Эссе
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2002
МЕСТО
На Земле есть места, так долго и страстно сберегаемые молвой, что они уже не нуждаются в официальном и научном подтверждении своего особого статуса: легенда работает на место, место — на легенду. Тибет — Шамбала, страна блаженных, недоступные пещеры, сомати; Алтай — Беловодье, мифическая страна свободы и мудрости; Бермудский треугольник — прорва, затягивающая самолеты и корабли…
Это, как говорится, классика жанра. Есть еще Барсакельмес — остров в Аральском море: там время идет по особам законам, там бесследно пропадают люди и случаются фантастические (картина из будущего) миражи… Сейд-озеро на Кольском полуострове: работающая там с 1997 года научно-поисковая экспедиция “Гиперборея” напрямую связывает его с тайнами северной прародины человечества; легенды утверждают, что у него два дна и что оно является подводным (для кого?) убежищем… Жигулевские горы на Волге: там тоже часто видят миражи.
Есть окружного значения озера, пещеры и поляны, наделенные тайной силой. Иногда они отмечены знаками (дольмены, менгиры, деревья), иногда не отмечены ничем, кроме упорной, долгой памяти. Молву ничуть не смущает количество и качество происходящих на месте чудес: молва не бухгалтер, она — хранитель. И само легендарное место вовсе не обязательно представляет собою выдающийся географический объект; это не главное: за местом стоит скрытое до поры время.
Бажовские места, те самые, где происходит действие сказов о Хозяйке, с точки зрения досужего туриста, ничем особым не отличаются; высокие горы — на Северном Урале, дивной красоты озера — на Южном, даже река Чусовая, фирменная наша красавица, здесь еще не проявилась и просто течет, как любая невеликая речка. Признанные уральские чудеса: Аркаим, который старше египетских пирамид, Невьянская наклонная башня, не наклонившаяся со временем, как Пизанская, но специально возведенная наклонной, Ильменский заповедник, уникальный природный геологический музей, находятся не здесь; а здешние места — Полевской, Мраморское, Зюзелька, Полдневая и Косой Брод — как раз обыкновенные: камни, руда, золото — и отсюда все остальное…
Правда, географическое положение этого района весьма примечательно: он расположен на осевой линии главного Уральского хребта, как раз на стыке материков. Неподалеку от города Полевского находятся два пограничных обелиска “Европа — Азия” — Первоуральский и Ревдинский, и сам город, если определять его положение по этим обелискам, находится точно в Европе и так же точно в Азии. По этим местам проходит другая, чрезвычайно важная линия — водораздел бассейнов Волги и Оби: по склонам здешних невысоких гор воды текут решительно в разные стороны и в разные океаны. И только Чусовая — истинный географический казус: начинаясь на восточном склоне хребта, дважды его пробивает и поворачивает на запад.
Знаменитый шестидесятый, или Уральский, меридиан проходит по этим самым местам: между начинающимися неподалеку реками Чусовой и Ревдой, через гору Березовую и в самой непосредственной близости от Зюзельки и Полевского. Поклонники эзотерических знаний уверены, что вовсе не Гринвичский, как принято считать, а именно Уральский и есть настоящий нулевой меридиан, и именно от него идут все отсчеты, и с ним связаны великие исторические и географические тайны. По этому меридиану, только южнее, лежит Страна городов с Синташтой и Аркаимом.
История здешних поселений со времен промышленного освоения Урала, т.е. с начала XVIII века, хорошо известна: они прикрывали молодой тогда екатеринбургский железоделательный завод от нападений башкир с юга; но сразу приобрели и самостоятельное промышленное значение.
Полдневая: добыча железной руды, золота и самоцветов, обжиг древесного угля, гончарный промысел.
Зюзелька: добыча золота, медной и железной руды, ткачество, выделка шкур, производство туесов, шкатулок и прочих деревянных изделий.
Косой Брод: добыча золота и железной руды, притом, по словам академика И.И. Лепехина, побывавшего здесь в 1770 году, “руда почти на самой лежит поверхности и покрыта слоем простой земли не более одного аршина”; обжиг древесного угля.
Мраморское: добыча и обработка мрамора. Село особенное, интеллигентное. Основание ему положили мастера, вывезенные с семьями с Петергофской гранильной фабрики, о чем в Мраморском до сих пор хорошо помнят.
Полевской: в XVIII веке здешний медный завод достойно представлял передовую уральскую металлургию, а Гумешкинский медный рудник упоминавшийся уже академик И.И. Лепехин считал “главою всех уральских рудников”. Явные знаки присутствия здесь древних металлургов были учтены и описаны еще П.-С. Палласом: “Сия рудная гора также обработана была некогда неизвестным нам народом, коего, однако, о прилежании и знании в горных промыслах… свидетельствуют многочисленные следы…”
К неизвестным древним временам восходят и здешние предания о заколдованных местах и знаках земельных богатств; некоторые из них дожили до наших дней, так что можно предполагать, что П.П. Бажов слышал их предостаточно: “Места были глухие, тайга, кругом топи, ни дорог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, заприметит местность, “знаки” какие надо оставит, назавтра пришел — ни примет, ни знаков. Будто все в колодец провалилось…”
Бажовский текст — всегда подсказка, выход к знаку, перечень ограничений и моральных условий, исполнение которых делает внятным язык Земли: “Прямо к ним через покосную лужайку идет женщина… идет, как плывет, совсем легко: ни один цветок, ни одна травинка под ней не согнутся”. “И вот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, поползло это чудо к Рябиновке, а из земли все кольца выходят да выходят. Ровно им и конца нет. Это и есть Великий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет — туда оно и подбежит”. “На месте костерка одни угольки остались, а старатели все сидят да на эти угольки глядят. Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонькая… подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. Сначала по уголькам круги давала, потом — видно, ей тесно стало — пошире пошла. Круг даст и опять подрастет… Потом за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уж ростом с Федюньку… Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало”. “…По глухим болотным местам, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено. Сживи Синюшку с места — и откроется полный колодец золота да драгоценных каменьев. Тогда и греби, сколь рука взяла”. Писал он и о змеиных клубках, о синих туманах — явлениях, для этих мест обычных.
Неизбежный в конце тысячелетия бурный интерес к тайным знаниям и всевозможным чудесам позволил выявить любопытную закономерность: все чудеса, даже самые новомодные, вроде НЛО и инопланетян, тяготеют к старым, меченым местам. Так, снежного человека чаще всего встречают в Приполярном Урале и в низовьях Оби. В. Пушкарев, руководитель нескольких экспедиций по поискам гоминоида (в последней экспедиции он погиб, как сообщает “Книга тайн” (М., 1996), при невыясненных обстоятельствах, и тело его до сих пор не найдено), собрал интересные свидетельства о неизвестном существе, внезапно появляющемся из мрака и пропадающем неведомо куда. В этих же самых местах еще в ХVI—ХVIII веках были записаны рассказы самоедов о таинственных сиртя (сииртя, сихиртя…), живших здесь в былые времена и ушедших под землю; теперь они живут в подземельях, сторонятся солнечного света и только иногда ненадолго выходят из своих убежищ.
Встречи с таинственными гоминоидами отмечаются и в районе Кунгура; некоторые из этих встреч освещались в прессе: “…в первом часу ночи житель деревни Александр Катаев 25 августа 1974 года шел вдоль реки. Услышал: кто-то бултыхается в воде, подумал — большая рыба. Но когда услышал странное бормотание, то поднялся и залег в кустах. Метрах в пяти от себя увидел как бы людей, мужчину и женщину. Оба сплошь серого цвета, только у самки голова в рыжих кудрях. Потом вошли в воду и поплыли бесшумно…”
Тот же А. Катаев рассказывал, что в пятидесятых годах в сети рыбаков попал чертенок — весь в шерсти. Он дико визжал, ревел и кусался, его выпустили, и он сразу нырнул в реку. Место встречи тоже не случайное: районы карстовых пещер традиционно полны загадок.
Кстати, знаменитый Молебный треугольник — зона предполагаемых контактов с инопланетянами — совсем недалеко отсюда.
Что же касается бажовских мест, то чудеса продолжаются и здесь; записываются даже новые бывальщины: “Со стороны гор надвигались валы плотного, светящегося в темноте тумана. Высота слоя казалась небольшой — полтора, два метра, но туман разбухал буквально на глазах. У нас были с собой приборы, которые показали, что напряженность электрического поля в районе образования тумана превысила грозовую! А брошенная в зону тумана тонкая металлическая проволока в шелковой изоляции вспыхнула и сгорела”. Рассказывают, что моторы машин, попавших в туман, перестают работать, а люди, настигнутое туманом, могут погибнуть.
Старые бывальщины тоже живы: здесь по-прежнему водит, сбивает с дороги и “не пускает идти”… И все колдовские знаки связаны с наличием в земле полезных ископаемых, главным образом рудных, и держатся они (знаки) в этих краях еще и потому, что сами бажовские места до сих пор остаются рудничными и заводскими.
Уральский способ жить на том и стоит, что все мы испокон веку люди рудничные и заводские, горные и пещерные, земные и подземные; на гербе Екатеринбурга, признанной уральской столицы, изображены рудничный колодец и плавильная печь…
Рудное месторождение всегда было знаком силы — сокрытой в земле энергии, и связь его с рудниками и подземными пространствами считалась естественной. В летописи персидского историка Рашида ад-Дина приводится любопытная легенда из истории монголов: “…и нашли они место, где постоянно плавили железо. Они заготовили в лесу много дров и уголь. Зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали кузнечные мехи. Потом стали раздувать огонь до тех пор, пока тот горный склон не расплавился. Было добыто безмерное количество железа, и вместе с тем открылся проход”. Стало быть, даже степняки-монголы знали, что такое Руда и Гора. Что же касается древних уральских рудокопов, то они, как утверждают местные легенды, именно в горе и жили и ушли из этих мест подземными каменными коридорами, оставив на месте силы верные знаки своего присутствия.
Урал — огромное скопище камня и руды — потребляется и разрабатывается с незапамятных времен. Уже в каменном веке жившие здесь люди использовали в своем хозяйстве 60—65 различных горных пород и минералов. С началом металлургии их стало много больше, и процесс этот не останавливается.
