Лирико-театральные заметки
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2002
Наталья Решетникова — театровед, автор статей и рецензий, опубликованных в журналах “Театр”, “Урал” и периодических изданиях. Живет в Екатеринбурге.
У каждого человека, наверное, наступает время, когда он вольно или невольно “итожит то, что прожил”. Неважно, что это могут быть пока “предварительные итоги”, но это итоги, потому что однажды ты абсолютно отчетливо и трезво понимаешь, что вместе со временем уходят и те, кто был в нем рядом с тобой, кто был бесконечно важен в твоей жизни, кто был источником вдохновения и радости, многому тебя научил, дарил тебя своими временем и добротой. Те, без кого жизнь твоя стала беднее, потому что замены им нет. Встреча с ними не просто не прошла бесследно, но была необычайно значимой, а иногда и решающей в твоей судьбе. Ты любил этих людей, знал о них что-то, чего не могут знать другие уже хотя бы потому, что общение и восприятие людей абсолютно индивидуальны. У вас, проживших в одном мире и времени, есть собственная “история”.
И остается нестерпимо щемящее ощущение недосказанности, невыговоренности, желание не только помнить самому, но и зафиксировать это на бумаге, что не сделал в свое время по недомыслию ли, по отсутствию ли времени. Возникает острое желание рассказать и другим о тех драгоценных людях, которые и есть самое главное богатство, что ты нажил в этой жизни. Тебе необходимо поделиться благодарностью и радостью (порой, увы, безвозвратно запоздавшими). Сделать это ты обязан, это твой долг, важный прежде всего для тебя самого.
У меня есть несколько таких “долгов”. И первые в этом ряду — папа и второй мой “отец” — Борис Самуилович Коган. Правда, часть долга Борису Самуиловичу я попыталась вернуть, сделав большой вечер его памяти в Доме актера. Но разве этого достаточно?
Борис Самуилович Коган (Бэ Эс) — как мы его звали. Его нет на свете уже десять лет. А я продолжаю непрерывно мысленно разговаривать и советоваться с ним, ожидать его привычных звонков после работы с его неизменными: “Натуля, привет. Как ты, детка?” А потом — обо всем, о чем не договорили в ВТО.
ВТО (ныне — СТД, Союз театральных деятелей) — это начало. Потому что именно туда почти четверть века назад (что страшно даже произносить), будучи студенткой Уральского госуниверситета, я пришла устраиваться на работу. Устроиться на работу во Всероссийское театральное общество было делом совсем непростым. Я тоже пришла туда не с улицы, а по рекомендации одного из моих преподавателей. Однако этого было явно недостаточно, и потому мне устраивали “смотрины”. К тому времени я неважно знала город, театры и его знаменитостей, поскольку недавно приехала учиться сюда из маленького военного городка под Свердловском, где служил мой отец — военный. Про Охлопкова знала из литературы, а вот фамилию Охлупин, например, — нет (Леонид Давыдович Охлупин, тогдашний председатель Свердловского отделения ВТО). Поэтому мне трудно было поначалу понять, кто есть кто в этом загадочном месте.
Поднявшись в волнении по почерневшему от времени крыльцу и деревянной лестнице на второй этаж во дворе старого драмтеатра (там кроме ВТО, как я позже узнала, располагались в те годы музей театра драмы и мастерская макетчика Василия Гардера), я увидела нескольких импозантных мужчин и одного маленького и чрезвычайно энергичного, кого все называли Яша или Яков Соломонович. В первом кабинете (а всего их было два, но огромных) меня приветливо встретила миловидная крупная женщина, с которой я уже созванивалась накануне по телефону, договариваясь о времени встречи с “правлением”, и которая назвалась Александра Ларионовна. Но я тут же стала путаться в именах, ибо мне было велено прежде всего подойти к тоже неведомой мне тогда Алле Давыдовне (Кернер). Поэтому еще не скоро я перестала называть, скрещивая их имена и отчества, одну Алла Ларионовна, а другую Александра Давыдовна. А когда к ним присоединилась вскоре еще и Лариса Давыдовна (Немченко), тут уж совсем была поначалу беда.
Я немедленно потянулась к приветливой и улыбчивой, теплой и мягкой Александре Ларионовне Грудцыной. Позже, несмотря на изрядную разницу в возрасте, она стала мне мамкой, старшей подругой, советчицей, палочкой-выручалочкой, утешительницей, наставницей — моей любимой Лариошей.
У нее было множество ласковых имен: для кого-то она была Шурик, Сашенька, Лариончик. Ее, секретаря-машинистку и еще по совместительству библиотекаря ВТО, знали и любили все. И она знала абсолютно всех. А членов ВТО в те времена было больше шести сотен, причем не только в театрах Свердловска, но и области. И характеры и судьбы были у артистов и работников театров ого-го какие непростые.
