Роман. Продолжение.
Олег Захаров
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2001
Олег Захаров
Площадь Обороны
Роман
Продолжение. Начало — "Урал" 7/2001.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Будильник ожил в пять утра. Через полчаса Дораган заставил себя выбраться из постели и пошел на кухню заваривать чай.
В прихожей Дораган засуетился; он спешил. Жена подала ему старенький портфель. Они поцеловались. Олег отодвинул щеколду и толкнул скрипучую дверь от себя. Последние четыре дня пролетели, как один. Свет от абажура тонкой полоской лег на холодную коридорную стену. Круг разомкнулся.
Уже не свободный, на себя не похожий в этом новеньком камуфляже, принадлежащий другим людям, что поджидают его этим утром в старой части города, он сказал жене: “Счастливо”. Это такой ритуал: Олегу полагалось бросать свое “счастливо” через плечо, как бы мимоходом, тоном мужчины, у которого есть в жизни дело, а затем ловить летящее вдогонку ответное “счастливо”. И так всякий раз, когда им приходилось расставаться; на час, на день –– не важно. С этим своим “счастливым” ритуалом Дораган уличал себя в попытках умаслить если не всю судьбу, то уж точно ее отдел катастроф и несчастных случаев: убоявшегося да не постигнет участь легкомысленного. В сущности, если когда он и вкладывал религиозное чувство в свои молитвы, то это происходило отнюдь не в храме, а вот в такие минуты прощания с семьей.
Его новые сапоги на толстой подошве заскрипели под ним, когда он воровато засеменил по коридору. Должно быть, соседям за дверями были слышны его торопливые шаги. Дорагану хотелось побыстрей проскользнуть в кабину лифта, он не хотел, чтобы кто-нибудь в доме увидел его в этой камуфлированной робе с двуглавым орлом на шевроне, в этих широких брюках с накладными карманами, заправленных в высокие шнурованные ботинки. Еще хорошо, что ему не достался значок с мечами крест-накрест и еще черт знает с чем, который полагалось носить на левой стороне груди.
Поджидая лифт с портфелем в ногах, Дораган призадумался. Что-то постыдное увиделось ему в том, что некоторым, чтобы добраться до работы, приходится выходить из дома раньше, чем запищит радио на кухне, начнутся передачи по “ящику”, словом, до того времени, когда режим наконец решится побеспокоить сон своих граждан, чтобы льстиво пожелать им доброго утра и поднять настроение всякой чепухой. Лифт пришел как раз в тот момент, когда Олег присвоил себе положение нелегала. Нет, на приличную работу в такую рань не ходят.
Выйдя из подъезда, Дораган продолжил список нынешних неудобств. Вот хотя бы этот морозный августовский воздух и пар, валивший изо рта, –– это ведь из будущего. Из осени. У добропорядочных граждан, у которых есть достойная работа, пар повалит изо рта недели через две, не раньше. И тогда же им тоже придется подслеповато подсекать шаг в кромешной темени.
Скоро пойдут трамваи, но Олег, как всякий прирожденный бедолага, приученный рассчитывать только на себя, потому и вышел из дома с небольшим запасом времени, что намеревался пройтись пешком по тихим закоулкам просыпающегося города. Миновав трамвайные пути, Дораган направился через площадь Обороны. Ночью шел дождь, и теперь под плиткой хлюпает. На высоком ромашкообразном фонаре призрачно теплился малиновый свет. Отовсюду деревья обступали Олега. Что-то японское есть вон в той одинокой рябине, по чьей-то воле посаженной поодаль от других посреди асфальтовой равнины.
По близорукости Дораган долго не замечал впереди себя темный силуэт, а когда заметил, то был совсем близко от него, но все же ему не хватало зрения, чтобы рассмотреть прохожего получше. Скорее это была женщина, чем мужчина, потому что фигура вдруг ускорила шаг и недвусмысленно прижала сумку к животу. По мере приближения Олега женщина вжимала голову в плечи, но так ни разу не оглянулась. Казалось, стоит Дорагану сделать еще несколько шагов, и испуганная женщина под давлением страха вдруг выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее: с воплем “Помогите!” пустится наутек или сама начнет атаковать и ударит Олега сумкой по голове.
Назревала неловкая ситуация, и Дорагану захотелось успокоить женщину. Он круто свернул вправо с асфальтовых плит в густые мокрые заросли. В рощице он был неосторожен – задел плечом ветки дикой груши, и та окатила его холодными каплями прошедшего дождя. Выбираясь на вытоптанную собаководами тропинку, Олег подумал, что, пожалуй, он только сильней напугал женщину, когда, почти догнав ее, вдруг резко скрылся в зарослях. Теперь она точно будет думать, что повстречалась с маньяком и что лишь случай спас ее.
Дораган любил женщин. Он нигде не слыл ловеласом, но ведь он-то знает, сколько похоти затаилось за его скромной внешностью. Уголовная статистика говорила с ним напрямую: большинство сексуальных маньяков –– одного с Дораганом астрологического знака. Для него такие новости –– вроде клейма палача под рубахой. Но сейчас не об этом. Олегу интересно и странно, почему порой случай оборачивается для него таким образом, что, наблюдая Дорагана в определенных ситуациях, как, например, нынешняя, всякий со стороны задает себе вопрос: уж не сексуальный ли маньяк этот парень? И, хорошенько рассмотрев его ничем не примечательную внешность, этот досужий криминалист-любитель на свой вопрос ответит утвердительно, и в какой-то мере совершенно непостижимым образом тайное в Дорагане станет очевидностью для всех. Предательство ситуации. Очевидно, так: это не может быть не обнаруженным уже лишь потому, что это существует. Всем гробницам суждено быть разграбленными.
Рощица заканчивалась дорогой, ведущей на задворки больничных корпусов. Миновав районную поликлинику, Олег вышел на улицу Декабристов к автобусной остановке, где уже стояли люди в ожидании первого автобуса. Это были две немолодые женщины. Выглядели они так уныло и небогато, что Дораган, не зная, куда они отправляются, испытал к этому месту явную антипатию. Вниз по улице, на перекрестке, светофоры безостановочно мигали желтым светом, ассоциируясь у Дорагана почему-то с детьми, плачущими в темной комнате.
Из-за противоположного угла дома навстречу Олегу вышла женщина, та самая. Они угадали друг друга. Ей на остановку –– больше некуда, а Дорагану –– все прямо, вниз по Декабристов, и там где-нибудь он свернет на Куйбышева, а у цирка повернет направо. Они сходились, и женщина теперь держалась уверенней, но мысль о маньяке еще читалась во всем ее облике. За свой более чем странный нырок в кусты Олег объяснился перед женщиной нарочитой походкой незлодея и приветливым выражением лица. Он ловил на себе ее недобрый взгляд, и, похоже, его вымокшая в роще камуфляжная роба не добавляла доверия к нему. Нормальным Дорагана не назовешь. Он прошел мимо женщины, так и не решившись встретиться с ней взглядом.
До места Дораган добирался окольным путем, исключительно темными и глухими переулками, спеша мимо светофоров и снова окунаясь в новую черную дыру.
Светало, и еще у дендрария Олег заметил вдалеке, на другой стороне улицы, группку людей у здания офиса. Казалось, что все эти четыре дня они так здесь и простояли, обсуждая, в какой именно город их отправят. Дораган шел и разглядывал их силуэты –– тонкие и гнутые, как сгоревшие спички. Теперь они смотрели на него, одиноко бредущего к ним от Дома крестьянина. Он попал в их поле зрения, скоро он пожмет им руки и станет одним из них.
Впрочем, подходя поближе, Олег разглядел, что кое-какие перемены с новоявленными охранниками все же произошли. Все они, как и Олег, были в камуфляже. Те, у кого были кожаные куртки, пришли в них, у кого их не было –– поддели под форму свитеры и пуловеры, подчас весьма смелых расцветок. Были и те, кто в этот предосенний утренний заморозок ежились в штопанных-перештопанных болоньевых куртках. Олег с ходу окрестил их “отпетыми”. Именно среди “отпетых” встречались патлатые личности с испитыми лицами, и даже те из них, кто в последний момент решил изменить свой “причес”, стояли сейчас с по-топорному остриженной шеей и челкой, делившей лоб пополам. Другие составные их имиджа: татуированные перстни на пальцах и чайки на фоне восходящего солнца на кистях рук –– здесь это нормально. Нормально должно быть и для Дорагана, если он хочет сработаться с этими людьми. Не разделить представления “отпетых” о том, как должен выглядеть настоящий мужик, –– значит, нарваться на удивление, отчуждение и тихую месть, которая не всегда будет тихой.
Он знал про этих людей абсолютно все. Их отцы были редко трезвыми, а матери –– ласковыми. Школа с ее системой координат поместила их статус ниже нуля, где-то в вечной мерзлоте. Учителя тыкали их носами в их же писанину, а они тупо таращились в тетрадь, почесывая затылок. В социалистические времена средняя школа для ребенка олицетворяла собой больше, чем кладезь знаний и достижений человечества, — она была полномочным представителем всей системы, куда ребенку еще предстояло влиться. “Отпетые” всюду чувствовали себя изгоями. Рано научившись пить, они отводили душу среди себе подобных где-нибудь в подъездах или в гаражах. Дома у них часто пили: приходили “дяди” и “тети”, вели застольные беседы, не стесняясь в выражениях, чокались, пили, пели песни, били посуду, блевали на пол, дрались, снова пели песни и наконец засыпали под столом.
После окончания восьмого класса государство без всяких экзаменов и прочих ненужностей пристраивало их во всевозможные ПТУ. Система относилась с пониманием к их убогому интеллектуальному миру, так что без всяких обиняков за три года делала из них каменщиков, токарей, сварщиков, давала ремесло в руки.
В училище, среди себе подобных, “отпетые” заметно ободрялись, они открывали для себя собственную среду обитания. Коллективные попойки. Дальше –– первые девушки, из тех, что говорят про аборт: “сходить почиститься”, и первый трипак, как крещение настоящего мужика.
Из ПТУ “отпетые” выходили специалистами так себе, зато многие –– уже законченными алкоголиками. Те, кого не посадили (воровство, хулиганство или угон автомобилей), призывались в армию, а отслужив, не отгуляв и по году, сочетались законным браком. Потом появятся на свет “спиногрызы” и “короеды”. Затем –– попойки и драки на кухне, наряд милиции, бытовуха, заявление участковому. Собутыльник и “машки” на стороне. Первая “горбатая” в трудовой. Развод и подача “бывшей” на алименты.
Примерно на этой стадии эволюции “отпетых” Дораган сейчас и повстречал их, и, пожимая им руки, он легко представлял их дальнейшее будущее. Никто из них больше не женится, хотя сожительница наверняка есть у каждого, и каждая новая будет точно соответствовать тому уровню падения, на который будет скатываться “отпетый”. Старость они встретят с больной печенью, гипертонией, радикулитом и без копейки в кармане. Но еще до того, как они начнут получать пенсию, все, что отличало их раньше от животных, слетит с них, как пух с тополя в ветреный июньский день. И в первую очередь –– приличия. Их будут раздражать дети и хорошо одетые люди, а также те, кто будет держаться от них на расстоянии. Они будут грызться со всеми, особенно –– в магазинах и в трамвае, станут падкими до всего бесплатного и во всем видеть подвох. Их бабы зачастят в церковь. И везунчик из них тот, кто встретит свою смерть в доме для престарелых. И не дай им Бог жить вместе с детьми, потому что всегда есть вероятность, что последние будут зорко следить за тем, чтобы папаша не зажился на свете лишнего.
Лучше всего для них потихоньку доживать свои дни в одиночку в какой-нибудь унылой комнатушке. И умрете вы так же, как жили: собутыльник пырнет отверткой или непотушенная сигарета на матрасе послужит причиной пожара, влекущего человеческие жертвы.
Эти бродяги убивали Дорагана, когда выживали его с рабочего места, а Дораган обретал душевное равновесие, пророча им невеселое будущее. С годами все упростилось, и время, когда Олег пытался понравиться этим людям, безвозвратно прошло. Потому что правда, как оказалось, такова, что люди не делят окружающих на “хороших” и “плохих”, а только на “своих” и “чужих”; “своему” простят все, а “чужой” при любых условиях всегда останется виноватым.
Стать для них своим Дораган не способен физически. Поначалу его сочтут странным. Пожалуй, кто-то сочтет, что Дораган “выделывается”, и все его попытки жить бедностью благородной они будут встречать насмешками. А потом “отпетые” и те, кто им родственная душа, почувствуют над ним превосходство, когда поймут, что Олег –– в меньшинстве. Потом начнутся драки, которые не способны ничего изменить. Начальство всегда займет сторону большинства, если коллектив начнет лихорадить из-за какого-то там Дорагана, а это уже серьезная заявка на увольнение. Накопится много неразрешимых противоречий, и тогда припертый к стене Дораган, театрально срывая с себя завесу тайны, где-нибудь в кабинете директора сделает признание: он –– не злодей, здесь он только ради хлеба насущного, а по призванию Олег Дораган –– писатель, и –– мало того, –– у него есть публикации. Он ненавидел ложь и врал этим людям, потому что знал, что те признают лишь факты, а факты и по сей день таковы, что Олег — все еще лишь предположение к тому, чему предстоит сбыться. (По иронии, в семье действительно имелся человек, который некогда печатался и получал гонорары –– это была Оля с ее статьями в пензенской многотиражке. Сама она восхитительно не придавала этому никакого значения и долго морщила лоб, вспоминая сумму гонораров.)
По опыту Дораган знал, что если обстановка на работе вынудит его сделать такое признание, значит, работать ему осталось не дольше, чем до следующей недели, до которой он и дотянет под кличкой Литератор.
