Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2002
Минул первый год нового века. Но у поэзии — свой календарь. И все-таки, возможно, такая знаменательная перемена декораций как-то сказалась и на ней. Представляем поэтическую мозаику из стихотворений уральских поэтов. Пусть она станет подспорьем будущим исследователям уральской поэзии.
Майя Никулина
* * *
Ю. Казарину
Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измеряно сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен
и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.
* * *
И, право, не только столица сыта в рождестве,
в любую нору загляните — все пиво да брашно.
Живите на Лае, на Вые, — а все ничего,
в Судогде, в Чернотичах, в Потьме — и тоже не страшно.
Хозяйка сойдет в закрома и в положенный срок
отсыпет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечет ритуальный пирог,
залетного гостя усадит на лучшее место.
И память придвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросенку:
— Мы раньше-то слаще едали…
Какое зверье жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали…
И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шепот слоится над белой равниной.
— А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной…
* * *
Таскать корзины и бутыли
в подвал, в сухую темноту,
руками, белыми от пыли,
соприкасаясь на ходу,
закончить день, вернуться к сроку,
свечу задуть, и дверь закрыть,
и лечь, как лодки — боком к боку , —
о чем без света говорить…
Но видеть сны — поля, погоду —
и утром, наклонясь к гряде,
дарующего свет и воду
молить о солнце и дожде,
просить защиты и покоя,
смотреть, как, замыкая сад,
деревья, серые от зноя,
как тень от облака, висят,
колебля белую ограду…
Закрыть глаза и наконец
любовь оливы к винограду
принять как высший образец.
Алексей Решетов
* * *
Все вокруг зацвело, заблистало,
Преступление дома сидеть.
Вспомни, милая, как ты мечтала
Свое летнее платье надеть.
Вспомни, милая, что было с нами,
Как, почти бездыханные, мы
Алый шелк берегли, словно знамя,
В окружении стужи и тьмы.
* * *
Так, не жена, а ждет солдата,
Как настоящая жена.
Давным-давно он ей когда-то
Кивнул с улыбкой из окна.
Шумят газеты о Победе,
Идет не первый мирный год,
А он не пишет и не едет —
Она напрасно слезы льет.
Его, наверное, убили,
А, может, только взяли в плен
Или на нары посадили,
Как ненадежный элемент.
Она все ждет, не спит ночами:
То брагу ставит на дрожжах,
То, обезумев от печали,
Повиснут хочет на вожжах.
Как тошно ей! В горшок цветочный
Воткнула крестик из лучин.
И молится, и гнется, точно
Там самый лучший из мужчин.
* * *
Ничего уже не ждешь
В безутешной этой жизни.
Вдруг к тебе приходит дождь:
— Что ты хмуришься, дружище?
Посмотри, как я омыл
И леса вокруг, и долы,
Посмотри, как прилепил
К икрам девичьим подолы.
Сколько лужиц у дорог,
Хоть того не знают сами,
Далеко туда, где Бог,
Смотрят детскими глазами.
Евгений Касимов
* * *
Я не знаю, зачем я пишу неуклюжие длинные строчки.
Зыбкий синтаксис выгнут дугой.
Строю мост от себя до тебя — и никак не дойти мне до точки.
Не хватает мне слов.
Под ногой
пустота! Только где-то внизу речь упруго несет свои воды,
вавилонским смешеньем бурунов грозя.
А какие стоят в девятнадцатом веке погоды!
А в двадцатом уже созревает гроза.
Не дойти! Запинаюсь о знаки прямые, кривые — твои, о, язык! —
препинаний.
И аортою рваной скопление гласных торчит.
Не найти в кладовой заколдованной памяти мне спасительных
воспоминаний.
Лишь глагола клюка суковатая сухо стучит.
Над зияньем зловещим — повдоль звукописного ряда,
по могучим быкам твоих букв золотых, алфавит…
Весь пропитанный азбучным, жирным, серебряным ядом,
потихоньку стирается нежный графит,
просто сходит на нет, совершая таинственные переходы
из трехмерного мира — на плоскость листа и обратно сюда…
По реке говорливой большие и праздные шумно плывут пароходы.
И по берегу трудолюбивые бродят стада.
Аргонавты мои! Мне, в натуре, по фене не ботать.
В эту масть я не поднят: я фраер, ты понял, братан!
Ни гвоздя в сапоге моем нет, ничего — как у Фроима в ботах.
