Рассказ.
Владимир Цыганов
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2001
Владимир Цыганов
ЖАБОТИНКА
Подъезжая к своей деревне, Валентина Мальцева всегда испытывала сильное волнение. Она любила свой домик, свой участок так, как любят самых близких родственников, и всегда боялась долгой разлуки с ними. Вот и теперь, сидя в автобусе, она с нетерпением ждала, когда машина въедет на косогор и откроется панорама деревни. Так, еще немного… сейчас лес кончится, откроется широкое заснеженное поле… дальше, еще чуть дальше вверх… ну, вот и она, милая Чусовая внизу, ослепительно белая, с черными промоинами. На дальнем берегу — угрюмая серая скала в шапке хвойного леса, а на ближнем, отлогом — два ряда деревенских строений, старые, угольно-черные бревенчатые с глухими воротами дома вперемежку с коттеджами нового поколения из серого или красного кирпича. Валентина отыскала глазами крышу собственного дома, железную, крытую красным суриком, успела охватить взором весь участок, баню, поленницу дров… вроде, все в порядке… автобус резко пошел вниз, панорама поселка исчезла, замелькали заборы, сугробы, кучи шоколадного навоза, ворота, цветные наличники. Показалось или не показалось? На таком большом расстоянии толком, конечно, не разглядеть, но Валентина как будто приметила пунктир следов от калитки к ее дому. Она не проведывала деревню целых три недели, все не могла вырваться с работы. Погоды стояли метельные, ее собственные следы трехнедельной давности должно было замести начисто. Февраль — он и есть февраль. Может, собаки набегали тропу? Да, само собой, собаки, успокоено решила Валентина, выгружаясь из автобуса со своим рюкзаком и объемистой самодельной корзинищей.
Валентина Мальцева трудилась проводницей в поезде дальнего следования. Одиноко проживала она в своей крохотной бетонной квартирке на отдаленной от центра города заводской окраине. В квартирке она чувствовала себя, как птица в клетке. Родители наделили ее могучим телосложением. Не то, чтобы она выросла толстой, тучной. Лишний жир на ней как раз не образовался. Просто выдалась она костью широченной, мужичьей. Подруги по работе за глаза, а то и в глаза называли ее Жаботинской по фамилии известного в прошлом штангиста-тяжеловеса. В последние года прозвище само собой видоизменилось и упростилось до Жаботинки или даже Жабы. Валентина относилась к нему почти равнодушно, но, однако, ее радовало, что в деревню прозвище не долетело. А долетело — не привилось, корней не пустило. Да и мало с кем из деревенских общалась Валентина, существуя почти в совершенной замкнутости. Человеческие лица надоедали ей на работе, так основательно надоедали, что, приезжая в деревню, она стремилась поскорее прошагать улицей от автобусной остановки до своей калитки, отворить домик и погрузиться в чудесную стихию собственного сельского хозяйства, в тишину внутреннюю и внешнюю. В городской квартире и в поездах Валентина всегда страдала от высокого артериального давления. Стоило же ей отворить милую сердцу деревенскую калитку, а вслед за ней — дом, а вслед за домом — баньку, где она пьянела от застоявшегося духа березы и можжевельника, как она забывала про свое давление. На огороде и в доме она могла подолгу работать внаклон безо всякого ущерба для здоровья.
Открывание калитки Валентина совершала как священнодействие. Калитку, а точнее, небольшие ворота с “домиком” и флюгером наверху когда-то изладил покойный отец. Из золотисто-желтой, свежеолифленной, какой она стояла при отце, калитка теперь стала серой, цвета золы, к тому же она успела слегка покоситься — левый опорный столб почему-то повело наружу и налево — но все равно и в таком виде она казалась Валентине самым красивым сооружением на улице. Валентина вынула ключ, сняла варежку, чтобы отпереть амбарный замок. Замок обожжет руку, но это ни о чем, даже приятно, думала она. Ключ легко поворачивается в предусмотрительно смазанном механизме — приятно! Теперь нужно поднять руку повыше забора, справа от калитки, и пальцами нащупать за доской забора черенок лопаты, лопату поднять над забором и перенести к себе, чтобы отвалить сугроб и отворить калитку. Лопата на месте. Валентина поднатужилась, выдергивая невидимую лопату из прессованного снега, бросила взгляд вправо вдоль улицы и обомлела: в снегу у забора она увидела притоптанное место. Кто-то оторвал две доски от нижней перемычки, раздвинул их, пролез в образовавшуюся дыру, прошел через огород к дому, оставив глубокие следы-ямы. Доски вернулись на место, так что с виду забор казался неповрежденным.