Именно Александра Ларионовна попыталась со свойственными ей материнской чуткостью и природной добротой смягчить мои первые соприкосновения с людьми из театрального мира. А они, эти люди, были непривычно для меня раскованы в поведении и словах, часто смущали меня откровенностью взглядов и шуток, от которых я краснела поначалу, и от непривычной же жесткости другого — ответственного, как оказалось, — секретаря Аллы Давыдовны Кернер. Вот она-то как раз с первой минуты “поставила меня на место”.
Мне трудно забыть, как, придя к назначенному времени, я сидела, робея, перед красивой моложавой женщиной с великолепными волосами с проседью и битые десять—пятнадцать минут присутствовала при ее затянувшемся деловом телефонном разговоре. Ни извинительного кивка, ни попытки прервать разговор А.Д. не сделала — она ценила свои время и работу, и разговор ее, видно, был гораздо важнее всего остального. Я это запомнила и уяснила.
Позже эта женщина очень многому научила меня. Уроки ее были порой слишком жесткими. Она всегда знала, чего хотела, была уверенна, деловита, по-мужски умна и настойчива. Университетски образованная, она имела массу увлечений и интересов, в которые со свойственными ей упорством и убежденностью вовлекала множество людей — организаторских способностей ей было не занимать. Мы проработали потом вместе двадцать лет. Последние пять — поменявшись местами: после нескольких десятков лет в роли начальника она решилась перейти в разряд подчиненных (и это была ее идея).
Будучи человеком гордым и самолюбивым, она старалась потом ничем не проявить неудобств нового и непривычного для нее статуса. Другое дело, что изменить его нельзя было простой переменой должностей — она все равно оставалась лидером и ответственным секретарем. За эти два десятка лет мы пережили массу событий, побывали на множестве фестивалей, исколесили не по разу всю область, где были наши подшефные театры, провели немало молодежных семинаров и получили закалку на обсуждениях в театрах, на защите спектаклей и их создателей от чиновников на т.н. “официальных приемках”. Мы знали немало совместных радостей, как и болезней и утрат, включая потерю самых близких нам людей — мужей, родителей. За долгие годы мы узнали и оценили друг друга. А.Д. всегда умела с пользой для дела и для самого человека найти применение тем или иным его качествам.
Она умела даже заставить, если надо, трудиться и учиться, за что я ей бесконечно благодарна. С годами мы обе менялись: она стала в чем-то мягче, раскованнее, раскрылась новыми гранями. Кстати, в этой работе были необходимы воля, позиция и характер, а не только мягкая домашняя опека тонких артистических натур. Она знала свой “ключ” и пользовалась им лучше других — он был ей органически присущ. Я ценила и блестящие ее качества (ум, верность и честность в человеческих отношениях, преданность делу и щепетильность, сдержанность — ей можно было доверить любую “страшную тайну” — она бы не выдала), и знала ее слабости (резкость и категоричность). Она была сильна в своем и по-своему. И наука, что я прошла у нее, во многом тоже закалила меня. А вот невольно по молодости и излишнему рвению перенятое у нее внешнее (и не всегда лучшее) не пошло мне на пользу, за что я и расплатилась сполна.
А.Д., без сомнения, — личность значительная и нестандартная. Именно ее сущностные качества не позволили согнуть ее и выбить из седла (в данном случае из СТД) даже во времена, которые поломали множество судеб.
Дом актера был выстрадан и отвоеван у города для театрального сообщества той нашей старой командой, где лидерами были Леонид Давыдович Охлупин, Владимир Акимович Курочкин, Александр Титель, Евгений Колобов, Алла Давыдовна Кернер, Григорий Исаевич Кривицкий, Борис Самуилович Коган, Вера Михайловна Шатрова, Юрий Петрович Васильев, Лариса Владимировна Шмидт.
Но к началу девяностых сплоченная некогда авторитетная когорта активистов, бессребреников, интеллектуалов распалась (иных уж нет, а те — далече). Да и общественный темперамент резко поубавился: выживать любыми способами стало девизом.
У меня, как и у моих коллег в ВТО—СТД, не было подобного опыта. Я не сдюжила, почти сломала хребет под грузом неведомых прежде финансовых проблем и ответственности, как и от напора “новых”, которые начали вытеснять то и тех, что и кто стали им помехой. В значительной степени поэтому и вынуждена была уйти из любимых Дома и дела. А Кернер выдержала и это. И работает до сих пор в СТД. Сжала зубы, отвоевала себе определенный плацдарм и тянет свою лямку в роли ведущего специалиста СТД, пытаясь, по мере возможности, привычно помогать людям театра и немножко дисциплинировать их, — а как же без этого?
Вот так, вспомнив первый день прихода в ВТО, я по ходу невольно “зацепила” тех, кто был рядом в те годы и остался со мной. По-разному, но остался.
