Роман. Окончание
Олег Захаров
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2001
Олег Захаров
Площадь Обороны
Роман
Окончание. Начало в №№ 7 и 8.
Часть третья
К концу августа Дораган втянулся в вахтовый режим. Кто-то из начальства дельно предложил нести службу по принципу карусели, то есть за одну смену успеть поработать на каждом посту, сменяясь через каждые два часа. И время пошло быстрей, и обесценилась благосклонность старших смены. Да и самих их в смене Дорагана за неполный месяц перебывало уже двое. Первый Дорагана ставил невысоко (обычная для Олега история, когда грубоватые парни относят к малодушию и неспособности постоять за себя его печальную замкнутость в себе). Но когда у него было подходящее настроение, излить душу он шел именно к Олегу.
В один такой день в середине августа он, совершая обход, задержался возле Дорагана. По ночам осень, что днем пряталась за ближайшей горой, крепко напоминала о себе, и тем ценней было солнце, прогревавшее серый денек. Они прогуливались по железнодорожному полотну, говорили о ребятах в смене, о тех, что хлещут водку на посту. “Совсем башки нет”, – досадовал Серега. Дораган, стеснявшийся перед этими людьми своей редкой для этих мест правильности, шел рядом с ним и сдержанно соглашался. Солнце в который раз исчезло за тучей. Эта его обеспокоенность, весь его хмурый вид старили старшего. Когда он прощался с Дораганом, то имел облик отца неблагодарных детей. А часа через три после этого обход совершал другой, вновь назначенный старший смены, потому что прежний, тот самый Серега, напился прямо в караульном помещении, помочился посреди комнаты и, довольный собой, заснул на койке.
Второго тоже сгубила водка, хотя и при менее запомнившихся обстоятельствах. Третьим назначили толстого киоскера. Его назначение совпало с переездом охраны в “красный уголок” на территории завода, который располагался в здании цеха на втором этаже. Там по полу бегали крысы, и было так холодно, что люди спали одетыми. От прежних времен в зале остались сдвинутые ряды зрительских кресел и сцена, на которой теперь стояли кровати.
Что до ребят, то пили они в большинстве своем безбожно. Особенно отличались первоуральцы. Многие из них не могли доработать и одну вахту. За неполный месяц их изрядно поменялось. Приезжали новые и с порога передавали братве привет от уволенных алкоголиков. От смены к смене войско конкистадоров все глубже деморализовалось. Освоившись, охранники сами носили “калачи” в финские домики менять на водку. Дораган слышал о некой блатхате, где охраннику из Екатеринбурга всегда найдется тарелка пельменей и рюмка водки. Те, кого водка интересовала меньше, по-своему извлекали пользу – запасались в цехах алюминиевой посудой для домашнего обихода. Руководство охранного предприятия принимало свои контрмеры. Время от времени их человек засылался в охрану под видом новобранца. Отдежурив вахту, он больше в Григорьевске не появлялся, зато потом, когда автобус с отработавшей сменой подъезжал к офису, охранников встречала служба безопасности “конторы”. Им приказывали на выходе открыть сумки для досмотра. Чересчур хозяйственные лишались зарплаты наполовину.
Но кое-кто из охранников привозил сувениры подиковиннее, чем алюминиевые тарелки. Двое таких успели обзавестись тамошними невестами, и теперь их родственники с завода всерьез поговаривали о свадьбе.
Дораган у начальства — на хорошем счету. Их было трое таких. Тот самый бывший киоскер, второй – Дораган, а третьим в списке на премию числился молодой паренек по имени Леша. Леша откровенно глуповат, но службу несет добросовестно, как человек, для которого это место — последняя надежда. Он жил на квартире у девушки, с которой познакомился пьяным на троллейбусной остановке. Он показывал Дорагану ее фото. Девушка оказалась на редкость страшненькая, и, когда еще Леша только доставал фотокарточку из проездного на автобус, Олег уже знал, что так оно и окажется. Всех самых неказистых девушек он видел не воочию, а вот на таких фото, представленных ему из кошельков, военных билетов или вот, как сейчас, из проездного.
Ночью Олега разбудил шум, шум опасности. Где-то рядом кипела ярость, слышались хлесткие удары. Кого-то громогласно казнили те, кто имел на то силу. В этой возвестительной нотке расправы Дораган почуял опасность и для себя. “Тебе говорили, что пить на посту нельзя?” – слышал он в темноте незнакомый мужской бас в другом конце спального помещения. Удар, потом еще и сразу последовавший за ним шум падающего тела. Бас грязно выругался. Щелчок выключателя, и лампы дневного света лениво заморгали по всему потолку. Заскрипели кровати.
— Смена, подъем!
Люди вставали с постелей и шли строиться в проход, поглядывая на разбушевавшегося незнакомца. Им оказался крепко выпивший мужик в длинном кожаном пальто. С ним еще двое и чуть поодаль заспанный начальник караула в армейском бушлате, накинутом на голый торс. Стало ясно, что гости имели прямое отношение к руководству охранного предприятия. В углу, на полу, сидел избитый охранник из ночной смены. Пьяный мужик театрально выдерживал многозначительную паузу. Нагонял жуть. Дораган стоял в передней шеренге и прикидывал, как поступить, если Кожаное Пальто ударит и его.
— Начальник караула, пересчитайте личный состав, – подчеркнуто официально приказал ночной визитер.
Начальник, с помятым от сна лицом, оглядел людей.
— Мои все здесь.
— Незаконно отсутствующих нет?
— Нет. Все на месте.
Незнакомец выступил вперед. Его качало.
— Довожу до вашего сведения, господа охранники, что охраняемый вами завод остался без охраны. Вся охрана связана и пребывает в горизонтальном положении на своих постах. Завод открыт – выноси, что пожелаешь. Оперативной группой нашего с вами предприятия была проведена проверка. Пятерых человек хватило, чтобы справиться с шестнадцатью. Шестнадцать здоровых лбов! Это куда годится, я спрашиваю? Кто сам совал руки в наручники, кто спал пьяный в стельку, кто убежал… – Он повернулся к начальнику охраны. – Убежавшему с поста передайте, чтобы с автобуса сразу шел в офис. Вы – отдыхающая смена, к вам претензий у меня нет… пока. Но имейте в виду: такие рейды будут нами проводиться регулярно. Спокойной ночи.
Он и его люди ушли. Дораган посмотрел на часы – двадцать минут пятого. Подъем в полвосьмого, так что Олегу есть смысл попытаться заснуть. Он лег в постель, накинув на ноги поверх одеяла бушлат, – так теплее. Если под утро у него замерзнет лицо, он положит себе на голову полотенце. Одно хорошо – морозный воздух благоприятствует здоровому сну.
Дораган спал на спине. Перед подъемом он замерз, и что-то упругое пробежало по нему, продавливая одеяло лапами, спрыгнуло с койки и ушуршало под батарею. Крыса! Тут их полно. Она грелась у него на животе, пока Дораган спал. Сейчас она убежала, а он отчетливо чувствовал на себе это теплое пятно, где она лежала.
— Что с тобой такое? – спросил сосед по койке.
— Крыса… Спала на мне.
— Ну, все, – сказал мужик. – У моей бабки такое же было за три дня до смерти. Наверно, по одеялу забралась.
— Наверное… Противно.
Стартовав от караульного помещения, Дораган с напарником к обеду вышли на реку. С нее дул пронизывающий насквозь ветер, и, чтобы совсем не окоченеть, они кутались в ватные куртки, прохаживаясь вдоль реки.
Напарником Дорагана в этот день оказался мелковатый мужичонка с лысиной спереди под драповой фуражкой. Дораган оказался первым его напарником, и на Олега обрушилась лавина бесконечных бессвязных историй. Вдобавок он еще и шепелявил, и трудно было разобрать отдельные слова. В прошлом строитель, он что-то долго втолковывал Дорагану про то, как нужно правильно штукатурить стены, а про подвесные потолки новичок разразился отдельной главой.
Затем вспомнил детство, проведенное в ГДР, где он, как сын военного, посещал специальную русскую школу. Новичку, он представился Евгением, было за сорок, а он все еще с детским восторгом предавался воспоминаниям о той поре. Он постоянно упоминал название немецкого городка, но из-за его неважной дикции Дораган не смог разобрать название. Евгений что-то бубнил о строгостях русской школы, как вдруг в его рассказе всплыла интересная деталь: в этой школе учился сын нынешнего папы Римского. “Петька-поляк, мы его так звали. По-русски говорил, как мы с тобой”.
— Так ты и самого папу видел? – спросил Дораган.
— Конечно, видел. Он на родительские собрания приходил. Ну, тогда он еще не был папой Римским. У него был такой черный пасторский костюм, белый воротничок. Мы его “попом” звали.
Подумать только, сказал себе Дораган. Я, река, это шепелявый малый и папа Римский. “Петька-поляк”. Надо же. Дораган представил себе папу Римского. Он сидит, разнаряженный, на своем троне, он весь – раззолоченное, сверкающее пятно в контрасте с темным небом и серо-зеленоватым пейзажем уральской глубинки. Он сидит внизу у самого берега, спиной к реке. Молча провожает глазами закоченевших охранников и не благословляет, а только смотрит на них со старческим любопытством.
Уловив дораганов интерес, новичок принялся на все лады расхваливать Петьку, дескать, ведь как учился и, вообще, молодчина парень. Но вскоре начал повторяться.
Они шли вдоль берега и видели, как со стороны деревни отплыла лодка с двумя мужичками: один на веслах, другой стоял в полный рост и смотрел на них. Выплыв на середину, лодка взяла влево. Было ясно, что там, в лодке, высматривают место, чтобы причалить к заводскому берегу.
— Они что? Рехнулись? – высказался Евгений тоном бывалого охранника. – Знают же, что к заводу нельзя подплывать.
Заспешили к берегу, чтобы предупредить высадку. В лодке хорошо видели, как взбудоражилась охрана, и, взяв в сторону, продолжали подплывать к берегу.
— Похоже, охрана их не смущает, – заметил Дораган.
Лодка носом ткнулась в мокрую траву. Выбравшись из лодки, эти двое пошли вдоль реки.
— Эй, куда собрались? – крикнул Дораган им в спину.
Ему с новичком пришлось немного пробежать, чтобы догнать их.
Не оборачиваясь, мужики продолжали идти, давая понять, что ничто, кроме силы, не заставит их отказаться от намеченного маршрута. Один из них казался рослым малым, второй, верно, его оруженосец, выглядел вертлявым хлюпиком.
Дораган обогнал их и загородил путь.
— Что, со слухом проблемы? – спросил Олег.
– Командир, все нормально, – сказал тот, что поздоровей, и попытался обойти Дорагана.
Дораган оттолкнул его.
— Давай обратно в лодку.
К такому варианту развития событий мужички были готовы, потому что едва Олег толкнул верзилу, тот, словно только этого и ждал, схватил Дорагана за ворот куртки и рывком отбросил в сторону. Новичок, замахнувшийся было дубинкой, приняв во внимание огромный рост неприятеля, вдруг передумал атаковать и предпочел отскочить и занять оборонительную позицию. Мелковатый спутник бузотера отбежал назад к лодке, так что его компаньон остался один между двух охранников с дубинками наготове. Он заметался, завертел головой и, взвесив свое положение, набросился с кулаками на Дорагана как на более крупного соперника. Олег, отбросив дубинку в сторону, схватился с ним врукопашную. Мужик был на полголовы выше Дорагана, но драться толком не умел и поэтому все усилия тратил на то, чтобы схватить Дорагана за куртку и куда-нибудь отшвырнуть. Вокруг них кружил Евгений и воинственно размахивал дубинкой. Скоро верзила престал принимать его в расчет и сосредоточился на одном Дорагане.
Поединок не выявил победителя, и злодей отступил. Он поднял с земли дубинку и направился к лодке с видом триумфатора. Там, на другом берегу, он ее, конечно, выбросит за ненадобностью, но прежде покажет трофей всем, кого только знает. Стало быть, всему околотку.
Дораган кинулся за ним. Мужичок этого ждал и, обернувшись, попытался с разворота ударить Олега дубинкой по голове – хотелось, как в кино. Дораган тоже смотрит фильмы и вовремя нагнулся, и дубинка просвистела над ним.
Снова завязалась рукопашная. Верзила поднял с земли булыжник и бросил в Дорагана. Олег увернулся и продолжал наступать на злодея. И тут мужик достал из кармана нож… Олег отпрянул и схватил камень величиной с хороший грейпфрут. Они стояли метрах в трех друг против друга и, тяжело дыша, обдумывали дальнейшие свои ходы. То ли оттого, что в Дорагане начисто отсутствует животный инстинкт самосохранения, то ли оттого, что подобные ситуации он миллион раз видел в кино, но нож в мужицкой руке совершенно не пугал Олега. Всем своим видом мужик излучал страх и беспокойство, и Дораган сказал себе: “Как-нибудь обойдется, он – всего лишь испуганное животное. Да и умереть не готов”.
Вдруг кто-то сзади сдавил его горло палкой…
– Бросай камень, гад!
Напарник Евгений, получив от кого-то звонкую оплеуху, упал перед Дораганом. За спиной у Олега становилось все оживленней, хотя он по-прежнему видел перед собой одного верзилу с ножом.
— Этого не трогайте, – скомандовал верзила, указывая на Евгения. Он уже спрятал нож и теперь старался восстановить дыхание, чтобы приступить к расправе с достойным видом.
Мужики постепенно обступали Дорагана, придушенного палкой. Теперь он видел их. Это были рабочие из близлежащего цеха: мужчины в спецовках, женщины в синих халатах и косынках. Знакомые, в сущности, лица. В прежние годы эти незамысловатые физиономии пялились с заводских досок почета, с экранов кинотеатров в кинохронике – приглаженные, прилизанные, робеющие пред объективом, непохожие на самих себя. Побросав работу, они прибежали сюда. Кто-то держал в руках железные ломы, другие вооружились лопатами. Народное ополчение. Очевидно, их позвал трусоватый спутник злодея.
Верзила приблизился к Дорагану вплотную, взял Олега за грудки и ударил головой ему по переносице. От такого удара слезы сами бегут из глаз. Он повалил Дорагана на траву и уселся ему на грудь.
— Ну что? Допрыгался, щенок?
— Пошел в жопу, – огрызнулся Дораган.
Рабочие обступили их плотным кольцом.
Голоса:
— Что с ними разговаривать – утопить их и все дела!
— Вы там у себя, в городе, командуйте, а тут нечего!
— Натрескать ему по морде хорошенько, чтобы знал.
— Совсем охренели!
— Топить таких надо!
Дораган лежал спиной на траве, и, пока рабочие решали, как с ними поступить, ему каким-то непостижимым образом удалось увидеть сцену расправы над собой откуда-то сверху. С высоты птичьего полета он видел травянистый берег, людей, копошившихся над ним; его взгляд охватывал реку и крыши домов на другом берегу – они блестели металлическим листом, посылая небесам тусклый солнечный зайчик. Нет, он не умрет здесь. Не в его судьбе такая смерть. Он отбывает наказание, обретаясь среди этих людей, и никто его не спасет, кроме него самого.
Дораган схлопотал несколько оплеух, а потом с него слезли. Олег встал и попытался отряхнуться. Вперед выступил пожилой рабочий в каске.
— Нечего тебе тут делать, – орал он на Дорагана. – Ты понял меня? Чтоб близко вас тут у реки не было! Вас тут всех шестьдесят человек, а нас пять тысяч. Иди на проходную и проверяй там пропуска. Там твое место! Ты понял? Понял меня?!
— Не тебе решать, где мое место, – ответил Дораган любителю порисоваться на дармовщинку.
Дальнейшее – сплошная рутина. Евгений сбегал в расположение и рассказал о нападении начальнику. По тревоге подняли отдыхающую смену, которой ночью крепко досталось от инспектировавших боссов, и, похватав дубинки, охранники направились к дверям мятежного цеха. И патриотически-освободительный настрой разом оставил рабочих. Или вдруг одолела тяга к делам на производстве? Из города подъехал наряд милиции. Того, что душил Дорагана палкой, удалось установить сразу. Этот рабочий с ходу заявил, что охранники вдрызг пьяны и первыми затеяли драку. Кто был злодей из лодки и его спутник, он, конечно, не мог припомнить. Дорагана вместе с Евгением свели с этим рабочим, и вопрос о пьяных охранниках тут же отпал. Рабочим занялась милиция, а Дорагана на заводском автобусе повезли в город “снимать” побои.
Олега вызвался сопровождать охранник из отдыхающей смены. К Дорагану он не подсел, а уселся рядом с водителем и, как только автобус тронулся, о чем-то с ним ожесточенно заспорил.
Воспользовавшись минутой уединения, Олег решил дать интервью – он ведь ко всему прочему еще и маститый и всеми уважаемый писатель, поэтому неудивительно, что у журналистов есть к нему немало вопросов. Что ж… он готов.
Журналист: – Хочу начать вот с чего… В ваших произведениях немало, мягко говоря, спорных утверждений…
Маститый писатель: – Например?
Журналист: – Например? Да их сколько угодно! Чего стоит одно только утверждение, что человеку легче спиться, если он живет на четвертом или пятом этаже.
Маститый писатель: – Истина покоится на холме из заблуждений и ошибочных выводов, точно так же, как и слава полководца на трупах ничем не одаренных солдат. В любом заблуждении есть толика истины. Как рассуждает человек, который берется утверждать, что любому легче спиться, наблюдая жизнь с высоты четвертого-пятого этажа? Он говорит: “Я поднимаю лук и направляю свою стрелу в сторону Истины. Если я не попаду в “десятку”, так что ж, во всяком случае, я дерзнул, и уже тем ценен мой выстрел. И кроме того, чтобы стать метким стрелком, нужно прежде всего много стрелять”.
Истина сама по себе скучна, и, пожалуй, ошибочное утверждение дает большее представление о человеческой природе, чем сама Истина, предмет, честно говоря, достаточно туманный. Чего стоят одни высказывания малолетних детей, которыми заполнены многие журналы. Кстати, ни один из таких журналов не раздается всем желающим бесплатно. С точки зрения Истины, эти детские изречения глупы до непроходимости. От них просто смердит графоманством. Однако люди любят их читать и пересказывать другим.