И волына не тянет карман.
Кто-то краткой строкой, словно римским мечом, поражает.
Научи меня, речь, как алмазное слово добыть
в этой смутной стране, где по-прежнему сеют, воюют, рожают,
а стихов не читают. И не думают вовсе: не быть или быть?
На беспечном песке нацарапаны руны —
их волны ленивые смоют.
И мой мост в этой косноязычной ночи
отражается слабым пунктиром в койне новорусском —
диковинной мове.
И над нами эоловой арфою ветер звучит.
30 июля 2001 г.
* * *
До краев был цветами наполнен лазоревый рай.
И она проводила его до скрипучих ворот…
Пахнет дегтем, пенькою и рыбою свежей с утра.
Стеклодувы, матросы, цыгане — веселый народ.
За спиною багровое пекло. Гудят языки
в чистом пламени горна. Течет, оплывает песок.
И кисельный туман над молочным каналом разлит.
И плывут купола, на туман опираясь легко.
Он в тумане пророет волшебный глухой коридор.
Словно узник, на площадь пустую взойдет.
Как взъерошенный дрозд, над оркестром парит дирижер.
Впрочем, музыка будет звучать, когда солнце зайдет.
А пока — с Чальд-Гарольдом на жестком диване сидеть,
обменяв свои лиры на кислое злое вино,
сквозь стеклянную синюю, с золотом, маску смотреть,
в автошарже примеривать скорбно лавровый венок.
У Лауры сияет за тюлем грошовый торшер.
И в печи подгорает с клубникою пресный пирог.
У Петрарки герань зацвела на окошке в горшке –
и от этого больше горчит, чем от бисерных строк.
* * *
Сквозь жирный горячечный воздух
сверкает огнями притон.
Как будто ударили под дых –
застынешь с разинутым ртом!
Вертит животом одалиска,
ревет электронный баян,
и в белых бурнусах статисты
курить предлагают кальян.
Мы вместе с Омаром Шарифом
пьем кофе, лежим на боку
и, следуя строго тарифу,
снимаемся вместе — ку-ку!
И с плейером типа Toshiba,
забив косячок гашиша,
потомок Гарун аль-Рашида
торгует себе “калаша”.
Он мне заправляет арапа,
полночный веселый араб,
что на фиг ему эмираты,
что брат ему Черный Хаттаб.
И огненною кометой
сгорает в бреду Шарм аль-Шейх,
где на миллион километров
хотя бы какой-нибудь шейх!
Но едут сюда президенты
с ветвями оливы в руках,
сионские едут агенты,
и едет сюда “Хезболлах”.
Ему же и скучно и грустно.
Он вечно и гордо один.
И жалко ему, что не русский.
И горько, что он бедуин.
Он табор навеки покинет.
Короткою цыкнет слюной.
И в длинной рифленой пустыне
застынет, как столб соляной.
17 февраля 2001 г.
Елена Тиновская
* * *
Многоярусный корпус завода
И глухую ограду его
Окружает дурная природа,
Произросшая из ничего.
Только ветер ордынский подует,
Пыль подымет и лист понесет,
Чей-то голос колдует-колдует,
Не колдует, а песню поет.
“Я на улице Металлургии
В беспонтовой семье родилась,
С восемнадцати, как и другие,
На ближайший завод нанялась.
Я росла придорожной травою —
Кто хотел, сапоги вытирал.
Жил сосед над моей головою,
Напивался и песни орал.
То о Волге и об Енисее,
То про Разина и про княжну,
А я грохала по батарее,
Чтобы он соблюдал тишину.
Век прошел. Ничего не осталось,
Все забудь, от всего откажись.
О, моя терпеливая старость,
Моя долгая, трудная жизнь”.
Исполать тебе, голос красивый,
Нашептавший романс заводской,
Текст трагический, пьяный, счастливый
И хохочущий голос такой.
“Я сидела в широком застолье,
Я любила таксиста Петра,
Вывозил он меня на приволье,
Целовал-миловал до утра.
Виновата ли я? Виновата,
Что давала себя целовать,
С проходной от завода “Минвата”
После смены домой провожать”.
Отчего, когда сны изменили,
Так полны обольщений слова?
Желтый вихорь из листьев и пыли,
Твоя песня ни в чем не права.
Ты за чистую принял монету,
Ты заучивал семьдесят лет.
Ничего ведь хорошего нету…
Ничего и постыдного нет.