Однако вернусь к “смотринам”. Прежде всего из собравшейся по моему поводу группы совсем не юных людей выделялся очень уверенный в себе человек, которого я и приняла за самого здесь главного. Павел Иванович Роддэ (а это был именно он), как оказалось, всегда умел произвести впечатление. Уже тогда он был старше всех, но выглядел блестяще (он прожил, между прочим, до 94 лет, сохраняя абсолютно феноменальную память и физическую форму. От больниц всегда категорически отказывался и умер почти буквально на своем общественном посту, без которого себя попросту не мыслил).
В ВТО он многие годы возглавлял социально-бытовую комиссию: материальная помощь, путевки, похоронные дела — важный был человек. Впечатляли его манера, некоторая барственность, вальяжность, рокочущие нотки глубокого и красивого баритона — вел он себя, повторю, по-хозяйски. Впервые я увидела и необычно длинные холеные ногти на мужских руках, что тоже заставило меня дополнительно напрячься. Именно он стал задавать мне первые вопросы: кто я, откуда, где учусь, кто порекомендовал и проч. А потом уже я повторяла все это перед собравшимися наконец членами правления ВТО, где, как теперь я знаю, были и Вера Михайловна Шатрова, и Яков Соломонович Тубин (тот самый “Яша”) — критик, и несколько припоздавшая, говорливая, шумливая и смешливая Лариса Давыдовна Немченко — тоже критик, и совсем простоватый, по сравнению с Роддэ, Леонид Давыдович Охлупин. Он-то и был, оказалось, председателем. (А к Роддэ я вернусь еще, потому что он постепенно и интересно раскрылся для меня самыми разными гранями, — он совсем не был однозначен.)
В основном известные артисты, теоретики театра, преподаватели вузов, они специально собрались в ВТО — кто после репетиции, кто после занятий, чтобы познакомиться с претенденткой на должность инструктора (вот ведь событие-то было: новый человек в столь устоявшемся, элитарном и почти не сменяемом без естественного вмешательства матери-природы мире!). Вся эта компания прекрасно знала друг друга, была спаянной, раскованной и уверенной. Они были почти ровесниками, а я в свои 20 с небольшим, не свердловчанка, не родственница кого-то из мира искусства, казалась им, должно быть, птицей экзотической и потому требующей проверки.
Алла Давыдовна подробно расспрашивала меня о моих отношениях с театром, что я о нем знаю, какие книги читаю, тему моего будущего диплома и проч. Это был почти академический экзамен, а кого-то больше интересовали бытовые детали. Ко мне присматривались и прислушивались, выбирали и по иным качествам, как лошадь в элитный табун — не испорчу ли? В общем-то все оказались весьма доброжелательны и в результате остались, вероятно, относительно удовлетворены, потому что 3 марта 1975 года (век не забуду дня) я была прията на должность инструктора ВТО с окладом в 75 рублей.
Так вот, как я поняла позже, Бориса Самуиловича там не было. О нем все время вспоминали и говорили, что я непременно должна быть представлена Когану. Что и случилось уже после “смотрин”. И случилось так просто и замечательно, что эту встречу я тоже не забуду никогда. Впрочем, мы ее часто вспоминали и вдвоем с Б.С.
Итак, преподаватель, чьей протеже я была, подвела меня к одной из университетских аудиторий на факультете журналистики и попросила подождать. Пройдя уже проверку в стенах ВТО, я была неспокойна.
Через несколько минут дверь открылась, из нее энергично вышел крепко сбитый, подтянутый, невысокого роста человек. Он был неброской внешности, лысоват, с круглым, до блеска выбритым лицом, в костюме с иголочки и в чистейшей рубашке с галстуком.
Он так заинтересованно, так открыто-доброжелательно посмотрел на меня и улыбнулся, так естественно и по-доброму задал какие-то совсем простые, человеческие вопросы, что эти минуты решили наши отношения, как говорят, сразу и навсегда, — мы друг другу понравились. Правда, сейчас я знаю, что женщины вообще нравились Б.С. (и наоборот): он их понимал, был мужчиной и рыцарем, человеком высоких культуры, скромности и порядочности. А по отношению ко мне он с годами и впрямь стал мне вместо отца — советчиком и старшим другом — мудрым, нежным и бережным. Именно Б.С. был камертоном ВТО, “его честью и совестью” — как говорили раньше в применении к коммунистической партии.
Алла Давыдовна тоже любила и уважала Б.С. — он нередко помогал и ей выстаивать в по-своему тяжелые времена политического и идеологического прессинга на культуру. Участник войны, отличный журналист и знаток театра, Б.С. многие годы возглавлял секцию критики ВТО. Он приходил сюда ежедневно — как Павел Иванович Роддэ , как почти все в те времена. Но общение с ним имело, как минимум, две особые составляющие: прежде всего, это был приход знатока, интеллектуала, начитаннейшего человека, спектр интересов которого был невероятно широк. Я не знаю иного, кто бы читал столько и имел бы такую богатейшую библиотеку дома по публицистике, поэзии и театру, как Б.С.