Рудокопы и металлурги, добывающие руду в ямах, рудниках, в земном чреве, где она (руда) зародилась и вызревала до времени, выполняли особую миссию, близкую к родовспоможению. Руда символизировала плодородие Матери-Земли, н человек, извлекающий ее из подземной темноты на поверхность, становился сотрудником Земли, вмешивающимся в ее сокровеннее ритмы. Можно понять, почему женщин к печам не подпускали: при рождении металла восприемником был мужчина. И кузнец — делатель металла и металлических изделий — в мифах всех народов был наделен необыкновенной созидательной силой и поистине божественными возможностями: всемогущий мастер, он был связан со стихиями земли и огня, небесного и подземного, стало быть, со всеми тремя мирами, и часто выступал посредником между ними.
Поселок древних металлургов, где плавильные печи (сами — рукотворные пещеры) располагались на высоком месте, у воды, на проточном ветре, и старые уральские заводы, до начала века работающие исключительно на силе воды и потому непременно стоящие при плотине, на обоих берегах реки и поперек реки, вблизи гор и горных выработок, были местом встречи всех стихий, и обеспечение их нерасторжимого единства было главной задачей технологии производства металла.
В священных тибетских текстах записана древняя легенда, согласно которой Город Богов на Тибете (гора Кайлас и окружающие ее вершины) в допотопные времена, когда Северный полюс находился совсем в другом месте, построен прибывшими из космоса Сынами Богов с помощью пяти элементов; ими были воздух, вода, земля, ветер и огонь… Точно из этих же элементов производят металл, так что металлургический завод не случайно был рабочим цехом и святилищем одновременно.
Планировка раннего Екатеринбурга — своеобразный небесный код, отражение неба на земле, модель Вселенной — перекликается с принципами планировки древних культовых сооружений. И — цитирую по очерку Н. С. Корепанова “В раннем Екатеринбурге” (Очерки истории Урала. Вып. 4.— Екатеринбург, Банк культурной информации, 1996):
“Далеко не случайны расположение городских осей по сторонам света и первоначально четырехугольная форма крепости. Число 4 считалось воплощением идеально устойчивой структуры, целостности Вселенной: 4 стороны света, 4 времени года, 4 стихии (огонь, воздух, земля, вода) и т.п. “Число совершенства” квадрата или четырехугольника заключалось в числе узлов крепости, 8 бастионах; этот мотив перекликается и с 8-конечным православным крестом. Пять дорог, расходившиеся от пяти крепостных ворот, соотносилось с известными в христианском мистицизме пятью “зонами неба”, обращенными вовне.
Центром крепости, а равно и центром мироздания являлась плотина, регулятор водной или же “вселенской” энергии. Река делила город на две стороны — Правую и Левую, светлую и темную, плотина, связывая их воедино, символизирует единства дня и ночи, разума и души, жизни и смерти, мужского и женского начал.
Идея и композиция уральского города-завода естественно отражает первобытную гордость древних мастеров: сердцем города была плотина (она сооружалась первой), стоящие возле нее плавильные печи и заводские фабрики строились почти одновременно с ней, а городские кварталы возводились после и вокруг главного — завода — ему в помощь и на потребу. В заводе видели не только продолжение и проявление великой энергии земли, но еще инструмент упорядочения и организации этой энергии. Если рассматривать строительство завода как долгосрочный договор с природой, получается, что Земле — земное здесь, на Урале, воздавали прежде, чем Богу — Богово; и традиционный уральский горнозаводский пейзаж выглядит соответственно: у нас заводские трубы стоят выше церковных куполов.
Может быть, как раз поэтому вера в Хозяйку держалась долго и ее местопребывание всегда предполагалось в теснейшем соседстве с рудником и заводом.
Наркис Матвеевич Мамин, отец писателя Д.Н.Мамина-Сибиряка, священник прихода Висимо-Шайтанского завода, человек образованный, серьезный и широко мыслящий, говорил о заводе с уважением и восхищением: “Человек, в первый раз пришедший сюда, не может быть не удавлен громадностью и разнообразием, дополненными порядком, чистотой, изяществом фабричных устройств завода. Сколько времени, труда и капитала и сил было потрачено, чтобы строить и строить”.
Сам Дмитрий Наркисович до сегодняшнего дня — и теперь уж, наверное, навсегда — так и остается единственным писателем, разглядевшим в здешней заводской философии стихийную мощь и поистине жизнеустроительный смысл. И самое главное в “Приваловских миллионах” — не банальная история о том, как умные мошенники ловко обобрали простодушного наследника, но столкновение двух философий: заводской, т.е. корневой, уральской, и не заводской, нездешней, в силу этого уже никакой и потому побежденной. Привалов потерял свои заводы (и с ними свои миллионы) потому, что он их не знает, не любит и никакой связи с ними не чувствует; он и является на Урал из Петербурга (а брат его — другой наследник — вообще из Швейцарии) и занимается чем угодно — разговорами, визитами, сердечными переживаниями и пустыми романами, но не заводами. Для Бахарева, носителя и защитника заводской философии, это падение, крах, нарушение закона, согласно которому главенство Земли (камня, руды, горы, завода) не судимо.
Вот почему, когда Привалов объявляет Бахареву, что заводами занимается только из чувства долга, приисками заниматься вообще не намерен и собирается торговать мукой, “Бахарев какими-то мутными глазами посмотрел на Привалова, пощупал свой лоб и улыбнулся нехорошей улыбкой…
— Торговать мукой… Му-кой! Привалов будет торговать мукой… Василий Бахарев купит у Сергея Привалова мешок муки…”
Следующий за этим разговор Привалова с младшим Бахаревым, полностью разделяющим взгляды отца, тоже весьма показателен. Привалов хочет объяснить ему суть своих, как он уверен, передовых и гуманистических идей: заводчики — паразиты, они должны людям, чьим трудом создавались заводы и на чьей земле стоят; он говорит, что хлопочет не за себя… И слышит в ответ:
“— Тем хуже для заводов. Подобные филантропические затеи никогда ни к чему не вели.
— Да ведь ты даже хорошенько не знаешь моих филантропических затей…
— И не желаю знать… Совершенно довольно с меня того, что ты бросил заводы”.
Если хотите, перед нами миф об Антее: держись за Землю! Ловкачи, обобравшие Привалова, погибли (Ляховский умер, Половодов, будучи в бегах, застрелился, Зося — ни вдова, ни мужняя жена, одна, без денег и в Париже), зато Веревкин, которого старик Бахарев приучил (и тем приручил) к приисковому делу, прочно стоит на ногах и процветает. И это несмотря на то, что Бахарев Веревкину (своему зятю и, между прочим, первому) денег не дал: деньги останутся внуку Василия Бахарева и сыну Сергея Привалова: “Пусть, когда вырастет большой, выкупит заводы…” Потому что завод — не способ наживать деньги, а место, где встречаются и объединяются энергия Земли и энергия человека, и ответственность перед заводами — одновременно ответственность перед Землей и человеческим родом: предками и потомками.
Понятно, что человеку со стороны такая философия может показаться слишком экзотической и даже варварской. Известно, что А.П. Чехов, по происхождению таганрогский мещанин, по образованию — врач, по роду деятельности — великий русский писатель, по всем показателям человек нездешний, весьма недоброжелательно отозвался о горном крае и, в частности, о его столице Екатеринбурге, где ненадолго останавливался в 1890 году по пути к Сахалину: “…я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть всей этой азиатчины. Всю ночь здесь бьют в чугунные доски на всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкаемых курантов… Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазками, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик”.
Чехов — писатель европейский: здешняя “железная ориентация” показалась ему откровенно бесчеловечной. Но вот П.П. Бажов, родившийся в Сысертском заводе в семье заводского рабочего и воспитанный на здешних реалиях, не видел ничего странного в “железном” (именно так он его называл) Екатеринбурге: “На железе родился, железом опоясался, железом кормится”; и, впервые попав в город (в 1889 году, в то же самое время, что и А.П. Чехов), он собирался увидеть здесь — и увидел — “железо, железный круг, чугунку…”, многочисленные склады: “Продажа металлов Сысертских заводов гг. Соломирского и наследников Турчанинова”, “Железо кровельное, шабальное, шинное, подковное и поделочные обрезки”, “Сковородки, вьюшки, заслонки, печные дверки”, “Проволока, гвозди и т.д.”…
С Бажовым здесь все согласны: заводской город и должен быть железным, но и замечание Чехова, кстати очень часто цитируемое, никого особенно не задевает: сам факт рождения на чугунолитейном заводе никому страшным не кажется. Множество уральских жизнеописаний именно так и начинаются: “Родился в Турьинских рудниках…”, “Родился в Тагильском заводе…” Более того, многие жизни так и проходили — полностью на заводе и при этом оказывались напряженными, интересными и счастливыми без парижских театров и каналов Венеции.
Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, выдающийся инженер-металлург и ученый с мировым именем, оставил (возможно, специально для нас) даже письменные заверения в том, что был счастлив (именно так!) возле огненных печей Нижне-Салдинского и Алапаевского заводов; он сообщил также рецепт счастливой жизни: “Работайте! Учитесь работать”. Его производственный роман неожиданно поучителен. Перед нами поистине “одна, но пламенная страсть”: “Языков я не знал. Книг не любил…” А любил он завод и огненные печи и однажды, против своих правил, не званый, в поздний час прибежал к коллеге-профессору: “Послушайте, как звучит: движение пламени в печи есть движение легкой жидкости в тяжелой!”
Интересно, что Грум-Гржимайло, всегда и всей душой любивший нашу азиатчину и заводских рабочих “с чугунными головами и пудовыми кулаками”, безоговорочно верил в великое будущее России: “Я умру с верой в русский народ, который я знаю не на словах, а на деле…” И, отстаивая свою веру, спорил он именно с А.П.Чеховым.
Уральская философия не объясняется местным патриотизмом: она складывалась в те времена, когда понятий “национальность”, “государство” и “отечество” просто еще не было. Что же касается патриотизма и уральской гордости, то это явление совсем молодое и вполне заслуженное: в конце концов Россия в течение двух веков пахала, воевала, строилась и украшалась исключительно уральским металлом — другого просто не было.