Руки Валентины обмякли, она тяжело оперлась на лопату, пережидая, пока поутихнет пульсация крови в висках. Что ж, пришла беда — отворяй ворота… Хорошо — хоть дом не подожгли. А что погреб очищен — факт. Все соленья-варенья утащили, проклятые ворюги! Она представила развороченную ломом дверь, отворенный выстуженный погреб — и слезы затуманили ее глаза, замерзли на ресницах. Ну, и жизнь, прости, Господи!
Она убрала застывшие слезы, всхлипнула, одела варежки. Морозец-то не слышит ее горя, знай себе щиплет пальцы! Ему все равно — обокрали ее, не обокрали… Придется поторапливаться. Дело к вечеру, скоро начнет смеркаться, а до темноты сколько надо сделать — дверь отремонтировать, дом худо-бедно прогреть. Она сноровисто заработала лопатой, наскоро прокладывая себе дорожку, метр за метром приблизилась к дому и поняла, что ошиблась, причем два раза кряду. Во-первых, вор вошел в окно, а не в дверь. Он выдавил стекло, беспощадно вырвал переплет, сильным ударом высадил внутренний ставень. Валентина и думать не думала, что этот ставень можно так запросто выбить. Вору-то силенок не занимать, как видно… Вторую ошибку она осознала, заглянув в выбитое окно. Она увидела поднятый люк подпола, выставленные наружу банки, пакеты и мужскую руку, неторопливо выставившую на пол очередную банку с маринованными грибами. Вор залез в дом совсем недавно, перед самым ее приходом, среди бела дня! День-то будний, не воскресный, он не ожидает ее приезда или знает, что здесь обретается одинокая женщина, и ему вообще все равно — появится она или не появится. Ну, так погоди же ты, ханыга, алкоголик! Толкнешь ты за бутылку мои грибочки, мои помидорчики, как же! Разевай рот пошире, не то подавишься!
Валентина проворно пролезла в окно, успела увидеть в створе подпола стриженую мужскую голову — шапку он снял, она лежала на полу подле банок — хлопнула крышкой прямо по голове и с маху уселась сверху. Пуская теперь поднимет, попробует!
Выключатель света в подполе отец установил на стене подле лаза, чтобы если вышел из ямы по пояс, руку протянул, свет выключил, крышку опустил — все дела. Валентина, оставаясь на люке, свалилась на бок, дотянулась до выключателя. В щелях между половицами стало темно. Снизу донеслась матерная брань.
— Эй, кто там есть? Отворяй люк, а то подпол подожгу! У меня зажигалка с собой.
— Поджигай, поджигай! Чиркай своей зажигалкой. Сам первый и задохнешься.
— Лучше выпусти, б… старая! Выскочу — порешу на месте!
— Как же, прямо так и выскочил! Давай уже, выскакивай, а я погляжу на тебя, алкоголика. Бомжара чертов!
Под полом раздался треск. Она ощутила сильные толчки, поняла, что он встал на лестницу, попытался спиной поднять крышку, да подгнившая ступенька лестницы сломалась под тяжестью тела. Мужик свалился на дно ямы, скорее всего ушибся. Да, вес-то у меня приличный, под сто. Надо было здорово поднатужиться, чтобы приподнять. Бедная моя лесенка. Теперь упираться ему не во что. Попался, голубь, попался!
Только что же дальше? Мороз крепок. От половиц тело прохватывает холодом. Ему там в подполе хотя и темно и плохо, да тепло, плюс один-два градуса. Ей же долго не протерпеть — околеет. От крышки не отойдешь и шагу. Он выскочит, даст по башке и убежит. Кричать, звать помощь? В деревне нет поста милиции, он в соседнем селе. Из постоянных деревенских жителей на этой улице — только одна семья Поповых: продавщица местного магазина Тамарка, ее старший брат слегка тронутый Пашка да его сожительница Валька. Все они в этот час должны быть дома, а что с того толку? Не станут они связываться с таким богатырем. Кто она им, чтобы из-за нее они рискнули всем, что имеют? Допустим, даже арестуют парня, потом все равно отпустят, и он, чего доброго, вернется отомстить. Изувечит, дом подпалит. Нет. Рассчитывать не на кого. Как всегда, на одну саму себя надежда. Так-то, Мальцева, управляйся своими двумя.
Сдавленный стон донесся из-под пола. Снова стон, приглушенный мат.
— Ты чего там, шишку набил?
Молчание.