Дальше по схеме: заявление по собственному желанию, радость побега в первые дни, а затем нужда погонит его на новое место, и все в той или иной вариации повторится снова. И так уже было раз двенадцать. Средняя цикличность –– шесть месяцев, и каждый раз ему все трудней объясняться с новым кадровиком.
Стало совсем светло; какие-то люди заходили в офис, но новобранцам было велено подождать снаружи. Мозг, разогретый повторением пройденного, вывел Дорагана на оригинальную мысль: он, кажется, начал разбираться в вопросе, над которым уже давно ломал голову: народ и милиция. Почему народ не любит стражей порядка, когда те призваны следить, чтобы каждый имел право на безопасность и человеческое достоинство? Кто из нас настолько зубастый зверек, чтобы ратовать за законы джунглей? Для Олега это был парадокс, но интуитивно он чувствовал, что за всеми народными “понятиями” всегда где-то прячется некое основание, корни которого глубоко уходят в землю. Простонародье тесно связано невидимыми узами с землей, с силами природы, со стихиями, с животным миром. Недаром его так любят бродячие псы, да и для пролетария нет милей собаки, чем обыкновенная дворняга. Все эти Шарики, Тузики, Рыжики, фавориты задних дворов. Быть может, души умерших разнорабочих переселяются в дворовых псов. Никто не знает. А открытие заключается в следующем: первобытнообщинное нутро пролетария требует суда старейшин, а не полицейских кодексов, начисто кастрирующих его дикарскую натуру, отсюда и протест.
Вот и Дорагану предстоит сейчас уехать в какую-то тьмутаракань и зажить с коллегами по “понятиям”. Размышляя таким образом, Дораган простоял у мокрой стены до без пяти семь, когда появился начальник смены. Он увел волонтеров под арку, приказал построиться в две шеренги и зачитал фамилии дневной и ночной смен. Несколько новобранцев запаздывали, и тут же опаздывающие были заочно уволены, и на их место взяли людей из группы резерва, несколько бедолаг в штатском, которых выбрали на глаз. Когда штат был укомплектован, назначили старших смен — опять же на глазок, и, как водится, ими оказались два здоровых хлопца.
Подошел автобус класса “люкс”, брат-близнец тому, в котором Олег угодил в Пензе в аварию.
–– Ну, братва, поехали строить местное население, –– подбадривали себя волонтеры.
–– Узнают парней из Екатеринбурга!
–– Девки, целуйте асфальт –– мы едем!
Город, куда они отправляются, — это Григорьевск. Отсюда километров сто пятьдесят, не больше. Поднимаясь по ступенькам, Олег взглянул в лицо водителю –– неприветливое лицо жителя уральской глубинки. Для большинства волонтеров этот водитель представляет сейчас в своем лице весь этот неизведанный Григорьевск. Как будто понимая важность момента, водитель тоже спешил поставить себя.
–– Двери не ломайте! –– покрикивал он со своего штурманского кресла. –– Сумку приподними, потом лезь, тебе говорю!
–– Мужики, всем места хватит! Как дети малые. –– Это подал голос здоровенный детина, которого пять минут назад начальник смены назначил старшим дневной смены. –– Парни, сюда не садитесь, –– обратился он к первому ряду, –– сюда начальник сядет.
Начальник вместе с неким парнем в спортивном костюме поднялся в автобус последним. Он приказал старшим пересчитать своих и, когда приказ был выполнен, скомандовал водителю трогать.
Немного проехав вперед, автобус развернулся на противоположную сторону. На перекрестке свернул на Малышева, в сторону колхозного рынка. Они проехали мимо учебного корпуса юридического института, мимо Центрального стадиона с гипсовыми футболистами над входом и устремились дальше по прямой за город. Автобус прокатил под мостом и, набирая скорость, прощался с городом, но прежде Олег бросил косой взгляд на серую девятиэтажку, где бывал не однажды, потому что в этом доме жили его дед и бабка по матери.
За городом новобранцы стихли. Сосед Дорагана уснул. Олег поглубже втерся в удобную спинку кресла, бросил последний взгляд в окно на безликий, всюду одинаковый пейзаж и закрыл глаза.
Олег просыпался, когда проезжали Первоуральск, но глаз не открыл. Он слышал, как автобус остановился и в салон вошли люди. По репликам было понятно, что это такие же волонтеры, только проживающие в Первоуральске. Потом их военные башмаки прогромыхали мимо него куда-то в конец салона.
Остановился автобус у заводской проходной. Сосед толкнул Дорагана локтем, но Олег не спал. Он проснулся при въезде на мост. Падает вода. Внизу плотина. Повсюду высокие холмы с редкими козами на фоне сочной зелени. Солнце поднялось высоко.
Начальник вышел из автобуса и скрылся за вертушкой на проходной. Предоставленные сами себе, вновь прибывшие охранники повылезали из салона, разбились на группки в тени автобуса. Некоторые перешли через дорогу и расселись на газоне под кустами. Солнце стало припекать. По прикидкам Олега, они ехали часа два.
Итак, цель их поездки –– завод. Вот этот. Постепенно разрозненные кучки охранников собирались вокруг парня в спортивном костюме. Он держался начальственно, и то, что он говорил, судя по физиономиям вокруг, производило на новобранцев большое впечатление. Дораган подошел послушать.
–– …цветных металлов. Таких заводов, по-моему, всего два в России. Эту фольгу здесь выпускают вот в таких рулонах, –– парень показал на руках, каких. –– Здесь их называют “калачами”. Идет на изготовление водочных пробок. Этот завод под… –– парень назвал фамилию екатеринбургского авторитета. –– За забором –– потом увидите –– по всей длине железнодорожного полотна стоят финские домики. Считай, в каждом устроен приемный пункт. По “калачам”. Работяги тащат их по-черному. Один такой “калач” стоит там десять тысяч. Рассчитываются сразу: хочешь –– наличкой, хочешь –– водкой. Потом приезжает машина из Екатеринбурга, забирает “калачи” и развозит по подпольным цехам. А потом мы с вами этот самопал пьем.
–– И травимся, –– добавил кто-то в расчете на одобрительный смех.
–– Народ здесь сейчас озлоблен, –– продолжал парень. –– Такую кормушку им перекрыли. Были уже попытки давления на директора, чтобы тот отказался от охраны. Но директор настроен решительно, так что наше предприятие берется прикрыть все эти дела. Вот зачем я здесь. Если кто-нибудь будет подходить к вам от имени жуликов, говорите, что приехал человек, который ищет, с кем можно переговорить. Забьем стрелки и будем решать вопрос. Потому что мы, конечно, можем приставить к заводскому директору одного-двух телохранителей, но ведь если захотят убить –– все равно убьют. Верно?
–– А местные сторожа что? Мышей не ловят? –– спросил тот же новобранец.
Парень сплюнул.
–– Местная охрана –– она и есть местная. Потом, не забывайте, что это всего лишь большая деревня. Здесь все друг друга знают, и каждый кому-то брат, кум или сват. Многие боятся за свои дома. Были случаи поджога домов у сторожей. Не бойтесь, вас никто трогать не станет. Так, если какая-нибудь пьянь паровозная… У нас в фирме существует собственная служба безопасности. Всегда можно сесть на машины и сюда приехать –– не проблема. Тридцать человек так тридцать, пятьдесят так пятьдесят –– сколько понадобится, столько и приедет.
Парень отошел покурить, и, пока охранники соревновались друг с другом в том, кто ближе и наиболее полно осведомлен о лидерах группировок, Дораган пробегал глазами по снующему возле проходной народу, отыскивая за их затрапезной внешностью признаки скрытой угрозы. Итак, ему здесь предстоит встать живым щитом между заводской продукцией и вездесущими щупальцами мафии. А он-то по наивности думал, что работодатели так хорошо собираются ему платить, главным образом, за неудобства, причиненные многодневным отрывом от семейного очага.
А что до его знакомства с криминальным миром, то оно у Олега было и в той форме, в какой, очевидно, для него только и возможно. Пожалуй, “знакомство” –– громко сказано; скорее… некоторое отношение. Одна девочка, с которой у Дорагана некогда был роман, впоследствии стала сожительницей одного “авторитета”. Так что Олег приходится мужику “молочным братом”. Вернее, доводился: “авторитет” закончил свою жизнь весьма типично для людей своего круга –– его расстреляли из автоматов неизвестные в масках.
Подобные истории, наверное, могли заинтересовать его новых товарищей, но Олег предпочел не распространяться на эту тему.
Наконец на проходной появился начальник новой вахты вместе с начальником менявшейся, оба вошли в салон, на ходу приказав всем занять свои места, и, когда команда была выполнена, автобус медленно тронулся в глубь города.
Узенькая улица, приземистые домишки по сторонам, копоть на стенах… Пустые пивные банки в траве ассоциируются с блестящей мишурой, прилипшей к высохшим елкам, в те дни, когда праздник закончился и хозяева выбрасывают свои елки на улицу прямо из окон домов, а метла дворника еще не добралась до этого мусора.
Водитель притормозил у пятиэтажного здания, по виду –– общежития.
Это и оказалось общежитие, за исключением одного, крайнего подъезда, где располагалась гостиница. Дораган вместе со всеми взошел по ступенчатому крыльцу и поднялся на верхний этаж. Небольшой холл с двумя кожаными диванами у стены, просторная кухня, туалет и несколько номеров на четыре или шесть мест –– вся эта гостиничная роскошь теперь переходила в распоряжение охранников из Екатеринбурга.
Им дали минут десять на то, чтобы занять себе койку, распаковать сумки, после чего дневная смена ушла принимать объекты под охрану у старой смены. Дорагану же в числе ночной смены было предложено хорошенько выспаться перед заступлением в ночь. Чем он и поспешил воспользоваться.
В его комнате подобрались ребята неразговорчивые, хотя наверняка у каждого есть своя история, как он попал в этот гостиничный номер. Было видно, что все они, как и Олег, нуждались в деньгах, и никто из них не рассматривал работу вахтовым методом как возможность отдохнуть от домашних и хорошенько оттянуться на стороне. Очевидно, как и Дорагана, привлекала их и бесплатная кормежка. Весельчаки же и любители бурно провести время, безошибочно распознав друг друга, кучковались по другим комнатам и громко возвещали о себе всем остальным через неприкрытые двери.
Как в детском саду, думал Дораган, слушая возбужденные голоса. Как в пионерском лагере, как в школьных походах, как в армии, как везде. И как всегда.
Он лег головой к окну, чтобы солнце сквозь прозрачные занавески не светило ему в глаза, и заставил себя заснуть, как часто это в последнее время проделывал с собой, когда сон заменял ему пищу.
“Кто спит –– тот обедает”, –– сказал д’Артаньян своему слуге Планше, когда плут попросил у него денег на обед. Единственная фраза из всего романа, которая врезалась в память Олега сразу по прочтении. Детские предчувствия, надо полагать…
Разбудил его сосед по комнате и спросил, пойдет ли он обедать. Олег улыбнулся и сказал парню, что такие дела он старается не пропускать. В холле начальник выдал ему под роспись четыре тысячи из расчета тысяча в сутки. Внизу их поджидал тот же автобус, чтобы отвезти в заводскую столовую. Все сидели и ждали начальника, когда на ступеньки автобуса забрался хмельной парень. В салон он подниматься не стал, но всем, кто сидел в автобусе, его было хорошо видно –– примерно по грудь.
–– У-у, мать честная, сколько вас тут нагнали, –– хохотнул он, обводя всех нагловатыми глазенками.
Никто ему не ответил.
–– Пацаны, есть тут кто-нибудь с Уралмаша? –– спросил он.
Вопрос с подтекстом, точнее, с прозрачным намеком на уралмашевскую группировку. Произнеся вслух название этого района, парень как бы заодно и представился.
–– Что, нет никого, что ли? –– удивился он. –– А откуда есть? С Пионерского поселка есть?
–– Есть, есть, отовсюду есть, –– отозвался кто-то бойкий из охранников.
Незваный гость замолчал, видно было, что он обдумывает дальнейший ход разговора. Выгадывая для себя некоторое время, он грубовато потребовал у водителя сигаретку. Тот достал пачку “Примы”. Ожидая, когда автобус тронется, охранники сидели и смотрели, как визитеру поднесли огонек. Он небрежно кивнул и с довольным видом выпустил серую струйку дыма. Обряд демонстрации силы.
–– Что хотел? –– Это подошел начальник.
–– Ничего не хотел, командир, –– развязно ответил парень. –– На ребят хотел посмотреть. Думал, может, знакомых увижу.
–– Ну, посмотрел, теперь выйди из автобуса.
–– Да на здоровье, какие проблемы… –– ответил парень и спрыгнул с подножки, но уходить не стал, предпочитая играть в гляделки с начальником до тех пор, пока не закрылись двери и автобус не тронулся с места.
Цены в заводской столовой приятно удивили Дорагана. Он видел перед собой салаты, холодные закуски с селедкой, яйца под майонезом и не мог поверить, что в состоянии купить все это. Конечно, работодателей в излишней щедрости не упрекнешь, но если, к примеру, не брать мясного, то можно тысячу растянуть и на три похода в столовую.
Поджидая своей очереди, Дораган гипнотизировал спину дородной поварихи, внушая ей нагнуться еще ниже над бачком с компотом, а когда подошел его черед, сказал ей: “Две пшенные каши”. И когда та ему протянула полную алюминиевую тарелку, Дораган, словно прозрев, что совершает непоправимую ошибку, выкрикнул ей: “Нет, три, три каши!” Повариха взяла глубокую миску для первых блюд и вывалила в нее из мелкой, затем черпаком добавила еще порцию каши. Получилось с горкой.