Всякий патриотизм, говоря языком метафорическим, — щит и меч, а у нас их (и щиты, и мечи), и это безо всяких метафор, делали здесь в заводских цехах. Популярное в годы Великой Отечественной войны выражение: “Седой Урал кует Победу” (был такой плакат: могучий седой старик с развевающейся бородой заносит молот над каменной наковальней) здесь понималось в самом прямом смысле: до сих пор огромные карьеры — развороченное и опустошенное чрево Земли — напоминают о цене Победы. У поэта Евгения Евтушенко была в свое время несбыточная мечта — поставить возле такой бездны памятный знак: две крест-накрест сколоченное доски, и на них написать красной масляной краской:
Здесь, в карьерах города Тагила,
Вырыта для Гитлера могила.
А ведь можно было поставить: и недорого, и чистая правда, и дает представление об уральской гордости.
Любовь к России всегда была несколько идеальной: “Россия, мати, свет мой безмерный…” Трудно любить землю столь разноликую и огромную; нам действительно умереть за родину проще, чем ее обустроить, так что умнейший Пушкин истолковал наш патриотизм с учетом национального мировосприятия: “Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…” На Урале эту любовь конкретизировала и поправила сама Земля (Камень, Гора, Пещера).
В самом прямом смысле слова здесь жили в заводе, работали в горе, самоцветы мерили пудами; медное поле было действительно медным, а железная гора — железной, т.е. состоящей из отменной железной руды, как, например, Магнитная, Благодать или Высокая. На этой, последней, руду добывали с 1721 по 1990 год и добыли 223 миллиона тонн.
И железу действительно поклонялись: в Нижнем Тагиле во Входо-Иерусалимском соборе престолы были изготовлены из кубических магнетитов, “коим равных по величине, может быть, нет и в целом свете”.
Уральская философия держалась долго и уживалась с советской идеологией: энтузиазм строителей Магнитки и Уралмаша был истинным, да и какая разница, кто начальник, если гора все равно главней. Поэт Б.Ручьев воспевал свою Магнитку всю жизнь; А.П.Банников, начальник Уралмашстроя и первый директор Уралмаша, умер со словами: “Не оставляйте завод!” До самых последних лет, до тех пор, когда заводы стали передавать из рук в руки, а директоров тасовать, как карты, жители уральских городов всегда знали имя директора завода и знали лучших его работников. Теперь больше знают продукцию завода… 9 Мая после военного парада на главной площади Екатеринбурга молодая женщина фотографирует годовалого мальчика возле комплекса С-300: “Стой, Виталенька! Стой, держись за нее ручкой, это папа наш делает!” И на вопрос: “Где это делают?” — отвечает почти с презрительным недоумением: “— Как где? На Трансмаше… Где же еще?..”
Дело даже не в том, какой завод и какую продукцию выпускает (хотя первоначальный — железоделательный — был действительно всемогущим: здесь выплавляли металл и обрабатывали его), а в абсолютной причастности: я — завод, я — Земля; она прикроет… Мы давно не замечаем, как глубоко это в нас сидит. На последнем по времени “Минерал-шоу” (тоже знак места) я говорила с человеком, торгующим минералогическими образцами:
— Откуда камень? Где вы его берете?
— Дома и беру.
— Как это дома? Прямо у крыльца, что ли?
— Ну почему у крыльца? Лунный камень метров сто за огородом…
— А кошатик?
— Этот подальше, метров пятьсот, наверное.
— А аметист откуда?
— Ну, аметист… От моего дома до Липовки меньше часу ходьбы. Что я, аметистов не наберу?
Вот и все: я беру, но мне дается, поскольку я здесь дома.
Бажовские сказы начинаются демонстративно одинаково: “Жил в нашем заводе парень Илья…”; “Жил в нашем заводе старик один…”; “Росли в нашем заводе два парнишечки…”; “Жил в заводе мужик один…”; “От нашей заводской грани на полдень озеро есть…”; “Пошли раз двое наших заводских траву смотреть…”.
То есть место всегда указано и по ходу действия уточняется: в руднике, на Красной горке, в Косом Броду, в Полевском, но вопрос: ПОЧЕМУ ИМЕННО ЗДЕСЬ? — остается открытым. То, что Бажов знал эти места с самого детства, ничего не решает: он весь Урал знал отлично, мог бы выбрать, к примеру, истинно сказочный пейзаж. Та же Сысерть, где он родился и прожил десять лет, живописней Полевского завода, а она к бажовским местам даже не относится.
Реальный Полевской завод описан в очерке “У строго рудника”, о нем рассказывает бабка Павла Петровича, притом говорила она — это важно — “много мягче отца”.
“Завод как завод. Такие же люди живут. Только в яме против нашего (Сысертского. — М.Н.) пришелся. Медная гора у них — Гумешки-то эти — место страховитое, а так ничего. Лес кругом, и ягод много. Кроме здешних, там еще морошка растет. Желтенькая ягода, крепкая. И в лесу у них не все сосны да березы, а ельник да пихтач есть…. Ну и чесноку по тамошним местам много. Весной, как он молодой, целыми мешками его таскают да солят… В петровки, глядишь, из этого соленого чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места….”
Про Медную гору бабушка говорила так: “Самое это проклятущее место. Сколь народичку оно съело! Сколь народичку!” И поясняет: парня задавила, старика изжевала, мужику плечо отдавила, девчушка без ума сделалась…
Так почему же в качестве любимого места Хозяйки Бажов выбирает эту самую страховитую, проклятущую гору? Ответ может быть только один: ОН НИЧЕГО НЕ ВЫБИРАЛ. Он рассказал так, как слышал. Имя сказителя, от которого П.П.Бажов еще в отрочестве слышал истории про Медную Гору и другие здешние чудеса, хорошо известно. Звали его Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу дед Слышко, Стаканчик и Протча. Дед Слышко рассказывал все, что в свое время узнал от других стариков.
Механизм запоминания имеет свои законы. Согласно исследованиям авторитетного английского биолога Руперта Шелдрейка, человек тем легче усваивает знание, чем большему количеству людей оно известно. Всеобщая молва и один отдельный человек при усвоении новых сведений пользуются одним и тем же механизмом отбора, и то, что дошло до нас из глубины веков, непременно было общеизвестным. Шелдрейк предполагает наличие поля образов (информации, чувства, модели поведения…), общего для всех людей. Понятно, что писатель пользуется этим полем и одновременно пополняет его. Хотя всеобщий механизм отбора поправляет и писателей. К примеру, Левша, герой повести Н.Г.Лескова, традиционно считается символом русского мастера, необразованного и непритязательного, но показавшего заносчивым иностранцам истинный класс работы. Выражение “блоху подковать” обозначает именно это — переиграть, показать класс. Известно, что — согласно Лескову — русские мастера подковали блоху, игрушку английской работу, такую маленькую, что разглядеть ее можно было только в микроскоп, а Левша сделал гвоздики к подковкам… Но точно так же, как в случае с Одиссеем, никто не помнит, что блоху подковали в середине повести, что при этом игрушку сломали (блоха перестала танцевать); более того, после своего трудового подвига Левша еще ездил в Англию, познакомился с тамошними мастерами, вернулся, спился, захворал и умер, но перед смертью успел внятно выговорить: “Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтоб и у нас не чистили, а то, храни бог, война, они стрелять не годятся”, т.е. позаботился напоследок о равнодушном отечестве. Но об этом мы забываем, полагая муки, унижения и смерть деталями не существенными.
Сама слышала, как на государственном экзамене по литературе выпускница филологического факультета Уральского университета, отвечая на вопрос, “в чем заключается основная проблема романа Льва Толстого “Анна Каренина”, быстро и весело проговорила: “Красивая женщина полюбила офицера, муж не дал ей развода, она бросилась под поезд”… С одной стороны, это типичная месть гению. Но, с другой стороны, то, что мы запоминаем после прочтения литературного произведения, уже не есть литература. В том, что запомнила наша нерадивая студентка, есть смысл: встреча, страсть, соблазн, грех и — “мне отмщение и аз воздам”.
Обычно никто — ни писатели, ни, как их прежде называли, руководители чтения — не интересуются тем, что запоминает читатель.
Я много лет работала в библиотеке, в редакции и в школе, постоянно общалась с читателями разной квалификации, поэтому и знаю, что они (читатели) запомнили, прочитав бажовские сказы. Не помнят — про Ленина, про немцев, про народные бунты и даже про секреты мастерства и про “живинку в деле”… Только про Гору, Хозяйку и чудеса, про Гору, каменный цветок и малахитовую шкатулку.
Притом помнят хорошо, с уважением и выдерживая дистанцию. Получается, что писатель и читатель в отношении к персонажу (прошу прощеная у Хозяйки) совпали; не зря же мы говорим, что Бажов — народный писатель.
Горная дева — еще не Хозяйка, но литературный персонаж, нашей Хозяйке достаточно близкий,— появилась задолго до бажовских сказов, в начале XIХ века. В 1802 году Людвиг Иоганн Тик, написав великолепную новеллу “Рунеберг”, вытащил подземную красавицу из вполне жилого этнографического полумрака под неистовое небо романтизма и сразу решительно укрупнил масштаб героини и уточнил дистанцию между нею и обычным — земным или в данном случае наземным — человеком. Она — явление особого ранга, в ее присутствии пастернаковское “овладевают ей, как жизнью, или, как женщину, берут” кажется обычной подростковой дерзостью: не овладеть и не взять… Горная дева живет в горе, в соседстве с рудами, вдали от людей, и, “судя по росту, по силе членов, по строгому выражению лица, нельзя было почесть ее смертною”. И хотя при виде ее неземной красоты в душе героя новеллы разверзается “бездна образов и благозвучий, тоски и сладострастия”, человеческих любовных отношений тут быть не может. Он покидает равнину и уходит в горы, от цветущих садов в каменные пропасти, из отчего дома — в полную неизвестность, и уходит не в поисках идеальной любви, но послушный року — тайной и непреодолимой силе. После первой встречи с Девой гор он еще возвращается к людям, находит верную, нежную жену, становится состоятельным и уважаемым человеком, но тайная сила, незримо вошедшая в его сердце, уводит его во власть темноты и камня. Еще раз, постаревший и полусумасшедший, он приходит к жене, приносит кварц и кремень : “Они состоят из огня и света: улыбка их освещает мрак”, — и уходит уже навсегда: “Я для тебя все равно что мертвый…”
Точно так же из мира в мир ходят бажовские Данила-мастер и заводской Андрюха…
Итак, сходство между девой Рунеберга и нашей Малахитницей очевидно и замечательно, но различия еще интересней. Лесная женщина олицетворяет мрак и тайну, что соответствует свойственным молодому Тику представлениям о природе как хаосе: отсюда горы, бездны, пропасти и полуразрушенные замки. На равнине (в нормальной, устроенной человеческой жизни) ее не знают. У Бажова нет деления на космос (равнина) и хаос (гора) — у него жизнь едина: все живут горой, в горе и при горе. Сила Хозяйки распространяется на всех.