Олег Дозморов
* * *
Вот рябина, рябина, рябина
догорит, не любуясь собой, —
эта милая сердцу картина,
это очерк природы самой.
И рассказ у ненастной погоды
интересней моих повестей,
потому от осенней природы
с замиранием жду новостей.
* * *
Наверно, я скоро умру
от радости и от рыданий,
и дерева тень поутру
не сменит своих очертаний.
Печальное солнце взойдет,
как будто в последний день мира,
и бренное тело умрет.
Ну что же. Останется лира.
* * *
Мне не понять, о чем они шумят,
о чем ворчат раздетые деревья,
и с веток в одиночестве летят
последние оранжевые перья.
И ветра свист немного погодя
уже осип от будущего снега,
и у последнего осеннего дождя —
лицо страдающего человека…
Юрий Казарин
* * *
Пролежни почвы да проседь —
плесень последних опят.
Кепку бы в рощу забросить,
чтобы начать снегопад —
банное золото, стылость —
в бусах янтарных — смолья,
чтобы за смертью открылась
чистая часть бытия.
* * *
Памяти Б.Р.
Табличка в белом небе “Не
курить!”. Всегда в чужом окне
смотреть в окно мешает ветка.
Как на казенной простыне
любовью вытертая метка.
Кури — вот спички, сигаретка
и от шальной башки таблетка,
и губы в высохшем вине —
здесь скоро всех нас будет не.
* * *
За взор со снегом вперемешку,
за русский ужас в помеле
ложится озеро на решку
и прозябает на орле.
И всюду месяц — оченосец,
и всюду запах глубины,
и на воде печет морозец
сосновой лапкою блины.
И слышно здесь, как воет девка,
пока солдатик налегке
пружинит в воздухе, как древко
у белой стужи в кулаке.
* * *
Утолщение воротника,
наращение рыбьего меха.
сорвалось у воды с языка
хоровое хлопчатое эхо.
Так снежинки твои достают
до беды, выпрямляющей плечи,
до слезы, просветляющей труд
избавления мысли от речи.
Это суши и тверди прирост,
столкновение взора и взгляда.
и мерцает значение звезд
в шаровой болтовне снегопада.
* * *
Выдох. Белая фонема
шире шапок и папах.
Скрипки нервная система
серебрится на кустах.
Да мешает шарф на горле —
что-то давит в переплет:
сколько крови в алкоголе,
то есть — все наоборот…
Все как раз нехорошее,
то есть хуже, чем зима
и тяжелая на шее
скрипки легкая корма.
Евгения Изварина
* * *
Ходит месяц молодой да балованный —
чайной ложечкой размешивает
звон малиновый, где рай нелинованный —
в ноги конному, а пешего — нет.
Лишь вышагивает маятник, плавится
серебро замысловатой дуги…
Кто-то скачет — умереть и прославиться,
коли вывезли сервиз за долги.
* * *
…Потом выгорал в лампаде
обмылок, ничей паек,
чтоб сердце ни зги, ни пяди
не выдало за упрек.
Ни пяди, ни шага — вето
траншеи,
окопа,
рва!..
Потом наступило лето,
везде проросла трава.
* * *
Коридорчик тесный сужается…
Тот и есть должок за тобой,
что, по слухам, жизнь продолжается,
выбегают овцы гурьбой
на лужок, особо не вякая,
а пасет их черный кобель…
Что ночей — с лихвой, да не всякая
обоюдным снам колыбель.
Михаил Найдич
* * *
скамья у старого барака
в траве окурки всякий хлам
и тут бездомная собака
прижалась вдруг к моим ногам
а нудный дождь невесть с чего
напомнил утром этим ранним
что так давно я никого
подумать только ни-ко-го
не согревал своим дыханьем
Полчаса
Восход — закат. Но есть и промежуток,
есть ранний вечер. И свиданья час.
Каких-то тридцать крохотных минуток,
чтоб постараться на висках, у глаз,
стереть морщины, пальцами разгладив,
и спину хоть немного разогнуть,
да и не думать вовсе, бога ради,
о возрасте своем. Иначе — жуть.
Здесь — женщина (она сдает экзамен,
вживается, осваивает роль.
Ну, а потом — с поблекшими глазами —
она уже не женщина, а — боль!).
Скорее, это даже не усталость,
а жизнь:
тут ни прибавить, ни усечь.
И только лишь одно сейчас осталось:
скользнуть под душ.