— Чего молчишь? Шишку, говорю, набил? … Ну, и молчи. По мне — хоть ты сдохни.
— Ногу я вывихнул похоже. Лодыжку. Лестница у тебя гнилая.
— Так тебе и надо. Не воруй. Не для тебя запасы делала. Ты не думай, меня не разжалобишь. Так я тебе поверила, бандиту-алкашу. Ногу он вывихнул. Шею сломал бы лучше.
— Правду говорю. Выпусти, я уйду потихоньку. Сейчас автобус обратным рейсом в город уйдет, на нем уеду.
Она подумала.
— Ладно. Погоди там пять минут, пока я на улицу выйду. Потом вылазь и проваливай, понял? Даешь слово?
— Даю. Честное пионерской.
Мороз успел сделать свое дело. Ноги у нее окоченели. С трудом приняв вертикальное положение, она пошла к окну, подобрала стальную монтировку, которую прежде не заметила. Видно, разбойник положил ее на видное место после того, как высадил ставень, положил, чтобы не забыть на выходе. Валентина вылезла в окно в синий полумрак, стала за угол дома, подняв над головой монтировку. Ждать почти не пришлось. Она сделала шаг и опустила кривой ломик на шапку разбойника. Он упал на снег, не издав ни звука…
“Что ты наделала, Мальцева? Ты не хотела его убивать. Нет, убивать я не хотела. Я вполсилы шабаркнула, а он… Но как было мне его отпустить? Что же, на них, на ворье, и управы теперь не найти? Пооткрывать для них дома, подполы — нате, грабьте, продавайте, пропивайте все!”
Мужчина лежал на груди, откинув в сторону правую руку. Она увидела его небритую щеку, бровь, закрытый правый глаз. Из-под кромки короткой фуфайки и сбившейся рубашки виднелась полоска белого тела. Остро захотелось курить. Валентина не курила постоянно, так, покуривала, сигареты с собой не носила. Вспомнила — в бане возле печки оставалось полпачки.
Отперла она баню, нашла сигареты, задымила. Как быть? Что с ним делать? Ее прохватило ознобом. Сделалось жарко. По лицу покатился пот. В небольшой насквозь промороженной бане от нее повалил пар. Она расстегнулась, отерла лоб, бросила в печку окурок, заглянула в черный зев, замерла… Руки автоматически сложили в печку запасенные дрова, чиркнули спичкой. Вид веселого пламени привел ее в себя. Она метнулась на двор. Парень лежал в той же позе. Она с захолонувшим сердцем коснулась его щеки… сунула ладонь ему за ворот. Теплый. На радостях хватанула она его руками, обняла, охнула, разом перевернула лицом вверх, посадила к стене, быстро-быстро порылась в корзине, выхватила бутылку водки, отвинтила, налила в ладонь, омыла ему лицо, придерживая за лоб. Парень замычал, дернулся в позыве рвоты, но только сильно рыгнул. Она втащила его в баню, бросила к печке какие-то старые платья, тряпки, устроила его… Прикрыла дверь, зажгла свечу. Села. Всхлипнула. Ужас какой. Хоть бы выжил он. Ощупала дурную его голову: большущая опухоль, кровь едва течет, пальцы мажет.
Достала нож, приоткрыла дверцу печки, выбросила ножом уголь. Провела ножом круговую черту, отколыхнув полусидящего парня от стенки. По черте круговой прошлась еще и углем. А после угля обвела черту еще и свечкой горящей. Делала все как во сне, не спрашивая себя, зачем да почему. Уселась рядом с ним на пол, положила ладонь на черту и заголосила слова заклятья. Сами они полились из какого-то места-закоулка:
Смерть, уходи…
Смерть, не гляди…
Смерть заклинаю красную
От убийства злосчастного
Смерть заклинаю черную
От бесчестья позорного
Смерть заклинаю желтую
Смерть заклинаю мертвую
Смерть заклинаю серую
Смерть, уходи…
Смерть, не гляди…
После придешь ко мне, белая
Светлая, светлая, белая…
После уйдем за пределы мы…
После, после…
Сейчас уходи…
Сейчас не гляди…Закрыла плачущие глаза, принялась раскачиваться не то во сне, не то наяву и без конца запричитала:
Смерть, уходи…
Смерть, не гляди
Сейчас уходи!
Сейчас не гляди!
Ох, твою косу сломаю!
Ох, твои кости пересчитаю!
Прочь, лысая!