Дева Рунеберга людям чужая, при всей своей магической притягательности она тьма и зло, поэтому человек, встретившийся с ней, погибает. Малахитница знает законы земли и наказывает только тех, кто их нарушает.
У них обеих нет постоянного имени и лица. Но есть место. Дева Рунеберга появляется в замке, то возникающем, то пропадающем, и представляется персонажем грандиозного театра, вызванного к жизни ясновидящим вдохновением художника. Хозяйка Медной горы живет в горе — дома, и только потому она Хозяйка. Она — глава, владетельница, власть. Ей нет нужды быть коварной искусительницей, ей нельзя поклоняться, как Прекрасной Даме, отношения с ней лишены традиционной острой приправы человеческих любовных отношений — жажды обладания, ненависти и зависти.
П.П. Бажов, вернувший Хозяйку ДОМОЙ, руководствовался не игрой своего воображения, но в решающей мере именно НЕ СВОЕГО и ОБЩЕГО, верно услышанного только им одним.
Про Горную матку говорили не только в Полевском . “В Кызыле будто найдена такая комната в шахте. Внутри бархатом обита черным, золотом, камнями разными дорогими украшена. Матка горная, что ли, там жила.
Тоже вот такое рассказывал один смотритель, он на Коршуковской шахте был. Приходит будто в забой к шахтеру, скажем, штейгер или смотритель и распоряжается. Ругат и даже вот колочивал кого, бывало. “Ты, — говорит, — что за крепью не смотришь? Ребятишек осиротить хочешь?”
А то к конюхам. Тех опять за то, что овес от лошадей воруют… Вот они на другой день пойдут извиняться к тому начальнику, который их ругал. А тот в тот день даже к шахте не подходил, оказывается, не только такое распоряжение давать. Вот будто это тоже матка приходила…
Другой про свое вспоминает: “Нас, говорит, человек двенадцать сидело у ствола, клеть ждали. Молодежь все, ну и давай разводить разные прибаутки — пошел хохот. Тут как подымется вихрь — так и потянуло к стволу. Старики, которые тут подошли, давай нас отчитывать. Оно ведь в шахте не то что матерок какой, петь и то нельзя было. Не любила этого матка”.
Записано это в Кытлыме в 1880 году, значит, старики, урезонившие молодых шахтеров, отцами и дедами научены были Хозяйку уважать. В Полевском — возле Медной горы и медного рудника — ее почитали особо. Но были здесь и другие тайны.
“Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках как показателях золотоносных мест мне случалось слыхать и в Сысертской части округа, но разговор о каких-то старых людях был новостью. Это было особенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешкинского рудника”. Слушать Бажов умел.
Здешние старые люди тоже ушли под землю… Сюжет, распространенный тоже чрезвычайно широко. Только по наблюдениям Н.К.Рериха он встречается в фольклоре Тибета, Китая, Монголии, Кашмира, Туркестана, Сибири, Алтая, Кавказа, Урала, русских степей, Литвы, Польши, Венгрии, Германии, Франции… И всюду под землю уходит праведный народ, преследуемый другими народами или послушный древнему предначертанию. Обычно отмечается, что ушедшие были людьми знающими и умелыми: выращивали отличные урожаи или выплавляли металл. Уходили не навсегда, а до лучших времен. Оставляли знаки своего пребывания на земле; отмечали место ухода — чаще всего горой или камнем — и прятали под него земельные богатства.
Память об этих камнях, горах и курганах держится тысячелетиями, и в любое время находятся люди, имеющие право сказать: “Я проведу вас ко входу в подземное царство”. Иногда говорится о том, что в тех, нам неведомых, тайных, подземных странах ушедшие праведники обретают новую — высшую — силу, ибо пользуются другими, могущественными энергиями.
В последнее время, в связи с оживлением интереса к проблеме северной прародины человечества, часто вспоминают предания нашего Севера, в том числе и русского, о чуди и других подземных людях. Эти рассказы существуют в различных вариантах и бытуют от Кольского полуострова до Камчатки.
Во всех этих рассказах чудь — образ собирательный, иногда откровенно сказочный. Например, в коми-пермяцких поверьях само понятие “чудь” объединяет представления о персонажах низшей мифологии, бытующих еще в каменном веке (маленькие, звероподобные, злонамеренные: могут убить, задушить, утопить в проруби или подменить человека деревянной чуркой); память о легендарных героях-богатырях, захоронивших себя под землей вместе с женами и детьми, и любовную спасительную жалость к изгоям, не принявшим христианство и официально подвергавшимся гонениям — потому и поминали чудь как общих — дальних и близких — предков: в поминальный день приносили на кладбище блины: “Помяни чудского дедушку и чудскую бабушку…”
Записанные В.И.Немировичем-Данченко (книга “Страна холодов”, 1877 г.) рассказы о чуди отчасти напоминают коми-пермяцкие: “Чудь “ушла в камень”, в нем хоронится. По вечерам она внутри горы разговаривает… Против такой чуди есть заклятие — стать лицом к северу и повторить до 12 раз: “Во имя отца, сына и святого духа, чудь некрещеная, схоронись в камень, размечись по понизью не от меня грешного, а от креста Христова…”
В здешних преданиях о нехристях говорят уже по инерции: старые люди жили в другие, дальние, дохристианские времена; территория расселения старых людей указана: это и есть Полевской завод и прилегающие к нему земли; и главное место, где ушедшие старые люди оставили тайную весть людям будущих времен, названо совершенно точно: Азов-гора.
Большая часть легенд об Азов-горе повторяет вечный сюжет про разбойничий клад. “Жил на этой горе и в пещере скрывался разбойник Азов. Вот было у них безвыходное положение, всем уходить надо из этих мест. А в пещере много награбленного хранилось, его с собой не возьмешь. Вот и решили они вход в пещеру закласть. Ну, заложили пещеру, а Азов и спрашивает у разбойников: “Кто желает остаться здесь при кладе?” Один и вызвался. Азов его пристрелил, чтоб никто про клад не узнал и кости чтоб его этот клад караулили…” (Записано в Полдневой в 1895 г.)
В другой легенде разбойник был добрый и грабил только богатых; в третьей разбойника звали не Азов, но Айзин, просто люди потом упростили это имя. Существуют легенды о пугачевском помощнике Азове, подающем ему сигналы с вершины горы; о красавице-девушке по имени Азовка, связавшейся с разбойниками и ушедшей с ними в гору… Девка-Азовка бытует в различных вариантах: жена разбойничьего атамана, его любовница, пленница, турчаниновская дочка, попавшая в разбойничье гнездо… Наличие вариантов — дело обычное: была бы пещера, а легенды будут.
Но были и другие предания: “Азов-гора не простая. Богатства в ней много, да достать-то его трудно. Была тут дорога, ездили старинные люди. Многие хотели богатство достать, да не умели. Было здесь имячко заклянено, кто его назовет — тому гора откроется…” Наконец, были следы таинственных старых людей, разговоры опытных старателей, рассказы всезнающего В.А.Хмелинина…
“На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он давай тут колупаться, да и выгреб свою долю.
— На ходок-то напасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря ходок не сделают”.
Старые шахты и рудники — явление достаточно редкое и до сих пор таинственное. Алан Ф. Элфорд, ученый, отстаивающий головокружительно дерзкую теорию подлинного, во плоти и крови, существования мифологических богов — истинных строителей технических чудес древности и создателей самого человека, говоря о старых шахтах, в наличии которых был крайне заинтересован, ссылается на результаты исследований, проведенных британскими инженерами в 1980 году (А.О.Элфорд. Боги нового тысячелетия. М. 1999).
“Очень немногие разработки доступны для осмотра и фотографирования. Преобладающая часть старых шахт — пожалуй, даже почти все они — заброшены, и никаких следов прежних работ не осталось. Также в большинстве случаев нам приходится основываться на старых докладах, бумагах и статьях”, но добавляет, что “ время от времени до нас доходят рассказы о старых шахтах, обнаруженных при современных разработках, и имеются показатели, по которым эти шахты могут быть отнесены даже к 100 тыс. лет до Рождества Христова”.
Бажов в очерке “У старого рудника”, документальном и статистически точном, подробно объясняет легендарную популярность Азов-горы: здесь, в пещере, “сходились два направления сказов: кладоискательское, где говорилось о кладах, “захороненных в горе вольными людьми”, жившими тут, вблизи “старой дороги”, и горняцкое — с попыткой объяснить происхождение, вернее, скопление здесь “земельных богатств”. Тут фигурировала “стара земля”, “стары люди” и “тайна сила”. Понятно, что в создавшейся информационной тесноте времена путалась, одни образы переходили в другие, пещерная пленница становилась похожей то на лешачиху, то на саму Хозяйку: обе под землей, охраняют земельные клады и наделены тайной силой…
Однако в том же очерке и так же подробно он говорит, что Азов-гору не просто отличали как тайное место, но особым образом оберегали: в пещеру вход давно потерян, и искать не надо, и Девку-Азовку видеть нельзя.
Рассказанная дедом Слышко история весьма типична: “…робили в тот год близко Азова… Ну, я тут эту девку и поглядел… Сейчас забыть не могу… Выполз по ночному времени из балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора. Боюсь, значит… Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет… Космы распустила, хайло разинула да как зеревет диким голосом… Я беги-ко в балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и почал меня обхаживать, почал охобачивать, а сам приговаривает: “Я те научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!” С той поры, небось, не случалось этого со мной. Выучил,— спасибо ему,— родитель”.
Наличие табуированной фигуры указывает на древность места. Бажов это и отмечает: “В чусовских сказах о “вольных людях”’ иногда упоминалась и Азов-гора как особо охраняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире, чем в последующие годы”. Данное обстоятельстве имеет для Бажова настолько важное значение, что сказ про Азов-гору он начинает не с указания места, но с указания времени: “Это еще в те годы было, когда тут стары люди жили. На том, значит, пласту, где поддерново золото теперь находят…” Это было в иные — доденежные времена: “Самородок фунтов несколько, а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его не подберет. А кому помешал, так тот его сопнет в сторону — только и заботы”. “Были они не русськи и не татара, а какой веры-обычая и как прозывались, про то никто не знает. Были те люди, как дети, ни греха, ни зла не знали.
