель Дмитрий Наркисович показал себя при изготовлении вывески для ремесленной школы М. Я. Алексеевой, которая открылась в 1889 году. Она располагалась на Второй Береговой улице в доме Грачева. На железном листе собственноручно Маминым было написано: “Ремесленная школа госпожи Марии Якимовны Алексеевой”. Правда, просуществовала эта школа совсем немного.
Мамин не оставлял свои занятия живописью и после отъезда в Петербург. Среди его знакомых много было художников: братья Васнецовы, Репин, Овсянников, Кравченко, Пархоменко, Олькойн, Каррик, Денисов-Уральский, Яковлев и др.
Д. Н. Мамин-Сибиряк как художник пробовал себя в графике и живописи. Сохранились его карандашные наброски и психологические портреты, а также живописные этюды, написанные маслом и акварелью.
Нередко утверждается, что во второй половине XIX века синтетические формы искусства были мало распространены, что нарративные принципы преобладали и в изобразительном искусстве и соответственно сам тип синтетического художника, работающего в разных сферах, крайне редок. Романтическое стремление объять всю полноту и сложность мира в универсальных формах, создающихся силами различных искусств, актуализируется на рубеже XIX и XX веков. Именно в это время живопись и литература, изображение и слово, вновь начинают двигаться навстречу друг другу.
Увлечение Д. Н. Мамина-Сибиряка изобразительным искусством приходится на 1880–1900-е годы. Известно, что многие его современники-писатели не просто хорошо рисовали, но нередко занимались этим вполне профессионально (В. Гаршин, Я. Полонский, В. Короленко). Ну а для молодых писателей и поэтов символистского толка соединение изобразительного и литературного начала является едва ли не обязательным. Мамин-Сибиряк, принадлежавший к старшему поколению писателей-реалистов, в этом смысле не исключение, а скорее, типичная фигура.
Мы не знаем точно, у кого брал уроки рисования писатель, но совершенно очевидно, что это было. Его художественное творчество явно проходит через определенную эволюцию: насколько можно судить по немногочисленным сохранившимся работам и некоторым плохим репродукциям, он начинал, как большинство дилетантов-самоучек, с наивного и трогательного срисовывания внешних контуров, подробностей, плоскостной декоративности цвета (“Генеральская дача”, 1880-е гг.). Позднее (в “Уголке сада” 1901 года или в “Портрете старика”, к примеру) в его акварелях и этюдах уже хорошо видны “благоприобретенные” навыки рисования, опирающегося на реалистическую передвижническую традицию. Писатель, очевидно, особенно ценил такие жанры, как пейзаж и портрет. В пейзаже, он тяготел к почти натуралистическому воспроизведению и правдоподобию природных форм, в портрете стремился к максимально точной фиксации внешнего облика.
Близко знавшие писателя люди обычно отмечали, что он обращался с художническими атрибутами и инструментами как заправский профессионал, а в описаниях живых природных пейзажей виртуозно оперировал привычной лексикой художников.
Тем не менее рисунки и акварели писателя, не претендуют на профессиональный статус, в них есть своего рода беспомощность, даже технические ошибки. Но ведь критерии академической сделанности, анатомической правильности в данном случае не подходят. И дело не только в том, что это работы писателя, т.е. особая разновидность художественного творчества, но и в том, что в эти годы в русском искусстве, отчасти благодаря “мирискусникам”, критерии художественности произведения явно расширились.
Дошедшие до наших дней работы созданы Маминым-Сибиряком в период творческой и человеческой зрелости. В них он остается верен своим писательским принципам: склонности к внимательному, аналитическому изучению явления или предмета, к подробному и тщательному описанию. Вместе с тем для писателя было крайне важно в каждом полотне найти “живого человека, живую душу, все то, чем болел и радовался художник, что томило его мозг, чем он горел и что соединяет его с нами на расстоянии целых эпох”. Для него были “смешны все эти бесконечные споры о романтизме, об академическом стиле, классической манере и т.д. Все эти клички и ярлыки, имеющие значение только в самом микроскопическом масштабе, а в общем они теряют всякий смысл. Гораздо важнее то, чтобы каждый был только самим собой, а талант пробьется сквозь какую угодно форму”. Эти слова сказаны были Маминым-Сибиряком в связи с произведениями великих художников прошлого, представленными в Эрмитаже в Петербурге. Писатель, обладавший тонким художественным вкусом, как известно, нередко выступал в роли художественного критика и обозревателя художественной жизни Петербурга. Между прочим, видимо, личный художественный опыт и наблюдения за художественной жизнью Петербурга и Екатеринбурга подтолкнули писателя в 1899 году к написанию одного из самых “странных” его романов “Падающие звезды”, повествующего о любви русского скульптора к немой англичанке.
Рисунки, этюды и акварели Мамина-Сибиряка — не просто плоды дилетантских занятий известного писателя, но, прежде всего, своеобразная форма воплощения его аналитического подхода к действительности, который он исповедовал в своем литературном творчестве, ставшая возможной благодаря и его безусловному художническому таланту, и, отчасти, характерным настроениям эпохи.