–– Сколько здесь? –– спросили Олега на кассе.
–– Три.
Это помимо супа, восьми кусков хлеба и стакана чая. Олега искушал стакан сметаны, но Дораган устоял. Ему пришло в голову, что если не брать в столовой ничего лишнего, то, пожалуй, он сумеет немного сэкономить за вахту и приедет домой с не совсем пустыми карманами.
–– Ну, мужик и силен жрать, ––услышал он у себя за спиной.
— Так бы работал, как жрал, –– откликнулся еще один.
Здесь это юмор. Сколько Дораган живет бок о бок с таким юмором? Лет десять – одиннадцать, сразу после школы. Как пошел работать на фабрику. Сам, кстати, так и не научился шутить в подобном духе.
Он расправился с обедом первым за столиком на четверых. Затем дошел до раздачи и взял себе еще чаю. Прихлебывая из стакана, Олег оглядывался по сторонам и блаженствовал. Он определенно чувствовал, как сила и бодрость буквально разливаются по его телу. С таким питанием ему будет нетрудно вновь набрать свою прежнюю мышечную массу. Учитывая специфику его нынешней работы, это никогда не помешает. Никаких пока бицепсов, трицепсов и прочего баловства; он начнет с крупных, хорошо раздражающихся мышц спины, груди и ног.
Перед зданием столовой в лучших традициях застойных лет был разбит небольшой сквер. Олег подошел к группе охранников, перекуривающих обед. На лицах читалось знакомое блаженство. Велись беседы.
–– Не хило подзаправились, –– улыбнулся Дорагану один из “отпетых”.
— Не то слово, –– отозвался Олег,
В гостинице многие не стали по новой ложиться в постель, за стенкой затеяли игру в карты, а в комнате Дорагана парни разбрелись по койкам, и если кто и не спал, то, верно, лежа в постели, думал о чем-то своем. Олег, например, лег и сразу заснул. В начале девятого к ним в комнату кто-то постучал, и строгий голос за дверью сказал, что начальник собирает охрану в холле.
В этот раз автобус высадил их у центральной проходной. Начальник сказал “пошли”, все последовали за ним и, преодолев стеклянную дверь, оказались на территории завода, на одной из его самых верхних точек. Прямо под ними –– длинная узкая лестница, круто берущая вниз, с горевшими фонарями по обе стороны. Отсюда как на ладони видна центральная аллея с редкими скамейками. По обе стороны, за деревьями, стоят цеха, от одного валит густой пар; рядом с ним горит мусор. Глядя дальше, понимаешь, что завод тут не кончается, но что там дальше, в темноте, разглядеть не удается.
Начальник шел первым, освещая путь фонариком. Твердая ровная поверхность под ногой кончилась почти сразу, как они свернули с асфальта, и теперь они ступали по неровной земле, булыжникам, путались в проволочных петлях, спотыкаясь в темноте и безбожно чертыхаясь.
Миновав пустырь, начальник остановился в странного вида сооружении с приваренной к нему вертикальной лестницей. Все подняли головы, пытаясь отыскать в ночном небе конец лестницы.
Начальник назвал фамилии трех человек и приказал им подниматься за ним. Остальные остались внизу, оглядываясь вокруг. Хотя забравшихся по лестнице невозможно было разглядеть, их было достаточно хорошо слышно, из чего Дораган заключил, что наблюдательный пункт находится не особенно высоко.
Начальник появился не скоро и один, своим фонариком напоминающий Прометея, спускающегося с небес с огнем в руке. Группа двинулась дальше вдоль берега, Дораган обернулся назад и увидел, как охранники дневной смены по одному спрыгивают с лестницы и исчезают из виду в направлении центральной проходной.
Вскоре охрана вышла к высокому, безжизненно гладкому зданию цеха, освещенному прожекторами. В закоптелых окнах горел свет. Непрерывный гул работающих машин. Дораган вместе с остальными прошел вдоль фасада до угла; там, где нужно было сворачивать, река, повторяя контур цеха, делала изгиб и мелела, а еще через тридцать метров покрывалась камышом.
Дальше их путь лежал по узкой тропинке вдоль болота, и через сотню метров они уперлись в ржавые ворота и прислонившуюся к ним сторожку. Внутри караульного помещения горела лампочка. Начальник назвал две фамилии (для этого он подносил фонарик к листу бумаги и читал первый раз про себя, шевеля губами) и зашел с двумя бойцами в сторожку.
Через минуту он вернулся и повел оставшихся охранников через скрипучую дверь в воротах, и теперь их путь пролегал по внешней стороне, вдоль забора, мимо высоких черных холмов. Дорагана он оставил рядом с огромными чушками цинка.
— Твоя задача — никого не пропускать мимо себя как с завода, так и не допускать проникновения на территорию со стороны забора. Утром особенно коснется. С пропуском человек, без пропуска — есть центральная проходная, оттуда осуществляются все перемещения по заводу. Задача ясна?
— Пока все понятно, — ответил Олег.
— Вас тут будет трое. Держите друг друга в поле зрения, но только не так, что все вместе стали и начали языками чесать, а что там на посту творится, никакого дела нет.
— Такого не будет.
— Ладно, неси службу.
Остальные, ведомые начальником, пошли дальше, а Олег остался стоять на месте, капризно не желая считать себя оставшимся одним (в отличие от большинства, для него слово “одиночество” означало почти что счастье).
Оставаясь наедине с собой, Олег часто делился на двух разных людей: один — несомненно артист, тяготел к сцене, для него внимание и аплодисменты публики слаще меда, второй — пассивный зритель, для которого, собственно, и разыгрывался весь этот балаган, он же и строгий критик. Оба не мыслят себя друг без друга, и впереди у них двенадцать упоительнейших часов ерничества, комедианства, фарса, диалогов на серьезные темы, чередуемых музыкальными паузами (да, Дораган собирается здесь петь, если никто не покусится на его одиночество). Вполне подходящая ночь для этого: твое нынешнее пребывание ставит перед тобой массу вопросов, а сытный обед придает силы в попытках найти ответ.
Крадущейся походкой ночного зверя Дораган пошел по путям с целью обследовать границы своих владений. Справа от него овраг, потом забор, за ним двухэтажные домишки; за плотными шторами в окнах горит свет. Наверное, те самые “финские” домики, где происходит скупка краденой ленты. В последнем окне на втором этаже свет не горит. Не значит ли это, что в эту минуту оттуда злобные расхитители заводской собственности, отогнув край занавески, наблюдают за охранником и криво, очень криво усмехаются?
Слева пустырь, за которым стоят в нагромождении цеха. На том, что ближе к Олегу, установили прожектор, чтобы освещать железную дорогу. Прямо перед Дораганом, метрах в пятидесяти, еще один прожектор. В темноте Олегу не видать, на чем он закреплен, и поэтому кажется, что прожектор просто висит над землей, как сбившаяся со своей орбиты звезда, и под ее лучом маячит фигура другого охранника. Часовые тьмы, побратимы звезд.
Дораган немного походил взад-вперед, пиная камешки, а затем встал в круг света, отбрасываемый прожектором. Из нагрудного кармана он достал свой “писательский” блокнот. Просто полистать, убить время. И потом, некоторые строки в нем просто заводили его своей энергетикой, каким-то внутренним светом. Он начал с любимого:
Дом бедняка — как детская рука.
Что нужно взрослым, ей того не надо.
Жучок усатый, веточка из сада,
Голышек из ручья, песка прохлада,
Певуньи раковинки — ей услада.
И, как весам на коромысле взгляда,
Ей с грузом нету никакого слада,
Когда пушинка тяжелее клада,
А галька с ней касается, легка.
Дом бедняка — как детская рука.
РилькеСледующий лист был полностью исписан мелким почерком. За ним — еще несколько. Так пишут письма, но это были не письма. Еще такой почерк можно сравнить с мелкой рябью на воде, когда стоишь босиком на берегу и все не можешь решиться войти в иную стихию. Дораган поднял глаза на охранника неподалеку, маячившего тенью отца Гамлета, и сказал себе: “Почему бы и нет?” Он перечитает эти листки, чтобы скоротать ночь.
Оказалось, это был отчет о его первой вылазке в редакцию “толстого” журнала, переплавленный позднее в главу собственной повести. Иногда Дораган думал переделать повесть в пьесу, а в иное время размышлял о ней как об основе киносценария. Он обожал эту вещь, главным образом, потому, что все в ней — чистой воды брехня, кроме вот этого переписанного в блокнот отрывка. В редакции “толстого” журнала рассказ забраковали. В повести он заканчивался такими словами: “А между прочим, вещь, написанная с равнодушием к ее дальнейшей судьбе, получается на два порядка выше, чем если заранее представлять каждую букву уже напечатанной типографским шрифтом. Вот с этим и живем, милостивый государь, да-с”.
На этом его одиссея с рассказом не закончилась. Дораган отнес его в другой журнал. Худосочный мужчина с бородкой, обликом студента-разночинца, страдающего туберкулезом, без обиняков назвал Олега “ярким дарованием” и… забраковал рассказ. Опять ничего конкретного, просто такие вещи в их журнале “трудно проходят”. Редакция отдает предпочтение рассказам о людях более молодого возраста и с более понятными проблемами. На прощание “туберкулезник” дал ему свою визитку, из чего Олег заключил, что все же взашей из редакции его не выгнали.
Через три дня он принес ему совсем свежий рассказ, специально сочиненный Дораганом для этого журнала. Там было все, что нужно: молодой грузчик (действие происходило в супермаркете), продукты, очень разные по ценам и очередям за ними, гуманитарная помощь, страх потерять работу, желание жить осмысленно, людская подлость, узнаваемые аллегории и необычный финал.
— Уже лучше, — похвалил “студент-разночинец”, — но пока еще не совсем профессионально.
И пока выносилось это резюме, что-то незримо ухудшало его отношение к Дорагану. Очевидно, в его планы не входило видеть Олега по меньшей мере каждую неделю с очередным рассказом. Он спросил, далеко ли живет Дораган, и, когда Олег ответил, что неподалеку, сделался озадаченным.
И Дораган решил, что все, что он ни принесет в дальнейшем, окажется здесь одинаково ненужным. Но чтобы окончательно поставить точку в этом вопросе, он поступил следующим образом: откопал в куче макулатуры небольшой рассказ Фицджеральда и, ничего не меняя по сути, заменил лишь имена, “поменял” доллары на рубли, а Голливуд на Ленфильм. Затем отнес обрусевшего Фицджеральда под видом своего нового творения. (Он выбрал этого автора как наименее спорного авторитета американской литературы, чье творчество одинаково высоко ставили Хемингуэй и Сэлинджер, при том что сами не были горячими поклонниками друг друга.)
Ему было назначено явиться за ответом, но ничего, кроме спортивного азарта, он не испытывал, пока шел в редакцию. Было видно, что болезненный юноша готовился к приходу Дорагана; от нетерпения он торопился нахамить, но, видя напротив себя светившуюся неземной любезностью физиономию Дорагана, сбавил обороты и взял менторский тон. Итак, Дорагану еще нужно многому научиться (то есть и Фицджеральду), чтобы стать толковым писателем. Пока ему удаются лишь вот такие — он ткнул пальцем в рукопись — недорассказы или рассказы-зарисовки, словом, что хорошо сочетается с прилагательным “неполноценное”. И, пожелав Олегу плодотворной работы на долгие годы вперед, распрощался с ним. От Дорагана не укрылось изумление в глазах рецензента, когда Олег подчеркнуто сердечно пожал ему руку. Из здания редакции они вышли вдвоем — Дораган и Фицджеральд, два товарища по несчастью.
Потом он еще много чего написал. По местным редакциям он решил больше не ходить, и, словно освободившись от тяжкой необходимости, проза его стала свободней, окрыленной, если угодно. Он написал повесть-фарс, рассказы, и среди них были и такие, что по-другому, как капризом художника, их и не назовешь. За одну ночь он написал эссе и лишь потом понял, что это — эссе. Тогда же он задумал роман как литературную форму вторжения в просвещенный город Москву. Наметил множество ярчайших персонажей, написал вступление… и бросил. Он чего-то поджидал, не двигаясь с места. Свои рассказы он перерос, и теперь ему была нужна молния, которая ударит с небес и зажжет ярким пламенем весь тот хворост, который Дораган собирал отовсюду на протяжении всей своей осмысленной жизни. Возможно, у него появится действительно нечто стоящее, чем не жалко болеть душой и что сможет надолго стать делом его жизни, а когда будет опубликовано, то станет этаким “паровозом”, который на себе вытянет все его залежавшиеся в старом чемодане рукописи. И не потому, что они так плохи, а потому, что логичней всего паровоз смотрится с прикрепленным к нему составом. Сэлинджер писал прекрасные рассказы и занимательные повести, но что его творчество без его главной книги — “Над пропастью во ржи”? Выходило, Дораган поджидал тему для своей главной книги, которую он напишет собственной кровью, и в том, что это с ним рано или поздно случится, он не сомневался. Россия будет последней страной, где повыведутся писатели.
И снова страницы блокнота.
Новый год
Все никак войти не решится
В лавку старьевщика.
ИссаДораган захлопнул блокнот, этот сад камней, уместившийся на разлинованных в клеточку листах. Как там у Чеслава Милоша насчет старика, что не стал пророком, потому что колдует в своем саду? Кажется, так. Впрочем, и этих страниц достаточно, чтобы провести остаток ночи в раздумьях. Бумажный мусор цветами пиона прикинулся под сенью листвы. Снова Исса.
Почему не стал пророком Дораган? Почему он вообще никем не стал, и цена ему нынче, как и дохлой кошке? Потому что борьба за выживание отняла слишком много сил? Или потому, что в свое время рядом с ним не нашлось того, кто бы ободрил Олега в его эпистолярных начинаниях? Впрочем, на Дорагане еще рано ставить крест. Зато он теперь точно знает, почему не сделал карьеры.