Медь самородную добывали, зверя, птицу ловили, собирали мед диких пчел, тем и питались… Золотой век. Вот они-то и ушли отсюда и все свои богатства закрыли в Азов-горе. Срок не указан, но указаны условия, после выполнения которых гора откроется, и одно из таких условий — падение власти денег. Скорой разгадки не предвидится: “Денежка похуже барской плетки народ гонит. И чем дальше, тем ровно больше силу берет”. Но богатство в горе не иссякает, и девушка не стареет.
Любое текстовое событие имеет время и место: “На холмах Грузии лежит ночная мгла…”, “Давным-давно в одной деревне (или в некотором царстве) жил (или жила)…”, “Не было ни человека, ни животного, ни птиц, рыб, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо.”…
В космологических мифах указание положения звезд в небесной сфере само по себе является информацией о времени события: известно, что в результате прецессионного движения оси Земли положение звезд на небе медленно меняется. Здесь информация о времени, например в мифах инков или майя, — имеет первостепенное значение: они рассказывают о мировых крушениях дальних времен и предупреждают о крушениях грядущих.
Серьезная наука астрономия полагает такой (с учетом прецессионного движения) способ времяисчисления совершенно состоятельным.
Сюжеты бажовских сказов отражают не отношения Неба и Земли, но отношения Земли и людей, Земли и Подземелья, поэтому действие происходит на Земле, а не на Небе.
Время действия Бажов указывает не всегда: только в том случае, когда это время другой жизни (время старых людей, время Ермака), события ХVIII и XIX веков он сводит и разводит достаточна свободно — это одна и та же жизнь. Камень, Гора, Пещера и Хозяйка времени не знают.
Место же действия всегда указано совершенно точно — на Гумешках, на Красной горке, в Косом Броду, на речке Рябиновке, на Азов-горе, и при отсутствии временной координаты оно (место) воспринимается как особое (на все времена или вне времени) и читается однозначно: ЗДЕСЬ.
Организация художественного пространства — главная работа, выполняемая художником. Неожиданность и мощность этого пространства позволяют судить о таланте и доблести создателя. Именно поэтому можно утверждать, что М.Ю.Лермонтов не перевел с немецкого на русский стихотворение Гете, но написал свое, ибо уже первая строка Гете “Над горными вершинами покой” оставляет нас в надмирном, олимпийском созерцательном и не смертном холоде, тогда как строка Лермонтова “Горные вершины спят во тьме ночной” — даже при наличии вершин во множественном числе — тяготеет к обжитым долинам, не успевающим остыть к ночи. И обещанный покой у Гете похож на пустынную вечность, а у Лермонтова — на живительный сон, после которого мы все встанем и пойдем жить дальше.
Само собой разумеется, что писатель, размещая своих героев, скажем, в Петербурге (или Бахчисарае), не только понимает, что Северная Пальмира (или ханская столица) не какой-нибудь им же построенный город Н., а самостоятельно, по своим законам живущее пространство, но учитывает и использует мощную магию места, загодя рассчитывает на нее.
Художественное пространство сказов о Хозяйке действительно уникально: оно полностью совпадает с реальным местом, со всеми его тайнами и тьмами. Более того, Бажов постоянно и всемерно подтверждает его (места) подлинность: вводит в текст документальные справки, рассказывающие историю завода, перечисляет его владельцев, говорит о местных жителях и их обычаях; размещает действие на местности, тщательно указывая самые мелкие детали: “В Косом-то Броду, на котором месте школа стоит, пустырь был. Пустополье большенское, у всех на виду, а не зарились. Нагорье, видишь… А раньше-то, сказывают, тут жилье было. Так стрень-брень избешечка, на два оконца… Огородишко тоже, банешка… Жил тут старатель один. Никита Жабрей прозывался…”
“Пошли раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то…. А оба в горе робили, на Гумешках то есть…. Дошли до Красногорского рудника…”
Названия самые обыкновенные — по сходству и функции — лишенные особой художественной нагрузки и свободные от многоступенчатых ассоциативных связей: Гумешки — от слова “гуменце” — невысокий пологий холм; Мраморское — от слова “мрамор”, там его добывали и обрабатывали; Полдневая — от “полдня”; как утверждают местные жители, деревня Полдневая стоит на полднях; полдня прошло, и солнце как раз на главной улице. Полевской — от боевого клича: “В поле войско!”; по нему солдаты выходили в поле прогонять налетевших с юга башкир. Косой Брод — потому что там реку наискось переезжали…
Бажов разом ввел эти названия в наш культурная обиход, и теперь мы помним их так же прочно, как Трою или град Китеж. Теперь они связаны с местом тайной силы, и мы, приявшие их такими, посильно укрепляем народную память. “Память народов знает”, — Н.К.Рерих в этом не сомневался. Разумеется, характер места, сама его суть определяют характер памяти. Тот же Н.К.Рерих вспоминает встречу с одиноким стариком в оставленной полуразрушенной деревне: “Все ушли. Они нашли более подходящее место для своего обитания. Они были сильными и предприимчивыми. Нечто новое привлекло их. Но я знал, что ничего нового не существует на земле, и я не пожелал менять место моей смерти” (Н.К.Рерих. “Подземные жители”).
Бажовские герои умирают там, где живут — в Полевском и Мраморском, но, в отличие от встреченного Рерихом старика, они живут на месте силы, и оно связано не со смертью, а с жизнью, уходящей далеко в прошлое и в будущее.
У П.П.Бажова местный человек — не просто проживающий в этом месте, но являющийся естественной его (места) частью. Уже в силу технологических причин рудничные и заводские рабочие составляют часть рудника и завода, то есть Горы и Камня. Они связаны с ними еще и памятью, и верой в тайную силу, к которой в разной мере причастны. Бажовские герои никуда со своих мест не уходят: они здесь сильны и предприимчивы, они на своем месте и при своем деле.
Такая настойчивость в обозначении места никак не может быть случайной. Ясно, что в “Дорогом имячке” главное не кучи хризолитов, не золотые штабеля, а гора, место. И соликамский парень, тот, что с тайной силой знался, после смерти своей охраняет именно место: он еще перед смертью сказал, что уйти ему отсюда нельзя. “Почему нельзя, этого не сказал”. “Охотников в ту пещеру пробраться много было. Всяко старались. Штольни били — не вышло толку. Даже диомит, слышь-ка, не берет… — видно, крепкое заклятье на дело положено. Пока час не придет, не откроется Азов-гора”.
Сегодня бажовскими местами занята не только молва. Цитирую по книге В.В. Соболева “Древние пророчества от времен Атлантиды до Апокалилпсиса Нострадамуса”, (Челябинск, 1997): “В ближайшее время туда никто не сможет проникнуть, вход в этот город откроется только тогда, когда придет срок. Что там найдут ученые-археологи? Они найдут колоссальную духовную библиотеку. Все, что наша культура создала, покажется ничем, по сравнению с ней. Эта подземная библиотека не единственная на Урале. Их приблизительно десять…”
Понятно, что лежат там не книги, не рукописи, но удивительные приборы, монолитные кристаллы…
Особого внимания Бажова к кристаллам нельзя не заметить: ключ-камень, медные изумруды в мертвой Степановой руке (слезы Хозяйки), камушки, падающие на стол в пророческом видении Васенки, Синюшкин клад, самоцветы, летящие в снег из-под серебряного копытца, так что Соболев, предсказывая наличие в горе волшебных кристаллов, ни в чем Бажову не перечит. Свойства кристаллов используются все шире, и на рубеже тысячелетий слава о них, как говорится, перешагнула земные пределы. На конференции Европейского космического агентства, прошедшей в Мадриде в 2001 году, было заявлено о создании новой науки — астроминералогии. Начало ей положило открытие кристаллов силикатов, самого распространенного минерала на земле, в больших количествах вокруг старых звезд и планетарных дисков. И если кристаллическая звездная пыль действительно является сырьем, из которого создаются планеты, то все наши магические хрустали, цветные кварцы и глазковые шпаты являются исполненными поистине неземной силы.
Книга Соболева разошлась быстро. Если появится второе издание, раскупят и его. Правда, теперь при нашей Российской академии наук организован комитет, призванный бороться с вредоносными ненаучными измышлениями. Возможно, со временем нам разъяснят, что книга Соболева, как и многие другие, недостаточна серьезна.
Но что делать с молвой, с бывальщинами, которые не стареют и количество которых не уменьшается? За несколько часов, проведенных возле Азов-горы с целью уточнения маршрута школьной экскурсии в августе 2000 года, меня дважды предупредили о том, что гора пускает не всех и не всем показывается; на автобусной остановке женщина, очевидно, из числа тех, кого гора не пустила, почтительным шепотом рассказывала , что на пути к вершине все время теряла сапоги, что их “само в грязи держит”, потому и пришлось вернуться. И уже в Екатеринбурге догнала меня совсем новая (она же и старая) бывальщина: встречают на горе девчушку лет десяти, будто бы отставшую от матери; от людей держится поодаль, молчит, изредка подходит ближе, и тогда видно, что волосы у нее черные, а глаза совсем зеленые, и зовут ее — это понятно — Танюшкой.
До сих пор говорят, что люди, оставшиеся один на один с горой, слышат, будто внутри кто-то поет или плачет и стонет; видят огонь (свечу, костер) на вершине, только если подойдешь поближе, окажется, что никакого огня нет… До сих пор ищут место, где находился вход в пещеру, вспоминают людей, которые будто бы туда заходили, но не разглядели ничего: ветер подул, свеча погасла, а потом вход в пещеру засыпало землей и завалило камнями.
Азов-гора остается местом притягательным, люди ездят туда постоянно, хотя одна только дорога к горе — по окраинам заводского города, мимо старой домны, по плотине, по пустырю, вдоль долгой, неподвижной, мертвой воды — ничуть не живописна и так незаслуженно печальна, что, казалось бы, должна начисто развеять веру в какие-нибудь чудеса… Но они живут, и новые отряды юных краеведов внимательно записывают старые были.