Насколько людям было бы скучнее смотреть фигурное катание, если бы спортсмены не падали на лед.
Ошибка — это что-то вроде первого наброска на картине. Ее нужно по-другому оценивать, нежели саму картину, и она интересна по-своему. Возьмите, к примеру, древнее изображение Земли, покоящейся на трех слонах. Этот шедевр рожден абсолютным идиотизмом. Или хронику начала века с неудачными запусками летательных аппаратов. А тот парень, что спрыгнул с Эйфелевой башни с куском одеяла на плечах. Это что? По-прежнему ошибочное утверждение или уже что-то другое? Это пресловутое ошибочное утверждение подарило миру подвиг Джордано Бруно. И еще историю с Галилеем. Тут я имею в виду ошибочное утверждение церкви, конечно, а не этих ученых.
А есть вещи, которые лишь благодаря ошибке обретают подлинное величие. Например, Пизанская башня. Этот архитектурный ляп дорог людям намного больше, чем десятки тысяч никчемных зданий, построенных безукоризненно с точки зрения Истины, то бишь науки.
И в этой связи я хочу отдельно поговорить о творчестве. Ведь что получается, когда сталкиваешься с произведением, выполненным блистательно с точки зрения законов ремесла и стиля. Вначале тебе просто нравится, потом ты отмечаешь стиль автора и высоко его ставишь, а еще позже стиль начинает довлеть над тобой, и ты уже ничего не можешь разглядеть, кроме одного стиля. Поэтому наиболее проницательные авторы в своих произведениях всегда стремятся вызвать у людей ощущение, что сей шедевр родился как бы сам по себе. Этакий прекрасный замок, вырубленный в скале. Подобного ощущения можно достичь в том числе и путем сознательного добавления в произведение каких-либо неровностей и шероховатостей. Теория не моя, но я горячий ее приверженец.
Журналист: — Раз уж вы затронули тему творчества… Как вы пишите? Сам процесс…
Маститый писатель: — Каждую страницу я переписываю по восемь раз. Первые три раза – чисто событийные. Следующие три – литературная обработка, шлифовка, здесь уже на передний план выходит мой художественный вкус. В седьмом вы почувствуете мое большое желание вырваться из всей этой мерзости жизни, а в восьмом – желание стать великим, оно-то все и портит.
Журналист: — Существуют ли какие-то особые условия, при которых вам лучше всего пишется?
Маститый писатель: — Лучше всего мне пишется в кресле с папкой бумаг на коленях, когда где-нибудь играет любимая музыка. Уровень громкости люблю такой, чтобы слышать только ритм и структуру композиций. Другое непременное условие — горячий чай. С юности я глушил кофе ведрами, а теперь снова вернулся к чаю. И нахожу в том для себя эволюционный момент. Видите ли, существует такое выражение: “До того, как вы стали изучать дзэн, горы для вас были просто горами, а деревья – деревьями. Когда вы изучаете дзэн, горы для вас перестают быть горами, а деревья – деревьями. Но когда вы постигнете дзэн, горы для вас станут опять горами, а деревья – деревьями”. Уже несколько лет мой организм не нуждается в кофе, напитке “белых воротничков”, публики снобистской и поверхностной, теперь я пью только чай, напиток детворы и восточных мудрецов.
Журналист: — После такого закрученного ответа я уже боюсь спрашивать, как вы спите и ходите по магазинам.
Маститый писатель (со смехом): — Если бы спросили, то наслушались бы немало диковинных вещей и про сон, и про магазины…
Журналист: — И все-таки… Вам не кажется, что в нынешнее время серьезная литература попросту отмирает?
Маститый писатель: — А давайте немного пофантазируем. Представим себе общество, похожее на рай. Нет больше войн, нет преступности, даже отпала необходимость ходить на работу. Все счастливы и безмятежны. Какие из искусств будут процветать в таком обществе? В первую очередь, танцы и музыка. Живопись, и скульптура, и архитектура. Не исключено, что и на цирковое искусство будет спрос велик. А какова судьба литературы в таком обществе? Ее попросту не останется, потому что литература – это всегда реакция на боль человеческой души. В том числе, и юмористическая. Так вот, чем меньше наша жизнь напоминает сказку, тем нужней людям литература, которая порой просто помогает выжить в этом постхристианском мире.
Журналист: — Теперь о вас… Ваша литература, она ведь явно некоммерческая…
Маститый писатель: —. Тут я спокоен. Я имею в виду всю так называемую некоммерческую литературу. Я начал работать с шестнадцати лет и ни в одном цехе, ни в одной сторожке, ни в одном кабинете ни разу не увидел разорванного, замызганного, пущенного на самокрутки томика Кафки или Германа Гессе. Хотя бесхозных книг я встречал великое множество, но это все участь вульгарных дешевок вроде “Смертельного убийства” или “Красотки всегда красят губы красным”. Вообще рассуждения о том, что глубокая литература, рассчитанная на вдумчивого читателя, плохо продается, — это уже вчерашний день. Первый толчок к перелому сознания, очевидно, дал китайский ширпотреб, заполонивший рынки страны. Я думаю, именно тогда на корку подсознания россиянина записалась такая мысль: все, что броско, цветасто и дешево, – настоящее барахло.
Журналист: — А деньги? Вы, например, богаты?
Маститый писатель: — Если я буду беден, то мои читатели будут думать, что их обманули. Легче поклоняться богатым. Но с нашими потомками дело будет обстоять с точностью до наоборот. Наше былое могущество, которое к тому времени обратится в прах, не произведет на них никакого впечатления. Им для поклонения будет нужна красивая легенда. Что-нибудь о гениальном художнике, отрезавшем себе ухо. Или о великом отравленном композиторе. О художнике, убившем своего натурщика. О философе-сумасшедшем и о писателе-картежнике. Ничего не поделаешь, диалектика жизни. Нужно быть омерзительно гениальным, чтобы преуспеть еще при жизни и после смерти этим фактом не оттолкнуть от себя потомков.
— О чем задумался? – спросил Дорагана охранник.
— Все нормально, – отмахнулся Олег.
Здесь, в Григорьевске, Дораган вынужден общаться с коллегами на каком-то собачьем языке, и фраза “все нормально” – одна из наиболее употребляемых.
— Приехали, — сказал шофер и остановил автобус у какого-то серого неказистого здания.
Дораган последним вышел из автобуса и пошел за шофером к больничному крыльцу. Познавший на себе ненависть толпы, Олег шел освидетельствовать свои раны. Дескать, взгляните и ужаснитесь, а потом выдайте справку. Олег испытывал стыд, и ему хотелось побыстрей от всего этого избавиться.
В середине октября, на Покров, в Григорьевске выпал первый снег. Упал на жухлые облетевшие листья и к обеду растаял. Сообразуясь с законами природы, чехарда с новообращенными утихла с первыми заморозками. В наступившие холода люди искали стабильного заработка, и в охрану потянулись люди, с которыми “посчастливится” работать только в такое время – настоящие бродяги. От первоначального августовского набора осталось четыре человека, считая и Дорагана. Начальник вахты, подметивший его несовпадение с остальным своим войском, порекомендовал Олега на объект в черте города. Олег отказался – из-за суточных, а может, и впрямь решил дождаться, когда реку скует лед.
В первой декаде октября Олегу исполнилось двадцать восемь; в канун именин он просидел два дня перед телевизором, следя за штурмом Белого дома. Трансляция танков, лупивших по зданию в центре Москвы, прерывалась фрагментами из каких-то детских фильмов и музыкальными номерами. За пару дней все было кончено. Дораган видел, как арестованный мятежный генерал шел к автобусу сквозь строй автоматчиков. Дорагану довелось жить в интересное время, и, судя по всему, здесь и в будущем не станет скучно.
После случая с Дораганом на реке пост усилили до трех человек. Плюс газовый револьвер для старшего поста. На зиму по периметру расставили отапливаемые вагончики, оборудованные переговорными устройствами: покрутишь ручку – на другом конце забренчит, снимешь трубку и разговариваешь с караулкой. Сейчас Дораган сидел в караульном помещении, как раз напротив переговорного аппарата, подперев голову рукой, и слушал сплетни бабушек из ВОХРа. Рядом, на стуле, примостилась их начальница, молодая крепкая женщина. Зашла поболтать со старухами. Однажды невзначай Дораган упомянул про эту женщину. Очевидно, старушки неверно истолковали его интерес, и теперь, когда Олег оказывался в караулке, эта пышная особа снизу подсаживалась к нему с настораживающей напористостью крупной самки. Ее взгляд намекал Дорагану на некоторые радости бытия, но, честно говоря, Олег не представлял себя в удушающих объятиях этой дамы. И уж, конечно, он ничего не сделает, чтобы это стало возможным. Для того, чтобы удовлетворить мужское любопытство, Олегу бы вполне хватило посмотреть на несколько ее фотографий в голом виде, хотя и без этого он мог тоже прекрасно обойтись.
В дверь просунулась мужская голова и обвела взглядом комнату. Зафиксировав Дорагана, голова сказала: “Пойдем поговорим”. Черты лица визитера были смазаны для близоруких глаз Олега, но каким-то своим чутьем он узнал его. Голова исчезла, а Дораган не спеша накинул на себя куртку и спустился вниз, где под лестницей его поджидал громила из лодки. Он подождал, пока Дораган подойдет ближе, затем сел на пыльный стол и строго спросил:
— Узнаешь меня?
Доаган смотрел на него устало. Беда с этими “настоящими мужиками”. Вечно они льстят себе, полагая на полном серьезе, что способны кому-то внушить страх.
— Нашелся, злодей, – сказал Дораган.
— Дело на меня завели, – он заметно поубавил суровости в тоне. – Передают в суд. Ты свое заявление забери, что ж мы с тобой судиться будем. Ну, погорячились мы там маленько, с кем не бывает. Заберешь, что ли?
Опять суд. О судебных процессах писали Кафка, Камю, с героями их книг отождествлял себя Дораган. И, видимо, не напрасно. Своеобразие его характера предопределило: быть ему участником подобного судебного разбирательства. Избит толпой. Удел постороннего. Всякое лобное место не для преступников — для отверженных. Но есть Закон. Если бы не он, то соплеменники по общему согласию, тихо и без лишних проволочек удушили бы его еще лет десять назад. Чтобы не мешал думать о себе хорошо. Дораган не хотел суда. Не то чтоб он ему не доверял… Просто Олег добивался для себя иной справедливости, которую не может дать ни один суд. Из мерзости повседневного он поднимется на литературный Олимп, обретет Имя, спасет семью от прозябания, а иначе ему вообще незачем жить.
Он смотрел на мужика и знал, что сейчас заставит его потерять свой геройский вид.
— Чтобы я забрал заявление, меня нужно хорошенько деньгами подогреть, – заявил Олег и увидел, что верзила предвидел такой сюжетный оборот и что он его страшно рассердил.
— Ты это что, деньги с меня вымогаешь? – спросил он с видом оскорбленной добродетели.
— Я могу посадить тебя, могу взять деньгами – меня устраивают оба варианта.
— Не пори горячку. Я разговаривал с вашим Евгением, он сказал так: “Как Олег поступит, так и я”. Ну ты че? Погорячились ведь.
— Ладно, я пошел. – Дораган сделал вид, что собирается уйти.
— Постой. – Парняга схватил его за рукав, Дораган оттолкнул его. – Нет у меня денег, – запричитал он. – Зарплату второй месяц задерживают, сам знаешь, как сейчас…
— А ты у своих корешей из цеха попроси. – Дораган терял самообладание. – Они ведь за тебя горой, когда надо толпой накинуться на двоих. “Наших бьют!” – так вы это называете. Подойди и попроси у них настоящей помощи, и мы оба знаем, чем это закончится. Сколько вас там было? Человек двадцать? Двадцать пять? Если бы все скинулись, никто бы не обеднел.
— Ты мужиков не тронь, – строго отрезал верзила. – Они, между прочим, напишут показания, что ты первым на меня напал… и еще ножом размахивал.
— Начнем с того, что твои мужики либо неграмотные, либо уже разучились писать. И потом.. никто из них не пойдет в суд, – сказал Дораган и по тому, как призадумался мужичок, понял, что прав в своих прогнозах.
— Я не пойму: тебе что, будет легче, если суд состоится?..
— Буду счастлив.
— Охота тебе будет ездить. Ведь затаскают, и мне рассказывали, будто жена у тебя беременная, так что подумай хорошенько…
Милые старушки из заводского ВОХРа. Кое-что из своей жизни Дораган рассказывал этим любопытным обезьянкам. Старушки на такое падки. Кто-то из них доложил верзиле о Дорагане, переврав с ребенком. По новой записали Олю в беременные… А тот, значит, собирал информацию на него. Искал слабые стороны. Разговор принимал занятный оборот… Внутри Дораган улыбнулся мужику. Тот пытался угрожать, даже близко не представляя, насколько уступает Дорагану в определенного рода весовой категории. Олег всегда готов принять смерть с благодарной улыбкой, а этот злодей поседеет за ночь, если лишится коровы.
— Брось ты свои намеки, – устало отмахнулся Олег. – Если ты свяжешься со мной, то тебе придется идти до самого конца. Ты готов убить? Или умереть? Или потерять свой дом? Я думаю, твоя избушка сгорит еще до приезда пожарных.
Насчет поджогов — здесь это просто. Самая распространенная угроза в этих местах. И ведь жгут. Да еще и входную дверь подпирают. Здесь любому скажи, что собираешься сжечь его дом, и он ловится на это, как ребенок.
Вот и на верзилу подействовало.
— Ладно, – сказал он. – Пять.
— Что?
— Пять тысяч.
Приблизительно, это равнялось четырем долларам США.
— Хорошо, шутник. Принесешь в сто раз больше — или увидимся в суде.
Рано утром Дораган вернулся в Екатеринбург. Со дня разговора с пойманным злодеем прошло уже двое суток.
Оля высмотрела его в окно, и, когда Олег вышел из лифта, коридорная дверь поджидала его открытой, а сама Оля выглядывала из квартиры в прекрасном расположении духа. Как правило, надолго ее не хватало. Радость ожидания, радость встречи плюс еще пара-тройка часов веселья, и потом в доме становилось так, словно Дораган никуда не ездил. Исподволь Олег давно выяснил, что жена чувствует себя немного бодрей, когда его нет дома. Хотя и скучает по нему. Возможно, его постоянно унылый вид убивал в ней надежду на лучшее. Но в этот раз Оля была радостней обычного и словно умоляла Дорагана не испортить ей настроение.
Она усадила его в кресло и с ходу объявила, что хочет начать новую жизнь. Ей необходимо вылечить больные зубы, начать заниматься зарядкой – надо жить, а не “быть лапшой в невкусном супе”. Вчера вечером она поняла, насколько счастлива, и требовать большего было бы грешно. Такое и раньше случалось с женой, и каждому такому подъему Дораган радовался всей душой.
— В моей жизни событий бывает очень мало: открыть-закрыть для тебя дверь – для меня настоящее событие. А сегодня случилось нечто…
Оля сидела на софе, выпустив ноги вперед, совсем как маленькая девочка, и по ее таинственному виду Дораган понял, что сейчас услышит что-то из ряда вон выходящее.
– Слушай… Уложила сынишку спать, сижу смотрю “Санта-Барбару” и вдруг вижу: на ковре что-то белеет. Прямо у меня под ногами.
— Рассказывай…
— Кусочек белого стекла. А я только что в квартире порядок навела – не было этого стекла. Смотрю на него и не могу понять, от чего оно вообще. Олежка, как я перепугалась!
— И что это оказалось?
—Не могла понять. А затем посмотрела на люстру и увидела. Посмотри сам…
Дораган поднял голову. В центре одного из трех плафонов зияла треугольная дыра.
— А ты, когда убиралась, люстру не трогала?
— Нет. И я тебе больше скажу – у нас там давным-давно и лампочки-то нет. Ну, как тебе такое?
— Как так и надо. Мистерии вокруг тебя цветут махровым цветом.
— Да уж…
— Надеюсь, на том все и закончилось?
— Только началось. Вечером я увидела, что у нас с люстрой, а утром – звонок в дверь.
— Звонок?
— Звонят к нам в дверь. Смотрю в глазок: женщина какая-то стоит. Как она прошла через коридорную дверь – непонятно. “Что нужно?” – “Телеграмма”. — “Откуда?” — “Из Пензы”. Я думаю: странно, почему из Пензы? Наверное, мама решила к нам приехать, а телеграмму дала с вокзала в Пензе. А у самой после случая с люстрой нехорошо на душе. Решила не открывать. Говорю: “Оставьте телеграмму в дверях”. Она мне говорит: “Хорошо” — и уходит. Я уж потом открыла дверь – никакой телеграммы нет. Собрала Никитку, сходили мы с ним на почту, а там сказали, что не было нам телеграммы.
— Дальше, дальше… Не тяни, Оля…
— Приходим домой, а у нас нижний замок весь искорёжен. Домой не попасть. Слесаря из домоуправления помогли вскрыть. Наверное, минут сорок возились… Это твои враги, папочка?
— Скорей всего.
— Я так и подумала. Давай рассказывай, что у тебя на этот раз.
Дораган вкратце рассказал про случай на реке. Потом про разговор с верзилой.
— Ах, папа. Вечно ты во что-нибудь влипаешь.
— Согласен. Это тенденция.
— Дались тебе эти мужики.
— Это был вызов, и я его принял. Когда они нагло плыли к берегу на глазах у охраны, они прекрасно знали, как повернутся события. Думаешь, им действительно было что-то нужно на другом берегу? Для этого существует ночь. Они хотели создать прецедент, открыть водный путь. Вначале бы ездили только они, потом все, кому не лень. Потому что им перекрыли все лазейки; осталась одна река. Мы мешали работягам воровать и, по их понятиям, заслуживали всего самого худшего.
— Я не об этом, папочка.
— Эти люди и им подобные украли у меня жизнь. Из-за них я себя чувствую посторонним. Этаким Избегающим Тротуаров. Поэтому на войне как на войне…
Оля не одобряла образ мыслей мужа. Она любила его и всячески хотела отучить Олега от выбранного им амплуа одинокого воина, поднявшегося навстречу вражеским полчищам. Хотела его уберечь. Для себя, для сына.