Не раз в приятельском разговоре, приоткрывая завесу над своей личностью, Олег рано или поздно натыкался на недоверчивый взгляд собеседника. Один из таких так суммировал свои сомнения: “Если ты такой умный, то где, фигурально говоря, твои деньги?” Действительно, где? Дело идет к тридцати, а Дораган так и не удосужился приобрести какое-никакое ремесло. Его однокашники успели остепениться, стали холеными, обзавелись букетом солидных болезней, завели постоянных любовниц. Им не стыдно привести своего ребенка на свое рабочее место. А Дораган все так же разнорабочий, грузчик, сторож, теперь вот охранник. Спит, когда все живут, и живет, когда все спят. И палец о палец не ударит на благо общего дела. Он начинал шагать вместе со всеми в ногу, взялся учиться в юридическом, а потом вдруг забросил институт. Версия, взятая за основу, гласила: молодое дарование растет в своей куколке, набирается сил, не размениваясь по пустякам. А так ли это? Только отчасти, потому что правда, как всегда, лежит глубже.
Взять хотя бы детство Дорагана. В детстве Олег имел папу, беспробудного пьяницу, и скорую на расправу мать. Еще были родственники со стороны матери на улице Сталеваров. Больше у Олега никого не было. Родные по отцу держались особняком.
По выходным меня возили к деду на осмотр, вспоминал Дораган на своем боевом посту. Дед всегда выставлял мне неудовлетворительные отметки — то хмурым взглядом, то предостерегающим жестом, то окриком. Но в начале, когда мы еще стояли под дверью, он с бабкой вытаскивал из холодильника колбасу, сгущенное молоко, сыр и прятал в шкафу на нижней полке. Жена пьяницы и ребенок пьяницы обойдутся бутербродом с маслом. Пусть и за это “спасибо” скажут. В этом доме, бывало, мать срывалась на крик и за руку тащила меня в прихожую. А дома нас поджидало неподвижное папино тело, хорошо проспиртованное изнутри. Через три-четыре недели после скандала мать посылала меня к деду с просьбой в записке дать денег. Ехать самой ей не позволяла гордость. Я готов был сгореть со стыда, когда протягивал бабке эту записку. Недавно перед матерью, в телефонном разговоре, Дораган немного порисовался: нет, один раз он все же ездил на улицу Сталеваров с этой позорной записочкой. Речь там шла о трех рублях, и никто десятилетнему мальчишке не сказал в том доме что-нибудь вроде: “О чем речь” или “Да на здоровье”. Вначале старая карга хмуро вчитывалась в текст. Это длилось непостижимо долго, затем, тяжко вздохнув, бабка лезла за кошельком, долго копалась, и наконец зеленоватая бумажка ложилась на край стола.
В школе я учился из рук вон плохо. В классе имел репутацию “описавшегося мальчика” — в каждом пионерском лагере был такой изгой, у которого обнаружили вши или кто мочится в постель. Кем-то вроде этого я и был в школе, потому что оценки мои гнали меня на самое дно, но беда в том, что я никак не походил на классического двоечника. Эти отпетые парни ходили немытыми, с синяками под глазами и были в школе далеко не на последних ролях, благодаря своим знакомствам со всеми хулиганами района. Будь со мной так, мне можно было бы только позавидовать, но я был другим — тихим, послушным, вежливым, слабым, странным, бедным, и в итоге у всех сложилось мнение, что дружба со мной портит репутацию. Я всегда много читал и всегда не то, что требовала программа. Учителя не могли мне простить внешности отличника. Это при моих-то оценках. Они считали меня самозванцем. А что до учебы, то, вглядываясь в мертвые цифры и формулы на доске, я никак не мог взять в толк, чем они-то могут мне помочь в моих уже тогда реальных бедах. Поэтому, когда в начале восьмидесятых в стране началось повальное увлечение каратэ, я окунулся в единоборство с незамутненной знаниями головой, нерастраченным энтузиазмом и под большим грузом накопившихся обид — идеальные условия, чтобы чего-то достичь в спорте. И я, может и не боец от Бога, чему-то все-таки научился. Я старался поменьше бывать в доме деда и побольше колотить боксерскую грушу, чем вернул самоуважение к себе, что, в свою очередь, благоприятным образом сказалось и на учебе. На выпускных экзаменах я получил пять по литературе. А на вступительных в юридический экзаменатор отметил мой не по годам глубокий и зрелый ум — и снова пятерка.
Почему же все-таки юридический? Тогда я не особенно задумывался над этим вопросом. Выбор казался очевидным. А сейчас мне хочется вернуться к этому вопросу. Возможно, с детства насмотревшись, на что способна человеческая подлость, не доверяя больше человеческой природе и тем паче в ее свободном волеизъявлении, я решил, что закон (понимая под этим цивилизацию) найдет во мне, познавшем боль, защитника несправедливо обиженных и непримиримого борца с дерьмом в человеческих душах. Похоже на то. И неудивительно, что многие, собиравшиеся изменить мир, начинали как юристы.
Так я думал или, вернее, чувствовал в свои неполные семнадцать лет. В двадцать один я принял решение бросить учебу. Ничего особенного в эти годы не произошло, если не считать службы в армии. Шла работа, невидимая глазу. Понаблюдав жизнь из казармы, поездив с Ольгой Орловой в одном автобусе, почитав журнальчики и постояв в очередях, я обнаружил, что мир обречен. Я не смогу уже помочь ему и, что главное, не хочу лить воду на его мельницу. Отвратительно быть полезным обществу, где из каждого угла неслышно льются детские слезы — и не только детские. Хотя бы уже потому, что даже если тебе удается создать что-нибудь стоящее, то это никогда не дойдет до тех, кто в этом больше всего нуждается. Я видел, как торгуют в ларьках продуктами, поставляемыми нам по линии гуманитарной помощи. Что поделать, на распределении всяческих благ и удовольствий всегда сидят весьма скрупулезные люди с очень бдительным оком. Они-то умеют получать удовольствие от жизни.
И что такое прогресс? А с ним и уровень жизни? Когда мои дед с бабкой просиживали вечерами у своего цветного телевизора, у нас дома пользовались для глажки белья тяжеленным чугунным утюгом, который прежде необходимо было накалять на газовой плите. Мне его никто не доверял, потому что я был слишком слаб, чтобы пользоваться им. И при этом за окном, где-то очень высоко, космические корабли бороздили, как и сейчас, бескрайние просторы космоса.
Мои детство и юность пришлись на эпоху социализма. Тогда многим казалось, что сбрось партократов-кровососов, и все заживут как у Христа за пазухой. В годы перестройки по телевидению показывали простого западноевропейского рабочего, который не знал двух вещей: кто такой Карл Маркс и сколько комнат в его собственном доме. Потом была попытка разделить все “по-честному”. Доля гражданина в национальном богатстве тогда еще супергосударства реально соответствовала трем бутылкам водки. И с недавних пор картина Репина “Бурлаки на Волге” перестала быть памятником старорежимному российскому капитализму, а стала памятником оному капитализму на все времена. И вместе с этим в язык народа незаметно вкралась новая полумолитва-полуприсказка: “Все будет хорошо”. Оптимизм людей, наблюдающих жизнь из-за незаколоченной крышки гроба.
Дораган раскрыл блокнот.
* * *
Человек приходит в этот мир с плачем, но со временем, поняв, что слезами горю не поможешь, начинает намывать себе компенсацию за все и из всего. Тренируется в этом всю жизнь.
* * *
Отсутствие в человеке моральных принципов помогает ему выжить, но мешает жить.
***
Столовая “Чайка”, один день на рабочем месте.
Утро началось с забавной истории. Это произошло с одной из работниц столовой утром, но немногим раньше, чем я пришел на работу, и потому я узнаю обо всем уже из десятых рук. История такова: некий грузчик (опустившаяся личность) предложил одной работнице (толстой, очкастой стерве) заняться с ним любовью и предложил ей сумму в две трети его зарплаты. Дама понеслась по всем кабинетам рассказывать, сколько она стоит, забыв от раздувавшей ее гордости ответить грузчику отказом. Она, очевидно, жаждала оказаться в центре внимания. Грузчик, конечно, отвратительный, но предложенная сумма ей польстила. И тут случилось то, чего она не предвидела. Столовские бабы осмеяли ее за нерешительность. Ни секса, ни денег, а ведь могла получить и то, и другое. Одним словом, дуреха. Не на такую оценку она рассчитывала, когда трепала языком на каждом углу, и теперь ходила злая, как сам черт. Грузчик тоже сидел весь красный, но общественное мнение было за него.
Три часа дня. Продолжение кошмара.
По всей столовой отключили электричество: где-то авария.
Некий тщедушный алкоголик (здесь он шофером) выпрашивает у всех подряд деньги на водку. Почти нарывается на мордобой.
Если спуститься во мрак складских помещений, то на пути к туалету наткнешься на что-то мягкое. Зажигаешь спичку. Свет от огня падает на мертвецки пьяного грузчика, спящего на цементном полу. Спичка гаснет. Тут и там слышится крысиная возня, еще можно разобрать странный разговор самого с собой другого пьяного грузчика. Он яростно дискутирует с невидимым собеседником, облокотившись на лестничные перила. Постепенно он начинает упираться в перила, словно тот, невидимый, хочет против его воли затащить грузчика в непроглядную темноту подвала. На какое-то время он замолкает… и вдруг начинает звать самого себя — долго и протяжно. “Бы-ы-ы-ча-а-ра-а! Бы-ы-ы-ча-а-ра-а!”
Поднимаешься по лестнице и сталкиваешься с толстыми женщинами в грязных халатах, изначально белых. Они погружаются во мрак в поисках туалета. Им страшно. Их нарочито громкие голоса.
Четыре часа дня. Света так и не дали.
Хмельной юноша-водитель, верно, сумел-таки наскрести необходимую сумму, и вот он торжественно приближается, и на лице его играет улыбка победителя. Вдруг он спотыкается, и из-под полы поношенной шубы из искусственного меха падает и разбивается вдребезги бутылка водки. Мокрое пятно на полу, мелкие осколки, и не исключено, что и невидимые юношеские слезы в три ручья. Юноша на грани нервного срыва.
Пьяный грузчик, что взывал к самому себе, кажется, сумел обрести себя и теперь негромко бормочет:
— Я — Бы-чара, я — Бычара.
Выходишь на задний двор, чтобы проветриться.
Посреди двора из решетки теплоцентрали валит пар. Старичок с внешностью домового на пару варит в миске кости для столовской дворняги по кличке Зинка. Старичок помешивает палкой и что-то нечленораздельное бормочет себе под нос. Он неграмотен и не умеет считать. Он прописан у дочери, но живет в подвале столовой.
Старичок добродушен, и тебе хочется немного пошутковать с ним.
— Файтула, — говоришь ему, — вот на Эльмаше в квартире, где ты живешь, сколько комнат?
Он продолжает ковыряться в миске палкой, а потом еле слышно говорит:
— Я что-то не приглядывался.
Оба смеемся, потому что знаем, о чем идет речь. Стоишь на эстакаде и дышишь полной грудью. Ты здесь единственный, кто читал Ницше. И у тебя только один вопрос: “На долго ли меня хватит?” Дело в том, что ты выбрал себе путь через мелковатую речку. Тебе нравится плеск воды, и вид водной глади успокаивает тебя. А когда ты зашел слишком далеко, чтобы поворачивать обратно, оказалось, что в peкe много пиявок и камень под ногой, как бритва. А берега как не было видно, так и не видать.
* * *
Сон. Звонок. Я беру трубку:
— Алло?
Неизвестный голос:
— А это что за адмирал умирает у телефона?
Рассвело. Вначале он смог разглядеть болотце внизу забора, и стало понятно, откуда столько комарья вокруг. Затем стали различимы фигуры других охранников на путях; слева и справа от него, приблизительно в метрах восьмидесяти. Словно призраки в туманной дымке.
Солнце медленно и неотвратимо поднималось над холмом, срывая с Дорагана темные покрывала ночи. Как заведенное, оно спешило творить реальность, разгоняя химеры ночи, и настолько в этом преуспело, что Олегу на какую-то долю секунды почудилось, что даже рельсы под ним в косых лучах солнца изогнулись дугой, приподняв Дорагана высоко над заводскими цехами на обозрение всего просыпающегося городишки. Но оставалось по-ночному холодно, и думы о собственном менталитете растаяли немного позже, когда перестал валить пар изо рта.
Появились люди; пока они шли мимо него, куда-то вдоль забора, и это было всего несколько человек, и так продолжалось недолго, потому что через четверть часа рабочие стали отовсюду стекаться к дырявому заводскому забору.
Дораган занял оборонительную позицию на вытоптанной тропинке напротив одной такой дыры. По обрывкам разговоров ребят из прошлой смены он понял, что именно эти часы, когда рабочие идут на завод, будут самыми захватывающими часами всей смены. Переживешь это и дальше можешь не вздрагивать до конца смены.
И вот он, первый нарушитель, — пожилой дяденька, обладатель стоптанной пары ботинок. Коротковатые засаленные штаны, спецовка поверх рубахи в синий горошек, кепка, но, главное, лицо — прокоптившееся, морщинистое, с грубыми, словно выструганными, чертами. Древний мужичок, исчезающий вид.
— Мужчина! — окрикнул его Дораган.
Он услышал. Вздрогнул, стал озираться по сторонам. Наконец увидел Дорагана. Тот стоял над ним незнакомцем в камуфляже, глядел коршуном сверху вниз. Они стали разглядывать друг друга с любопытством представителей разных цивилизаций. Один (наверное, потерявший счет годам) изо дня в день совершал свое восхождение по этой тропе, другой здесь недавно и всю ночь задавался вопросом, зачем он здесь.