Тогда мы все немало читали, но за Б.С. было не угнаться все равно (иногда я расшифровывала Б.С. как Большая Советская Энциклопедия).
Мы обсуждали с ним и политические события, и новинки литературы и драматургии, премьеры, актерские судьбы, новости университетские, где он преподавал, а мы либо учились, либо заканчивали его в свое время. Восхитительный рассказчик, он любил шутки и анекдоты, которые знал во множестве и специально коллекционировал, разделяя на рубрики: “черноземные”, “приличные”… Он смешил нас тем, как своим мельчайшим почерком ежедневно исписывал сложенные наподобие шпаргалок узкие листки бумаги, а там был записан план на день и, лишь ему понятным шифром, включены в ряду необходимых для рассказа вещей и свежие анекдоты тоже.
Б.С. был выходцем из семьи истинных любителей театра — его отец работал в сфере культуры, был знатоком оперного искусства, завсегдатаем Свердловского театра оперы и балета; брат всю жизнь руководил одним из самодеятельных театральных коллективов города.
А подлинной любовью Б.С. кроме публицистики была оперетта. Он был почитателем Свердловской музкомедии, оказался связан с нею и иными отношениями: его жена Ирина Яковлевна из балета театра, а ее свекровь по первому, погибшему на войне мужу — Татьяна Ивановна Ганева — многие годы проработала концертмейстером театра (брак с Б.С. был вторым для Ирины Яковлевны, но она сумела сохранить прекрасные отношения со своей первой свекровью, и для Б.С. Татьяна Ивановна тоже стала близким человеком ).
Борис Самуилович написал несколько книг об этом жанре и людях театра. А актеры ответно любили и уважали его. В его жилище со скромнейшей обстановкой имелась одна драгоценность — целая стена с дарственными фотографиями знаменитых актеров.
Вообще же о когановском круге — о тех, кто были его друзьями и близкими, знакомыми, — надо рассказывать отдельно. Он умел ценить людей. И они немедленно чувствовали это и платили ему тем же.
А еще мы, несколько женщин ВТО, ждали его прихода, невольно внутренне и внешне подтягиваясь при этом, потому что всегда чувствовали его мужской, но абсолютно не сально-назойливый интерес. Он в нас видел женщин, каждую со своей индивидуальностью; нередко подтрунивал над нами любя и легко позволял шутить над собой. Он был настоящим другом, по-своему ставшим необходимым каждой из нас. Лично я даже свой диплом, например, писала под чутким руководством Б.С. Тема была на стыке театро— и литературоведения, а Б.С. был дока и в том и в другом и очень мне помог.
У Бориса Самуиловича были многолетние и очень устойчивые привычки. Вот только несколько из них.
Он всегда был подтянут, щеголеват и идеально отутюжен. Костюмы он, как правило, не покупал, а много лет шил у одного мастера, который сам придирчиво выбирал подходящий “матаральчик”.
Б.С. любил также хорошие рубашки и галстуки. Его невозможно было представить небритым. И брился он только опасной бритвой, а из парфюмерии никогда не изменял устаревшему уже тогда “Тройному” одеколону, что, скорее всего, шло со времен войны.
Еще одна традиция: в доме Коганов обедали. Обеды всегда были в одно и то же время — в пять часов. Ирина Яковлевна отлично готовила и знала вкус Б.С. досконально.
Обеды проходили в гостиной, за неизменно накрытым льняной скатертью круглым столом. Суп на обед полагался обязательно. “Харчо” был любимым из супов хозяина.
В доме готовилась и фирменная “когановка” — водка на клюкве. Рецепт Ирина Яковлевна не скрывала, но повторить его нам никогда не удавалось, как мы ни старались. Я не раз оказывалась гостьей семейных обедов и очень их любила. Здесь было не только красиво и вкусно, но и бесконечно интересно, тепло и вольно — здесь мы беседовали и шутили всласть.
Традицией семьи были т.н. “мальчишники”. Регулярно, раз в год, неизменно в день рождения Б.С., 15 марта, в доме Коганов собиралась компания старинных закадычных друзей. Ближайшими друзьями Б.С. были Марк Львович Минский (главный режиссер Свердловского театра оперы и балета), Николай Романович Маркович (директор Свердловской филармонии), Евсей (Сеня) Вениаминович Сосон (известный в городе адвокат), преподаватели университета Борис Васильевич Павловский, возглавлявший кафедру искусствоведения УрГУ, и журналист Валентин Андреевич Шандра, а еще заместитель директора музкомедии Григорий Исаевич Кривицкий. Здесь эта блестящая и обычно очень занятая компания со смаком отдавалась свободе и хулиганству.
Ирина Яковлевна никогда не роптала, относилась к “ мальчишникам” и “мальчишкам” с пониманием и в эти дни оставляла мужчин одних, уходя как минимум до вечера либо к дочери Вере, либо к подругам. А вообще Б.С. признавал, как говорила Ирина Яковлевна, только три праздника: Новый год, дни рождения и День Победы.