— И что ты решил предпринять? Поедешь жечь его дом?
— Конечно, если в этом будет необходимость. Но пока ее нет. Он считает меня размазней и, главным образом, потому, что мое лицо выглядит умней, чем у него и его знакомых. Эти так называемые настоящие мужики уверены, что интеллект и сила духа – две вещи несовместимые, хотя сами не обладают ни первым, ни вторым. Он воображает, что стоит меня припугнуть — и я помчусь забирать заявление. Бояться его не нужно: он не злодей, а шкурник. До суда осталось десять дней. Я возьму отгулы и посижу дома, хотя это совершенно напрасные жертвы, а тебя с ребенком нужно куда-нибудь отправить.
— Куда, например?
— К Смолиной не хочешь? По-моему, она не будет против.
— Знаю, что не будет. Но я к ней не хочу – у нее недавно муж повесился, мне там будет страшно.
— Может, в Златоуст?
— А мне обязательно уезжать?
— Тебе здесь со мной точно ничего не грозит, но я чувствовал бы себя лучше, если бы тебя рядом не было.
— А ты без меня не наделаешь глупостей?
— Ерунда. Не драматизируй ситуацию. Я что, с мафиозным кланом связался? Какой-то работяга. Расхититель-неудачник. Ты посмотри на них – их даже дворняги не пугаются. Просто, принцесса, я хочу тебя отгородить от всей этой мерзости. Всё дерьмо жизни для нас двоих я возьму на себя.
— Я не хочу уезжать от тебя так далеко…
— Может, тогда к моей маме?
— Этого я больше всего боялась услышать.
— А что? – ухватился за мысль Дораган. – Нанесем Анне визит. Заодно и проведаем. – Он засмеялся.
Мысль съездить к матери Дораган первоначально высказал шутливо. Так как ни один из вариантов их до конца не устраивал, идея о доме матери для любого сына весьма естественна. Да, для любого, только если у него в матерях не Анна Соснина. Над этой семейной особенностью Дораган и посмеялся, хотя уместней было бы горько усмехнуться. А с другой стороны, пожал плечами Олег, там, где требуется усмехнуться, нужно просто рассмеяться.
После ужина Дораган засобирался к матери уже всерьёз. Он говорил жене об убежище и сам понимал, насколько нелепо это звучит. Нет, защиты его семья там не найдет, и Дорагана тянуло в дом матери по каким-то другим, до конца не выясненным причинам. Последний раз он говорил Оле, что каждый его новый визит – это путевка в ад для матери. Он давно заметил, что все злодеи поголовно обожают прилюдно разглагольствовать – нет, не о добре и зле, а о справедливости. Его мамаша не была здесь исключением. Может, рассуждал Олег, женщина, отказавшаяся накормить собственного сына и внука, не сможет так сладкоголосо петь о разного рода высоких материях. Быть может, в какой-то момент язык у нее станет заплетаться, и очередное красное словцо застрянет в глотке. Стало быть, когда Дорагану нестерпимо больно, он идет к матери в качестве живого укора. Дескать, посмотри, мама, полюбуйся. А потом он уходит весь оплёванный, но на душе становится легче.
Возможен и другой вариант, который тоже не следует упускать из внимания. Мать частенько унижала его. За двадцать лет, прожитых с ним под одной крышей, она сполна насытила свою гордыню. Точнее, взяла реванш у всего этого недружественного ей мира. Кто ещё позволил бы ей так безнаказанно унижать себя, как Олег? Только папа. Не исключено, что мамаша до сих пор дорожит своими победами над ним. Без них этот домашний тиран — всего лишь больная, неудачливая женщина, тряпка, о которую вытирают ноги все, кому не лень. Так что очень может статься, что, приходя к матери, когда любые отношения себя давно исчерпали и нечего добавить к уже некогда сказанному, Дораган тем самым заявляет ей, что унизиться перед матерью для него не унижение. Это мелочь, которую нелепо рассматривать всерьез. Пускает на инфляцию золото ее гнева. Очень похоже на то…
Одни предположения, но видно на глаз, что мать желает избежать любой встречи с ним, даже когда он предстает в таком жалком, неустроенном виде. Она предпочитает не видеть его вообще, и уже по одному этому Дораган не доставит ей такого удовольствия.
Вот этаким призраком невинно убиенного младенца он и позвонил под ночь ей в дверь. Рядом – его жена и сын. Вначале долго никто не отзывался. Должно быть, гадали, кто сей поздний гость. А гадать тут долго не приходится: либо Олег, либо ошиблись дверью. Наконец, лязгнула щеколда, послышалось бряканье цепочки, и вот из дверной щели летит по коридору к общей двери:
— Кто там?
Твой сын, мама, подумал Дораган, меня недавно хотели утопить.
— Я, — крикнул Дораган громче, чтобы в другом конце коридора распознали его голос.
Прошла минута, другая… Вначале Олег решил, что мать пошла что-нибудь накинуть на себя, чтобы открыть, но потом начал думать, что ему, пускай невнятно, но всё же отказано в посещении.
— Олег? — неожиданно близко раздалось от него.
— Да, это я.
Но по-прежнему ничего не происходило. Дораган переглянулся с женой. Нажимая кнопку э т о г о звонка, будь готов к встрече с диковинным. С того момента, как Олег позвонил в дверь, прошло не меньше пяти минут, а они так и не уяснили для себя, стоя в подъезде: их прогнали или “гости” уже начались.
Дораган потянул за ручку – дверь оказалась открытой… Теперь им стало ясно, что они все-таки гости, но только из тех, перед которыми хоть замок и отпирают, но дверь при этом не распахивают и не говорят с порога: “Батюшки, сколько лет, сколько зим!”
Об этом Дораган размышлял, пока шел по коридору. Дверь в квартиру была прикрытой, Олег толкнул ее — оказалось заперто. Но все же есть с чем поздравить: одну из двух дверей они преодолели. Чтобы скрасить маяту под дверью, Дораган пошутил:
— Оленька, мы не слишком засиделись в гостях?
Никита не выдавал никаких признаков нетерпения; он тоже ко многому привык и много чего навидался за свои год и восемь месяцев.
Иногда Дораган дёргал за ручку, и в одну из таких попыток дверь поддалась.
Будь осторожен, попадая в дом одинокого, — там его последняя линия обороны.
В прихожей свет не горел. Темно было и в комнатах, только на кухне светила лампочка. Ни малейшего признака жизни вокруг. Они стояли в темной прихожей и вслушивались в тишину, не зная, как себя вести. Никто к ним не выходил. По прикидкам Олега, в тот момент в квартире находилось от двух до четырех домочадцев. По лицу жены Дораган видел, что Оля, не строившая иллюзий относительно этого визита, теперь была готова уйти, но её удерживало любопытство. Пусть посмотрит, думал Дораган. Лучше поймет, откуда у него эти издержки характера.
Они стояли в тёмной прихожей и ждали, пока к ним выйдут. Но никто в доме не подавал признаков жизни. Дораган заглянул на кухню – никого.
– Мама! — позвал он в темноту.
Никто не отозвался. Он заглянул в большую комнату… К тому времени глаза уже успели свыкнуться с темнотой, и он разобрал во мраке комнаты с зашторенными окнами тёмный силуэт на постели. Мать сидела посреди софы темной горой, очевидно, поджав ноги, закутанная в одеяло до подбородка, и смотрела перед собой.
— Здравствуй, мама.
— Что хотел, Олег?
— Мама, как ты посмотришь на то, чтобы Оля здесь пожила? Скажем, недельку?
— А в чем дело?
— Долго рассказывать. Деньги у нас есть, так что тебе это ничего не будет стоить.
— А ребенок ваш где? – спросила женщина на софе.
— С нами, — ответил Олег. – А почему ты спрашиваешь?
В характерной для себя манере она не ответила. Потом, немного помолчав, сказала:
— Нет, Олег. У нас нет места.
— У вас полно места! Пусть Оля поживет в моей комнате. Недельку потеснитесь. Помнишь, как мы раньше вчетвером в однокомнатной…
— Нет, нет… Я уже не в том возрасте…
Дораган предполагал, что, поинтересуйся он у матери, когда, по её понятиям, наступает возраст, когда уже нельзя приютить невестку с внуком, в лучшем случае его не удостоят ответом, а в худшем – укажут на дверь.
— Ну, раз нет места, тогда мы пойдем, — сказал Дораган темному силуэту, похожему в очертаниях на сфинкса. – Извините, что потревожили.
Он выразительно показал Оле глазами на дверь. Они стали нащупывать в темноте замки, когда мать подала голос из комнаты:
— Можно с Кочетковым поговорить. Офелия уехала. Он сейчас один…
Семейство Кочетковых жило за соседней дверью. Олег знал их всю жизнь, еще со старой квартиры. Дружбы между семьями не было, просто по воле обстоятельств они всегда были соседями. Офелия слыла вздорной, шумливой бабой, а сам Кочетков безбожно пил горькую. В детские годы Олег частенько слышал, как за стенкой Офелия бранила своего непутевого мужа.
— Очень странный совет, — громко сказал Дораган в пустоту и потянул за ручку.
— Ну… — потянула мать из комнаты, что означало “тогда проваливай”.
Они вышли на крыльцо. Дораган ободряюще улыбнулся сыну, а потом постарался втянуть в себя побольше ночной прохлады. Он остановился на ступенях и жестом попросил жену подождать. Еще пять секунд, и он вновь накинет на себя лямку своих обязательств, потащит воз дальше, а пока ему необходим глоток свежего воздуха. Давление, пульс, сердце – все вышло из-под контроля. Ему необходимо восстановиться, обрести прежний ритм.
— Обожаю эти семейные беседы в стенах родительского дома, — сказал он жене. – Когда вот так — в прихожей, не разуваясь, не зажигая света.
Он взял сына на руки и пошел через двор, стараясь придать своей походке упругость.
— Зачем ты сюда ходишь? – спросила Оля.
— Раньше не знал. Просто слепо доверял своим порывам, потому что человек инстинктивно всегда стремится к своему счастью.
— И много ты сейчас счастья получил?
— Дело не в этом. Понимаешь, это ненормально, когда у человека нет родни. Это против природы. Это невыносимо для круглой сироты, а для человека, который сирота среди множества родственников, – невыносимо вдвойне. Каждая наша с тобой передряга, когда требуется чья-то поддержка, отдается во мне болью по не существующей для меня родне. Я — словно тот новоиспеченный инвалид, который по привычке тянется почесать ампутированную ногу. Чесалось, Оля, потому и шел. Я слишком люблю людей, чтобы вот так взять и выбросить их из сердца. Таких нужно лечить прививками от любви. Инъекциями ненависти. Уговоры на таких не действуют. Когда во мне страдал сирота, я шел к матери за прививками ненависти. Сегодня была последняя. Курс лечения закончен. Желай я матери смерти, я бы и в этом усмотрел отблески сыновней любви, но теперь этого нет. Теперь она мне безразлична, и одной болью стало меньше.
Никита, уткнувшийся лицом в отцовское плечо, тоже слушал этот монолог. Правой рукой он обнимал Олега за шею.
— Как всё сложно, — сказала Оля.
— Наоборот, просто: чем хуже – тем лучше. Только такой рецепт и приносит мне пользу. Суди сама. Не будь столько негодяев, я бы никогда не стал заниматься каратэ и качать мышцы. Своей неплохой физической формой я обязан именно подлецам. А эта чехарда с работами. Да не гони меня отовсюду, да дай мне немного уважения и кусок хлеба с маслом, и не было бы никакого писателя Дорагана. Его и сейчас нет, но теперь это только вопрос времени. А так прожил бы бесцветную полусытую жизнь, профукивая своё призвание. А все эти девки? Кому я только ни бросался в ноги, вымаливая для себя хоть крупицу любви. Зато они дали мне возможность дождаться тебя, родную. А так бы был женат на какой-нибудь истеричной стерве. Всю жизнь я кидался к первому встречному с распростертыми объятиями и заверениями в вечной дружбе, и если они отучили меня от этого, то я только выиграл. О! Родился афоризм. Послушай, Оля: “Обыватели – стражники обыкновенного”. А? С детства вокруг меня не было ничего, кроме ненависти, и я научился ею питаться…
— А у меня всё не так, — вставила жена.
— У всех не так. Я, наверное, появился на свет вперёд ногами.
Следующим утром у Дорагана случился первый приступ. Безумия, надо полагать. Они вышли из дому всей семьей пораньше, чтобы он успел застать кого-нибудь из начальства. Он выпросит себе небольшой отпуск и, если дадут “добро”, напишет заявление. Как всегда, выступили маленьким боевым отрядом. Борьба за выживание для Дорагана, молодой женщины, что рядом с ним, и этого мальчишки в комбинезоне — давно не пустой звук.
Морозец осеннего утра обычно бодрил Олега, но не в этот раз. Опавшие листья цвета денег не будоражили воображения. Еще в постели Дораган почувствовал себя так, словно его вконец издерганная душа под покровом ночи ударилась от него в бега, спохватившись о миллионе других вакансий, но какая-то её часть еще мешкала, оставаясь на чемоданах. Теперь он шел по площади, мёрз изнутри, и только безлюдность улицы мирила его с действительностью. Но было видно, что Дораган вот-вот сорвется. И Оля это хорошо чувствовала.
Чем дальше они шли, тем больше Дораган промерзал каким-то своим внутренним морозцем. Потом его взгляд невзначай упал на кофту жены, и что-то в нем лопнуло. Он на полном серьёзе заявил жене, что не может согреться из-за её легкой кофты. Будь на ней плащ – почему она не надела свой плащ? – ему было бы намного теплее.
— Что с тобой случилось? – спросила Оля.
“Я схожу с ума, любимая. Неужели не видно?” — вслух Дораган такого не скажет.
— Я весь продрог. И всё из-за твоей чертовой кофты. Идите домой, нечего вам мерзнуть.
Он намерено ускорил шаг, чтобы оторваться от семьи. Наверное, Оля не сразу повернула назад. Скорее всего, немного постояла, держа сына за руку, и смотрела мужу вслед. Дораган этого не видел, он спешил шагом сумасшедшего, чтобы написать заявление на отпуск.
Еще через день, и тоже на прогулке, Дораган признался жене, что его стали пугать трамваи. Не весь состав, а только хвостовая часть – так он выразился. Ему начинает казаться, что оттуда его может поразить электрическим разрядом. Это же относится к экскаваторам и каткам. Оля слушала мужа с неописуемым ужасом на лице. Он знал, что она думала в этот момент.
Вечером Дораган прибежал на кухню к жене и стал совать ей под нос свои ладони. Пусть убедится, сколько новых “крестов” появилось на его линии жизни. А полнолуние… Пусть Оля думает о нем всё, что ей заблагорассудится, но только эта круглая луна зеленого цвета висит в их кухонном окне, по меньшей мере, двадцатую ночь подряд. Тогда Оля всерьез засобиралась куда-нибудь, где можно с ребенком пересидеть эти дни, пока не закончится дораганов отпуск.
Вдобавок Дораган начал разговаривать вслух с самим собой. Поначалу Оля подмечала, как беззвучно шевелятся губы у мужа. А однажды сказала ему:
— Я знаю, что ты сейчас сказал.
Дораган обернулся – он колдовал у плиты над жареной картошкой, как ему казалось, в гробовой тишине.
— И что же я сказал?
— Ты только что сказал: “Ублюдки”.
— Да?
— Я знаю, что у тебя на душе. Ты в последнее время много чего говоришь вслух и сам этого не замечаешь.
Оля пожалела его, но это не помешало Дорагану спустя час закатить настоящий скандал. Опять та же старая пластинка: как ему тяжело в одиночку тащить на себе семью в такое трудное время – инфляция, безработица, нищета, дегуманизация общества. Приводились всё те же затасканные сравнения – ходок по канату без страховки, екатеринбургский Сизиф, просто бедолага, чей путь всегда в гору и против ветра.
Пока Дораган стоял над ней и размахивал руками, зачитывая обвинительный приговор, Оля сидела на табурете, сунув ладони между колен, и смотрела в натёртую до блеска столешницу. По давно заведенному обычаю, ей надлежало так и сидеть, пока её кормилец и господин не выговорится и не почувствует себя лучше. Но в этот раз Дораган не почувствовал себя лучше, да и Оля, видно, не собиралась молча сносить упреки.
— Знаю, милый, — сказала она тихо. – Ты как будто в лесу находишься и хочешь есть, а тебе вместо этого алмаз дали.
Хоть Дораган в этот момент находился за гранью здравого смысла, сравнение он оценил.
— Я просто хочу сказать, что мне тяжело…
— Нет, нет, милый. Я поняла… Речь, как всегда, о том, что ты взял меня из общежития, голой и босой, и что моя мама – нищая… А знаешь, откуда у нас появились деньги, когда мы только приехали из Ломова?
Сейчас Олег в сантиметре от какой-то жуткой правды. Вот-вот она обрушится на него, и дай ему Бог силы, чтобы справиться с этим.
— Ты говорила, что деньги прислала мама.
— Мама! Ха-ха… Это я ходила кровь сдавать. И знаешь, милый, оказалось, что в первый раз деньги не дают. Нужно прийти, как минимум, два раза. Что ты на это скажешь?
— Я не знал… Почему ты не сказала?
— Берегла тебя, глупого мальчишку. Видела, как тебе нелегко. А помнишь, я спрашивала, не видишь ли ты во мне перемен? Так и не увидел?
— О чём ты?
— О своём обручальном кольце. Я его продала, последнюю свою дорогую вещь. Продала, чтобы накормить тебя, когда ты собирался идти в спортзал устраиваться на работу. Потому что за кровь заплатили совсем копейки, а если тебя не покормить, то тогда в спортзале тебя просто бы избили.
— Прости, Оля. Откуда я мог знать.
— Ты даже не замечал, что твоя жена ходит без обручального кольца. И знаешь, милый, я до сих пор чувствую его на пальце, а посмотрю – его и нет. Если ты настаиваешь, я, конечно, могу уйти. Мы ведь оба знаем, что стоит мне только выйти из дома, свернуть за угол, и всё у меня наладится само собой. И деньги появятся, и крыша над головой… Но ты, милый, как ты?