В июне 2001 года Э.Мулдашев на страницах газеты “Аргументы и факты” (тираж 2 921 170 экз.) выступил с новой гипотезой — откровенно страшной, но захватывающе интересной. При Всемирном потопе ось земли сместилась на 60 градусов — это третья часть полуокружности Земли, что в километрах будет 6666. Значит, окружность Земли составляет шесть участков по 6666 километров. Зная нынешнее и предыдущее положение полюса, можно высчитать, где будет грядущее… По расчетам Э. Мулдашева, это место находится в США, в штате Вайоминг. Указанное место с незапамятных времен пользовалось самой дурной репутацией. Там находится Башня дьявола, огромный каменный, в длинных глубоких царапинах, вырост высотой в 290 метров, правильной формы, сильно напоминающий пирамиду со срезанной вершиной. Он стоит на плоскогорье, совершенно чуждый здешнему пейзажу, и виден издалека.
Камень окружен зловещими легендами; самая популярная из них — о медведе, дьяволе и людоеде: люди спасались от него на вершине камня, а медведь, стараясь влезть на башню, исцарапал ее когтями. Из-за этой легенды башню называют Жилищем медведя. Но задолго до этого индейцы именовали ее Башней плохих богов и в ее окрестностях никогда не селились
Мистика известная: 6 — плохое число, 666 — число зверя, тогда 6666 — знак беды, число, символизирующее глобальную катастрофу, и место, меченное этим числом, хорошим быть не может. И легенда говорила об этом за тысячи лет до того, как Э. Мулдашев провел на глобусе линию Кайлас—Северный полюс — Остров Пасхи и циркулем отложил на ней от полюса 6666 километров.
Но наша Азов-гора — не место беды, она тайна, обещание и надежда.
МАСТЕР
Если Камень (и руда) — символ Урала природного, а изделие из камня (и металла) — Урала освоенного и промышленного, то Мастерство является связующим звеном между ними, стало быть, и его (Урала) историей.
Жизнеописание уральского мастерства уходит в тысячелетия, как рудник в породу. Древние каменные, бронзовые и железные изделия поражают безупречной — поистине ничего лишнего! — красотой, и, даже учитывая, что это касается не только Урала, невозможно отказаться от мысли, что именно обилие и красота нашего камня направляли руку и глаз мастера: разве, выплавляя медь из малахита, человек не делает из одной красоты другую…
Первые русские металлургические заводы строились на старых меченых местах: не случайно в рудниках находили вещи старых, ушедших в гору рудокопов. В 1 тыс. до н. э. через хребет по Чусовой, Каме и Волге и далее по территории нынешней Центральной России к Черному и Средиземному морям проходил путь престижной торговли: самое лучшее оружие — вильчатые копья из зауральского серебра, богато украшенные кинжалы и кельты — шло отсюда, с верховьев Исети (в северо-западных пригородах Екатеринбурга до сих пор встречаются горны древних плавильных печей), так что древнегреческие герои, изображенные на чашах и вазах, потрясали нашим оружием и с ним вошли в историю, а наши плавильщики и кузнецы ушли незаметно и молча.
Урал пережил три металлургических бума — два до нашей эры (бронзовый и железный века), а третий — уже недавно, в Петровские времена, ХVIII век, так что на протяжении пяти тысяч лет непрерывный поток металла шел отсюда во все стороны света. Неисчерпаемый Урал всегда потреблялся беспощадно, но почтительное отношение к камню сохранилось до сих пор. На это есть свои, чисто местные причины. Все, изготовленное на Урале, немедленно уходило отсюда; здесь оставались память и камень, предание и мастерство. Бажовский Прокопьич именно об этом и говорит: “Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком не знаю”. Истинную стоимость этих штук мастера тоже не знали — и не по невежеству или отсутствию любопытства, а только потому, что мастерство ставили выше денег. Главное было — сделать, уметь, а не иметь. Масштабы здешних каменных работ в цифровом выражении кажутся фантастическими. Вот размеры наших, ныне составляющих гордость Эрмитажа каменных ваз: 1,15 м на 0,8 м, 1,17 м на 0,71 м, 1,78 м на 1,69 м. На доставку в столицу роскошной вазы из колыванской яшмы (вес вазы — 19 т, высота — 2,5 м) потребовалось 160 лошадей; только на поиски подходящего камня иной раз уходило до десятка лет…
Урал не потреблял результатов своего труда, и гордились здесь не вещью, а умением. Каслинский павильон, приводивший в восторг взыскательную европейскую публику, (Большая золотая медаль на Всемирной выставке в Париже в 1900 году) по возвращении домой был разобран на части и в таком виде долго лежал в подвалах управляющего Кыштымским заводом… Его вспомнили случайно, через 30 лет, и, когда понадобилось, привели в порядок, отлили утраченные детали и собрали заново: снова смогли.
Мастер на Урале — культурный герой: он упорядочивает и украшает мир. После Ермака, разом перетащившего Россию через Камень, землепроходцы пошли дальше — до океана и за океан, а мастера стали обживать землю. “По нашим местам ремесло, известно, разное. Кто руду добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковыривают, бутовой да горновой камень ломают, цветной выволакивают. Кто опять веселые галечки выискивает да в огранку пускает. Лесу валить да плавить приходится немалое число. Уголь и тоже для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой занимаются.
Случалось и так, что в одной избе у печки ножи да вилки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифуют, а под полатями рогожи ткут”.
На Урале мастерство — категория нравственная, совсем не то, что нынешний профессионализм: здесь высота нравственного закона прямо соответствует уровню мастерства, и мастера отличают не только профессиональная честность, безупречное знание технологии и уважение к материалу, но патриотизм, национальная гордость и человеческое достоинство: “Такую красоту сделаем, что со всего света съезжаться будут, чтобы хоть глазком поглядеть… Рабочие руки все могут”.
У нас именно мастерство было главным критерием оценки человека: стоящий мастер и пустой человек (“ на огненную работу не гож, в горе и неделю не выдюжит… старатель невсамделишный, так, сбоку припека”) — по аналогии с камнем: отборный малахит и пустая порода. По Бажову, именно непригодность к мастерству — причина человеческого ничтожества: кто не способен и не хочет работать, тому остается выслуживаться и “барские блюдья лизать”.
Мастер — человек штучный, гордый, его купить и совратить трудно, он делатель, строитель… Бажов называет мастеров по имени-отчеству; Евлампий Петрович, Тимофей Иванович… Тогда как бунтовщиков — это при полном к ним сочувствии — только словом собирательным: “башкирцы бунтуют”, “мужики канаву копают”, “парни за колья взялись” — по имени-отчеству их величать еще не за что. Уральские мастера цену себе знали. “Кого мне бояться, если я в горе роблю?” — это у Бажова. А это из официального документа (в 1898 году товарищ прокурора по Нижне-Тагильскому округу докладывал прокурору екатеринбургского окружного суда): “местный горнорабочий… по умственному развитию стоит значительно выше местного хлебопашца… Способный, самоуверенный и нервный, он привык надеяться на свои силы”.
В материалах расследования обстоятельств убийства царской семьи имеются любопытные подробности: солдат в караул Ипатьевского дома набирали из рабочих пивоваренных и водочных заводов, себя уважающие люди — мастера — туда не шли. Когда части Белой армии заняли Екатеринбург, жители старого уважаемого Верх-Исетского завода вышли на демонстрацию с плакатами, гласящими, что рабочие ВИЗа не имеют никакого отношения к событиям в Ипатьевском доме. Ермаков, один из расстрельщиков, тот, который штыком добивал царских дочерей, ни мастером, ни хорошим работникам никогда не был.
Оценка по мастерству — своеобразный гамбургский счет — была бесспорно справедливой и шла поверх барьеров социальных и национальных. Так, немец Штоф (понятно, что ненавистный: сказ был закончен в апреле 1942 года — мы только-только ценой жестоких потерь отогнали немцев от Москвы, и победоносная Сталинградская битва была еще впереди), какой бы ни был, а мастер: “руке с инструментом полный хозяин и на работу не ленив”. И первые Демидовы — настоящие мастера: разбирались в рудах, в минералах, в заводском строительстве, в мельчайших тонкостях производства, уже тогда очень сложного: каждая плавка была, в сущности, экспериментальной…
В сказах прослеживаются все стадии становления мастера. Сначала ученичество — терпение, внимание, умение различать детали, видеть камень и слышать мастера. Ученичество продолжается до тех пор, пока ученик не сравняемся с мастером, что не всегда возможно. Поэтому настоящих мастеров мало. Евлах Железко говорит, что он “на весь завод один остался. Старики поумирали, а молодые еще не дошли”. Потом сотрудничество, работа почти на равных: это в том случае, когда учитель начинает уважать в ученике мастера и считаться с ним. И наконец, сознательная, самостоятельная, одинокая работа.
Бросаться от дела к делу не полагалось: “Лучше одно знать до тонкости. Да и житья не хватит, чтоб всякое мастерство своей рукой изведать”.
Откровенно дурным тоном считалось хвастать, хвалить себя прежде, чем люди похвалят: “Вершинка — мера не надежная: была вершинкой, а станет серединкой, да и разные они бывают — одна ниже, другая выше.”
Ценились отрешенность от суеты, предельное духовное напряжение, способное прослеживать тонкости дела “по ходочкам и в полных потемках” и одновременно видеть идею в развитии: “живинка во всяком деле есть, впереди мастерства бежит и человека за собой тянет”.
И непременной считалась полная приверженность месту, ощущение кровной связи с ним (сторонний мастер “руку испортит и глаз отобьет”), отсюда и оценка мастерства: “походит ли баран на беркута — немецкая то есть работа на здешнюю”. ЗДЕШНЯЯ — не значит отечественная, но именно уральская; не случайно местожительство мастера каждый раз подробно указано: Евлампий Петрович Медведев, прозванный Железко, проживает в деревне Пеньковке; Иван Бушуев, племянник или внук старого мастера Бушуева, живет в Златоустовском заводе, сообщаются для верности подробности устройства заводского поселка: улица Большая Немецкая, между горами Бутыловкой и Богдановкой, улица Малая Немецкая, Демидовка и т.д.