Б.С. необычайно гордился своими учениками. И было кем. Когда я готовила вечер в Доме актера в связи с 70-летием Б.С., что проходил уже без него, свои воспоминания, телеграммы, магнитофонные записи о любимом Учителе прислали писатель Альберт Лиханов и работавший тогда в “Известиях” обозреватель по вопросам культуры Валерий Кичин, блестящие журналисты Валерий Выжутович, Вера Ткаченко и другие. А вообще многие его ученики стали ведущими журналистами страны и с успехом работают до сих пор во всех газетах Екатеринбурга и солидных изданиях Москвы и Петербурга, на радио и телевидении. Уважение и признание учителя и учеников было взаимным. Его единственная дочь Вера также выбрала профессию отца. Она очень опытный и авторитетный в городе журналист.
Я хорошо помню руки Б.С. Они были небольшими и очень крепкими. Его ладони всегда были жесткими, с суховатой кожей. Он имел привычку потирать их, словно умывая или согревая. (Надо же, запоминаются какие-то детали, совсем незначительные, кажется, мелочи, а вот зацепились и живут в памяти и позволяют легко представить по ним человека с его неповторимыми черточками.)
Война (а Борис Самуилович отслужил ее всю — от первой бомбежки до Дня Победы, встретив его в Берлине в чине капитана) была в жизни Б.С., несомненно, главным событием, мерилом всех его поступков, как и этическим мерилом людей и людских отношений вообще.
Он был знаком с Константином Симоновым, много занимался его творчеством, хорошо знал одного из лучших военных фотокорреспондентов Халдея и мечтал устроить в Свердловске его выставку. Не успел. Но вот грандиозный, абсолютно столичного класса благотворительный концерт, что прошел в 1989 году в музкомедии, придумщиком, организатором, режиссером и ведущим которого стал Б.С., я помню до сих пор (как, думаю, и несколько сотен зрителей тоже). Это был словно его прощальный подарок городу (в 91-м году Б.С. не стало), признание в любви театральному искусству, поступок подлинного театрального деятеля и гражданина: средства от концерта должны были быть переведены в Детский фонд, который в те годы возглавлял писатель, ученик Б.С. Когана Альберт Лиханов.
По первой же просьбе Когана принять участие в концерте в Свердловск съехались лучшие солисты музыкальных театров страны — бывшие свердловчане Валерий Барынин и Алиса Виноградова, Виктор Кривонос, Жанна Жердер, замечательная драматическая актриса Людмила Крячун. С экрана звучало записанное в Москве на кинопленку учениками Б.С. приветствие Михаила Ульянова.
Все лучшие творческие силы театров города, филармонии и консерватории приняли участие в этом мощном и по-особому сердечном, с когановской интонацией концерте. И многие безотказно откликнулись как раз потому, что именно Борис Самуилович обратился к ним с этой просьбой. Такова была сила уважения к нему творческих людей.
Честь, слово, дружба, принципы, позиция никогда не были для Б.С. звуком пустым. Вообще от него всегда исходило ощущение “настоящести” и надежности. Ему верилось безоговорочно — театральных необязательности и легковесности — при любви к “легкому жанру” — в нем не было.
Вдруг неожиданно вспомнила: на одном из юбилеев Бориса Самуиловича поэт Игорь Тарабукин назвал Б.С., не имевшего никогда никаких научных званий (и не стремившегося к этому, надо сказать) “доктором этических наук” — точнее не скажешь и ничего не добавишь. Вот эти-то его человеческие качества, как и качества фронтовика и “военной косточки”, столь близкие мне и роднившие его с моим отцом, выделяли Б.С. из круга многих по-своему блестящих и дорогих людей, с которыми соединил меня навсегда Театральный союз.
А вот с Ларисой Давыдовной Немченко, что многие годы на общественных началах служит театральному делу, неизменно входя в состав правления ВТО, а позже СТД, я неожиданно встретилась за несколько лет до собственного туда прихода.
Недолгое время я работала в Учебном центре областного управления культуры, что располагался в знаменитом Ипатьевском доме — главной исторической примете тогдашнего Свердловска.
В начале семидесятых здесь регулярно устраивались лекции по театру для повышающих свою квалификацию режиссеров.
На одну из таких лекций, что читала педагог театрального училища Лариса Давыдовна Немченко, я случайно попала. Зашла на несколько минут послушать и посмотреть на собравшихся да так и осталась до конца: здесь оказалось так любопытно, что время пролетело незаметно.