Когда Оля говорила про угол, она имела в виду не какой-нибудь абстрактный угол, она имела в виду тот же дальний угол, пристроенный по левую руку от их девятиэтажки. Пока идёшь по двору вдоль этого дома, ты еще находишься в поле зрения твоих близких, но стоит тебе свернуть под арку, и ты уже безнадежно потерян для них, тебя словно уносит в открытый космос.
— Что будет с тобой, милый? Да, ты будешь лучше питаться и тебя не будет гнуть к земле груз ответственности за нас с Ником. Опять станешь переворачивать столы в кабинетах своих начальников. Начнешь спать с проститутками. А дальше? Сойдешь с ума от одиночества и непонимания. Как твой любимый Ницше. Или, если повезет, добьешься признания и спрячешься в какой-нибудь дыре, чтобы зажить отшельником, как другой твой кумир – Сэлинджер? Вам, творческим людям, всегда не хватает только одного – чтобы рядом был человек, который вас бы любил и понимал. Это почти единственное, что у тебя есть, поэтому тебе не стоит от этого отказываться.
Она заплакала – тихо, по-детски. Когда Дораган приблизился к ней, она оттолкнула его, ушла в ванную стирать его вещи и не вышла оттуда, пока Олег не заснул.
Утром (может, это было уже не утро) он, закутавшись с головой в одеяло, слышал сквозь дрёму лязганье дверного замка, а потом стихавшие шаги по коридору.
Дораган проспал до вечера. Не хотел просыпаться. Избегал, как мог, правды, на которую обязательно наткнешься, едва соскочишь с кровати. Всё-таки он встал. Вначале это была трусоватая вылазка в туалет. Периферийным зрением зафиксировал пустые полки шифоньера. Он вернулся в постель и констатировал: Оля ушла от него. Отдала ему три года жизни, родила сына, нахлебалась горя, а теперь забрала сына и ушла. Не этого ли он желал ей, когда в конце июня так же лежал в постели, думая о ней: уйти от него. И правильно, прочь отсюда, с тонущего корабля, все, кому дорога жизнь. Как и положено капитану, он остается, чтобы принять смерть в одиночку.
Оля была права на все сто, когда говорила ему, что уж за неё-то Дорагану нечего беспокоиться. У неё опять будет всё хорошо, а годы, прожитые с Олегом, она будет вспоминать, как кошмарный сон. И Никита от этого только выиграет: потерять отца – наименьшее из того, что рискуешь потерять, живя с Дораганом под одной крышей.
С тех пор, как от Олега ушла жена, прошло пять дней (или четыре?). Помнится, ночуя в полупустой квартире, он на вторую ночь почувствовал холод. Точно лунатик, Олег пошел в прихожую, достал из стенного шкафа своё старое черное пальто и накрылся им, хотя еще одно одеяло лежало нетронутым в тумбочке. Всего вторая ночь, а уже сработала привычка холостяка. Раньше, до женитьбы, он так часто укрывался.
Он долго не желал выходить из дому. Скоро продукты кончились; он подходил к пустому холодильнику и смотрел на деньги, оставленные Олей, не решаясь их взять. Деньги нужны живым. Все-таки он взял их и пошел в ближайший магазин. Ни к чему не присматриваясь и не прицеливаясь, он взял бисквитный торт и пачку чая. Дома его стошнило. Он стоял на коленях перед унитазом, и слезы лились по его щекам. Он напомнил себе, что ему необходимо повидаться с нотариусом. Нужно переоформить квартиру на жену.
Тем же вечером Дораганом овладела потребность выплеснуть на бумагу зревшее в нем давно, но ставшее ему очевидным только в последние два-три месяца.
Облекаясь в слова, мысль тяжелеет, ей трудней взлететь. Правда и то, что, высказав мысль вслух, а тем более поверив бумаге, ты делаешь ее общим достоянием, и она уже перестает оставаться твоей собственностью. Ею уже начинают пользоваться другие, и каждый по своему усмотрению, не спрашивая твоего дозволения. Это самое важное из того, о чем надо помнить, когда открываешь рот или берёшься за шариковую ручку. И потому всё написанное автором желает отчуждения от него самого. Это то, что обременительно носить в себе, может, даже и опасно.
И ниже:
Свою душу любой народ лучше всего проявляет в собственном фольклоре. Толково составленный сборник народных песен даст вам полное представление о душе любого народа. А душой этой управляют мифы и культы, зревшие в народе столетиями.
Если говорить о русских, то из основных культов, влияющих и на сегодняшнюю повседневную жизнь, выделю культ Матери и миф о том, что большинство всегда право (необходимо отметить, что Россия – страна с коммунальным сознанием), как наиболее распространенные и значимые. Мать – в России понятие священное. Русь-матушка, переименованная в последние десятилетия в Родину-мать.
Пришедшие к власти большевики усугубили акцент на священности матери. Ибо загнать людей в общину намного легче, если надавить на семейные ценности, на первобытнообщинные устои. Идея понравилась, и скоро очумелый плакатный красноармеец был заменён суровой старушкой с платком на голове – зримый образ коммунистической Матери, запечатленный на плакате военных лет. “Родина-мать зовёт!”
Итак, какая же она, эта русская женщина с обложки, познавшая счастье материнства? Точнее, какой ее видели большевистские идеологи, и какой образ они вдалбливали в массовое сознание в качестве образца для подражания?
Во-первых, она немолода. Молодость – это то, от чего мифологическая Мать всегда рада поскорей избавиться, усматривая в здоровом цвете лица что-то зазорное для себя. Во-вторых, её не назовешь красавицей, хотя черты лица всегда правильные. В красоте, внушала партия, есть нечто предосудительное. Что до одежды на ней, то надо сразу понять, что не пристало Матери рядиться в какие-то там модные тряпки. Мифологическая русская Мать не мыслится без платка на седой голове. Остальное должно быть простеньким, практичным и хорошо постиранным.
Лицо у такой Матери – обветренное, морщинистое, практически отучившееся улыбаться. Во взгляде много мужского напора, но когда она говорит о сыне (с женщинами-плакатами такого не случается, а с киношными Матерями – зачастую), то глаза её постепенно озаряются теплым светом великой любви и гордости.
Как у Мамы со здоровьем? Поскольку по мифу Матери не пристало иметь счастливый вид, то и со здоровьем у неё наверняка не важно. Никакой там мигрени или гиподинамии у неё нет и быть не может. Это должно быть что-то такое, что развилось у Матери от тяжкого героического труда. Наверняка, у неё проблемы с поясницей, вдобавок остеахондроз и варикозное расширение вен на ногах.
Смеётся ли когда-нибудь мифологическая Мать? Да, смеется, но не часто. Только после того, как соберут урожай и сдадут в закрома Родины. Может быть, тогда, на гулянке в сельском клубе, в кадрили с председателем.
Любит ли Мать своих детей? За такой вопрос она любому даст пощечину своей тяжелой, натруженной рукой (вообще, раздавать направо и налево пощечины — одно из любимых занятий Матери). Последнюю кроху от себя оторвет и отдаст своему дитю. Себя вконец изведет, но детям поможет. Детям, зная ее предрасположенность к жертве, надо держать с ней ухо востро, а то и глазом не успеют моргнуть, как Мать уже зарежет бурёнку и продаст избу – а всё, чтобы детки жили в довольстве и достатке.
Нетрудно догадаться, что режим навязывал подобную трактовку Матери с единственной целью: вскормить поколения недалёких, преданных режиму, готовых умереть по первому требованию властей людей-солдат. Идеологи режима через общечеловеческие ценности пропагандировали одну лишь смерть (героическую, мученическую, покорную – неважно) и отучали от жизни.
А теперь о профанации идеи жертвенности, которой спекулировала не только власть. Словно шакал, у которого в друзьях числится лев, любая изворотливая мамаша могла в своих интересах стереть с лица земли каждого, от кого почует для себя угрозу. Практически любой русской матери заранее всё прощено по отношению к своим детям, уже по одному своему статусу и менталитету общества. Об этом позаботилась мифологическая Мать. Это потом, когда дети превратятся в юношей и девушек, их подведут под светлые очи женщины-иконы, и там они ясно прочитают на её морщинистом лбу только одну надпись: “Умирать придётся часто”. Но пока они еще только растут и набираются сил держать автомат, их уже понемногу убивают, отучая от Жизни.
Как? Очень по-разному. Как, например, меня понемногу убивала моя мать. Нет, она не собиралась сделать из меня послушного режиму человека-винтика, но именно из образа мифологической советской Матери она черпала идеи и силы, чтобы медленно уничтожать меня. Зачем? Попробую объяснить. Начну с того, что, сколько себя помню, нас всегда было трое: моя мать, мифологическая Мать и я, маленький непокорный засранец.
С того самого момента, как я перестал быть младенцем и стал воспринимать человеческую речь, мама недвусмысленно давала мне понять, что она-то и есть та самая мифологическая Мать, прямо сошедшая с красочных страниц сказки о царе Салтане. Я подрос, и мама поменяла адрес: теперь она оказалась родом из всех этих слезливых черно-белых кинофильмов и плакатов былого советского лихолетья. Причем тут хитровато переплетались её личные заслуги и само высокое звание Матери как таковое. То есть, внушалось мне, женщиной, с которой мне посчастливилось проживать под одной крышей, необходимо восхищаться вдвойне. Оспаривать сей факт означало бросить вызов всей тогдашней идеологии государства и лично от матери схлопотать по заднице.
Я и не сомневался, упаси Бог. В шестилетнем возрасте во мне еще не развился талант яростного полемиста. Я не был счастлив в своей семье, и всякий раз, когда хотелось повнимательней всмотреться в окружающий мир, мама моментально указывала мне на себя самого. С её слов выяснялось, что я уже со времён детского сада был виновником большинства её бед. Каких именно – дипломатично не уточнялось. Веря маме на слово (ведь мать, учит народная мудрость и коммунистическая идеология, желает своему ребенку только добра), я уходил во двор и, возясь в песочнице с довольно противными ровесницами, никак не мог взять в толк, каким образом эти сопливые девчонки смогут со временем перевоплотиться в великих Матерей.
Наблюдая девчонок в школе, я тоже ни про одну из них не мог сказать: “Вот из этой со временем точно получится легендарная Мать”. Девчонки вовсю мазались косметикой, укорачивали юбки, покуривали в туалетах, потом зачастили на аборты. Они это называли “сходить почиститься”. Образ Матери, жестокой, но справедливой, маячил передо мной несколько абстрактно, ни в ком не находя должного воплощения. Разве что моя мать не уставала претендовать на это. Если это правда, думал я в то время, тогда ей, наверно, очень одиноко на сияющих вершинах материнского величия. К нам и вправду никто не ходил в гости.
Вдобавок вскоре в семье стал проясняться и мой собственный статус. По приговору матери я стал Неблагодарным Сыном. “Ты посмотри на других детей, — частенько говаривала она. — Разве они так к своим матерям относятся?” Так, специально для меня, в семье стал утверждаться миф о Примерных Детях, до которых мне при всём желании никогда не дорасти. Веря маме, как партии, я стал попристальней приглядываться к своим одноклассникам и пришел к выводу, что если они и вправду Примерные дети, то, очевидно, в моем присутствии им очень хорошо удается притворяться неслухами и хулиганами.
И вот над чем я частенько ломал себе голову: если в будущем, обзаведясь собственной семьей, я стану для своих чад Великим и Справедливым Отцом, то в какой именно момент произойдет эта невероятная мутация, если принять во внимание, что в настоящий момент я пребывал в роли законченного маленького негодяя, “копии своего папаши”. Такие заявления превращали меня, двенадцатилетнего, в сообщника своего папаши-пьяницы. Я должен был стыдиться того, что стал жертвой маминого интимного выбора.
И в двадцать лет я не решил ни один из этих, мучивших меня вопросов.
Однажды мой бывший школьный товарищ, узнав, что моя мать в больнице, неожиданно обронил, как нечто само собой разумеющееся: “Это её Бог наказал за то, что она к тебе так относится”. От этих слов я опешил. Во-первых, я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь откровенно распространялся о своих отношениях с матерью. Значит, этому парню хватило нескольких малоприметных штрихов, чтобы собрать картину в целое и сделать выводы. Во-вторых, он откровенно жалел меня, и это звучало странно из уст далеко не сентиментального человека. Он пытался открыть мне глаза на правду, один из Всегда Послушных Сыновей вдруг позволил себе святотатство по отношению к матери. А ведь раньше они всегда шли рука об руку – моя мать и Чужие Примерные Дети. Из своего угла, где отбывают наказание Нашкодившие Дети, я усмотрел в словах приятеля неприкрытую измену в стане Матери.
Дальше – больше. Другая Примерная Дочь, с которой я состоял в греховной связи, не могла поверить, что моя мать брала с меня деньги за проживание в её доме. После школы я устроился на фабрику. Сам себя содержал. Мне было нетрудно ей платить. Я отслужил в армии, устроился на работу, товарищи выбрали меня членом товарищеского суда, я занимался спортом и спал со взрослыми женщинами, но всякий раз, когда переступал порог родительского дома, с меня ещё в прихожей срывали все покровы, и я вновь становился тем, кем был всегда – Неблагодарным Сыном и Треплом Собачьим.
Как всякая власть, которая привыкла, чтобы с ней считались, моя мама особо ревниво относилась к моим подаркам на Восьмое марта и её день рождения. В эти дни мне предоставлялась возможность доказать мамочке, что я всё же не совсем пропащий и, быть может, немного лучше, чем она думает. (Эту свою планку “лучше-хуже” она постоянно держала передо мной, будто обруч перед дрессированным пуделем). Подарки милостиво принимались. Однажды у меня не получалось с деньгами на подарок, мать наседала на меня, и вышло так, что только через полтора месяца я смог искупить свою вину огромной хрустальной чашей. “Свершилось”, — подытожила быстрая на иронию мама.
Потом в моей жизни появилась Оля. Взяв любимую за руку, я первым делом повёл ее на одобрение к маме. Ждал благословения. Такая идеальная, думал я. Даже перед мамой будет не стыдно. И тут произошло невероятное: тихая, кроткая Оля, настоящая Примерная Дочь, откровенно не понравилась маме. Она встретила нас воинственно затянутая в какую-то серую узкую юбку и в футболке в обтяжку. За весь вечер она ни разу не улыбнулась. Расставаясь с нами в прихожей, она громко сказала: “Олег, ты чувствуешь, как пахнет от твоих носок?” С тем и ушли.
— Чего они так торопятся? – говорила мама несколькими неделями позже, когда я пришел к ней и попросил её разместить у себя прилетавшую на нашу свадьбу будущую тёщу и сестру Оли. – Боятся, что не успеют никому больше спихнуть свою дочь?
И вновь случилось невероятное, но уже со мной. Монумент Матери, воспетый всеми, кому не лень, в одно мгновение от этих слов покрылся трещинами, что-то хрустнуло, и мощная статуя, закрывавшая собой солнце, рассыпалась передо мной на мелкие черепки. С руин повеял гнилостный запашок.
Я задался вопросом, с оглядкой на кого я прожил двадцать с лишним лет своей жизни? Кому поклонялся, не смея рта открыть в свою защиту? Душевнобольной женщине, потерпевшей полное фиаско во всех аспектах человеческой жизни. Её первый муж спился, второго она сама похоронила. Возможно, когда-то и у неё были свои мечты и планы, но ничему этому не суждено было осуществиться. С тех пор она живет, чтобы прожить, и больше ни для чего. В душе зависть, злоба, бабское желание отомстить и жажда покоя сродни тому, что обретаешь только в сырой земле. Я жил с оглядкой на этот живой труп, делился мечтами, исповедовался, просил совета.
Мама всегда хотела от меня только одного: чтобы я не жил жизнью более счастливой, чем у неё самой. Теперь я понимаю, как она много для этого сделала. Она наступала на территории моей жизни как не знающий пощады завоеватель, оставляя за собой разорённые храмы, вытоптанные поля, отравленные источники… Вот! Нашел точное определение! Отравляя источники.
Всё, что мне было дорого, предавалось уничтожению. Так было с кружкой, единственной уцелевшей из старого чайного сервиза. Она напоминала мне о тех благословенных днях, когда отец ещё не был пьяницей. Мать смахнула её рукой со стола, когда неожиданно решила, что я не совсем почтительно разговариваю со своей младшей сестрой. Есть! Гол!
Моя бабка, когда начала хворать и стал нужен кто-то, кто бы прислуживал ей, решила взять меня с собой на два месяца в Сочи. Дед, набив карманы деньгами, ездил отдыхать отдельно от неё. Пришлось маме вновь рассердиться на меня, и никакого Чёрного моря я не увидел. И это объяснимо: если мать безвылазно торчит в своей бедняцкой квартире, то чего ради я должен целых два месяца сладко жить и ни о чем не горевать. Да и как же я выглядел бы по приезде – довольный, полный впечатлений, с нездешним загаром на фоне оклеенных газетами стен? Возник бы диссонанс. И вот ещё одно очко в пользу мамы.
Сколько мячей в моё кольцо она успела накидать своей натренированной рукой к тому дню, когда я сообщил ей, что собираюсь жениться? Много. Мне было почти двадцать пять. Глаза тускнели. Я стал сутулиться. Мысль о самоубийстве прочно засела у меня в голове.
Услышав гадости про мою будущую тещу, я ушел, хлопнув дверью, и в итоге на свадьбе со стороны жениха не было ни одного родственника. И то правда, с чего это у меня быть полноценной свадьбе, если свою мама справляла в мужском общежитии. На какую-нибудь существенную помощь с её стороны рассчитывать не приходилось, но что бы это ни было, она сэкономила и на этом. Еще и удовольствие получила, жалуясь всем вокруг, как её неблагодарный сын не захотел пригласить на свадьбу родную мать.