Мужичок в кепке спешил, потому он первым нарушил неловкую паузу.
— Чего это? — спросил он.
— Через проходную, пожалуйста.
— Мне на работу, — недоумевал мужичок.
— Все понятно, только на завод нужно попадать через проходную.
Рабочий задумался. Было видно, как он мучился, пытаясь решить для себя непосильную задачу.
— У меня есть пропуск.
— Очень хорошо, — отвечал Дораган. — Вот с ним и отправляйтесь на проходную.
— Елки-палки, мне в мастерские. Тута рядом…
Дораган терпения не потерял, но из тактических соображений решил изобразить, что именно это и произошло. Понизив голос, он сказал рабочему, сверля его взглядом:
— Мужик, иди отсюда и больше здесь не появляйся.
Тот ушел.
Следующие полчаса стали для Дорагана горячими. Люди появлялись в заборной щели с периодичностью два-три человека в минуту. Иные исчезали за забором, едва услышав окрик охранника, другие прежде чем уйти, вступали в пререкания с Олегом, и эта последняя категория, в свою очередь, условно делилась на две группы: на тех, что проклинали местное начальство с их нововведениями, и тех, кто клеймил городских охламонов, что прикатили сюда и теперь качают здесь свои права, то бишь охранников. Вторых было намного больше.
Потом, когда время для нашествия прошло и рабочих стало больше у цехов, чем за забором, в дыре появилась худенькая девушка лет девятнадцати, не больше. За последние сорок минут Олег успел почувствовать себя бывалым охранником и потому взглянул на карабкающуюся девицу, как на помеху, не достойную внимания настоящего специалиста по предотвращению массовых беспорядков.
Страсти вокруг дырки в заборе поулеглись, и Олег отошел к пустому вагону, чтобы наконец отлить. За спиной кто-то пробежал по путям. — Эй, зассанец, у тебя все в порядке? — Это старший смены и с ним еще парочка охранников из группы резерва.
Не отрываясь от своего занятия, Дораган ответил:
— Все отлично, и с каждой секундой становится все лучше и лучше.
— Ладно. Следи за дорогой, — распорядился старший, и они побежали дальше.
Конечно, старший (Дораган не знал, как зовут парня) не унизился до того, чтобы объяснить Олегу, что стряслось и куда они сорвались. Хотя в общих интересах дела ему бы следовало поделиться служебной информацией с тем же Дораганом и с остальными тоже. Но что для парня интересы дела, когда сейчас в новом коллективе в эпоху закладки мужской иерархии любой его жест или слово будут либо укреплять его авторитет, либо подтачивать.
Эти игры у Дорагана уже поперек горла. Никто не захочет иметь репутацию “чмошника”, и потому в охране наступит такая чудная пора (да она уже наступила), когда любой, кто осмелится вслух сказать “белое” (кстати, это относится к “синему”, “желтому” и любому другому цвету), то тут же с десяток глоток заорут, что оно “черное”, и будут спорить с ним до хрипоты, лишь бы не уступить и чтобы последнее слово оставить за собой. Сейчас любой, кто не поделится сигареткой, рискует прослыть “гнилым”, а кто раздаст всю пачку — “слабохарактерным”, поэтому сигареты будут выдаваться на глазок, тем, с кем потом будет не стыдно скорешиться.
Позднее, когда все утихомирятся, глотку будут драть только прирожденные горлопаны. Остальные разбредутся по своим шайкам, начнут меняться с соседями комнатами в гостинице, станут кучковаться. Появится Номер Один — лидер, но и у других будет собственный порядковый номер, и хотя его никто не объявит вслух, твое место в иерархии не укроется ни от тебя, ни от кого-либо вокруг.
Ох, недаром Дорагану так часто снится тюрьма.
Олег присел на рельсы, мокрые от росы. Он посмотрел поверх холма, нависшего над ним, над путями и над “финскими” домиками. Денек обещался выдаться мерзким: все указывало на это, и в первую очередь серые в чернильных разводах тучи, затянувшие все небо, и этот потянувший с северо-запада ветерок. Светившее ранним утром солнце теперь куда—то исчезло, словно спросонья перепутало день, а потом поняло, что ошиблось. Остроконечная вышка на вершине холма протыкала острием самую середину продолговатой тучи этаким зондом, будто для того и сооруженным людьми, чтобы вот так протыкать тучи и каким-то непостижимым образом узнавать, что творится в чреве переменчивых облаков. Десять минут девятого. Менее часа до конца первой смены.
Скоро в расположении (а именно так теперь называется их верхний этаж в гостинице) его ждет общение с суровыми ребятами, все как один много повидавшими, все понимающими и способными на многое. Трое таких уже пронеслось мимо него. Очевидно, где-то была прорвана “линия обороны”, и охранник, не справляясь с нахрапистыми работягами, вызвал подмогу. Ночью они проходили мимо сторожки, и, наверное, сигнал о помощи пришел оттуда.
Усмехнувшись, Олег припомнил выкрики за забором. Все эти словесные баталии у забора были бы просто забавными, если бы не вызывали в нем смутного беспокойства. Дорагану показалось, что появление на заводе иногородних волонтеров, их неусыпное бдение и маета по всему заводскому периметру, сама их камуфляжная форма и особенно дубинки будят в здешних рабочих некое чувство патриотизма, достаточно опасное, потому что то, что пока можно определить как легкую враждебность, очень скоро может привести к мысли о необходимости вести с оккупантами войну партизанскими методами. Это, похоже, в их темпераменте.
Туча над холмом растеклась, потянувшись на юг, и теперь вышка казалась не более чем стебельком водоросли, царапающим дно лодки. Вид снизу.
Остаток дежурства прошел для Дорагана спокойно. Смешливые девчушки в окне цеха что-то прокричали ему, зазывно махая руками, и дамы средних лет в типографии, куда он зашел выпить воды, тоже постарались оставить о себе самое благоприятное впечатление, простодушно признаваясь в надежде, что состоявшееся знакомство позволит им ходить на paботу через пути, как и раньше. Дорагана усадили на стул и окружили вниманием. Олег отвечал на вопросы женщин и чувствовал себя этаким военизированным гибридом расквартированного на постой гусара и солдата Красной армии, отбившей у захватчиков маленькую деревушку. Он наблюдал румянец на женских щечках, приписывая его проснувшемуся в работницах типографии первобытному женскому желанию опереться на сильное мужское плечо. Все это Дораган видел, а когда, распрощавшись, вернулся на колею, навстречу ему шла смена. Хмурые мужики с помятыми ото сна лицами тянулись по шпалам друг за другом дерганой скачкообразной походкой.
— Все нормально? — спросил один из них для того, чтобы что-то сказать.
— Все нормально, — ответил ему Дораган, чтобы тоже не молчать.
Строго составленного графика, кому, куда и в какой день заступать, не было, но предполагалось, что этим будет заниматься старший смены, соблюдая справедливость в отношении каждого, потому что, как выяснилось, не все посты одинаково комфортабельны. Уже со второй смены Дорагану бросилось в глаза, что их старший успел приобрести себе любимчиков и не только делил с ними столик в столовой, но и заботливо грел их задницы на “теплых” постах, оставляя для прочих реку и железную дорогу. Уподобляясь мальчишке, который изображает пьяного, потому что в детсадовской игре в “дом” ему досталась роль “папы”, черпая свои актерские находки из быта в собственном доме, старший притащил на чистый лист складывающихся в коллективе отношений все нечистоты, коими его самого потчевали на прежних местах работы. Для Дорагана, этого вечного путешественника по новым рабочим местам, такое отношение старшего — как привет из тех мест, где он никогда не был, но зато теперь их очень хорошо себе представляет. Везде одно и то же.
В этот раз Олегу посчастливилось трудиться на посту №1 — проходная и караульное помещение, в непосредственной близости от начальства. Начальник смены, не в силах трудиться круглыми сутками, обитал на заводе вместе с дневной сменой, с ними же уходил в расположение на отдых. За ночь он пару раз звонил в караулку из гостиницы.
Напарником Дорагана оказался толстый мужик, по слухам, бывший реализатор в киоске. Вчера он тоже был здесь. Пока старший давал последние наставления смене, толстяк с какой-то провизией в пакете уверенным шагом двинул наверх, в караулку, хорошо ориентируясь в лестничных хитросплетениях. Олегу же надлежало оставаться внизу, где-нибудь поблизости от застекленной будки, где сидела бабулька из заводского ВОХРа. Старушка смотрит пропуска, Дораган укрепляет мощь и неприступность проходной.
Завод работал в три смены, но сейчас, пока одна смена не окончила работу, а люди, выходившие в ночь, еще не подошли, на проходной царило затишье. Тихо, безлюдно, и только под потолком тошнотворно гудят лампы дневного света. Бабуля в будке читает газету, сдвинув очки на нос, и беззвучно шевелит губами. В этой застекленной будке она напоминала Олегу старого крокодила из городского зоопарка, который в очень похожей будке пролежал в темной воде, наверное, лет сто, во всяком случае, столько, сколько Дораган себя помнил. По слухам, он недавно умер. Отмаялся. Но смерть старого крокодила не тронула Олега, зато смерть слона в этом же зоопарке невероятно взбудоражила его воображение. И даже не столько сама смерть, сколько то, что предстояло сделать с экзотическим трупом. У Дорагана дух захватывало, когда он думал об этом. Например, как будут извлекать тяжеленное непослушное тело из его отдельного домика с надписью СЛОН? Какую технику будут при этом использовать? Если его на тросах поднимет кран, то наверняка какое-то время его хобот будет волочиться по асфальту. Голимый сюрреализм. Где похоронят слона? Неужели в лесу? Под елями и соснами, всему и всем чужого? Тогда лесное зверье разроет могилу ни на кого не похожего чужака. Осталась ли у слона семья? Ведь у него должна быть семья. И вообще, отчего он взял и умер?
Дораган заметил, что пока он ходил взад-вперед вдоль скамейки, полный раздумий о мертвом слоне, бабулька в будке бросала на него любопытствующие взгляды. Пришло время покуражиться. Он остановился напротив будки, открыл дверь и ни с того ни с сего брякнул:
— А что, мать, девки-то у вас озорные имеются?
— А где их нет, вертихвосток, — с готовностью ответила старуха, словно всю жизнь ждала этого вопроса.
— Ну, такие, чтоб не замужем, — уточнил Олег с оттенком скрупулезности. Когда ему было тошно на душе, он любил расслабляться, выдавая себя не за того, кто он есть на самом деле.
— Да они что замужем, что не замужем — все одинаковые, — бойко отвечала старая, отложив от себя газету.
— Ой, не скажите. Я может… жениться хочу.
— Не болтай! Брехун. — Он начинал ей нравиться.
— А чего? Зарплата у меня, мать, знаешь какая?
— Какая?
— Какая. Двести пятьдесят тысяч!
— Ой-ой… Это вам наш директор столько платит?
Здесь полагалось бы закурить. Не спеша выпустить струйку дыма и продолжать более веско: |
— Девку мне надо. Такую чтоб кровь с молоком, ух!
— Есть одна такая, — обнадежила старая. — Скоро свободная будет.
— Рассказывай. — Все-таки вести подобные разговоры и при этом не попыхивать сигареткой просто нелепо.
— Правда, у вас по двести пятьдесят тысяч, или натрепал?
Пора тушить воображаемый чинарик.
— Пошутил, конечно. Ладно, пойду посмотрю, что наверху творится.
Оказавшись наверху, понимаешь, что оказался в караульном помещении. Такое ни с чем не спутаешь. Стол напротив двери, и еще один стол у окна с видом на улицу. Над тем, что напротив двери, висит портрет Ленина, а слева — сейф. За этим столом сидит начальница ВОХРа и пьет чай из глубокой кружки. По стенам развешаны учебные планшеты с чертежами шестизарядного револьвера. Стены до половины выкрашены синей масляной краской, выше — побелка. В небольшой кухне несколько стариков пьют чай, шурша фантиками из-под карамели. За столом у окна сидят старший с “киоскером”.
Когда Олег подошел к ним, старший что-то рассказывал.
— … пришли мы к ней. Она в туалет первой, а я сам ссать хочу — не могу. И та не выходит. Не будешь же ломиться в двери — считай, только что познакомились. Захожу в комнату, не могу найти выключатель. Правильно: столько выпить, тут забудешь, как самого зовут. Короче, шарю рукой по стене — пусто. Вдруг ногой на что-то натыкаюсь. Рукой потрогал — собака. А ссать хочу — умираю. В общем, расстегиваю ширинку и ссу прямо у нее в комнате, рядом с собакой. Думаю, скажу телке, что это ее собака обоссалась. Ну короче, поссал, полегчало. Сижу курю. Телка из туалета выходит и — прикинь, да — в лужу наступает. “Это что такое?” — говорит. Я говорю: “Собака у тебя обоссалась, вот что”. Она свет в комнате включает, я смотрю: собака-то у нее игрушечная. Мягкая игрушка, короче. Прикинь, собака игрушечной оказалась.
Они засмеялись. Улыбнулся и Дораган, хорошо помня, что не смеяться над шутками начальства — это первый шаг на пути к увольнению.
Старший (кажется, его звали Сергей) смеялся счастливым смехом, пока не наткнулся взглядом на Дорагана. Словно спохватившись, он напустил на себя необычайную деловитость. Допив свой чай, он засобирался на обход. Сунул газовый револьвер за пояс, проверил фонарик и скрылся с приятелем в дверном проеме. Местные вохровцы тоже куда-то испарились. Олег остался с начальницей караула наедине.