Прочь, белобрысая!…И много чего еще бормотала в таком духе. Завывала она всю ночь свою нескончаемую поэму, и завывание ее сливалось в единую мелодию с завыванием ветра. Наметала она свой заговор, как метель за окошком наметала сугробы…
Рассвет застал ее распластанной на полу в позе, напомнившей бы тому, кто ее увидел, о погибающей хищной птице. Она лежала лбом вниз с раскинутыми руками, вцепившимися ногтями в пол. Только некому было видеть ее. Она подняла голову, села, разжала стиснутые зубы, огляделась. На скамье — лужица от догоревшей свечи. В окошке — тенета сумеречного утра. В углу привалился он, все такой же обмякший, с белым пятном лица.
Встала Валентина, кряхтя, вышла по дрова. Разгребла в печке теплую золу, собрала в кучу звездочки-угольки, положила поленья, раздула огонь. Посидела, поглядела, послушала, как потрескивает от расширения чугунная дверка. Захотелось пить. Разобрала корзину, рюкзак, нашла приготовленный в городе морс, поставила у печки в теплое место.
На потолке приметила она бабочку. Потолок бани отпотел, и на нем возникла живая бабочка, такая красно-буро-бело-черная, пестрая с разводами, как персидский коврик. Валентина подошла рассмотреть ее, протянула руку. Бабочка снялась, очутилась на плече парня. Посидела, вернулась на потолок, на свое место. Валентина улыбнулась, покачала головой, присела к парню, расстегнула на нем одежду, рукой послушала сердце, потрогала лоб. Налила в стакан морса. Попыталась поднять парню веки, открыть рот. На запястье у него прочла “Миша”.
— Миша! — Позвала она.
— Миша! Очнись, Миша!
Веки его дрогнули, будто он ждал ее зова. Тяжелая нижняя челюсть сдвинулась, отошла. Валентина стала поить его, придерживая затылок. Напоила морсом. Немного погодя, дала глоток водки. Он хлебнул, осмысленно поглядел ей в лицо и молвил:
— Ептэть.
— Ептэть, ептэть! — Радостно повторила она. — Привет! С возвращением!
— Ты кто? Где я?
— Тихонько, тихонечко… сядь вот так… Давай сюда подложим… шевелиться тебе нельзя. Ты упал, сильно ушибся.
— Ептэть! Упал.
— Упал. Пьяный напился, упал.
— А. Ну.
— Вот.
— Ну, ептэть.
— Вот-вот…
— В башке… гудит… кружится…
Лицо парня порозовело. Она зачарованно смотрела в его светло-голубые глаза. Живой. Вон губы-то… красивые, сильные. Нет верхних зубов, где-то выбили. Придурок, хулиганье… Повезло тебе, башку-то, видно, не совсем проломила тебе, заживет, как на собаке…
Еще сутки она не позволяла Мише встать. Он слушался. Покорно лежал, изредка перекладывая ногу, руку, меняя наклон головы. Валентина оставляла его ненадолго. Выходила в дом, прибиралась, колотилась. Кое-как приладила выбитый ставень, вернула в подпол варенья-соленья, заделала, утеплила лаз. Подмела, навела порядок. На плитке варила супец, жидкую кашу, приносила Мише. Он усаживался поудобнее, брал ложку, ел. Рука тряслась, но ничего — в рот попадал. Она доедала за ним, съедала все до капли. Перебрасывались двумя-тремя словами. Выпивали по глотку водки, покуда всю не выпили. Валентина укладывала Мишу, баюкала. Он засыпал теперь на боку, спал, вытянув ножищи почти до самых дверей. Тихо спал, почти беззвучно.
На другое утро нашла она лопату, прочистила в снегу дорожку до самой калитки, чтобы можно было пройти вдвоем, не проваливаясь.
— Ну, Миша, давай будем пробовать встать. — А?
— Давай, ептэть.
— Дверь, видишь, низкая, ударишься шишкой-то, — тогда все. Ты выползи из бани сам, на карачках. Там без меня не вставай, я помогать буду. Авось устоишь.
Так и сделали. Поставила она его на ноги, обняла за пояс, повела к калитке. Идет! Куда он денется! Объяснила на ходу:
— Дойдем до шоссе, проголосуем, поедем на легковой. Ты только не шатайся, как на дороге встанем. Подумают — пьяный, проедут мимо, не возьмут. Рот не открывай там, молчи у меня.
— Пусти, блин, сам пойду.
— Не пущу. Вести буду.
Он обнял ее за шею. Придавил правой, в шутку.
— Не отпустишь — вот и придушу, ептэть.
Она засмеялась.
— Душитель мне нашелся. Я те придушу вот… гляди у меня… Мишаня…