И когда Анна Африкановна невзлюбила Олю, то не её она невзлюбила, а свидетеля в ней. Своим обострённым чутьем вампира она почуяла перед собой по-настоящему живого человека – на такого не набросить узду смирения, не привить комплекс неполноценности. В присутствии Оли всё тайное в доме Анны станет явным. От Олиных глаз не укроются её попытки кичиться званием Матери и жить за счёт духовных достижений совершенно иных женщин – настоящих матерей. Затесавшись меж соловьев, эта ворона десятилетиями выдавала свой хриплый скрежет за соловьиную трель. Такое могло пройти (и проходило) со мной, давно томящимся в одиночке. Худо-бедно, у Оли тоже была семья, и она не понаслышке знала, как любящие родители относятся к своим детям. Неминуемому поражению мать предпочла демонстративный отказ от боя. Она поспешила сказать про Олю гадость, чтобы представить дело таким образом, будто это она отказалась от нас. Но кого сможет ввести в заблуждение столь дешёвый маневр? Злая колдунья отступила от меня, наглухо запершись в своей пещере, и чёрт с ней.
“Зачем я это пишу?” – думал Дораган.
Зачем я это пишу? И что это? Исповедь обиженного мальчика, у которого мама разбила кружку? Хрена лысого! Это иллюстрация к моему лозунгу: “Долой культы, мифы и идолов! Слишком много ползучих гадов кишит под пьедесталами”.
Дораган лег в постель под утро. Проснулся он засветло, когда за окном, внизу, продрогшие люди отовсюду стекались к арке в дальнем углу двора–крепости. Наступало время утреннего часа пик в разгаре трудовой недели, и сколько Дораган себя помнил, по таким дням, в эти минуты, стоя у окна сторонним наблюдателем, он неизменно ощущал себя Богом и отщепенцем одновременно. Девиз этого утра: “Я не один из вас!” В серости отступавшей ночи он отыскал свой блокнот, ручку и снова забрался под одеяло.
Этой ночью мне был обещан собственный уголок в Раю. Стояла ночь. Только что кончился дождь, в воздухе ещё сыро, и асфальт совсем мокрый. Фонарей нет совсем, или они отключены. Я еду в открытом светлом кабриолете, какие выпускали в двадцатые годы. Я ещё не знаю, кто мой шофер, потому что целиком занят тем, что пытаюсь рассмотреть, где мы едем. Кто-то или что-то внушило мне, что это очень важно, и поэтому я весь превратился в один большой зоркий глаз. Мы проезжаем совсем близко вдоль невысокой ограды, за которой кусты с облетевшими листьями, а дальше – изящный дощатый домишко в скандинавском стиле. На первом этаже в большом незашторенном окне горит свет. Мы едем медленно, и я во всех подробностях успеваю разглядеть роскошную голую женщину – она лениво возлежит на кровати возле самого окна. Я смотрю на неё, точнее, по-хозяйски оцениваю взглядом и уже каким-то непостижимым образом знаю, что когда-нибудь этот дом и эта женщина будут моими.
Мы едем дальше, поворачиваем вдоль ограды, и тут становится ясно, что ограда имеет форму правильного квадрата, внутри которого есть ещё два таких домика и заброшенный сад между ними. Затем наш автомобиль вывернул на длинную пустынную трассу с однообразными пятиэтажками по обе стороны. Ни в одном окне не горел свет, словно кто-то строгий приказал всем жильцам спать в это время, и те не смогли ослушаться.
И тут я попросил водителя притормозить: мне хотелось вернуться к дому с женщиной в окне. Водителем оказалась молодая дама в широкополой шляпе, вся в белом: на ней было длинное платье, соответствовавшее году выпуска автомобиля. Она не сказала мне ни слова и вообще не проявила никаких чувств – просто остановила машину и стала спокойно ждать, когда я выйду.
Было тихо и спокойно: тихо – вокруг, спокойно – на душе. А ещё темно и сыро. Я вышел из машины и пошел, как мне казалось, в сторону того дома. Я вступил наугад в кромешный мрак… и сразу проснулся.
Захотелось чаю… Дораган сыпал заварку прямо в гранёный стакан и заливал ещё бурлящим кипятком. Затем нёс стакан в комнату и ставил на подлокотник кресла – по-другому в своем доме Дораган чай не принимал.
Он сделал обжигающий глоток и вновь набросился на бумагу.
Итак, миф о том, что большинство всегда право.
Очень русское утверждение, и его спорность легче будет рассматривать на примере двух его производных: нижняя — если ты не нравишься большинству, значит, ты плох, верхняя — демократия — самое справедливое устройство общества из всех, какие знала цивилизация.
Начнём с того, что попробуем разобраться, что же представляет собой человеческое сообщество?
Оно, очень условно, делится на три группы: на безнадежных кретинов, на людей обыкновенных и людей выдающихся. Первых и третьих очень мало. Зато вторые составляют, по меньшей мере, девяносто семь процентов этого сообщества. Они понятны самим себе и окружающим, предсказуемы и легко находят общий язык между собой. Людям выдающимся не хватает любви друг к другу, и еще они не умеют сбиваться в волчьи стаи. Как живут между собой идиоты, я не знаю. Могу лишь с уверенностью сказать, что люди большинства презирают первых и относятся с подозрением ко вторым.
Это миф, будто человек толпы, распознав в соплеменнике более выдающуюся личность, чем он сам, тут же проникается к нему уважением с примесью детских восторгов перед чем-то необычным. На самом деле “умник” раздражает обывателя, как нечто необъяснимое и совершенно, в его понимании, бесполезное. Если человек толпы перед кем и испытывает благоговение, то это перед улучшенным образцом самого себя. Такой же, как он сам, но более удачливый в делах, такой же, но больший любимец женщин, такой же, но посильней… А с “умником” обыватель не может найти общие точки соприкосновения, отчего его личный статус как бы теряет законченность и повисает в воздухе, а повадки всезнайки вскоре начинают раздражать. Вдобавок обыватель начинает подозревать, что на планете “умника” его ждали бы каторжные работы. А уж когда закрадывается подозрение, что “умник” им пренебрегает, или вполне мог бы пренебречь, или станет пренебрегать, когда узнает получше его нутро, то тогда он начинает искать союза с другими людьми толпы, благо таких вокруг всегда предостаточно.
Наскоро подтвердив друг другу свою неприязнь к “умнику”, они переходят к первой стадии его уничтожения – начинают потешаться над ним. А повод для этих шуток всегда один – “умник” всей своей жизненной направленностью, по их мнению, грешит против правды жизни, не попадает в “струю”, а значит, проигрывает ежесекундно. Мощная “струя”, которую имеют в виду обыватели, действительно существует, и никто её так хорошо не чувствует, как толпа, которая сама эту “струю” и создает. Да, они действительно хозяева повседневности, и вот отчего человек толпы выглядит таким обескураженным и потерянным именно в суде и когда соприкоснется с высоким искусством – это те два островка, где судят великими и в чем-то нездешними категориями. Только в зале суда и в зале консерватории напрочь сбивается спесь с человека толпы
Вернемся, однако, к нашему “умнику”, который уже начинает плохо спать и чаще срывается на крик. Как его мучители воспринимают натянутую вежливость и нейтральность чужака? Как малодушную попытку умаслить их. Зачем они терроризируют его? Можно много чего написать об их желании избавиться от живого упрека их собственным натурам, о комплексах, о тлеющей низости, которая разгорается в невидимую месть, но с тем же успехом можно заниматься психоанализом с цыплятами на птичьем дворе, которые насмерть заклёвывают цыплёнка со всех раздражающим пятнышком на тушке. Рефлекс, да-с.
Когда борьба большинства, назовем это коллективом, с “умником” достигает апогея, один из людей толпы прочитает ему приговор большинства: “Ты никому не нравишься. Никто в тебе не видит человека”. С этого момента “умник” официально становится изгоем с репутацией прокаженного. В глубине души обыватели сами бояться оказаться в положении “умника”, поэтому будут сторониться его, а самые подлые — кидать в него камнями, набирая “баллы” перед карающим зорким большинством. В коллективе на него начинают навешивать всевозможные грехи, намеренно превратно истолковывая всякий его поступок. Это уже травля. Сам “умник” зачастую существо не кусачее, вынужденное лишь защищать свое имя от клеветы, и не потому, что дорожит мнением этих людей, а потому, что его мнимые грехи собираются как повод для давно задуманной казни. Иными словами, дорожит своим рабочим местом.
В мире субъективных суждений и оценок у “умника” нет защиты. Раздай “умник” всё накопленное имущество своим мучителям, и это не изменило бы его незавидного положения, потому что неприязнь большинства имеет глубинные корни, уходящие в генетику. Ненависть к “умнику” сближает людей толпы, делает их почти друзьями. В какой-то момент единственной защитой для отверженного станет суд, но и здесь не всё гладко, ведь и правосудие справляют всё те же люди большинства. Дай Бог, если “умник”, подвизаясь на службе обществу, сумеет продвинуться настолько высоко, что станет недосягаемым для алчных глаз наиболее низких представителей толпы, дай Бог… Хотя, как шутят в народе, куда ты, блин, денешься с подводной лодки.
Что же до возгласов типа “ты здесь никому не нравишься”, то это не что иное, как попытка субъективное через множественное выдать за объективное, за истину. Эти крикуны здорово лукавят, если злодейство “умника” считается доказанным на том основании, что никто не желает иметь с ним дела. Следуя этой логике, надо признать, что дружба или обычное приятельство — это привилегия для исключительно хороших людей. Получается, что ни один никчемный выпивоха не найдет себе товарища, а закоренелые преступники вообще обречены на духовное одиночество, и лишь золотые медалисты и старшие по подъезду на знают отбоя от желающих свести с ними дружбу.
Все это полнейшая чушь. Ни для кого не секрет, что люди сходятся друг с другом исходя не из понятий о добре и зле в евангельском понимании, а по признаку “свой-чужой”. Это так же верно, как и то, что для того, чтобы накрутить гайку на болт, необходима одинаковая резьба и — ничего другого. Поэтому “своему” простят всё, чтобы не лишиться естественного дополнения к собственной персоне, а “чужой” всегда останется виноватым, потому что всё равно пользы от него никакой. “Умник” всем чужой, потому что природа поколдовала над ним чуточку больше, чем над всеми остальными. Отсюда: неприязнь общества – это не доказательство вины, а зачастую комплимент отверженному и аванс на будущее. Да и сами люди толпы — по-своему неплохие люди. Они не станут охотиться за “умником”, если последний благоразумно будет держаться от них подальше, и даже согласны отдать должное его талантам и заслугам, но прежде дождутся, когда он отойдет в мир иной.
Чай совсем остыл; Дораган ненавидел холодный чай, и отвращение к нему подгоняло закончить работу. Предстояло врезать демократии. В сущности, Олег Дороган ставит человеческий фактор выше социального устройства, но здесь, как и на войне: если убил врага, то сожги и его дом.
Что же тогда можно сказать о демократии? Черчилль заметил: “Демократия – отвратительна, но ничего лучше пока не придумали”. Лучше не скажешь про общественное устройство, где при простейшем подсчете голосов мнение Нобелевского лауреата будет зачеркнуто двумя голосами отпетых рецидивистов, выпущенных на прошлой неделе. Можно возразить, что, дескать, Нобелевский лауреат имеет возможность влиять на умы избирателей через средства масс-медиа, другими словами, быть всенародно услышанным. Верно, может. Но уши большинства избирателей настроены таким образом, что гораздо лучше воспринимают дудочку балаганного зазывалы, нежели дипломированные откровения.
От себя добавлю, что считаю демократию богопротивным делом. И вот почему. Христос принял смерть путем самого демократичного голосования толпы под крестом. Народу было предложено осудить на смерть одного из двух обвиняемых – Христа или разбойника Варраву. Народ подарил жизнь… разбойнику. Вряд ли Христос умер убежденным демократом. Этот библейский пример весьма поучителен и учит нас тому, что толпе всегда милее разбойник, нежели святой. Отсюда… всё остальное.
Человечество изначально было обречено на демократию. Этот мир – мир среднего человека, потому что его больше. Всё остальное – пустословие. Плюс желание толпы властвовать. От века к веку толпа шла к демократии путём кровавой бойни и шантажа кровавой бойней. И в итоге не могла не добиться своего. Называй это социализмом, империализмом или как-то ещё. Главное – отменена иерархия. А иерархия – это всегда лестница, и, как любая лестница, она ведёт наверх, ввысь, на небеса, к духу, к Богу. Апологеты демократии оправдываются теми ужасами, которые имели место в предшествующих общественных устройствах. Всё верно, но изжито ли ныне зло? В странах победившей демократии вдруг стали появляться весьма характерные произведения, которые не возникали в прежних – давних, ужасающих общественных формациях… “Посторонний”, “Степной волк”, “Тошнота”, “Процесс”, “Над пропастью во ржи”, “Голод”… Что это, если не один душераздирающий вопль? Похоже, в ходе демократических преобразований, по большому счету, изменилось не так уж много. Просто мясник одержал верх над художником, а меняла над композитором. И демократия считается более справедливым устройством всего лишь на том основании, что мясников и менял намного больше, чем художников и композиторов. Но зло-то осталось. Поменялись только жертвы.
И уж коли Цивилизация обернулась Обывателем, а Обыватель – Цивилизацией, все мы вынуждены жить в мире, каким его себе представляет так называемый среднестатистический гражданин. Вот где спрятан ключ к будущему страны и твоему лично. Стоит познакомиться как можно ближе с вышеназванным персонажем — побывать у него дома, посмотреть, как он относится к своим детям, узнать, о чем он мечтает, что думает о ближних своих, как зарабатывает себе на жизнь. В условиях демократии все это становится эпохально важным. Я раздавлен величием среднестатистического гражданина. Ковыряя в носу перед телевизором, он невидимо продолжат творить будущее мира. Коленопреклоненным целую ваши руки, о повелитель! В конце остается только подытожить. Культ Матери — это прежде всего культ. А культ — это всегда тирания. Великое не нуждается в тирании. И где тирания, там всегда невинные жертвы.
Что до большинства, которое всегда право, то это действительно так. Только акцент здесь нужно переместить со слова “право” на слово “всегда” и добавить слово “везде”.
Так было и в моем доме – и не только со мной, но и с моим папой. Папа. Думая о тебе, я всякий раз мысленно возвращаюсь к одному зимнему вечеру, много лет назад, в нашей тесной квартире. Свет выключен, мы сидим в темноте и смотрим телевизор. Как ты помнишь, он стоял у нас в конце стола, придвинутого к окну, — правда, по-дурацки? Мне десять лет. Я сижу на стуле перед экраном, возле меня мать, ты у меня за спиной – лежишь на дедушкином диване. Ты уже давно и окончательно отвергнут мамой, и тот диван в дальнем углу – место твоей домашней ссылки. Если обернуться, то можно увидеть в стёклышках твоих массивных очков по мерцающему голубому экрану. Идёт фильм, и, к кому-то обращаясь, главный герой произносит такую фразу: “Я не хочу, чтобы мой сын рос слюнтяем”. Я тогда спросил мать, что такое “слюнтяй”. Вокруг меня ещё оставалось полным-полно непонятных слов, и не всегда я лез к матери за разъяснениями, а вот про “слюнтяя” почему-то спросил. Думаю, я уже тогда ощущал на себе особое давление окружавшего меня мира, на которое, как выяснилось, был обречён.
Пока мама обдумывала ответ, ты, папа, подал голос из тёмного угла: “Слюнтяй – это ты”. Ты всегда тяготел к такого рода эффектам. “Больше ничего не нашёл сказать?” — огрызнулась тогда мать. Я молча сидел на стуле где-то между вами. От мамы мне достались редкие зубы, жидкие волосы, и ещё я картавил. От тебя, папа, — плохое зрение. Вдобавок я был необычайно хил в груди, чего не скажешь про мою тогдашнюю мясистую задницу и ляжки – меня часто со спины принимали за девчонку. Одним словом, хиленький, диковинной формы, плодик вашей несостоявшейся любви. Оставаясь без движения, мы молчим. Но это уже не та вялая тишина, что была до того, как ты так театрально выступил, она – напрягает. Камера берёт крупный план главного героя, и я его уже ненавижу. Он теперь тоже оказался в круге, как и мы, окольцованные предметами. Чугунный утюг, скрипучий диван под тобой и шёлковая веревка над окном, протянутая в шторы, — всё здесь давно на грани нервного срыва и приступа безумия. В кладовке, пристанище домового, под пыльными тюками лежит твоя скрипка. Когда её извлекали из хлама, то обрывки струн на грифе начинали мелко дрожать, наводя на сравнение с беззубой старушкой, когда она смеётся, вспоминая проделки молодости…
Ах, папа… Оказывается, тем вечером отец с сыном поговорил о сокровенном. Я и тогда знал – изнутри знал, как твоя плоть от плоти, что тебе было несладко. Я слышал, как на кухне ты проклинал каких-то “плебеев” (ещё одно непонятное словцо). Всё так, но папа… Позволить пережить себя своим врагам – позор для мужчины. Ты спился, сидел в тюрьме, бродяжничал.. Там, на диване, ты казнился, угадывая в собственном отпрыске самого себя.
Знаешь ли ты, папа, что такое Заклятый Враг? Я жил с таким много лет под одной крышей. Второй мамин муж (тебе это должно быть небезынтересно) был моим Заклятым Врагом. Его звали Макаром.
Когда мне исполнилось шестнадцать, Макар отметил мой день рождения тем, что наведался в ближайшую юридическую консультацию и поинтересовался (и заплатил рубль за приём), можно ли привлечь меня к уголовной ответственности за оскорбление его достоинства. Мы с ним часто дрались, и я, задыхаясь от злости и бессилия, орал на него, когда он подминал меня под себя. Макар на меня не орал – он был сосредоточен на своём любимом занятии – методично рвал на мне очередную рубашку или футболку. Я рос. Очевидно, мои удары становились всё более ощутимыми (рубашки я стал благоразумно скидывать перед боем), и однажды отчим попытался прокусить мне бицепс. Своими хорошо почищенными зубами он рвался остановить природу в теперь уже своем Заклятом Враге. Он двумя руками поднёс мою правую руку к своей пасти и вцепился зубами в бицепс. По всему было видно, что Макар давно задумал этот ход. Бицепс не поддавался его зубам, и мой Заклятый Враг со звериным отчаянием, ухватившись покрепче зубами, стал тянуть кожу на себя, а потом рвать в разные стороны. Во мне тогда было не больше пятидесяти килограммов, в нём – под сотню. Вот так, папа…
Когда я служил, мать писала мне, что одна только мысль, что я когда-нибудь всё-таки вернусь обратно, начисто омрачала Макару удовольствие от того, что я отсутствую в доме, и он начинал нервно трястись.