Каждый сидел за своим столом и молчал. Начальница смотрела куда-то перед собой и в такт своим мыслям, медленно жевала булку. Дораган слушал радио, бубнившее ему под ухо.
В комнату поднялось двое стариков-вохровцев. С дозора. Каждый держал в руках что-то громоздкое и явно тяжелое. Когда они бросили свою ношу на пол, раздался глухой звук.
— Вот зачем вас сюда привезли, — обратился к Дорагану тот, что повыше. — Знаешь, что это такое?
— Да, — ответил Олег, издали разглядывая тугие блестящие овалы фольги, которая идет на пробку.
— Я его издали увидел, — повел рассказ высокий старик. — Маленький такой. Несет, еле ноги волочит. И смех и грех. Я кричу: “Стой!” Он их побросал и побежал.
— Надо было догнать, — сухо заметила начальница.
— Револьвер надо бы давать, кому в дозор, — парировал тот, что поменьше.
— Не положено, — отрезала начальница. — Оружие полагается только начальнику караула. Садитесь пишите рапорта.
Минут через двадцать вернулись с обхода старший смены с приятелем.
— На КПП пьянка, — с видом заговорщика сообщил старший.
— А кто там сегодня? — спросил Олег.
— Вася с Николаевичем. Два брата — акробата.
Пара была действительно занятная. В отличие от большинства, они пришли вдвоем и сразу заставили обратить на себя внимание. Василий был могучим детиной, ни на секунду не умолкая, он кружил среди новобранцев, будто хулиганствующий в песочнице переросток-второгодник среди детсадовских малышей. Ему так и не смогли подобрать форму по размеру, и по этому поводу Василий басовито громыхал по всему офису. Николаевич был у него вроде верного оруженосца. Спившийся молчаливый дядечка предпенсионного возраста. Но Василию он был дорог как воспоминание об их прежних странствиях и подвигах.
— И что? Совсем никакие?
— В дупель. К утру не протрезвеют. Если проскочат мимо начальника и сразу лягут спать, то тогда еще прокатит.
— Какой там прокатит, — вмешался “киоскер”. — Думаешь, они зря, что ли, везде нас ставят вместе с местной охраной? — Он покосился на начальницу. — Так и задумано: они будут “стучать” на нас, а мы на них. И начальство будет знать, что творится и там, и здесь.
— Похоже, что так, — согласился Дораган.
Они сели играть в “козла”. Как выяснилось, эта игра, ставшая почти что профессиональной игрой всех грузчиков, оказалась и здесь всем тоже хорошо знакомой. Немного помявшись, к ним присоединился шустрый дедулька, который предлагал брать в дозор револьвер.
Они все еще играли, когда кто-то внизу стал с шумом подниматься по лестнице. Олег машинально взглянул на электронные часы над дверью. Полтретьего.
В комнату вбежал охранник с перекошенным от страха лицом.
— Серега, — крикнул он с порога, — по нашим с другого берега стреляют.
— Из чего стреляют? Из ружья? А я уж испугался — думал, что из пулеметов. — Серега повернулся к вохровцам. — Много пулеметов в деревне. — Начальник смены не ошибся, когда вот так, на глазок,
выбрал Серегу старшим. Есть в нем что-то от вожака.
— И охота тебе было из-за такой ерунды в такую даль бежать. — Он уже крутил диск. — Ладно, иди и поосторожней там.
Сообщение о стрельбе не произвело на начальника особого впечатления. Он вроде посмеялся над перетрусившим охранником. По телефону наказал старшему сделать лишний раз обход и предостеречь ребят, а потом повесил трубку и, наверное, заснул.
Старший ушел на обход один, а когда вернулся, то рассказал, как затаился в кустах “стреляный”, и как долго не мог найти его, и только когда тот тихо позвал из кустов, смог разглядеть его бледную физиономию. На остальных постах как будто все нормально. Да, вот только Василий показывает перед вжавшимся в угол старичком-вохровцем свою технику карате, вставляя в перерывах рассказы о своих подвигах, как в быту, так и на спортивных ристалищах. Доиграется мужик. Что с Митричем? Как пьяным упал на скамейку, так до сих пор на ней и спит.
Ближе к утру домино уже никого не прельщало. Старики разошлись по постам, свободная смена закрылась в комнате отдыха, скоро стариковская болтовня стихла, и за синей дверью послышался храп. Долгая жизнь в маленьком городке. Бывшие дети — мальчики и девочки. Знать друг друга сызмальства. Прожить жизнь на глазах товарища и быть свидетелем его судьбы. Вместе хоронить недоживших. Дораган думал об этих стариках, уснувших в темной комнате без окон, и перед его глазами появлялась одна и та же картина: слепые щенята, забившиеся под лохматое материнское брюхо.
Охранники откинулись на спинки стульев и переговариваются между собой. Вялые шутки, банальные замечания. До шести можно расслабиться. Настороженные взгляды в сторону начальницы караула, словно молнии в ночном небе, когда гроза еще далеко. Она не спит — читает газету. Маленькие злые глазки за стеклышками очков, во рту нещадно гоняется карамелька. А Серега уже опустил голову на руки. Тот, кто еще недавно наблюдал жизнь из окошка торговой палатки, перестал вертеть в руках фонарик и тоже крепко задумался. Дораган думал о том охраннике, в которого стреляли с другого берега. Представил, как тот сейчас дрожит в кустах, всматриваясь в огни за рекой, слышит плеск воды, и звезды с неба улыбаются ему…
Выстрел… Для человека бодрствующего выстрел из револьвера (и не только из него) скучен — он сухо и кратко кашляет в его недремлющие уши. Человеку же спящему, стало быть, находящемуся ближе к небытию, дано расслышать большее: вначале это миг тишины, которая растекается вокруг на манер кругов на воде, и именно по ней и угадываешь, что ты накануне (понять накануне чего, времени не остается), потом ты слышишь рев вызванного к жизни механизма, затем барабанную дробь и лишь после этого сам Выстрел.
Когда раздался выстрел в караульном помещении, все, кто был рядом, спали. Выстрел не испугал Олега, а только встряхнул его до основания. Никто из охранников не понял, что произошло, и выбежавшие старики, кажется, тоже. Потом кто-то посмотрел в сторону начальницы караула. Та лежала под столом, свалившись на пол вместе со стулом. Кровь, пролившаяся всего несколько секунд назад, успела замызгать пробитую голову женщины; бурая, почти черная, она смешалась с сединой волос.
Ее вытащили за ноги из-за стола и положили в центре, под лампой дневного света. Никто не охал, не причитал — слишком велик был всеобщий ужас. Искали пульс на запястье, на шее, кто-то склонился ухом к сердцу начальницы. Деловито суетились над мертвой женщиной. Часы на стене показывали без трех минут шесть. Время охране спускаться на проходную. Даже если б охрану не разбудил выстрел, ей все равно пора было вставать, но если б его не было, они наверняка бы проспали.
Милицейская бригада приехала ближе к десяти часам. Дораган стоял на проходной и требовал предъявить пропуска. Основной наплыв закончился часам к девяти, но люди продолжали идти мимо него, и Дорагану мерещилась рваная рана на виске каждого, но потом это прошло. Его позвали наверх, послав на смену “киоскера”.
Наверху от него потребовали написать бумагу с показаниями. Пробираясь к столу, Олег бросил взгляд на тело, накрытое простыней, не иначе как взятой с одной из кроватей в комнате отдыха.
— Ты тоже спал? — раздраженно спросил капитан милиции.
— Прикемарил, — уклончиво ответил Олег.
Капитан недобро хохотнул:
— Ну, охрана. Ну, работнички. Бери ручку. Пиши, что видел. Если ничего не видел, пиши, что снилось.
Рядом, примостившись с торца, корпел над бумагой Серега. Эпистолярный жанр давался ему нелегко, и старший даже не пытался это скрыть.
Дикарь выдает себя с головой, только положи перед ним чистый лист бумаги.
Олег сел за стол, прямо на тот стул, с которым она падала на пол мертвой. Сноровисто взялся за ручку. По существу дела поясняю, писал он мелким почерком с похотливой мыслью о чистом пространстве листа, которое подразумевалось захватить целиком. Никаких высказываний относительно своего намерения с ее стороны не последовало… Дораган знал, что в своих объяснительных выдает себя с головой. Сколько он таких написал по разным поводам, осознанно не меняя стиль, понимай, молил где-то между строк: “Ау, люди! Я — здесь!” Мне она показалась удрученной. В правом нижнем углу он поставил число и свою странноватую подпись.
Людям вокруг было не до него. Тело собирались опускать на первый этаж. Поговаривали что-то о предсмертной записке. Старший продолжал сопеть над бумагой, и Дораган из праздного интереса принялся рассматривать бумаги под стеклом на столе. Служебные записки, календарь, цветная фотография глуповатого малыша, и прямо перед Олегом ровный прямоугольный клочок бумаги, где крупным четким почерком было написано: “Москва покупает нагрудные знаки”, а ниже два семизначных номера.
Уборщица, замывавшая кровь, попросила охранников отойти, чтобы смыть кровь со стены. Люди посторонились, и все, кто был в караулке, уставились на женщину с тряпкой. Она села на корточки и начала тереть стену в бурых разводах на уровне своего лица, а потом выполоскала тряпку в ведре с водой, розовой от крови. Затем женщина попросила у кого-то из местных немного стирального порошка и, когда ей дали, очень обрадовалась.
Потом, когда тело опускали вниз, уборщица подозвала Дорагана и сказала ему, указывая на чайник на столе начальницы:
— Видишь “тройку”? Вон выбита над носиком. Знаешь, что она означает? Это номер женской зоны. Я там сидела. А о н а меня сторожила. Начальницей отряда была. Всю посуду оттуда перетаскала: ложки, тарелки, чайник. — Она хихикнула. — Я его забрать хочу. Ты как?
Дораган пожал плечами.
— Наверное, он ей больше не понадобится.
Уборщица коротко хохотнула и улыбнулась Олегу, как своему.
На крыльце у проходной Дораган подошел к старшему. Тот курил. Ждал автобус со сменой. Было почти десять.
— Интересно, — сказал Серега, — с нашей охраны будут собирать деньги на похороны или нет?
— Вряд ли, — ответил Олег. *
— А я бы сдал, — произнес Серега после некоторого раздумья, — если б мне потом налили. Ну, там поминки или еще как…
Дораган заговорил о своем:
— Раз уж мы о похоронах заговорили… Вот у нас в зоопарке умер
слон, так вот интересно, как его похоронили…
— Как похоронили? — не понял Серега.
— Ну, не бросили же его на городской свалке, вырыли ему могилу где-нибудь…
Серега щелчком послал окурок в лужу.
— Какая еще могила? Разрубили да зверям в клетки покрошили. Давай посчитай фонарики. Автобус едет.
Сумеречен берег реки, поросший диким кустарником, ближе к плотине он завален каменными глыбами, но дальше по течению обрыв сглаживается, переходя в прибрежную топь с всегда мокрой травой и развесистыми деревьями, растущими прямо из воды.
Идешь по асфальтовой дорожке под окнами третьего цеха (теперь Дораган уже знает, что эта громада — третий цех), затем сворачиваешь за угол вместе с рекой и, словно этот крутой поворот оказался для нее роковым, обнаруживаешь, что за углом река становится болотом. Здесь проходит граница твоего поста. Тебе поручено стеречь водные рубежи завода. До приезда екатеринбургских охранников несуны здесь крепко пошаливали. Об этом тебе сообщает по дороге начальник караула. Переплавляли “калачи” и жесть в лодках на другой берег и помногу. Однажды, рассказывает начальник, местная охрана палила из револьвера по лодке на середине реки. Сейчас темно, а вот когда к утру рассветет, посмотришь на крыши деревенских изб, что через реку, напротив цеха, — сплошь покрыты заводской жестью. На этот пост полагается выставлять трех человек, но поскольку этой ночью смена вынуждена выступать в урезанном виде, то Дораган здесь будет нести службу в одиночестве. “Не бойся, — сказал ему начальник, — никто к тебе сегодня не сунется: дождь начинается. Может лить всю ночь”. Он дал Олегу плащ-палатку. И не то в качестве сигнального средства, не то как средство самообороны, вручил Дорагану ракетницу: “Если что — действуй”.
Олег остался один. Будь у него стопроцентное зрение, он бы еще мог разглядеть группку людей, идущих в затылок друг другу куда-то прочь от него, но близорукость делала его одиноким. В луче прожектора, направленного на середину реки, трава у берега переливалась. Здесь шум падающей воды с плотины переходит в неясный гул, сливаясь с шумом из третьего цеха, и уже трудно различить, где одно, а где другое.
Дораган посмотрел прямо перед собой — за реку, на россыпь домишек, мерцавших под фонарями чешуей распластавшегося по всему берегу чудища. В редкой избе горел свет, и только мотоцикл с включенными фарами и беспокойным ездоком в седле светлячком сновал в темных лабиринтах, то исчезая, то снова появляясь. Кто-то невидимый полоскал белье в реке — Дораган отчетливо слышал негромкие голоса и плеск воды. Ветер с реки внезапно налетал, и обдавал сладко-кислым запахом воды, и также внезапно отступал. Не выкладываясь до конца, отовсюду переругивались дворовые шавки, а над ними уже сияли проступившие во мраке неба звезды. Медленно и неотвратимо жизнь за рекой прощалась до утра с темной водой, колыхавшей лодки на привязи, с деревьями, что росли прямо из воды, отбрасывая в луче прожектора тени на беспокойную рябь, с каменными глыбами на другом берегу, с Дораганом, который забрался высоко, к самому прожектору, и слабыми глазами глядит куда-то за реку…
Начальник оказался провидцем: дождь усиливался. С плащ-палатки струйками стекала вода. Дораган повертел головой по сторонам, словно высматривая кого-то, кто бы помешал дождю лить всю ночь, и, не обнаружив такового, решил спуститься вниз и поискать укрытие. Когда он спускался по лестнице, то подумал, что сейчас в своем нелепом одеянии он похож на мокрую брошенную куклу.