Снова та же мысль: наши сила и талант — от земли, от места. И мысль живучая: в середине 90-х годов теперь уже прошлого века в журнал “Урал” неоднократно заходил безымянный (так пожелал) автор, много лет собиравший доказательства того, что Петр I имел серьезные намерения вырастить на Урале особый народ, надежный, как камень и металл. Приходящий автор утверждал, что царь будто бы уже приступил к исполнению своего замысла, потому что имел не вызывающие сомнения доказательства магической силы места (Урала), собранные в результате многочисленных научных экспедиций в наши края, и что только безвременная смерть помешала осуществлению плана.
Другой молодой писатель из Оренбурга прислал повесть, которая, правда, не была напечатана, но замечена была: народ, целиком живущий в горе (“если не увидят, то не убьют”), — украшенные камнем царские покои, мастерские, казармы, воины, ремесленники, вельможи — навсегда остается в ней, сам становится местом силы, но память о нем не умирает.
В бажовских сказах о реально существующих мастерах никаких особых тайн нет; в сущности, эти сказы — сами не более чем мастерски обработанный документальный материал, уникальность которого одна и спасает повествование от откровенного назидания.
Тайна появляется по мере приближения мастера к Горе, на Пути его в Горные мастера, и разгадка ее, до конца невозможная, начинается с признания того, что Горный мастер, хотя и занимает в уральской табели о рангах высочайшее место, не просто лучший в ряду мастеров, но другой, находящийся в другом пространстве, и приближение к нему требует ухода, выпадения из ряда, даже в том случае, если этот ряд — жизнь.
“ — Кто каменный цветок увидит, тому белый свет не мил станет…
— Я бы поглядел…”
В этом и тайна — в неведомой силе, в ТЯГЕ, влекущей земных мастеров из жизни и от жизни — в Гору.
Сущность мастерства, хотя бы теоретически, понятна (мастерству можно даже выучиться); что такое Тяга, Дар, не знает даже сам одаренный, но принимает его как знак избранничества и высокой судьбы. Признаний такого рода предостаточно.
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
Я вам не кенар!
Я поэт!
Я не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений дивных свет.
Вопрос о происхождении дивных прозрений занимал человека с незапамятных времен, и поиски ответа весьма поучительны. Так, “Сказание о Гильгамеше”, что называется, ставит человека на место, решительно отказывая ему в богоравных деяниях.
В моем городе человек умирает, — сердце скорбит,
Человек погибает, — на сердце тяжесть.
Я заглянул через стену
И увидел трупы, плывущие по реке.
Меня самого ждет такая же участь, воистину это так!
Самый высокий человек не может коснуться небес,
Самый толстый человек не может покрыть всю землю.
Движение человечества по пути технического прогресса положения не изменило. Мифы добросовестно фиксируют ситуацию: боги и герои приходят на помощь людям: Нуми-Торум научил их охоте, рыболовству и изготовлению одежды; Вайнемейнен сделал первую лодку и необходимые орудия труда; Прометей принес людям огонь, научил строить дома и корабли; Кецалькоатль показал, как добывать пищу, обрабатывать драгоценные камни, следить за движением звезд и рассчитывать дни по календарю… и т. д. Но люди по-прежнему оставались смертными и живущими в пределах, отведенных богами.
Но миф об Орфее представляет нам другую картину: герой попадает в Аид (а туда, как в Гору, смертному вход закрыт) благодаря своему певческому (читай: поэтическому) таланту. Пение Орфея покоряет Кербера и эриний и наконец саму божественную чету — Персефону и Аида, и они, очарованные, разрешили ему спуститься в грозное подземелье. Главное в мифе — не любовь Орфея к Эвридике, заставившая его броситься в царство мертвых, а то, что он — певец, то, что талант открывает ему дорогу в иные миры. Иначе зачем говорить о том, что голосу Орфея покорялись люди, боги и природа, что его, растерзанного менадами, оплакивали звери, птицы, леса, камни и травы, что голова его, приплывшая в Лесбос, пророчествовала и творила чудеса? Зачем подчеркивать, что несравненный Орфей почитал не Диониса, бога плодоносящих сил природы, но Аполлона — музыканта, пророка, охранителя стад и основателя городов, соединяющего воедино небо, жилую землю и подземную тьму.
Появление Пегаса, ставшего символом поэтического вдохновения, утвердило особый — божий дар! — статус таланта; и обстоятельства рождения Пегаса — он родился из крови Медузы Горгоны, гибель которой означала полную победу олимпийских богов, несущих в мир гармонию и меру, над армией хтонических чудовищ, т.е. хаоса и неразумной мощи, — практически поддерживает известное заявление А.Блока о том, что поэт — сын гармонии и ему принадлежит место в культуре. Интересно и другое, то, что Пегас находится в ближайшем кровном родстве с силами зла и смерти — Ехидной, Химерой, Лернейской гидрой, Немейским львом и Хризоаром — духом темной стихии.
До сих пор фигура крылатого коня вносит определенную конкретность в наши смутные представления о поэтическом вдохновении; во всяком случае, связывает его с полетом и расширением жилого пространства.
Вот и Бажов, рассуждая о таланте как о явлении совершенно реальном, говорит не только о самостоятельности поиска и самодостаточности, но об открытости другим мирам, следствием чего является особое знание, по традиции именуемое всеведением поэта, и вытекающих из этого особых отношениях с жизнью и смертью.
Талантливый человек учится, но не повторяет учителя и не копирует мир: он создает свой. “Когда хоть ты, Данилушка, все это понял? Ровно я тебя еще вовсе не учил?” Ответ был сформулирован задолго до вопроса: тогда речь шла о том, что Данилушка научился играть на рожке: “начнет наигрывать, и песни все незнакомые: не то лес шумит, не то ручей журчит… а хорошо выходит”. Митюнька, сын Данилы, тоже пикульку смастерил, и — та же история: “Она у него ровно сама песню выговаривает”. И Хозяйка говорит о том же: “Если бы ты сам додумался…”, “если бы сам нашел…”. Впрочем, Бажов объяснил, что такое творческая самостоятельность, что называется, на пальцах: “Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему”.
Жить по-своему — значит жить в одиночку. Бажовские мастера — все одинокие люди; для них одиночество — не трагедия, а условия труда, своеобразная техника безопасности: люди с их суетой, обидами и расчетами отвлекают от дела и мешают работать. Жабрей, удачливый, знающий, ворочающий за троих, в работе человеческого соседства не выносит: “загудело… комарино болото…” Дедушка Бушуев близко к себе никого не подпускал, “разаркался с немцами и свое дело завел”. Евлах Железко работает один, и никто ему не нужен. Талант не нуждается ни в помощи, ни в признании. И бажовский Данила, разыскивающий у Змеиной горки единственный нужный ему камень, творящий из него свою небывалую дурман-чашу, не слушая и не слыша ничьих советов и угроз, сам осудивший и погубивший свое творение, руководствуется тем же самым принципом, что и Пушкин (“Ты сам свой высший суд”) или Моцарт (”полагаюсь исключительно на свои собственные ощущения”), оба убежденные в том, что судить их не за что и некому.
Художник свободен от власти денег: свое мастерстве он ценит превыше всего. И снова пушкинское “не продается вдохновенье” совпадает с утверждением Евлаха Железка о невозможности для мастера торговать своим нутром. Художник свободен от каприза заказчика и от надежды на понимание с его стороны: рядовому заказчику угодить легко (“было бы пестренько, да оправа с высокой пробой), а высокопоставленные, даже царь с царицей, чаще всего — люди “без понятия”, — хотят помодней, посложней, только бы камень резать да портить. Моцарт о своих заказчиках говорит то же самое: “Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть всякий возница, либо такое непонятное, чтобы только потому нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает”.
Самодостаточность мастера делает его свободным от всех идеологических, социальных и политических контекстов, так что у Бажова нет темы крепостного мастера. Реалии крепостного быта — не более чем фон и временная привязка. Своей авторской волей Бажов решительно и бесстрашно разводит крепостного мастера и владеющего им барина: он “оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать”, а на изготовление вазы по присланному чертежу отпустил времени столько, сколько потребуется, “пусть хоть пять лет просидит”. Разногласия Данилы с барином по поводу заказной чаши лежат всецело в плане эстетическом; Митюха от барского гнева уходит откровенно сказочным образом: “хряснул его набалдашником по лбу” и куда-то подевался, и никто его не задержал, хотя “в комнате приказчик был и прислужников сколько хочешь, а все как окаменели”; о Танюшке и говорить не стоит: за ней всегда стоит Хозяйка. Для всех любимых бажовских мастеров решающим является не барская милость или немилость, а вмешательство Хозяйки (тайной силы), и это обстоятельство показывает, что Бажова интересовали вовсе не социальные проблемы, а проблемы фундаментального устройства жизни: есть ли предел взыскующему человеческому духу, соответствует ли мир привычной для нас системе оценок, всегда — только двухполюсной (да — нет, жизнь — смерть), и системе измерений (строго трехмерной); и что в этом мире делает художник, по природе своей не согласный с общепринятым стандартом…
Отношения искусства и жизни всегда были напряженными. “Чем глубже любишь искусство, тем оно становится несоизмеримее с жизнью, чем сильнее любишь жизнь, тем бездоннее становится пропасть между нею и искусством. Когда любишь то и другое с одинаковой силой, — такая любовь трагична”. Возможно, чрезмерный драматизм блоковской формулировки объясняется соответствующими настроениями предреволюционных лет. Однако светлый и гармоничный Пушкин практически с Блоком согласен: художник, для которого яростная любовь к жизни чуть ли не профессиональная необходимость, плохо уживается с жизнью; бегство от нее становится неизбежным.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди туда, куда влечет тебя свободный ум.
Пушкин говорит открытым текстом: художник не владеет даром, это дар владеет художником, и он, единожды понявший, что он не только тварь, но и творец, всегда будет стремиться утвердиться именно в этом — в сотворении; и постепенно прелести и печали жизни не просто теряют значение, но превращаются в нечто, мешающее творить.
“Давно, усталый раб, замыслил я побег…” — Пушкину в это время всего только 35 лет, а он пишет о побеге даже без особой горечи.
Моцарту — 32: “Если бы люди могли заглянуть мне в душу, мне было бы почти стыдно. Все во мне захолодело — просто лед”, и несколько лет спустя, уже в полугоде от смерти: “Какая-то пустота, которая мучит меня. Какое-то непрерывное томление, которое не только не утихает, но, наоборот, нарастает день ото дня”.