Во-первых, происходящее меньше всего соответствовало привычной академической форме лекции. Это была встреча со страстно влюбленным в театр человеком. Лариса Давыдовна рассказывала и показывала: на этой встрече я узнала, что она — коренная москвичка, заканчивала там театроведческий факультет ГИТИСа, а надо было бы, как она смеясь призналась, заканчивать актерский. “Я же актриса”, — доверчиво и с лукавым глазом поведала Лариса Давыдовна. Наверное, она была недалека от истины — артистизм ей, несомненно, был присущ, а самое главное, ее рассказ оказался столь заразительно— эмоциональным, что я запомнила его в красках.
Она рассказывала о спектаклях БДТ, в частности, — о спектакле “Горе от ума” в постановке Георгия Товстоногова с Сергеем Юрским, Кириллом Лавровым и Татьяной Дорониной в главных ролях. Позже я много читала об этом вошедшем во всю театроведческую литературу классическом примере оригинального прочтения знаменитого произведения Грибоедова. Но узнанное не затмило моего заочного знакомства с этим спектаклем, подаренного Л.Д. Прежде всего, я из первых уст услышала свидетельство очевидца-зрителя, что само по себе уже было ценным. К тому же мнение и анализ театроведа сочетались здесь с искусством прекрасно владеющего аудиторией рассказчика. Лариса Давыдовна была по-человечески ярка, по-женски кокетлива и обаятельна и совершенно не боялась показаться смешной: она была органичной и заразительно свободной в своем рассказе-показе.
Уже тогда я поняла, что она натура страстная, увлекающаяся и — увлекающая. Ее лирические отступления — о Москве 50—60-х годов; о знаменитых учителях и учениках— сокурсниках по ГИТИСу (о Наталье Крымовой, например, известном театральном критике, жене Анатолия Эфроса); об атмосфере этого блестящего театрального вуза; как и — мимоходом — какие-то забавные детали о себе самой и своем сыне, например, — совершенно органично вплавлялись в яркий рассказ о БДТ и его актерах, о времени Грибоедова и его произведении, о декабристах. (Историю России, как и историю театра, Л.Д. знала замечательно и, как я позже убедилась, это всегда было сильной стороной ее выступлений, отличающей ее, как истинного профессионала, от критиков-любителей.)
Я была чрезвычайна рада встретить Ларису Давыдовну в ВТО, поскольку уже была покорена ею с той первой встречи в Ипатьевском доме.
А потом, уже связанные работой, мы подружились и наши судьбы переплелись за многие годы очень прочно.
Л.Д — мой друг, невероятно много открывший мне в жизни, передавший немало знаний, страсти, сердца; выручавший не раз и реально помогавший мне в решении множества жизненных и творческих проблем. Она — истинно родная и родственная мне душа. И до сих пор Лариса Давыдовна продолжает оставаться в самом ближнем моем круге, который у меня, как у всех людей, с годами и с переменой положения сузился: кто-то отошел после того, как я перестала работать в СТД и быть его руководителем, а многих просто нет уже в живых или в наших городе и стране.
К счастью для меня, Лариса Давыдовна — есть, и частое общение с ней, давно ставшее потребностью и радостью, продолжается. При том, что наши отношения знали разные периоды — прохладнее — горячее, — мы, к счастью, никогда “не отпускали” друг друга.
На недавнем вечере в Доме актера по случаю ее юбилея я сказала о главном, на мой взгляд, качестве Ларисы Давыдовны: она “донор” по своей сути. Она — бесконечно добрый человек, который получает удовольствие от передачи того, что имеет, другим. Возможно, это идет и от того, что она прирожденный педагог. И все же “донорство” ее шире. Для нее делать добро — органическая потребность: качество, вообще не слишком часто встречающееся в жизни. А еще она — борец за справедливость: общественный темперамент ей присущ до сих пор, как и бескорыстие. Многолетняя работа в ВТО—СТД на общественных началах; ее участие в “Городской трибуне” в 80-х; страстные, убедительные, защищающие художников в разные периоды и на самых разных уровнях выступления. Она не боялась делать это никогда. Когда надо постоять за кого-то и за справедливость, — Лариса Давыдовна впереди и бесстрашна.
Я сама не раз испытывала ее спасительную доброту. Она защищала меня в периоды моих не самых удачных выступлений на обсуждениях в театрах или на фестивалях; бережно пестовала меня во времена критического и жизненного ученичества, всегда и во всем пытаясь найти позитив (собственно, как в жизни вообще): такова природа ее оптимизма. Именно благодаря ее содействию я попала в Москву к знаменитому Анатолию Эфросу в период написания своего диплома. Узнав, что я пишу работу по “Отелло”, Л.Д. немедленно предложила мне поехать в Москву и тут же договорилась с Анатолием Васильевичем, с которым она была хорошо знакома, о возможности моего присутствия на его репетициях (в это время Эфрос как раз ставил “Отелло” в театре на Малой Бронной). Целый месяц я имела счастье жить в Москве, посещать театральную библиотеку ВТО и ежедневно проводить часы на тех самых репетициях великого русского режиссера, которые сам он необычайно любил, недаром одну из своих книг он так и озаглавил: “Репетиция — любовь моя”. Я имела привилегию и счастье изнутри наблюдать за процессом рождения спектакля, знакомиться с необычной методикой Мастера и наблюдать за актерской “лабораторией”. А в том спектакле были заняты “звезды” Бронной: любимица Эфроса Ольга Яковлева (Дездемона), Николай Волков (Отелло) и Лев Дуров (Яго). Как можно это забыть? Как и то, кому ты этим обязан?