Он расположился под лестницей, облюбовав сухой клочок земли, примерно метр на метр, под стальным квадратом, служившим площадкой. Туда же снес деревянные ящики, валявшиеся на заднем дворе столовой, и развел костер под лестницей. Отсыревшие доски не хотели загораться; Дораган сушил их горящими листами из своего блокнота. По одному-двум ключевым предложениям схватывал смысл всего текста и, взвесив за мгновение его ценность, уже решал, предавать его огню или сохранить. Когда дощечки наконец подхватили огонь, блокнот выглядел изрядно потрепанным, но это лишь добавляло в глазах Дорагана значения сохранившимся строкам. Костер, набрав силу, пыхнул жаром в лицо, и Дораган был вынужден немного отступить. Какое-то время он грелся у костра, подставлял спину дождю, а лицо, руки и грудь — теплу огня, пока не додумался вынести костер за спасительный квадрат, соорудив ему завесу из плащ-палатки, распятой на первых подвернувшихся под руку палках.
Стрелки на часах показывали без четверти двенадцать. Близился час духов. Требовалось подыскать тему, которая помогла бы скоротать ночь. Что-нибудь этакое, о чем можно было бы громким голосом поведать темной воде, и, наговорившись всласть, с удовольствием отметить, что три часа из смены, а то и все пять как корова языком слизала. Но вначале необходимо подкрепиться. С мыслью о трех кусках хлеба, припасенных в столовой, Дораган отломил подходящую ветку прибрежного куста, зачистил ее осколком стекла и, насадив хлеб, поднес к огню. Скоро хлеб по краям обуглился, и, когда Дораган подносил его ко рту, от куска пахло костром. А тему подсказала ночь. Дораган решил поразмыслить о мистике, о скрытых механизмах бытия, о магическом.
О том, что описать окружающий мир, всех измерений не хватит, Дораган смутно догадывался с детских лет. Взрослые вокруг него называли это детским страхом темноты. А Олег и в трехлетнем возрасте чувствовал кожей чье-то незримое присутствие рядом с собой. Положим, он не верил в существование “гробиков на колесиках” или “черной перчатки” — это было слишком ужасно, чтобы оказаться правдой. Но когда ребята, сгрудившись вокруг рассказчика, щекотали себе нервы подобными историями, Олег, притихший чуть поодаль, неизменно ловил себя на мысли, что рассказчик обращается именно к нему и что даже сам он (рассказчик) не волен распоряжаться собой — он послан некими неведомыми силами, пожелавшими его устами подать Олегу весточку о себе. В детстве Олегу кошмары снились редко, зато часто снились книги — огромное количество книг, он бродил по лабиринтам книжных стеллажей и думал, что здесь, верно, собраны все когда-либо написанные книги, и вдруг в каком-нибудь тупике натыкался на мрачного господина в судейской мантии и конфедератке. Тот сидел спиной к стене, и перед ним был небольшой столик длиною ровно от одного стеллажа до другого, так что было непонятно, какая радость была этому господину перелазить через стол, чтобы усесться на своем месте, а потом проделывать тот же маневр, если ему понадобится выйти. На столике, на алой подушечке, лежала корона. Недоброе лицо господина в конфедератке с ироничной усмешкой разглядывало заблудившегося среди книг десятилетнего мальчишку. Этот “судья” явно кого-то поджидал — Олега или еще кого, словом, Того, Кто Здесь Очутился. Ежась под колючим взглядом незнакомца, Олег принимался выбираться из библиотеки… и просыпался. Человек в судейской мантии снился Олегу лет до тринадцати, а вот книги снятся ему до сих пор. Самые разные: иногда неправдоподобно большие; нести их пришлось бы двум мужчинам. Среди них Дораган всегда пытается найти одну с более чем странными иллюстрациями, выполненными в жанре черно-белого рисунка с тщательной проработкой деталей. В последние годы Дораган про себя стал называть эту загадочную книгу Последней книгой. Объяснить такое название он не может. Он только видел, что книга эта не о людях и даже не о чем земном, а об и н о м способе существования иных существ. Судя по рисункам, создатель этого иного бытия уступал талантами Господу нашему. Излишний демонизм и эксцентричность помешали ему сделать работу стоящей. Но все же любопытно…
Это о снах. Днем было намного хуже. Одна дверь в кладовку чего стоила. Казалось, отодвинь шпингалет, разбери пыльные тюки и где-то в углу обязательно обнаружишь лаз, ведущий прямехонько в Преисподню.
Однажды в детстве, когда все спали, Олег обнаружил себя в темной кухне. Не понимая, как он тут очутился, он дико заорал и рукой смахнул радио со стены, а потом помчался в комнату к спящим родителям. Возможно, это было проявление лунатизма, но лунатиком Олег не стал. Утром его никто не стал расспрашивать о ночном инциденте, и, что уж совсем изумляло, никто не стал ругать Олега за сломанное радио. С того самого утра, глядя на своих родителей, Олег воображал их пленниками демонов тьмы, обитавших в квартире, и бедные папа с мамой не в силах ни защитить свое малолетнее дитя, ни нарушить обет молчания и раскрыть ему страшную тайну. Их всегда понурый вид укреплял Олега в своей правоте.
И демоны ночи дали о себе знать.
Это произошло на новой квартире. Дорагану исполнилось шестнадцать. В его комнате только что был сделан ремонт, и, ложась спать, Олег отодвигал диван от стены, чтобы не вышаркивать одеялом новые обои. Дверь располагалась в углу комнаты, рядом с шифоньером, и, когда Олег выдвигал диван подальше от стены, проход в комнату делался узким до того, что ширина его не превышала толщины человеческой ноги.
В тот вечер Олег был в комнате один. Точнее, думал, что один. Он выключил свет и, растянувшись на диване, готовился отойти ко сну. Он лежал, закутавшись в одеяло, и перебирал в голове какие-то свои школьные делишки. И вот тут… Кто-то невидимый одним резким движением отодвинул диван с прохода вплотную к стене. Дораган лежал на спине, и, когда мебель под ним поплыла, его качнуло вначале к стене, а потом обратно. Свершилось, мелькнуло у него в мозгу в тот момент. Он включил свет и уставился на диван. Щели между стеной и диваном сантиметров в двадцать — двадцать пять теперь не было.
Всю ночь Олег провел на этом диване, спиной к стене, рубя нунчаками пустоту вокруг себя, и где-то под утро, вконец измотавшись, заснул.
Утром, как было легко догадаться, мать с отчимом подняли его на смех. Но Дорагану уже было не до них, и не потому, что он привык к их неизменной недоброжелательности, а потому, что случившееся прошлой ночью заставило его пересмотреть свои взгляды на мир вокруг и прежде всего на свои жизненные приоритеты. Итак, думал он за столом, прихлебывая из стакана жиденький чай, ЭТО существует. И когда я ребенком зарывался в одеяло, чувствуя кого-то рядом с собой, я, оказывается, не ошибался. Как после такого случая Дораган будет отрицать существование Бога? Какие у него теперь основания? И как ему теперь строить свою жизнь, не имея этих оснований? Теперь ясно, что Сатана не кажет людям своего лика, ибо, обнаружив себя, обнаружит тем и Старого Дедушку. Ни один учитель в его скучной школе не сможет объяснить то, что произошло в комнате Дорагана. Вроде пустяковое происшествие, но для Олега это оказалось чем-то вроде кончика хвоста, виднеющегося из щели. Потустороннее открыто заявило о себе, и теперь Олегу очевидно, что есть Душа, есть Бог, есть Рай и Ад. Есть тщета всего суетного, и есть предначертанное.
В то утро он вышел из дома новым человеком. Он уверовал. Детский страх лопнул, как мыльный пузырь, и теперь на смену ему пришла уверенность взрослого человека, что отныне ничего подобного с Дораганом не случится. Его вера достаточно крепка и не нуждается в дополнительных подпитках. Это был Опыт.
Позже в его жизнь вошла Ольгушка, вокруг нее мистика цвела и продолжает цвести махровым цветом, и в том, что они встретились, Олег видел божью милость к нему и награду за многое, в том числе и за его веру.
Занятно, что именно когда Олег стал отцом, он стал лучше понимать магию жизни. Для Олега-отца не укрылась суть домового, как духа дома. (А домовой в их квартире был: Оля находила на дальних полках стенного шкафа конфеты, которые никто не покупал. Когда Олег рано утром уходил на работу, Олю иногда будило чье-то сопение возле нее на постели.) Однажды он огорошил Ольгушку тем, что заявил, будто домовой в их доме — это не кто иной… как он сам. Цепочка его рассуждений строилась таким образом: можно ли считать, что вещи в доме, даже в отсутствии хозяина, смогут сами многое о нем рассказать? Стало быть, продолжал Олег, глядя на предметы домашнего обихода, можно образно выразиться, что-де хозяина здесь пока нет, но есть таковое чувство, что он незримо тут присутствует. Стало быть, раз уж домовой существует, то иначе, как духовной субстанцией дома, его и не назовешь. А дом, в свою очередь, есть душа своего хозяина. Выходит, что домовой — это отражение хозяина дома. Его бестелесная копия. Суть невзгод, передряг и радостей, плещущихся в стенах дома. Оля приняла на веру рассуждения мужа.
Дораган, окрыленный догадкой, продолжал искать подтверждения своей теории. Установлено, что пыль в любом жилище во многом состоит из эпидермы человеческой кожи. Вместе со своей кожей человек оставляет в доме свою энергетику, способную взращивать иные формы жизни. И косвенно доказал это на примере процесса приготовления пищи: настроение повара передается пище, которую он готовит.
Человек невидимыми нитями опутывает все вокруг себя — и вещи, и людей, не давая им кануть в хаос круговерти бытия. Дораган, например, сменивший пять школ и пятнадцать мест работы, годами не встречал на улице ни одного знакомого (его жена, жившая здесь всего несколько лет, и то достаточно часто встречала своих знакомых). И ничего удивительного тут нет. В подавляющем большинстве все это были чужие Олегу люди, и мистические, невидимые глазу нити не связывали их ни тогда, ни после. Вот так Дораган бродил по планете отвязанным.
Это всего лишь некоторые наблюдения. Иначе, как осторожными маневрами в темноте, их и не назовешь, но все они, по мнению Олега, хотя бы и косвенно, подтверждали его догадку, что домовой, которого он боялся с детства, не что иное, как человеческий энергетический мусор, зарождающийся, верно, по тем же законам, как зарождаются червячки в куске протухшего мяса. Этакий гомункул, вызревший в настроениях дома.
Точку в этом вопросе Дораган для себя поставил, подслушав однажды разговор водителей в свою бытность грузчиком на фабрике. В образовавшемся круге говорил один, другие стояли молча и курили. Речь шла о домике в деревне, в котором больше никто не живет, потому что хозяин дома, отец рассказчика, умер. Не определившись, как поступить с наследством, водитель этот изредка заезжал в деревню приглядеть за домом. И вот однажды, подходя к дому… “Слышу: отцова гармонь доносится — играет кто-то. Отец, покойничек, частенько брался, и тут слышу: довольно похоже… Я подобрался к окну и заглянул в дом”.
Когда парняга дошел до этого места в своем рассказе, Дораган, безучастно перебиравший пустые коробки, покрылся мурашками и весь обратился в слух. “Смотрю, — продолжал водитель, — мужик сидит, мелковатый из себя, рыжий, и на батиной гармони наяривает. Захожу в дом — никого нет”. Сходится, подумал тогда Дораган. И парню этому верил. Он знал этих людей. Разных “скользких” тем они избегают — боятся опозориться в глазах братвы. И уж если завел речь, значит, не смог в себе сдержать.
А несколько лет назад, наверное, по неким мистическим представлениям о справедливости, результаты которых несложно разглядеть в реальной жизни, мать Олега, в свое время не поверившая ему, сама столкнулась с духом дома — и в той же самой комнате, что и Олег.
За это время обстановка в комнате заметно поменялась. Тот знаменитый диван, на котором Олег спал многие годы, отчим на радостях собственноручно разрубил и выкинул на помойку на следующий же день после того, как Дорагана забрали в армию. Потом в этой комнате умер отчим, и теперь уже Дораган, едва тело забрали в морг, выкинул кровать умиравшего, а заодно и красный палас, на который отчим блевал с кровати.
Теперь комната принадлежала сестре Марине. В то утро, когда это случилось, в комнате была протянута бельевая веревка, делившая комнату пополам по диагонали. На веревке сушились простыни, так что, находясь по одну сторону комнаты, нельзя было увидеть, что происходит на другой. Было часов семь утра. Марина рассказывает, что сидела за столом и красилась, как вдруг спиной почувствовала, что по ту сторону завесы из простыней, на ее софе, кто-то есть. Сестра почувствовала это настолько явно, что, не оборачиваясь, подхватила косметику и выбежала из комнаты.
Марина вышла из дому пораньше, потому что собиралась ехать в трамвае к черту на кулички – предстояла производственная практика. Позднее просыпается мать и, забыв, что сегодня вторник, идет к двери Марининой комнаты и говорит в дверь, что, дескать, пора собираться в школу. Оттуда никакой реакции. Она снова подходит, открывает дверь и, так как из-за висящих простыней не может видеть постель, с порога говорит дочери, что пора наконец вставать. В ответ ей из-за завесы кто-то бурчит что-то нечленораздельное грубым мужским голосом. “Что?” — переспросила мать. И тут до нее дошло… Как она сама рассказывала, она взвизгнула и, наспех одевшись, выскочила из квартиры.