Данила-мастер уходит в Гору перед самой свадьбой: ”Голову разломило. Света не вижу”.
Никто из них не торопится умирать. Пушкин говорит об упоении гармонией и сладости вымысла. Моцарт со своей музыкой откровенно счастлив: “Это весело, когда сочиняешь. Подает много идей”… И наш Данила уходит в Гору (“Покажи цветок каменный…”) истинно в порыве вдохновенья. Они уходят туда, где лучше слышно, они ведомые — звуком, красотой, мелодией — во всяком случае, тайной силой.
То, что талант, помимо всего прочего предполагает причастность тайному знанию, опровергнуть уже трудно: факты говорят сами за себя. Лермонтов сквозь чудовищную оптику двойного сна видит картину своей смерти именно такой, какой она и будет спустя недолгое время.
В полдневный зной…
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь точилася моя.
В. Хлебников за несколько лет до революции указал роковые даты в истории России: 1917, 1929, 1941, 1953… и так до 1991 — даты крушения Советского Союза. Морган Робертсон еще в 1898 году, за 14 лет до гибели “Титаника”, описал ее в романе “Тщетность”; совпадения поразительные: длина корабля в романе —243, настоящая — 252, водоизмещение 70000 т и 66000 т; оба корабля приводились в движение тремя гребными винтами; на борту имелось около 3000 пассажиров, оба столкнулись с айсбергом в одном и том же месте — в 800 километрах к юго-востоку от острова Ньюфаундленд; в обоих случаях это был первый рейс из Саутгемптона в Нью-Йорк.
Эдгар По в одном из своих произведений приводит описание жидкости в источнике: оно полностью совпадает с описанием жидких кристаллов, открытых более чем век спустя.
Джонатан Свифт в романе “Путешествие Лемюэля Гулливера”, вышедшем в свет в 1726 году, говорит о двух спутниках Марса. Они были открыты в 1877-м; параметры их движения очень близки к тем, что указал Свифт.
Винсент Ван-Гог видел и рисовал звезды такими, какими их разглядели в сверхмощный телескоп в середине XX века.
Подобные истории чаще всего касаются писателей и поэтов, людей пишущих и записывающих: понятно, что каменных дел мастер не станет записывать свои догадки относительно того, как распилить камень или отбить кромки, но о всеведении мастера Бажов говорит безусловно. Это явления Хозяйки, ее подземные сады и палаты, явная помощь и тайные подсказки: “В другом месте поищи… у Змеиной горки…” Конечно, эти откровения потрясают меньше, чем описания мировых катастроф, но так же убедительно показывают, что всеведение художника связано с пребыванием в других пространствах. Бажов описывает их в деталях и подробностях, точно так же, как реальные Полевской и Гумешки: “Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня… От ветра покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная…”
Замечательно то, что все эти миры находятся там же, где и наш, известный и обжитой; между ними нет границ, но открываются они только избранным. Вот Катя идет в обход Змеиной горки “и не чует, что народ за ней”. “Взглянула, а лес кругом какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое, как камень шлифованный. И трава понизу каменная оказалась, и темно еще тут. Родня да народ той порой переполошились:
— Куда она девалась? Сейчас близко была, а не стало!
Другое пространство открывается неожиданно: “Сколько раз на этом месте бывал, а такого ложочка не видывал”, “…вдруг тепло стало, ровно лето воротилось…”.
Сейчас рассуждать о многомерности пространства почти модно: мобилизованы именитые защитники идеи, собраны впечатляющие цифры. Д. Андреев (его “Роза мира” была написана в 50-е года XX века, издана в 1991 году) убежден, что наша планета имеет 6 пространственных измерений и, как следствие, 242 слоя разной мерности, многие из них обитаемы; что у времени тоже несколько измерений и можно жить в разных временах. Английский физик Пол Девис в 1984 году писал о том, что “в дополнение к трем пространственным измерениям и одному временному, которые мы воспринимаем в повседневной жизни, существуют еще семь измерений, которые до сих пор никем замечены не были”.
Очень похоже на то, что они были замечены и описаны П.П.Бажовым еще в 30-х годах XX века, но десятки лет мы, упорно читая сказки и общаясь со сказочником, не сумели этого разглядеть.
В литературе сложные структуры с параллельными мирами упоминаются довольно часто (чаще всего подобные произведения мы именуем сказками или фантастикой), и можно проследить обязательные правила общения с другими пространствами: попасть туда может только избранный, только при помощи тайных сил и при наличии проводника.
Так, Одиссей попал в загробный мир по совету волшебницы Кирки, Вейнемейнен сам был волшебником и шаманом, проводником Данте был Вергилий, Д. Андреева по другим мирам вел А. Блок, Гоголь, свободно передвигающийся в смежных пространствах, даже переодевался соответствующим образом. По Бажову, другие миры открываются людям отмеченным и в урочный час, когда все человеческое существо напряжено до предела. В давние времена для определения этого состояния и были придуманы конь Пегас и фиалково-темные води Гиппокрены; сегодня его анализируют ученые, и уже есть первые результаты. По мнению академика РАМП В.П.Казначеева, “объективная основа такого рода состояний связана с погружением в полевую космическую реальность, в которой могут приоткрываться те ее измерения, что лежат за пределами обычного мира”. Для нас “полевая космическая реальность” лица и имени не имеет, и мы называем ее, как говорится, своими словами. Данте Алигьери писал, что всеведение приходит свыше:
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.
Моцарт утверждал, что не сочиняет музыку: просто слышит готовое — с начала до конца — произведение: “Я не знаю и никак не причастен к этому… Композиция приходит ко мне во всей своей полноте, сразу. Так что мое воображение позволяет мне услышать ее целиком”. А.Ахматова встречает Музу, свою ночную гостью:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
К Пушкину приходит “незримый рой гостей…”.
Бажовские мастера уходят в Гору.
И все они — поэты, музыканты, художники — чувствуют себя только частью великого целого, рабочим органом, поющей дудкой, говорящим горлом, творящими руками и сознают свою земную задачу как полное превращение себя (тела, дела, жизни) в идеальный воспринимающий орган. И когда этому превращению мешает обычная жизнь — социальные, семейные, дружественные отношения, долги и заботы, — тогда быстрее всего от помех, от жизни, в обход и сквозь уйти в смерть, может быть, просто в один из окружающих нас миров.
Проблему взаимоотношений жизни и искусства, связанную с тайнами, для человека драгоценными, по традиции решают высокие жанры (лирические стихи, поэмы и романы), и решают традиционно: художник всегда Орфей — певец, музыкант, поэт, он общается с тонкими материями — с душой, со звуком; его существование мучительно разделяется на возвышенное и земное.
Бажовский (уральский) мастер живет в камне и работает камень. В отличие от речи и слова, которые присущи только человеку и сделали его таковым, камень является частью, как написано в наших учебниках, неживой природы, и даже самая искусная каменная штука остается каменной плотью, т.е. победа мастера представляет собой торжество жизни над искусством и одновременно искусства над жизнью. Взаимоотношения жизни и искусства практически заканчиваются вничью: наши горщики не умеют отделить любовь к жизни от любви к камню; для Евлаха Железка или Данилы-мастера главнее и дороже своей работы в жизни ничего и нет, так что все конфликтные ситуации решаются просто: “Уговорились мы с Катей. (Речь идет о свадьбе. — М.Н.). Подождет она меня”. Что же касается одиночества, сомнений и так называемых мук творчества, так это состояние для мастера обычное и, стало быть, трагичным не считается.
Здешние люди знают, что такое каменная сила: “Она, известно, кого краешком зацепит, того не выпустит”, поэтому законы камня уважают. Известны изделия знаменитых уральских мастеров-ювелиров, где главный камень (часто цветок) настолько велик (такой был камень!), что использовать украшение по прямому назначению уже невозможно; никто не видит в этом проявлений формализма — все слышат волю камня.
Художник (поэт, музыкант, каменных дел мастер) видит в материале (слово, звук, цвет, камень) средство для выражения дарованного ему прозрения. В случае неудачи поэт заметит, что не нашлось нужного слова; Данила, увидев вожделенный каменный цветок, сказал: “Не найдешь камня, чтобы так-то сделать”. Простой и жестокий ответ Хозяйки дает понять, что все дело в мере таланта: “Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу”, и волшебный сад ее тут же померк, а Данила оказался в обычном лесу, на прежнем месте. История его трудных и таинственных отношений с Горой — ушел, пропал, был объявлен мертвяком, а Катя — “мертвяковой невестой”, жил в Горе, видел цветок и забыл все, что видел… потому что вернулся домой, снова сел к станку делать каменные штуки, вовсе не значит, что он так и не смог достичь идеала в своем искусстве. История эта утверждает, что в искусстве нет и не может быть идеала, только поэтому оно остается искусством. Следование идеалу и повторение образцов уже недалеко от работы по присланному чертежу, что, по общему мнению мастеров, не что иное, как порча камня. Показательно, что настоящий мастер никогда не берется поправлять или копировать работу высочайшего класса (“несподручно с ними тягаться”), к примеру, украшения из малахитовой шкатулки.
Правда, малахитовая шкатулка — настоящий волшебный предмет, наподобие сделанного Гефестом непробиваемого щита или шапки-невидимки Аида; она — тоже не человеческих рук дело и не для человека сделана, и само явление ее — из подземелья — и роль — прекрасного и губительного подарка — полностью поддерживается мифологической традицией: Аид был владельцем бесчисленных, оставивших землю человеческих душ и несметных, скрытых в земле сокровищ.
Каменный цветок, вернее, цветы — “большие зеленые колокольцы малахитовы, и в каждом сурьмяная звездочка” — тоже часть Горы и каменного, внутри Горы, леса, но он не просто волшебный предмет; в нем суть искусства, увидевший его понимает истинную красоту камня, он — коренная тайность и огласке не подлежит. Но постоянная готовность увидеть его любой ценой есть отличительная черта таланта и своеобразный пропуск в Гору. Но поскольку Гора — это целый мир, земля и небо, возвышенное и земное, место, где скрыты земные клады и древний опыт, следы ушедших людей и заветы на будущее, поскольку в Гору вхожи только избранные и посвященные, мастер, допущенный в Гору, — не только художник, он хранитель тайных знаний и места, он часовой, не имеющий права оставить пост до явления смены.