Лариса Давыдовна влюбила меня в искусство театра кукол и в спектакли для детей вообще, как и в любительское театральное искусство, которыми она профессионально занималась сама. Во-многом благодаря ей не только круг моих интересов, но и круг моих знакомых и друзей в Москве, в ВТО—СТД и в самых разных городах страны многократно расширился, поскольку она щедро делилась со мной не только знаниями и сердцем, но и людьми. Жадность и эгоизм ей никогда не были свойственны.
Я говорю о себе, но подобное могли бы сказать и сотни ее учеников, и многие актеры. До сих пор она в активе СТД. Сегодня, несмотря на сдающее порой здоровье, она возглавила созданную ею же “Школу молодого критика” при СТД, куда, как и прежде, сбегаются послушать Ларису Давыдовну студенты из различных вузов города и молодые актеры театров.
Она по-прежнему деятельна, обаятельна, смешлива, избыточна, многословна. По привычке — от избыточности же и по природной несобранности — опаздывает везде и всюду, это тоже ее отличительное качество. По-прежнему она по-девчоночьи волнуется перед выступлениями, тщательно готовится к ним, расстраивается до слез по поводу неудач, человеческой неблагодарности и подлости. Она с удовольствием дает советы не только по художественным и творческим вопросам, но и по здоровью. Л.Д. любит это делать: это второй ее талант — лечить людей. Наверное, не случайно ее любимый сын Юра стал замечательным врачом-невропатологом. Как и его мама, он всегда и мгновенно откликается на человеческую беду.
Она по-прежнему не боится быть забавной, смешной и смешливой. Я обожаю ее заливистый, без удержу, и тоже до слез смех, который может напасть на нее даже во время самых серьезных сборищ и который лучше всех слов говорит о ее натуре — живой, страстной, увлекающейся, ошибающейся, щедро-талантливой, часто ранимой и незащищенной, но сильной и решительной, когда этого требуют дело и люди. Юмор ее, как и мастерство рассказчицы, — замечателен. Он спасителен для нее самой, прожившей совсем нелегкую жизнь, и целителен для окружающих — знаю не понаслышке.
Л.Д — одна из самых обаятельных и своеобразных личностей в театральном круге нашего города. Да продлит Бог ее дни.
Вернусь, однако, как и обещала, к еще одному из ВТОвских могикан, П.И. Роддэ.
Признаюсь, мне не близка (конечно, это сугубо личное ощущение) та экзальтированная шумиха, что в последние годы стали устраивать вокруг его имени из благих наверняка намерений. И все же могу понять: в конце концов, люди нуждаются в мифах и легендах. А в случае с П.И. определенная почва для этого существовала.
Павел Иванович сам в высокой степени обладал чувством собственного достоинства и сознанием своей значимости и никому не позволял сомневаться в этом. Так поставить себя надо тоже было уметь.
Он прожил очень большую жизнь, сохраняя до глубокой старости благородный облик, подтянутость, прекрасную память и работоспособность. Видеть подобную форму у очень почтенного по возрасту человека всегда приятно.
ВТО было для него вторым домом. Он ежедневно приходил сюда как на службу, но службу любимую, по душе. Многие годы и до последних дней жизни именно здесь было главное место приложения его человеческих возможностей и способностей. В прошлом же П.И. действительно жил и работал рядом с большими артистами, со многими он выступал вместе в концертах (он был конферансье) и, разумеется, немало профессионально и человечески общался с ними. П.И. обладал внушительными внешностью и голосом. На нем был налет человека из Петербурга (он был родом оттуда) и отблеск “не нашего” (немецкого) происхождения актера из цирковой династии.
Ему было что рассказать, ведь он много пережил и немало поездил с филармоническими и иными концертами в уникальной творческой компании. Он умел “вкусно” жить, и рассказывал он “вкусно”, с видимым удовольствием, с присущими ему обаянием и хорошим чувством юмора. Его актерские новеллы и байки любили слушать все без исключения: за ними вставали время (точнее, времена), нравы, творческие личности и их фантастические истории, свидетелем, участником, одаренным интерпретатором которых был сам рассказчик. Память на детали и наблюдательность у Роддэ были редкие.
П.И. был добрым по сути человеком и старался помогать людям — у него для этого имелись кроме природного умения общаться с людьми и вникать в их нужды еще и все возможности его общественной должности: он руководил социально-бытовой комиссией ВТО, то есть распределял путевки в здравницы, доплаты членам ВТО—СТД, а еще занимался самым неблагодарным делом — похоронными хлопотами.