И я, конечно же, вернулся… Надо заметить, что в новых условиях (понимай, мой вес и сила в так и не прокушенных мышцах) Макар заметно поубавил своего гонора. Теперь уже он мог запросто схлопотать, и это заставляло моего Заклятого Врага искать новые способы уничтожения. Очевидно, теперь он стал переживать за свои рубашки и футболки. Он стал строчить на меня пасквили на место работы и в институт, при этом для большей весомости под своими петициями собирал подписи своих сослуживцев. “Коллектив лихорадит…”, “в таком состоянии Макар Никифорович не может исполнять свои обязанности”, “требуем повлиять…”, и всё в таком канцелярско-пасквильном духе. Вымазав грязью мои юношеские годы, мой Заклятый Враг теперь метил на моё настоящее и, конечно, на будущее. Обворовать везде и всюду, при этом оставить жить, чтобы ежесекундно чувствовал, что обобран везде и всюду, с тем и благословить на долгую жизнь. Господи, на каких курсах этих ублюдков учат такому? Вертя со всех сторон очередной листок, мой декан недоумевал: “Если у меня и возникнут к вам претензии, то только как к студенту. Зачем они мне пишут про всё это? Если хотите, можете подать в суд на вашего отчима за то, что он распространяет порочащую вас информацию”. А мне это было не нужно, папа. Я видел, как Макара съедала ярость и ностальгия о прошедших временах, когда меня можно было бить и попрекать куском хлеба. Я рос, и ни один его прогноз относительно меня не сбылся.
Когда у Макара признали рак, я перестал поворачиваться к нему спиной. Опасался ножа. Но отчим не хотел верить, что скоро умрет, даже когда единственной его пищей стало детское молочное питание. И всё же он умер, — на некогда моей кровати под огромным плакатом с размалёванными, обвешанными цепями “Кисс”, — и его последние слова были обо мне. В предсмертном бреду он сказал: “Олег тоже болеет”. С чем и отошёл в мир иной. И этой фантастической ненависти я был обязан тем, что с самого начала не пожелал (как сын пьяницы) внимать ему с открытым от восхищения ртом, и кланяться за каждый съеденный кусок, и при этом всякий раз говорить ему, какая для нас, голодранцев, честь, что нас почтил своим участием такой большой человек.
Тебе, папа, наверное, интересно, жалею ли я, что так ни разу и не взял реванш у отчима, когда физически это стало осуществимо? Хотя бы один хороший удар крепкого парня за все годы издевательств. Нет, не жалею и никогда не жалел. Иначе бы я это сделал. Наша с Макаром ненависть высокого накала была на уровне душ, на грани мистического. Почему-то я всегда знал, что в конечном итоге я выиграю. А он, уверен, втайне догадывался, что проиграет мне, оттого и бесновался… Итак, он умер. Я собственноручно отнес на помойку кровать, на которой он умирал, бельё, палас из его комнаты. Потом я надел на себя его рубаху, штаны, взял с кухни недоеденную коробку с детским питанием и отправился в свою квартиру.
Проходя по двору, я видел, как некая личность в трико и шлёпанцах отворачивает ножки у недавнего смертного ложа, рядом стоит сосредоточенная супруга в бигудях. Тюка с бельём в помойном бачке уже не было.
Рубашка мне оказалась впору, а вот штаны болтались. Цвета были ужасающие, к тому же рубашка была шерстяной, а штаны – кримпленовыми. Навстречу мне шли парень с девушкой. Едва взгляд девушки упал на меня, она невольно прыснула от смеха. Она отвернулась, будто смеётся не надо мной, а я и сам знал, что выгляжу как шут гороховый. И мне было наплевать. Я только что вернулся с войны, и это мои трофеи, нечто, заменяющее скальп врага.
Дома, перед сном, я качал гантелями свои бицепсы, поскольку это считалось полезным для роста мышечной массы, а после приготовил себе ту детскую смесь и с удовольствием выпил её. Я до сих пор помню вкус этой смеси. С того дня этот вкус стал для меня вкусом Макаровой смерти.
Той же ночью мне впервые в жизни приснился отчим. Он бродил по квартире, словно что-то искал, а потом остановился в дверях и стал смотреть на меня. Я стоял напротив него, прекрасно осознавая даже во сне, что этот человек умер прошлым днём. Я смотрел на него в упор и говорил: “Уходи, Макар. Уходи, Макар”. Он немного постоял, словно над чем-то раздумывая, и… ушёл. С тех пор он мне не снится.
А теперь сюрприз. Если ты, папа, думаешь, что вся эта история с рубашкой, штанами (которые я выбросил на следующий же день) и детским питанием была актом ненависти, то ты глубоко заблуждаешься. Я искал сильных душевных переживаний. И не для того, чтобы когда-нибудь об этом написать, а для того, чтобы нормально существовать. Я думаю, души творческих людей представляют собой трансформатор для более высокого напряжения, чем у обычных людей. Душа художника просит потрясений, чтобы переварить заряд и заработать в полную мощь. Но что правда, то правда – смерть этого человека не вызвала во мне благоговения.
Могу поспорить, папа, ты не ждал от меня такого. Зато я могу теперь сказать, что я ждал от тебя, но так и не получил. А ждал я честного разговора без этого твоего выпендрежа. Мне нужно было услышать от тебя, что беды, которые меня ожидают в будущем, – это специфические беды русского интеллигента, отбывающего каторгу среди простоватых и грубых людей. Как у Пушкина: “И чёрт меня дёрнул, с душой и талантом, родиться в России”. Не одно десятилетие, папа, ушло у меня на то, чтобы понять правду, о которой мне никто так и не сказал: если ты хочешь, чтобы с тобой считались, надо крепко жать людям руку, не отводя уверенных глаз, чётко обозначать границу своего жизненного пространства, не боясь при этом наступить на чью-то мозоль. И никогда никому не поддакивать, не говорить только тогда, когда спросят, не лезть из кожи вон, чтобы услужить какому-нибудь мало знакомому человеку. Вообще, папа, я не такой уж дурак и мог бы взять в дело эти азбучные истины вместе со своими сверстниками – не велика наука; но, папа, если б ты знал, как не хочется становиться одним из них.
Мама! Существует теория, будто все мы проживаем одну и ту же жизнь по нескольку раз. Прожил жизнь – некто перекручивает плёнку назад, и снова проживаешь ту же самую жизнь в том же самом времени. Теория спорная, но у её сторонников есть одно неоспоримое доказательство: каждый, и не по разу, ловил себя на ощущении, что всё это уже происходило с ним. И если это действительно так, то неужели, мама, я навечно обречён быть твоим малолетним вассалом? Из раза в раз, от жизни к жизни… И твой победоносный взгляд, который я не раз ловил на себе, – не доказательство ли это того, что худшие мои предчувствия не так уж беспочвенны. Поживем — увидим…
Дорогана было уже не остановить. Им овладела эпистолярная мания.
Теперь о вас, дедушка и бабушка. Недавно мы были у вас… Я забыл к вам дорогу ещё лет в семнадцать. После знакомства со своей свекровью, вашей дочерью, Оле было интересно взглянуть ещё на каких-нибудь родственников мужа. Мне же было любопытно понаблюдать вас нищими – государство украло ваши вклады, ваше неоспоримое основание ко всем и вся относиться свысока. Что-то около пятидесяти тысяч старыми рублями, когда средняя зарплата составляла рублей сто пятьдесят. На это стоило сходить посмотреть. Небом наказанная скупость… Формально мы пришли показать правнука. Я обнаружил вас бодрыми и общительными, потому что главное условие было сохранено – никому от вас ничего не досталось. Ваши непременные разговоры о завещании, о делёжке теперь сменились причитанием об утраченных сокровищах. Мне вы в своё время собирались завещать дедовы книги, потому что я с детства любил читать, – так вы пояснили мне и всем остальным. Получается, я один из наследников, кто ничего не потерял на инфляции. Мне всегда было понятно, почему вы жалели для меня лишний кусок колбасы и при этом так легко собирались одарить дедовой библиотекой. Дело в самих этих книгах – все до одной (до одной!) о войне, с картами боевых действий и портретами военачальников, – кроме деда, они никому не нужны, впрочем, как и мне. Дяде Алексею, вашему основному наследнику, их всё равно пришлось бы отнести на помойку, поэтому вы так великодушно и завещали их мне. Кстати, как недавно выяснилось, многое в этих мемуарах красных генералов было брехнёй. Инфляция коснулась и книг. Идеологическая инфляция. Я смотрел, как вы перед правнуком неумело входили в роль заботливых стареньких дедушки и бабушки, и вдруг осознал все ваши принципы, по которым вы строили со мной отношения.
Их три:
Мы ничего тебе не должны, внушали вы мне.
Что бы ты ни попросил, мы ответим тебе отказом – всегда и во всем.
Нет такого горя и несчастья, которое постигнет тебя, и мы не посчитаем это вполне заслуженным наказанием.
Никита. Сынок… Надо заметить, что природа постоянно что-то ищет в каждом новом колене нашего рода. Твой прадед был из вожаков, но слаб здоровьем. Твой дед был умницей, каких поискать, но страдал безволием, и жизнь поломала его. Твой отец в расплату за талант получил такой набор разного рода особенностей, что теперь обречен на каждом шагу отстаивать собственное достоинство. Для него жизнь превратилась в бесконечное сражение; на это уходит вся жизнь без остатка. Поэтому, когда ты родился с явными признаками атлетической фигуры, я облегчённо вздохнул. Размеры твоих кулаков, сын, просто ужасают и, верно, помогут тебе добиться того, чтобы с тобой считались. Ты явно не гений, и это тоже позволяет мне меньше беспокоиться за тебя. В тебе, как мне кажется, доминирует воин и любимец женщин. Как раз то, чего я для себя так тщетно добивался многие годы, пока не понял всю тщетность своих стараний.
И главное – в тебе нет ничего от твоей бабки, моей матери. Только справедливо, если женщина, отказавшаяся от сына, не может рассчитывать, что найдет продолжение во внуке. Быть может, ненавистью своей матери я заплатил за чистоту твоей крови, сынок. Кто знает… Надеюсь, ты понял, что я в целом спокоен за тебя. Я всегда буду любить тебя… и желаю удачи.
Если бы не предстоящее свидание с нотариусом, то уже сейчас Дораган мог бы собраться и пойти в лес. Отдать ключи соседям на случай возвращения жены, наврать что-нибудь про долгую командировку и бесследно исчезнуть. Марать квартиру нельзя – там ещё будут жить люди, а в лесу хорошо, птицам будет корм. Дорагану не жалко.
Позвонили в дверь.
Дораган не спешил открывать. Ему уже звонили пару дней назад. Он тогда стоял под дверью и слушал, как соседка говорила какому-то мужчине, что никого у “них” нет и, скорее всего, “они” куда-то уехали. Дораган сразу не пошел открывать, потому что не хотел никого видеть, а после слов соседки открывать было уже неудобно.
Снова позвонили, и в этот раз настойчивей.
Олег шлепал тапочками по коридору, когда позвонили в третий раз. Кому-то не терпится увидеть его. Дораган открыл коридорную дверь и обнаружил за ней знакомого верзилу и с ним еще какого-то усатого типа. Олег вопросительно посмотрел на визитеров из уральской глубинки. А ведь он уже начал забывать этого дуболома.
— Выйди – поговорить надо, — скомандовал усатый и подошел вплотную к двери, давая понять, что собирается поставить в щель ногу, если Дораган попытается закрыть дверь.
А у Олега и в мыслях не было запираться от них. Этот неизвестно откуда прихваченный незнакомец, эта попытка сразу взять быка за рога — всё выдавало намерение визитёров взять на испуг, а стало быть, ничего другого у них не припасено.
— Слушаю вас внимательно.
Внешне оставаясь спокойным, Олег готовился защищаться. Исподволь готовил тело к бою. Он много занимался спортом в последние годы. В этом плане ему не в чем себя упрекнуть. Он добился того, чего добился, при всей своей полуголодной суматошной жизни. Пожалуй, чрезмерное внимание уделял бицепсу, пренебрегая становой тягой, но сейчас уже поздно думать об этом.
— Ну, как будем решать вопрос? – напирал усатый. – По-плохому или по-хорошему?
— По-плохому, наверное, — ответил Олег и сжал кулаки.
— Тебе что, жить надоело? – усатый стал переигрывать.
— Я не боюсь умереть.
Верзила поспешил на помощь усатому:
— Ты тут не рисуйся. Что ты рисуешься?
Видно, что Олег сбил намеченный ими ход разговора, и они заметно занервничали.
— Что-то беседа затянулась. Где ваше “плохое”?
Они медлили.
— Ты лучше скажи, почему на предварительные слушания не явился? – прорычал верзила.
Стало быть, усатенький с возложенной на него миссией не справился.
— Ничего про это не знаю. Повестку в суд я получил. Когда у нас суд? Послезавтра? Буду обязательно.
— Ну и что ты этим добьешься? – подхватил, затертый на второй план, усач. Он указал пальцем на приятеля. – Ну и посадят его. Ну, отсидит год. Ну, два… Ну и что? Выйдет и посадит тебя на “перо”.
— Да на здоровье, — парировал Дораган.
— Смотри, какой смелый отыскался. А семью тебе не жалко?
— Обломайтесь, хлопцы, — я развёлся.
Запас угроз иссяк, и они оба призадумались. Эти двое вдруг враз стали похожи на незадачливых коммивояжеров, которым никак не удается сбыть с рук свой сомнительный товар. Дораган с видом благодушного домовладельца наблюдал за их замешательством.
— Ладно, — прервал паузу Олег, — если сейчас резать не будете, то я пошел. Скучно тут стоять с вами.
Он собирался закрыть дверь
— Не горячись, — зачастил верзила. – Будь человеком. Какая тебе радость с этого…
— Точно такая же радость, что и у тебя, когда ты на реке куражился.
— Ну, хочешь, я у тебя прощения попрошу?
— Не мешало бы. Но это ничего не изменит насчет суда.
— Сколько тебе надо? Сто хватит?
— Пятьсот, я же говорил.
— У меня только двести. Бери двести. У людей назанимал.
Дораган покачал головой.
— Не нужны мне твои занюханные двести. Нет денег, тогда не предлагай.
— Ух! — верзила пожирал Дорагана глазами.
— Хватит торговаться – не на базаре.
Они снова замолчали.
— Рассуждаешь, как дурак, — обронил верзила только для того, чтобы не молчать.
— Совершенно верно. Вам со мной бесполезно разговаривать.
Они стояли перед Олегом без движения. Возникла еще одна пауза. Когда тебе есть, что сказать, ты говоришь. Когда нужно действовать, а ты медлишь, возникает пауза. (Позже, когда они ушили, Дораган посчитал эту заминку самым опасным моментом за всё время разговора). Олег приготовился защищаться. Не от любви к жизни, а от ненависти к врагам.
— Ладно, приезжай завтра в суд, — разродился наконец верзила.
— Зачем это?
— Заберешь заявление – получишь деньги.
— Во сколько?
Они посовещались вполголоса.
— К двенадцати, — сказал усатый.
— Приеду. Только сразу хочу предупредить, чтобы было пятьсот. Никаких там “потом” или “сколько смогли наскрести”. Или пятьсот, или я сажусь в автобус и уезжаю обратно.
Они не ответили. Повернулись к дверям лифта; кто-то из них нажал кнопку вызова. Двое из ларца. Сейчас исчезнут. Двери с шумом захлопнулись за ними, и стало так, будто их здесь никогда и не было.
На встречу со своими вчерашними гостями Дораган опоздал. Он встретился с ними у здания суда в половине первого, объяснившись тем, что заплутал в незнакомом городишке.
Верзила (Дораган никак не мог запомнить фамилию обвиняемого; однажды он слышал её, и она ему показалась фонетически омерзительной до рвотного рефлекса, и с тех пор у Олега существует некая заслонка в памяти, которая отторгает от себя эту фамилию) одарил его презрительной ухмылкой. Разумеется, Олег не стал ему рассказывать, что прибыл сюда одним из первых автобусов и всё это время наблюдал за зданием суда из подъезда дома напротив. А когда открылись двери суда, то зашёл и туда – осмотреться. Потом обратно на свой наблюдательный пункт.
Здешний суд обретался в невысоком здании, по виду напоминающем районную музыкальную школу: серо, просто, без затей, как и само правосудие.
Те двое, кого он поджидал, подъехали к суду на стареньком “газике”, когда ещё не было и одиннадцати. Вместе с ними из машины вышел ещё один мужичок. Они отпустили “газик” и стали между собой совещаться. Их позы и манера говорить выдавали единомышленников. Затем незнакомый Олегу мужик отделился от них, кивнул компаньонам и пошел в сторону автобусной остановки. Он не пожал им руки на прощание, из чего Олег сделал вывод, что эти двое собираются вскоре с ним еще встретиться. Потом верзила зашел в здание, а усатый остался у подъезда. Он курил и иногда оглядывался вокруг. Вскоре верзила возвратился, и они снова стали совещаться.
Дораган решил повременить со своим появлением, чтобы понаблюдать, как его задержка будет сказываться на этой парочке. В десять минут первого те стали поглядывать на часы и оглядываться по сторонам чаще прежнего. В двадцать минут верзила пошел на остановку и минут через пять вернулся, чтобы доложить усатому, что Дорагана нигде нет. Олег видел, как те оба в сердцах сплюнули на асфальт. К половине первого они заметно скисли, и Дораган решил показаться им.
За эти дополнительные полчаса Олег ничего не узнал об их планах, но, подходя поближе, заметил, что своей задержкой сумел внести сумятицу в их планы. А это уже полдела. Выждав, когда Дораган приблизится к ним, усатый, как водится у таких типов, смачно сплюнул.
— А ты что, не на автобусе приехал? – спросил верзила дружеским тоном, насквозь фальшивым.