Потом упасть… прилечь…
а большего себе и не позволишь,
ведь все ушло, осталось за чертой.
И нету сил… Они ушли на то лишь,
чтоб полчаса
казаться молодой.
* * *
старый куст порода та же волчья
шелест рыжей шкуры неминуем
осень и проходят люди молча
не глядят по сторонам к чему им
а лучи густой туман прошили
падая отвесно и упруго
по земле проходят как чужие
люди созданные друг для друга
Николай Мережников
* * *
Я трижды на карте Урая отмечен.
Не знаю, насколько мой труд долговечен.
Наверно, сотрутся отметки невдолге,
Взроятся иные легенды и толки.
Но я-то причастностью этой утешен.
Всю жизнь свою был на одном я помешан:
Идти без опаски по самому краю,
А этак идя, не минуешь Урая.
Да, этак идя, все равно не минуешь
Иную, особую область земную,
Где дело доводят до высшего свойства
И это совсем не считают геройством.
Какая отвага — дышать с упоеньем,
И жизнь обнимать с теплотой и волненьем,
И нефть вызволять из глубин подсознанья,
Как рифму земного существованья.
* * *
Проснешься под лязг колес
Во мгле заоконной.
Что это там пронеслось?
Планеты? Или вагоны?
И словно окатит вдруг
Сыростью, легким тленом.
Может быть, мокрый луг?
Или с соседней Вселенной?
Перемещенье миров —
Сердца перемещенье.
Кажется, ты готов
Услышать: опять крушенье!
Нежные спят кусты,
Не ожидая подвоха.
Может, за две версты
Новая ждет эпоха.
Скорее бы рассвело
И выстали света строфы.
Как будто, когда светло,
Не случаются катастрофы.
Строчку доверь листу
И жди, когда залучится.
Теперь, на ее свету,
Уже ничего не случится.
* * *
Я знаю, как ветер за день устает
И как он усталой походкой идет.
И как он ложится под квелый стожок,
Я знаю… Всему есть и место, и срок…
И я, словно ветер, по полю летал,
И устали я, словно ветер, не знал.
Наверное, ветер тогда был другой?
Был ветер тогда, как и я, молодой.
Я знаю, я знаю, как это бывает,
Каким он шажком свой приют покидает.
Каким он шажком… каким женишком…
Каким женишком да с каким кушаком!
Я знаю, я знаю, о чем говорю…
С каким кушаком он встречает зарю!
Я знаю, как это вот все происходит.
Я знаю: заря иногда не приходит.
С каким кушаком… с каким кушаком…
Я знаю, я знаю, толкую о ком.
Александр Кердан
На станции метро “Динамо”
О, как рельефна поза дискобола…
Еще нет ни бейсбола, ни футбола,
А только — диск, копье, прыжки и бег.
И без каких-то допингов, уколов
На старт нагим выходит человек.
Себя он осознал венцом природы:
Ему послушны и земля, и воды;
Готовы сдаться воздух и огонь…
И сам он весь — гармония свободы,
И лунный диск ложится на ладонь.
Еще мгновенье — и снаряд взметнется,
Сквозь времена далекие прорвется
К нам, позабывшим Аттики закон,
Гласящий: победителем зовется
Лишь тот, кто честно за победу бьется,
Иначе и победа — не резон!
И так — во всем: в политике, в искусстве
И даже во взращении капусты.
Победа — радость, пораженье — боль…
И молод мир.
И нет в суставах хруста,
Ведь в них еще не отложилась соль.
Вот-вот взовьется диск у дискобола…
Стоит метатель на платформе голый,
И не до нас который век ему…
Про сорт муки высокого помола
Звучат из репродуктора глаголы,
И наш состав уносится во тьму.
* * *
В.П. Крапивину
Я выбрал окно, где простор
не стесняем домами,
Где тополь июню легко
зелеными машет руками,
Где кажется жизнь бесконечна,
как синь в поднебесье,
Где прошлое с будущим
сразу пришли в равновесье.
А вот и судьба моя —
ищет меж ними ответа…
Я выбрал окно,
и оно распахнуло мне лето,
А дальше — опять листопад
и метельная замять…
Но смотрит судьба на меня
молодыми глазами.
И верится в то, что мы с нею совсем
не стареем,
Покуда на мир поглядеть,
как впервые, умеем,
Покуда плывут облаков бригантины над нами
И сами пока мы с небес не глядим
облаками…