Он умел дружить с людьми, в том числе и с теми, от которых многое зависело. Во все времена немало определяли именно связи. Умения заводить и сохранять их у П.И. отнять невозможно. Его круг, таким образом, был очень и очень широк: от блистательных столичных эстрадных и театральных артистов Марии Мироновой и Александра Менакера, Ростислава Яновича Плятта и легендарных актеров свердловских театров до гранильщиков памятников на престижном (как ни нелепо это звучит в применении к такого рода месту) городском Широкореченском кладбище. И все эти люди с удовольствием общались с Роддэ, отдавая должное его деловым и человеческим качествам.
Сегодня вдова Павла Ивановича Валентина Михайловна продолжила его дело и всеми силами старается помогать старикам СТД в их нуждах. Она хранит память о Роддэ и его загадку: он почти никому (возможно, лишь ей и очень узкому кругу людей) не рассказывал о личной судьбе. Да и их собственный “сюжет”, когда П.И. многие годы прожил с женщиной, что была на 40 с лишком лет моложе его, хранила верность ему, окружила его женской заботой, — тоже из разряда его интригующих загадок.
Подобного колорита фигуры нет нынче в театральном Екатеринбурге и в творческом союзе, это очевидно и жаль.
Человек одного со мной поколения, Михаил Вячеславович Сафронов (для меня Миша), появился на театральном горизонте города в середине семидесятых, еще в пору его работы в Свердловском обкоме комсомола, где он курировал вопросы культуры.
Я узнала его в деле, когда мы вместе готовили трудоемкие по организации выездные семинары творческой молодежи (в конце семидесятых они регулярно проходили на турбазах под Свердловском). А еще мы вместе ездили на Дальний Восток с концертной бригадой ТЮЗовских артистов — тогда комсомол и театры шефствовали над моряками-пограничниками.
В моем восприятии Сафронов — это энергия мчащегося шара, это толстый-толстый слой добродушия и юмора: улыбчив и обаятелен при своей внешности “без особых примет”. Он “колобок” и потому, что реально толст (точнее плотен, круто замешен); и потому, что невольно, зная его, вспоминаешь именно эту сказку: “… и от этого ушел, и от этого ушел”… Он сменил в городе по меньшей мере несколько важнейших должностей: после комсомола возглавлял областное управление культуры, был директором трех екатеринбургских театров — ТЮЗа, драмы, а теперь музкомедии, а еще успел поработать в Москве в Министерстве культуры. И вовсе не потому, что он любитель авантюр и безответственен. Наоборот. Он просто очень востребован со своими деловыми и человеческими свойствами.
Организатор и Хозяин милостью божьей, трудоголик и оптимист, он не боится приходить на руины или начинать новое — он “спасатель” и придумщик, каких поискать.
Человек с размахом, он нередко становился автором самых амбициозных творческих проектов в Екатеринбурге: крупнейших фестивалей, конференций и акций. При любви к масштабам Сафронов удивительно собран, по-европейски педантичен и внимателен к деталям: для него важно, чтобы все было “по фирме”: хорошая полиграфия, например, или чтобы в театре культура начиналась не только с вешалки, но и с туалетов, которые должны быть идеально чистыми — он не терпит нашей родной российской философии пофигизма.
Его размах зачастую с перебором: поскольку он мчится, его иногда и заносит. Целовальщик, хулиган, перебирающий иногда в этом: то гоняется дурашливо за актрисами на вечеринках, то “тыкать” вдруг начинает старшим, то пристает так, что не отвяжешься: его “кто не выпьет, тот… нехороший человек” (самый невинный вариант) или “тот к утру умрет” (вариант “черного” юмора) известен в творческих кругах города и почти в каждом театре Екатеринбурга.
При этом его очевидно любят как актеры, так и работники технических служб театров: он легок в общении, уважителен и внимателен к проблемам всех и каждого “без чинов”.
Поэтому откуда бы ни уходил Сафронов, вслед раздаются вполне искренние вздохи сожаления, а туда, куда он идет “на новое хозяйство”, — радостные возгласы надежд и уверенности: “наконец-то у нас наступит порядок…”
Все мы не идеальны, и все с годами меняемся. Это нормально. Важно не изменять. Я уважаю Мишу за то, что он умеет хранить верность дружбе, ценить людей по делам и сердцу, а не по конъюнктурным соображениям. За то, что он живой; за то, что в своем деле он творческий человек. С ним интересно, надежно дружить и работать, даже если он “загоняет” своих работников, ему прощается: он сам такой, и он сам — Первый.
Рассказав о нескольких людях и сюжетах, о своей собственной театральной истории, мне стало немного легче нести “груз наследства”, как написал когда-то любимый поэт Б.С. Когана Константин Симонов. Их еще очень много в памяти и сердце, этих драгоценных людей. Буду счастлива, если получится рассказать и о них.