Дораган многозначительно промолчал. Он держал руки в карманах и чувствовал слева прикрепленный к подкладке нож. Тот самый поварской тесак из столовой. Такими повара орудуют в мясных цехах. На том, что сейчас у Дорагана под курткой, на рукоятке выжжено паяльником слово “КУРА В.”.
— Заплутал немного, — ответил Олег после раздумья. – Не сразу нашел.
Эти двое обменялись снисходительными усмешками.
— Иди давай, — кивнул верзила. – Судья на месте. Я сказал, что ты придешь.
Они выдают себя во всем, размышлял Дораган, разглядывая грубо вытесанное лицо верзилы. Если речь идет всего лишь об обмене заявления на деньги, то зачем, спрашивается, они пришли вдвоем. Точнее, втроем.
— Это хорошо, что сказал. А теперь давай деньги.
— Вначале заявление забери.
— Ёлки-палки! Мне что, обратно в Екатеринбург ехать? Давай деньги, и я тебе вынесу заявление.
Коротким движением верзила вытащил деньги из нагрудного кармана куртки. Он протянул Дорагану пачку, обвязанную резинкой.
— Считать будешь? – с издевкой спросил верзила; похоже, среди судебной суматохи и передачи дела в суд этот мордоворот внушил себе, что настоящая жертва – именно он сам.
Усатый, продолжавший хранить мрачное молчание, смачно сплюнул. Достаточно было заглянуть в глаза верзиле, чтобы понять, что ни при каких условиях тот не согласится расстаться с этими деньгами. Интересно, думал Олег, что у них для меня приготовлено.
— Буду, — ответил Дораган и принялся считать. – Сто, сто пятьдесят… Триста… — Одну бумажку Олег поднёс на свет, якобы усомнившись в её подлинности. – Триста пятьдесят и сто пятьдесят. Это что у нас получается? Пятьсот? Точно, пятьсот.
Пока Дораган слюнявил бумажки, у верзилы, наблюдавшего за его манипуляциями, едва не вырвалось: “Не порви!”, но под остерегающим взглядом усача он сдержался.
— Всё верно. Я пошел…
Дораган пружинистой походкой направился к истёртым ступеням.
— Стой! Вместе пойдем, — крикнул ему вдогонку верзила и подбежал к нему.
Вместе они вошли в вестибюль. Верзила вынужден был пойти впереди Дорагана, чтобы показывать дорогу, но, судя по тому, как он держал голову вполоборота, его жгучим желанием было идти вровень с Олегом и при этом держать его за локоть. Нужный им кабинет находился на втором этаже. Поднявшись по лестнице, верзила ослабил бдительность и нетерпеливой трусцой поскакал к кабинету.
— Извините, у вас найдется таблетка анальгина? – спросил Олег проходившую мимо женщину, по виду работницу суда, так чтобы спутник мог слышать его. На такие просьбы женщины обычно откликаются.
Верзила, уже было ухватившийся за дверную ручку кабинета, тут же отпрянул от двери и инстинктивно подался обратно к Дорагану, чем лишний раз утвердил Олега в догадке, что деньги ему дали всего лишь какое-то время поносить с собой, не более того.
— Пойдемте, я посмотрю. – Женщина кивком пригласила его в соседний кабинет.
Олег пошел вслед за ней, делая вид, что начисто забыл о существовании верзилы, на ходу громко причитая:
— Зуб что-то разболелся.
Пока женщина двигала ящиками в столе, Дораган терпеливо дожидался у порога, не забыв при этом плотно закрыть дверь перед носом верзилы.
Чего сейчас Олег добивается? Нужно начать с того, что негодяи решили использовать деньги как приманку. Олегу это было ясно ещё вчера вечером, когда он, сидя в кресле, выстраивал свой план. Сегодняшнее наблюдение из дома напротив всё же внесло некоторую ясность. Того, третьего, они наверняка отправили на автобусную остановку для пока неясной Дорагану цели. Но ход сам по себе вполне ожидаемый, если принять во внимание, что рейсовый автобус — единственный для Олега способ выбраться из этого городишка. Там этот третий и будет пасти Дорагана. Что-то эти трое заготовили для него. Пожалуй, в радиусе обзора из окон суда Олег еще будет в относительной безопасности, но потом ему, чужаку, придется рассчитывать только на свои силы. Если негодяи силой отберут у него деньги, то ясно, как день, что вернуть их обратно он уже никогда не сможет. А эти деньги ему нужны. Он подарит их Оле. Они ей будут как водичка для подсыхающего гладиолуса. Ради денег Дораган отказался от уже намеченного похода в лес. Эта прогулка закончилась бы для него, в некотором смысле, вполне исторически. Но теперь Олег был занят другим… Еще вчера в Екатеринбурге Олег понял, что сможет выиграть, если сумеет добраться с деньгами до собственной квартиры. Дальше все попытки негодяев вернуть деньги упрутся в весьма тяжкие статьи – разбой, вымогательство, и работяги на это не пойдут. Кишка тонка. Не говоря уже о том, что никто верзиле не станет в этом помогать. И много чего еще. Одним словом, не видать верзиле этих денег как своих ушей, если только Дорагану удастся ускользнуть от них и добраться до большого города.
Эпизод с таблеткой анальгина возник экспромтом и имел чисто психологическую направленность, так же, как и его опоздание на встречу: он приучал верзилу к тому, что не всё пойдет, как ему бы того хотелось.
— Анальгина не нашла. Возьмите парацетамол. – Добрая женщина протянула ему две таблетки. – Это то же самое.
— Большое спасибо, просто спасли, — громко сказал Дораган, чтобы верзила за дверью слышал его.
Олег вышел из кабинета и сразу наткнулся на своего свирепо таращившегося спутника. Он молча пожирал Олега глазами, но молчал – не время.
— Иди быстрей, судья тебя уже спрашивал, — забубнил злодей.
Олег выковырнул таблетку из упаковки и положил её под язык:
— И что он сказал?
Верзилу трясло от нетерпения.
— Ждет тебя. Вон та дверь. Иди, иди…
Судьей оказалась молодая женщина, поразительно никакая своим обликом. Дело Дорагана лежало у неё на столе. Она попросила его написать отказ от дела, что Дораган и сделал.
— Всё? – спросил Дораган.
— Всё.
Дораган продолжал маятливо стоять перед столом, изображая нерешительность.
— У меня будет к вам просьба… — начал он, явно смутившись.
— Слушаю вас.
— Видите ли, с тех пор, как я написал заявление на… ответчика…
— Обвиняемого.
— Совершенно верно. Так вот, теперь он постоянно преследует меня, угрозы там всякие… Заявление я забрал – пусть так и будет, но у меня к вам большая просьба: поговорите с ним, предупредите, что ли… Он сейчас здесь, за дверью. Не возражаете, если я его сейчас приглашу…
— Пусть войдет.
— Заранее спасибо. До свидания.
И тут Дорагана осенило: её обезличенный облик – не что иное, как результат тщательно продуманного имиджа женщины-судьи.
Обвиняемый стоял под дверью. Это уже началось, подумал Дораган, вглядываясь в новую гримасу верзилы, которую он подарил ему:
— Забрал заявление?
— Зайди – нужна твоя подпись. Вы уж часом не родственники? Больно уж всё гладко с моим заявлением.
Верзила самодовольно приосанился, но через мгновение спохватился и снова принял вид гончей. Теперь он вдвойне не хотел упускать из виду Дорагана.
— Сам забери, — сказал верзила.
— Я свое дело сделал. Хочешь, чтобы заявление тут оставалось, я ничего против не имею.
Тот еще колебался.
— Иди забирай, — сказал Олег и, понизив голос, угрожающе добавил: — Выйдешь и ответишь мне за сломанную дверь.
Дораган пообещал себя, и верзила на это купился. Понёс в кабинет дораганову угрозу как залог, что тот не уйдет.
— Стой здесь. Никуда не ходи, — прошипел верзила и вошел в кабинет.
Когда дверь за ним закрылась, Дораган быстрым шагом направился к лестнице. С этой секунды он беглец. Такие, как Дораган, всегда одни и вынуждены действовать в одиночку, а их враги никогда не брезгуют объединяться, создавая численный перевес. Так что кто осудит Дорагана, если ему порой приходится пускаться на уловки или вот, как теперь, обращаться в бегство. Спускаясь вприпрыжку по лестнице, Дораган подтвердил себе, что он по-прежнему один в “поле” и по-прежнему воин, а остальное – тактика. Еще рано утром, побывав в суде, Олег выяснил, где находятся мужские туалеты. В одном из них, на первом этаже, было окно, выходящее во двор. Дорагану удалось вытащить пару гвоздей из оконных рам и поднять шпингалеты. Затем он вышел во двор и разгреб весь хлам под окном, чтобы не поломать себе ноги при прыжке. Он делал это у многих на виду. И никто из работников суда не поинтересовался, кто он такой и чем занимается. Забавно, но именно человек, приносящий своим трудом пользу, не вызывает подозрений. Люди рассуждают так: по своей воле этот человек не стал бы здесь разгребать мусор.
Теперь он бежал к туалету, заклиная фортуну оставить дверь незапертой. Открыто. Сегодня судьба-злодейка на его стороне. Она, как и большинство женщин, питает слабость к авантюристам, и, похоже, мужчины, выпрыгивающие из окон туалета, тоже пользуются её благосклонностью.
Дораган свернул за угол, держа путь в противоположную от автобусной остановки сторону. Чтобы не привлекать к себе внимания, он старался не бежать. На ходу он достал из куртки очки и надел их. В этом городишке, где каждый знаком друг с другом, его обязательно станут разыскивать. “Палыч, тут парень в синей куртке не проходил?” — “В очках, что ли, такой?” — “Да нет, в каких ещё очках!” – “Нет, не видал”.
На кривых улочках в частном секторе Олег снял очки и немного попетлял, зафиксировав себя для местных ротозеев. Затем, совершив зигзаг, круто взял в сторону леса, подальше от дороги.
Ничто пока не нарушало намеченного им хода действий. Когда злодеи поймут, что Дораган провёл их, они попытаются перехватить его на трассе. Не исключено, что перед этим или после возьмутся патрулировать на машине (ведь был же “газик”) окрестные улочки, расспрашивая людей; но мысль, что Дораган может “проголосовать” и смыться из города на попутке, не будет давать им покоя, и их будет тянуть на трассу. Всё это время Олег рассчитывал отсидеться в лесу. Он уверенно прогнозировал, что его преследователи будут вечером поджидать его на остановке. Последний автобус уйдет без Дорагана, и тут хлопцы окажутся перед дилеммой: либо они прекратят поиски беглеца и договорятся съездить за ним в Екатеринбург (что окажется пустой затеей), либо по горячим следам покатят в большой город этим же вечером. Верзила будет злой, как чёрт, но еще до того, как стемнеет, он начнет свыкаться с мыслью, что деньги уплыли от него навсегда.
В лесу Дораган даже задремал. Положил рядом с собой нож, направленный остриём туда, откуда он пришел, и заснул. Он спал на толще жухлых листьев и проснулся, когда к вечеру стало подмораживать. За секунду до пробуждения он отчетливо осознал свое положение: он в чужом городе, спит в лесу, у него есть нож, а в кармане куртки пачка денег. И это ему не снится.
Окольными путями он выбрался из леса на трассу и там стал ловить попутку. Ему удалось остановить “МАЗ” с челябинскими номерами. Водитель — “дальнобойщик” до кончиков пальцев – нагнулся, чтобы дотянуться до дверной ручки, и, когда Дораган открыл дверь, стал изучать Олега в этом своём полулежачем положении. На Дорагане были очки, что в этой ситуации читалось водителем как признак незащищённости и отсутствия дурных намерений.
— До города? – спросил Олег.
По взгляду водителя Дораган понял, что уже прошел аттестацию с положительной для себя оценкой.
— До какого? – В парне чувствовался путешественник.
— До Екатеринбурга.
Водитель выдержал символическую паузу.
— Садись.
— Спасибо.
В салоне было тепло, свет выключен, только в магнитоле, прикрепленной под лобовым стеклом, и на доске приборов светились огоньки – красные и зелёные. Играла музыка. Что-то задушевное про воровскую любовь. В полумраке салона Дораган смог разглядеть только лицо водителя и фланелевую рубашку на нём. Рубаха была красная, в черную полоску. Лицо, какое бывает у молодых людей, занятых простым и честным делом, если оно им нравится. Парень потянул на себя рычаг, и “МАЗ”, и водитель в нем, и Дораган в пассажирском кресле — все трое стали ещё одной светящейся точкой на ночной трассе.
— Сбежал, что ли, откуда-нибудь? – парень хотел до конца определиться со своим пассажиром. Он спросил это весело, чтобы завязать разговор.
— В каком-то смысле.
Тот насторожился.
— Надеюсь, не с “зоны”? – спросил он с кажущейся весёлостью.
Дораган улыбнулся ему:
— Что считать “зоной”…
Теперь водитель смотрел на него с тревогой. Страсти, кипевшие в динамиках, достигали своего апогея: прокурорская дочь с милым садились на одну скамью подсудимых.
— Из командировки я. Домой собираюсь, — успокоил Дораган.
Парень не поверил ему. Замолчал, стал смотреть прямо перед собой и скоро как будто забыл о существовании пассажира.
А Дораган в тепле совсем обмяк, поплыл, и в расплывающейся массе под названием Олег Дораган вдруг где-то в глубине обнаружилось нечто твердое – навязчивая, липкая, не понятно откуда взявшаяся фраза: “Его судьба переменилась чудесным образом”. Возможно, заговорили деньги у него за пазухой. При этом ему было невдомёк, о чьей судьбе идёт речь. Скорее всего, ни о чьей. А о чудесном образе, меняющем судьбу. Считается, что человек как будто куёт свою судьбу сам. Куёт себе потихонечку, а потом выясняется, что для того, чтобы её переменить, требуется чудо. Парадокс? Вовсе нет, если признать существование в жизни человеческой неких Весов. Каждый прожитый день ложится грузом на одну чашу, и под их бременем та тяжелеет, и Весы день ото дня дают всё больший крен. И при таком раскладе любая другая судьба оказывается всего лишь второй, совершенно пустой чашей, на которую абсолютно нечего положить для противовеса. Кроме, разумеется, мечты, иллюзии, сожаления о неслучившемся, но они, как известно, совсем воздушны и ничего не весят. А твоя чаша тем временем всё дальше кренится вниз. Такие дела.
Перед постом ГАИ водитель притормозил.
— Извини, брат. У меня и так с документами беда, а ещё ты. Я всё равно в город не поеду, мне по объездной… — У него был вид заговорщика.
И то правда. У Дорагана под полой огромный тесак, пачка денег и никаких документов при себе. Когда-нибудь Дорагана точно упекут за решетку – не по вине, а по сходным обстоятельствам.
— Я понимаю. Спасибо большущее.
Больше ловить машину Дораган не стал. Он вошел в город на своих двоих походкой триумфатора. Екатеринбург встретил его огнями придорожных фонарей и далеким светом в домах. Медленно и устало Дораган надвигался на город, словно тянул его к себе за невидимый канат. На последнем своем отрезке трасса стала уже дорогой между жилыми массивами; людей вокруг становилось все больше, и они пересекали её поперек, и только Дораган продолжал идти, как шёл, строго вдоль нее и вперед.
Вот и автобусное кольцо. Отсюда автобус отвезет его в центр. Подхватит, как ангел, и домчит на своих крылах. Здесь всё по-прежнему. Только автобуса пока не видно. Зато рядом та самая двенадцатиэтажка, где живут его дед с бабкой. В знакомом окне всеми красками пульсирует мощный кинескоп телевизора. В комнате темно – экономят. Половина Дорагана берет начало от этих людей, смотрящих телевизор в тёмной вышине. Дораган стоял под их окнами и ждал автобус. И думал: и впрямь гнездо, и впрямь вороны.
Когда двери салона распахнулись перед ним, Дораган почувствовал нежные чувства ко всем, кто в этот поздний час садится в автобус и занимает места поближе к окошку. Он успел соскучиться по этим людям, будто вернулся из многолетнего путешествия за семью морями. Вышел он раньше, чем это было необходимо. Еще ехать и ехать, а Дорагану хотелось пройтись по затихающему к ночи городу, потолкаться среди людей.
Еще работали кафетерии, и в одном из них Олег взял себе кофе с коньяком и бутерброд с ветчиной. Он напомнил себе, что ещё не так давно нужно было оставлять продавцу денежный залог, если берешь стакан. Но теперь кризис миновал. Миновал кризис. Олег пил, закусывал, смотрел сквозь стекло на спешащих прохожих, и тело его наливалось сладостной истомой. Ему хотелось останавливать людей на улице, разговаривать о пустяках, смеяться, сердечно пожимать руки.
Олег прошел насквозь несколько микрорайонов; когда он уставал, садился на скамейку где-нибудь на остановке и взглядом провожал трамваи, спешащие в парк. Жизнь – источник радости, думал Олег.
В подъезде его никто не поджидал. Не было злодеев и на этаже, и за коридорной дверью. Никого. Не включая света, Олег прошел в комнату и в чем был лег на пол. Завтра он начнет готовиться к встрече с семьей. Предстоит столько всего перемыть. Он знал, что жена никогда не бросит его, и Оля тоже это знала, потому и ушла не попрощавшись. Когда она вернется, они все втроем пойдут на рынок и купят Оле что-нибудь к зиме. Может, и дубленку. Чтобы сбыть товар, торговки будут рассыпаться перед ней мелким бесом. От удовольствия Дораган коротко хохотнул. Он лежал в темноте на полу, подстелив своё старое пальто, и широко и глупо улыбался потолку, которого не видел, или, может быть, самой Вечности.
Он вспомнил, как с таким же упоением добирался домой когда-то очень давно. Стояла летняя ночь, шумел ветер в листве, вокруг никого, и было тогда Дорагану каких-то двадцать лет. Он пробирался вдоль разросшихся тополей и, когда ветки кончились, обнаружил большую кошку. Она сидела на изгороди, и на её морде читалось мечтательное выражение. Теперь Дорагану пришло на ум, что в ту давнюю ночь та кошка улыбалась точно так же, как улыбается сейчас он сам. Олег снова хохотнул. Без жены в доме завелось эхо. Дораган заснул так быстро и незаметно, как многие пожелали бы себе когда-нибудь умереть.
Оля появилась через два дня. Она возникла как-то неожиданно, не предваряя своё появление характерной дробью каблучков. Милая крошечка, обреченная сопутствовать Дорагану по жизни, тихонько подкралась к двери, чтобы через доносящиеся звуки распознать, что ей преподнесет в этот раз невозможный Дораган. Быть может, замирая сердцем, ещё в лифтовой кабинке она подговаривала двухлетнего сынишку не топать в коридоре и держать язычок за зубами. Женщины и дети — всегда друзья. Страх перед большим и свирепым мужчиной толкает их в объятья друг друга. Сколько она простояла под дверью, прежде чем решилась позвонить? Пока Дораган этого не знает.
Итак, в дверь позвонили. Олег пошёл открывать, ни секунды не сомневаясь, что там, за дверью, его семья. Злодеи – в прошлом. Щёлкая задвижкой, Дораган припомнил упрек, некогда брошенный тещей, дескать, он изолировался от всех и вся. И впрямь предельная концентрация знакомств: за дверью могут быть только люди, желающие твоей смерти, или та, что пришла любить тебя и спасти от одиночества.
Он открыл дверь пошире — пусть Оля посчитает это добрым знаком.
Неисправимая актриса, Оля стояла, держа сына за руку, не решаясь переступить через порог. У неё есть ключ, но в подобных обстоятельствах она им никогда не воспользуется. Из коридора она всматривается в его лицо. А лицо у Дорагана выглядит достаточно колоритно, благодаря шишковатому флюсу на правой щеке. Всё правильно, домысливал за жену Дораган, стоило ей ненадолго уйти, и вот уже её муженёк успел обрести самый жалкий вид.
— Заходите… Замерзли, наверное?
Оля пропустила сына первым, затем вошла сама. Её гордость была ущемлена тем, что ей пришлось вернуться, и потому Оля старалась не замечать его распухшую щеку. Потом она его пожалеет, но сначала гордыня возьмет свое.
— Ты меня искал?
— Искал, но не мог найти, — ответил Олег.
— Где ты меня искал? – спросила Оля, стараясь сохранить ледяной тон, хотя это ей плохо удавалось.
— Повсюду искал. У прохожих спрашивал, у голубя на балконе.
— Плохо искал.
Она расстегнула пальто и теперь повернулась к мужу, чтобы тот его снял.
Когда он брал Олю за плечи, та немного подалась от него, словно желая избежать его прикосновений. Роль неприступной красавицы давалась ей нелегко. Она еле сдерживала себя, чтобы не рассмеяться. Дораган, тот уже давно расплывался в широкой, но жутковатой улыбке человека с флюсом. Он не сводил с неё счастливых глаз, и от этого Оля не могла вполне справиться с собой.
— Теперь помоги раздеться сыночке. – Она сделала манерный жест.
Мысль, конечно, правильная, но Дораган вдруг прыснул со смеху. Жёнушка начала перевирать, изображая Снежную Королеву, и Олег просто не смог сдержаться. Оля прыснула вслед за ним. Потом, отсмеявшись, она было спохватилась.
— Милая моя…
— Не прикасайся ко мне. Лучше помоги ребёнку раздеться.
И вдруг его сын сказал ему:
— Здравствуй, папа. – Просто и четко.
Дораган с изумлением посмотрел на жену.
— Вот так, папочка, — улыбнулась Оля. – Мы теперь говорить умеем.
Дораган присел, чтобы оказаться вровень с сыном. У Олега возникло такое чувство к сыну, какое бывает с людьми, которые знали друг друга только по переписке, а теперь вот встретились нос к носу.
— Врачи сказали, что благотворно сказалась перемена обстановки. Мы в Златоусте были.
— Мы с дедом Леней на машине катались, папа, – возвестил Ник.
Олег выпрямился.
— Не могу привыкнуть, — сказал он жене.
— Ой, он такой болтун стал, — картинно отмахнулась Оля. И тут же добавила неожиданно: — Ты знаешь, что наш дом стоит на месте кладбища?
— Нет, но это многое объясняет.
— Сейчас во дворе встретила Маринку, и мы разговорились. Говорит, помнит, когда девчонкой была, на месте наших домов кресты стояли.
— Кошмар!
Увидев деньги, Оля остановилась в дверях. Деньги валялись по всему ковру. (Перед тем, как Оле позвонить, Дораган занимался тем, что, лежа на спине, бросал деньги в потолок и потом ощущал на себе купюрный дождь. Думал, что это немного отвлечет его от зубной боли, но легче ему не стало.)
Дораган перехватил её взгляд.
— Злодей принёс, — небрежно кивнул он в сторону денег. – Просил принять великодушно.
Оля обрадовалась, хотя виду старалась не подавать.
— Я всегда думала, что ты и деньги – две вещи несовместимые.
— Так оно и есть, — согласился Дораган. – Будем считать эту незначительную сумму приятным исключением из правила.
— Наверное, теперь мороженок себе напокупаешь, — осторожно пошутила Оля: теперь за ней стоял Никита и тоже глазел на деньги.
Брось любые бумаги на пол, и это станет мусором. Деньги, даже раскиданные по полу, в мусор не превращались. Они продолжали внушать уважение.
— Это всё твое, Оля. Я из них потратил только на анальгин.
— Кстати, что с твоим зубом?
— Как видишь, флюс.
— Тот самый? Зуб мудрости?
— Угу.
— Он ведь у тебя давно такой.
— Слишком давно.
— Бедненький. Сейчас пойдем лечить.
— Что-то страшновато…
— Что это еще за “страшновато”! – Она возвышалась над деньгами и из центра комнаты грозила мужу пальцем. – Сейчас пойдем и удалим зуб, а пока ранка будет заживать, я испеку пирог с рыбой. С горбушей! А пока тебе вот что… — Она подошла к Олегу и отработанным движением отвела его левую руку в сторону, а своей правой стала хлопать мужа пониже спины. – Ата-та, плохому мальчишке, ата-та… — приговаривала она. – Это тебе за то, что мамочку свою из дома выгоняешь, а это за то, что зубы вовремя не лечишь. Ещё?
— Нет, нет… Ну и рука у тебя тяжелая.
— Конечно, тяжелая. А ты как хотел?
Принимавший врач был рослым малым и меньше всего напоминал дантиста. Толстая цепь на шее, мясистые волосатые руки. Наверное, они с Дораганом ровесники. Олег шел к креслу и думал, что совсем неплохо, если удалять зуб ему будет врач-мужчина. Сила тут не помешает.
С засученными по локоть рукавами, хирург взял со стола щипцы. Он вроде хорошо взялся, сильно потянул… и тут случилось то, о чем Дораган знал раньше только понаслышке, — зуб раскрошился. Корни остались глубоко в десне. Краем глаза Олег видел, как поменялся инструмент в руке хирурга. Теперь приходилось доставать из кровоточащей десны кусочек за кусочком. Дораган застонал. Было больно, несмотря на обезболивающее. И страшно. Олег боялся, что крючок в волосатой руке сорвется и своим страшным изгибом порвет ему глотку. Ни один обломок не дался хирургу (и вместе с ним Дорагану) легко — коренной зуб. Парень в белом халате вконец измотался и стал срывать досаду на владельце зуба. “Не стони ради Бога!” — взмолился он. Дораган затих на какое-то время, а потом боль снова взяла свое. Олег не знал, сколько времени продолжалась операция. Он потерял реальное представление о времени.
Когда был извлечен последний осколок, хирург наложил на ранку что-то вроде лейкопластыря.
— К вечеру может подняться температура. Могу выписать больничный. — Хирург тщательно избегал обращения, ибо после их совместной муки уже не мог разговаривать с Дораганом на “вы”, а “ты” казалось ему, видимо, слишком грубым.
Дораган стоял перед ним с перекошенным ртом, больной глоткой, влажными глазами, туго соображая. Медсестра, маячившая в сторонке, смотрела на Олега не то с сочувствием, не то с осуждением. Людям за дверью его точно жалко. Еще там и Оля с сыном.
— Надо больничный?
— Нет, мне работать надо.
— Я выписал талончик на послезавтра. Надо прийти показаться.
— Я приду.
Дораган не сказал ни “спасибо”, ни “до свиданья”. Врач тоже молча наводил у себя порядок на столе.
… Когда они подходили к дому, Олег предложил идти прямо к парку отдыха. Он сказал: “Мальчишке надо развеяться”. Оля любила, когда Олег заботился о сыне, будто его привязанность к ней зиждется на любви к сыну.
Они вышли на улицу Бажова. Листьев на ветках почти не осталось – все под ногами. После того сна в лесу Дораган чувствовал себя побратимом всем опавшим листьям. Было вокруг как-то голо и пустынно, кажется, что увязаешь в пространстве и на каждый шаг уходит сил вдвое больше, чем обычно. Улица шла вниз, и они скатывались к вычурным воротам парка, словно три бильярдных шара в лузу, если приподнять за один край стола. Поравнявшись с ними, какой-то прохожий, шедший навстречу, плюнул Дорагану под ноги. Олег знал, что сейчас это произойдет, и уже знал, как поступит. Он догнал мужчину, преградил рукой ему путь, и когда тот остановился, Олег плюнул ему под ноги.
– Понравилось?
Прохожий побрел дальше, что-то невнятно бормоча себе под нос.
Оля сделалась обеспокоенной. Никита убежал вперед собирать маме букет из опавших листьев. Олег с Ольгой шли рядом. Потом остановились.
— Что ты решил? – спросила жена.
Это она про себя. Боится, что муж бросит её, бросит ребенка.
Дораган стоял напротив неё и молчал. Все эти дни он много думал. Культ Матери, Большинство, которое всегда и везде. Демократия. Послания к мертвым. Прощание с живыми. Мысли о смерти. Много чего ещё. Как на пожаре в собственном доме, когда мечешься от одной вещи к другой… И вот Оля ждет ответа, и Дораган понимает, что времени у него осталось только на то, чтобы вынести из огня всего лишь одну вещь, самую ценную.
— Так что ты надумал?
— Что я надумал? О чем?
— О нас с тобой, обо мне, о сыне, вообще, о жизни.
— Хорошо, я скажу тебе… — Он выдохнул. – Оля, миленькая… Давай любить нашего сына. Давай любить его до ненормальности. Человеку не хватает любви. Его многие ненавидят и мало кто по-настоящему любит. Давай больше любить нашего сына, потому что его тоже будут ненавидеть. И если мы будем забывать его любить, то те, кто зол, не будут забывать его ненавидеть. Его чаша с дёгтем заранее определена, а вот как будет наполняться его чаша с мёдом, во многом зависит от нас. И от того, как мы её наполним, так и склонится его чаша весов. Давай не будем забывать баловать нашего мальчишку и всех, кто родится у нас позже. Вот что я надумал.
— Думаешь, мне забот с одним мало, — со смехом отмахнулась Оля, но было видно, что где-то в глубине она облегченно вздохнула.
— Возьми, мама. – Сын протянул Оле букет из листьев.
— Спасибо, сыночка. Давай поцелую.
Оля воспитывала Ника как своего маленького рыцаря, и сыну нравились такие отношения с матерью. Оля поцеловала сына, а Дораган стоял рядом и чувствовал себя лишним. Наверное, это оттого, что он много времени проводил на работе или просто прекрасной даме и отважному рыцарю не нужен никто третий.
— Пойдемте, обойдем парк. Хочешь, я покажу тебе гору, с которой катался на лыжах в детстве? Ты не поверишь.
— Конечно, милый.
Они миновали арку. В меру сытые и при деньгах, они смогли выбраться в этот парк только глубокой осенью, в мертвый сезон, когда уже ни один аттракцион не работает. Мертвые лошадки на каруселях. Продрогшие прохожие пользуются парком как проходным двором.
Хотя парк у них рядом с домом, Оля и Никита здесь новички. Никто не хочет глазеть, как веселятся другие, когда у тебя самого за душой ни гроша. Поэтому они избегали парка. А Дораган здесь как рыба в воде, хотя со времен его детских прогулок по выходным прошла целая вечность. Он повел семью обходным путем, между рядов живой изгороди, потому что хотел повидаться с памятником Маяковскому. Вот он. Из-за плаща, свисавшего с руки, и широко расставленных ног поэт издали напоминал Бэтмена. Аллея брала круто вверх, к вершине горы. Вершина — подходящее место для памятников, а если это парк, то и для колеса обозрения. Дорагану больше нравилось другое название аттракциона – “чёртово колесо”. Это происходило на уровне подсознательного, оттого что Олег всегда боялся высоты, и поэтому он только однажды отважился с отцом подняться в люльке над всем городом. Он не помнил открывавшихся видов и даже собственного чувства страха, а только фланелевую рубашку отца рядом и запах пива.
— Ты говорил, что собираешься писать роман. О чём?
— О нас с тобой.
— Ты думаешь, это кому-то будет интересно?
— Люди определенного типа будут читать его с благодарностью.
— Таких мало. Ты сам знаешь.
— Необязательно будут читать из любви. Читают ведь по-разному. Есть книги, которые читают из ненависти. Некоторые читают из снобизма. Это называется “ознакомиться”. А чаще, чтобы убить время. Для всех читателей я разработаю особую стратегию. Читателя неприхотливого, которому книга годна лишь как средство скоротать поездку, в интересах моей концепции нужно сравнивать с быком, пасущимся на лугу. Ему и вправду нет никакого дела до так называемых высоких материй. Такого я собираюсь вытащить на арену и, как тореадор, заставлю потерять благостное состояние души. Потому что, при всей своей незамысловатости, читатели-быки с завидным упрямством склонны думать о себе хорошо. “Своих” же читателей я рассажу на трибунах. На протяжении всего действа я буду теребить перед его глазами алую тряпку и поддерживать к себе интерес, втыкая в его толстую шкуру одну пику за другой. И в самый последний момент нанесу ему смертельный удар шпагой. И читатель-бык падёт к моим ногам. И очень скоро в его затуманенном кровью взоре я увижу, как яростная жажда мести уступит место немой благодарности за этот удар, оборвавший смертельный поединок и сулящий радость освобождения от тяжкого бремени быть. Я сам ему закрою глаза и оближу кровь с клинка. А потом…
— Ты начинаешь перебарщивать, но…
— Не велик грех. Так вот, а потом мы с тобой съедим по сочному бифштексу с кровью.
— Да, видно, что ты уже начал работу.
У памятника Дораган остановился и посмотрел на вершину. За оградой аттракциона пожилой кавказец красил люльки. Когда люлька была готова, он поворачивал рубильник и подкатывал к себе следующую. Из-под его кисти они все выходили исключительно желтого цвета. Сын бегал вокруг постамента, на бегу придумывая новые игры.
От Маяковского к “чертову колесу” вела узкая асфальтовая дорожка, вся в трещинах, затем она брала резко вправо и на несколько метров выше памятника, к лесистому обрыву, за которым раньше была река.
— Хотите прокатиться? – кивнул Дораган в сторону “колеса”.
— Я хочу, папа! – закричал Ник. — Поехали, мама. – Ник взял мать за руку и смотрел на неё жалобным взглядом заправского притворщика.
— Ты думаешь, он согласится нас прокатить? – спросила Оля.
— Пойду узнаю.
Кавказец (наверное, это был армянин) только что закончил очередную люльку и теперь стоял, пыхтя сигаретой и искоса поглядывая на Дорагана и его семейство. Олег стал взбираться к ограде. За ним важно шествовал Ник. В его детском понимании это выглядит так: двое мужчин (один из которых — он сам) идут к третьему, чтобы договориться по одному важному делу.
— Добрый день. Не согласитесь нас прокатить? Я заплачу.
— Не работает аттракцион, — хмуро ответил человек с кисточкой.
— Всего пару кругов… Десять тысяч.
— Садитесь, — кивнул кавказец. – Я пока докурю.
— Мама! Мама! – Никита замахал руками матери.
Оля подошла с видом светской дамы, которая всего лишь потакает прихоти своих любимых мужчин. Сама бы она, конечно, ни за что не села сюда. Её царственный вид — подарок мужу и посторонним.
Дораган посадил сына к себе на колени. Ольга села слева от него. Служитель парка потянул за рубильник, и земля под ними плавно ушла из-под ног. Вначале из-за верхушек деревьев показался их дом. Затем стала видна его крыша. Потом стали смотреть кто куда. Дораган, например, отыскал в мозаике крыш дом, откуда давным-давно отправлялся в парк, держа отца за руку. Его взгляд рефлекторно отыскивал крыши знакомых строений. Что под ними? Конторы, где Олег подрабатывал сторожем. Фабрика, завод и столовая, еще пара-тройка подобных мест, где Дораган за мизерную плату всегда что-нибудь перетаскивал на себе. Если каждую такую крышу обозначить точкой на карте города и провести между ними прямые линии, получится рисунок, похожий на рисунок какого-нибудь созвездия. Созвездие Сизифа.
— Вы никогда больше не будете голодать, — пообещал Дораган жене шёпотом, но вышло как-то с оттенком угрозы.
Оля пристально посмотрела на Дорагана, но разговор поддерживать не стала.
Скрипучий механизм поднимал их на верхнюю точку. Промозглый осенний ветер доносил откуда-то злобное бормотание зимы. В такую погоду они одни в небе. Пожалуй, когда они будут опускаться, Дораган махнет служителю парка, что, дескать, им и одного круга хватило. Ни у кого из них уже зуб на зуб не попадает. Потом они выберутся из люльки, Олег расплатится с добрым человеком и уведет отсюда свою семью через старую арку с колоннами куда-нибудь далеко в глубь созвездия Сизифа. У них всех там много дел.
О чем думала Оля, глядя на город с высоты птичьего полета, Дораган не знал. Она всегда загадка. Никита? Наверное, сын просто смотрел, как смотрят все маленькие дети: сверху вниз, по сторонам, и сверху в еще большую высь, и в этом и заключался единственный смысл его занятия.
2 января 1994 г. – 15 апреля 1997 г.
От автора.
Все действующие в романе лица и изображенные в нем события вымышлены, и совпадения с реальными лицами и событиями случайны.