Так Олег был реабилитирован.
Дождь, не прекращавшийся всю ночь, заметно поутих. Стало сереть, предвещая рассвет. Дораган решил выйти из своего укрытия с целью поразмять затекшие ноги.
Пусть все эти ранние пташки с другого берега, первое, что увидят, продрав глаза ото сна, будет охранник, прохаживающийся бодрым шагом по вверенному ему отрезку берега. Его черная плащ-палатка блестела от воды и делала Дорагана похожим на большую птицу. За думами у костра он не заметил, как похолодало за ночь. Теперь он бродил большой черной птицей в предрассветных сумерках и с неудовольствием отмечал, что наступающий день и тот, что скончался где-то за размышлениями о демонах ночи, как говорится, две большие разницы. В первый день вахты его по утру мучила жажда, а на четвертый он бы не отказался от теплой куртки и чего-нибудь на голову. На Среднем Урале промежуток между летом и зимой – пару каких-нибудь неполных месяцев. Если вспомнить, что на каждом рабочем месте Дорагану удается продержаться от трех до шести месяцев, то почти наверняка он еще застанет эту реку покрытой льдом. Так Олег и договорился с судьбой-злодейкой: он покинет это место не раньше, чем реку скует лед. Какая-никакая цель, чтобы продолжить прилежно тянуть лямку и ждать, когда в нем созреет писатель.
Над плотиной, по мосту, сверкая фарами, проехал автобус. Повез в Екатеринбург дневную смену. Водитель высадит ребят в городе у офиса, возьмет на борт “Икаруса” отдыхавшую четыре дня смену, привезет сюда, и тогда Дорагана сменят на этом посту. Он войдет в автобус, что сейчас сворачивал после моста, займет место, закроет глаза и всю дорогу будет думать о скорой встрече с семьей, если, конечно, не заснет. Часа через три-четыре так все и случится.
Автобус пробирался по прямой, вдоль реки, затем нырнул куда-то между кривых домишек и больше уже не показывался.
Дораган вновь задумался о своем досуге на остаток смены. Весьма кстати вспомнился один тест из журнала “Студенческий меридиан”. Авторы утверждали, что любой может вычислить свою степень талантливости или отсутствие таковой на прямой длиною ровно семь метров. Для этого необходимо пройти эту дистанцию, запомнив ее телом, и попытаться вернуться на исходную, но уже с закрытыми глазами. Тот, кто, пройдя эти семь метров с закрытыми глазами, обнаружит в конце пути, что его ступни совпали с отметиной, явно талантлив. Тот, кто не дошел или шагнул лишнего, — увы, нет.
Дораган решил себя протестировать на талантливость. Отмеряя с помощью дубинки нужную длину, он напомнил себе, что давно собирался проверить себя таким способом, но не мог этого сделать по той простой причине, что в его квартире и везде, где он все эти годы имел обыкновение бывать, не было требуемой длины, но зато могло найтись всегда много ненужных любопытных глаз. И вот теперь случилось — в чужом городе, на берегу реки, название которой он не знал.
В первой попытке ему удалось остановиться вровень с чертой. Во второй он не дошел примерно на полступни, потому что стал бояться неудачи. Всему виной последний шаг. Всю дистанцию Олег проходил ровно, а когда пришел черед сделать последний шаг, его начали одолевать сомнения, и Олег подрезал шаг. В третьей попытке он справился с дистанцией отлично.
Ничего трудного в этом тесте Дораган не находил. Когда он запоминал дистанцию, он не считал количество шагов, а осваивал ее как отрывок из музыкального произведения. И всего-то было необходимо выверить и запомнить такт. Он шел, едва не пританцовывая, и, когда мелодия в голове заканчивалась, останавливался и открывал глаза.
Дома его с порога ошарашили известием: умерла бабуся. Во вторник. Телеграмму из Нижнего Ломова принесли в среду, но еще во вторник ночью бабуся явилась Ольге. У Дорагана кожа пошла мурашками, когда он садился за стол и готовился слушать.
Они с сыном уже лежали в постели, рассказывала Оля. Потушили свет. Ник спал. Оля — нет; лежала и думала о своем. И тут ее взгляд случайно упал на входные двери. А там… за мутным дверным стеклом стоит ее бабуся и глядит на нее, как и при жизни любила стоять и украдкой поглядывать на нее. Оля божится, что ей это не приснилось. Бабуся стояла в длинной белой ночной рубашке. Голова повязана косынкой. Оля начала читать молитвы, и призрак исчез. А этой ночью она, видать, снова приходила. Жену разбудил плач Никиты. Он сидел на подушке, плакал и пальцем показывал на дверь. “Я и говорю ей, — рассказывает Оля, — бабусечка, миленькая, ты уж нас с сыночком не пугай, пожалуйста”.
— Теперь будем ждать письма, — сказал Олег.
Итак, Татьяны Марковны не стало. Никто точно не помнил, сколько ей было лет. Гостя в Нижнем Ломове, Дорагану случалось наблюдать, как в доме морщат лбы, припоминая год рождения бабуси. Родилась она под крыльями двуглавого орла, под ними и померла, пережив социалистическую империю от штурма Зимнего и до Беловежских соглашений. И этот факт, в глазах Дорагана, делал бабусю сильней всего СССР.
Дораган знал, что бабуся умерла собственным усилием воли. Проще говоря, приказала себе умереть. Чтобы не нервировать своей зажившейся немощью истеричных родственников — мать Оли и сестру Наташу.
Когда этим летом теща выгоняла их из дома, они с Олей зашли попрощаться к бабусе в комнату. Оля тогда плакала и, конечно, знала, что никогда больше не увидит бабусю. Когда они выходили из комнаты, Татьяна Марковна сказала Олегу “до свидания”. И Олег сказал ей “до свидания”. А что еще он мог ей сказать? И, конечно, оба знали, что никакого следующего свидания у них не состоится.
Оля, похоже, уже справилась с собой. Стала что-то рассказывать о последних четырех днях. Ее амплуа королевы-воображульки взяло верх над горем. Дораган наблюдал, как она положила ногу на ногу, обнажив бесподобную коленку, как стал раскачиваться в такт ее словам тапочек на ножке, как по-кошачьи выгнулась спинка, как глаза зажглись озорным огоньком. Вот она, думал Дораган, порода прирожденных победителей. И то, что в последнее время ей чаще приходится быть милой крошечкой, нежели королевой-воображулькой, это только твоя вина. Сказочную принцессу ты превратил в Золушку. И теперь она танцует на балу только в своих снах…
Олег подошел к сыну. Никита спал поперек софы, по-мужски разбросав руки. Брови нахмурены, губы поджаты. Олег поцеловал его. Сын получился точной копией отца. Оля выглядывала из облика сына изнутри, из недоступной Олегу прямоты во взгляде ярко-синих глаз.
— Как наш сын? — спросил Олег.
— Очень сонный, — ответила Оля. — Проснется — играть не хочет. Походит из угла в угол, попросит грудь и снова засыпает. Мальчишке уже одного молока не хватает.
— Я привез тысячу с небольшим, — сказал Олег. — Это на что-нибудь хватает?
— На бутылку молока. Можно будет сварить манную кашу.
— Кончилась у нас манка.
— А рис?
— Рис еще раньше кончился.
— А что-нибудь у нас осталось?
— Посмотрю пшено. По-моему, было немного.
—Позвонить не хочешь?
— Насчет денег?
— Насчет денег.
— Они мне не платили, когда я на них работал. Теперь, когда я уволился, ты думаешь, они мне вообще хоть что-нибудь заплатят?
— Требуй. Это твои деньги.
—Позвоню. Хотя наперед знаю, что мне скажут, что денег им еще не перечислили и когда это будет, никто не знает. Да, и еще обязательно добавят, чтобы я им перезвонил недельки через две, не раньше.
— Беги, мой мальчик, магазины скоро закроются на перерыв.
— Уже убежал!
Сразу после магазина Дораган принялся искать, откуда можно было бы позвонить.
Он дозвонился до офиса из автомата у цирка, километрах в трех от дома. Все другие автоматы, встречавшиеся на его пути, висели раскуроченными — без трубок, иногда без дисков.
На другом конце провода долго не брали трубку, и Дораган уже собирался дать отбой, когда чей-то незнакомый мужской голос сказал “алло”. Потом послышался женский голос, и несколько мужчин дружно рассмеялись. Дораган слышал, как трубка легла на стол. Дораган терпеливо ждал. Прошло минуты три. Веселье, доносившееся из трубки, было в самом разгаре…
— Что вы хотели? — неожиданно востребовал Олега другой мужской голос.
— Я хотел поинтересоваться насчет зарплаты за июль… И еще у меня несколько смен в июне…
— Сейчас здесь нет того, кто вам нужен. Позвоните часиков в пять…
— Нет. Снова нет, — объявил Дораган с порога.
К счастью, нашлось немного пшена, и Олег ушел на кухню громыхать кастрюлями. Оля вошла неслышно вслед за ним, тихо села на табурет, вытянув руки на столе.
— Мальчишка не просыпался? — бодро спросил Олег, зная наперед, что сегодня у кого-нибудь из них произойдет нервный срыв. Скорее всего, так: Оля заплачет, и Дораган сорвется в истерику.
— Спит. Что хоть тебе там сказали, папа?
— У нас есть соль? Черт, у нас нет соли! А где банка из-под соли?
Внутри банки за несколько лет образовался кристаллический нарост. Потыкав в него ножом, Дораган убедился, что скорее разобьет стеклянное дно, чем сумеет накрошить соль. Он, налив в банку закипавшее молоко и ополоснув, вылил подсоленное молоко обратно в кастрюлю. — Голь на выдумку хитра, — подмигнул он жене.
— Папа…
— Что “папа”? Поспать не хочешь?
— Нет. Когда спишь, жизнь проходит.
— Поспи, девочка. Немного потеряешь, — сказал Олег и сразу пожалел о своих словах.
— Пап, что тебе сказали?
—Что они могут сказать. Говорят: позвоните в пять часов.
Оля оживилась:
— А что, в пять будут деньги давать?
— Нет. В пять к телефону подойдет бухгалтер и скажет, что денег в обозримом будущем не ожидается. Что ты ела все эти дни?
— Ела, — ответила Оля, опустив глаза.
— Что, я тебя спрашиваю?
— Сказала же, что ела. Не приставай, папочка.
Помешав пшено, Дораган убавил огонь и оставил крышку приоткрытой. Он подошел к жене и сел на корточки, чтобы сразу заглянуть ей в глаза.
— Оля, ты что же, ничего не ела четыре дня? — спросил он тихо.
— Ела.
— Посмотри на меня.
Оля подняла голову.
— Папочка, мне совсем не хотелось есть. Лучше посмотри, какая я худенькая. — Она вдруг заплакала. — Когда я встаю, у меня начинает кружиться голова и в глазах темнеет.
— Милая моя, — Дораган прижал ее к себе. Его майка на груди стала мокрой от ее слез.
— Олежа, пообещай мне, что если я умру, ты не отдашь нашего мальчика в детдом. Отдай его лучше моей маме. Потом заберешь.
— Что ты такое говоришь, ненормальная. Как тебе такое вообще в голову пришло?
— Не надо. Не утешай меня. Я уже смирилась. Я только знаешь чего боюсь? Что, когда я умру, меня какие-то посторонние мужики положат на носилки, будут спускать по лестнице, и в этот момент у меня задерется юбка.
— Выбрось из головы свои глупости…
— Да, папочка… к сожалению.
— Завтра я пойду в офис — не к этим уродам, в новый — и попрошу денег. Объясню свое положение… Думаю, не откажут.
Оля резко подняла голову. Олег посмотрел в эти большие детские глаза, блестящие от слез.
— А звонить сегодня не пойдешь? — спросила она с тревогой трехлетнего ребенка.
Вот так всегда. Отплакав свое, она начинала озоровать. Умиляла мужа своей детской непосредственностью. И все для того, чтобы Дораган нашел в себе силы сходить и позвонить еще раз. У нее ребенок голодный, а ее мужу — она знала — легче совершить какой-нибудь героический поступок, даже пойти на преступление, чем просто и без лишней позы раздобыть семье денег на пропитание. Вызывая в себе маленькую любящую девочку, она тем заклинала Олега самому стать взрослей и не наделать глупостей, о которых потом придется пожалеть.
Иногда Дораган думал, что его Оля — это Бог. Но, сравнивая ее с Богом, он признавал, что его жена намного лучше Бога. И тогда он начинал подозревать, что все его нескончаемые несчастья последних лет – это не что иное, как Божья зависть и ревность. Быть может, сам того не зная, Дораган сражается с Богом за одну и ту же женщину. Ну, если дело обстоит именно таким образом, то у Бога шансов не больше, чем у Деда Мороза. Раз и навсегда отдав свое сердце любимому человеку, Оля весьма сурова с посторонними мужчинами.
— Схожу, конечно.
— Вот и сходи, папульчик. — Оля принялась вытирать слезы размашистыми движениями обеих рук. – И, по-моему, у тебя каша может развариться.
Олег снял кастрюлю с плиты.
— Разбудить сынульку? Или пусть поспит? — спросил он.
— Буди, конечно. Думаешь, он за эти дни не выспался?
— Все. Пошел будить.
Сын (с него бы ангелочков рисовать) теперь лежал на животе, сжав кулачки. На висках волосы от пота стали волнистыми. Дораган поцеловал сына в смятую щеку.
— Просыпайся, сынок.
Ник долго не мог открыть глаза. Не меняя позы, он так и лежал на животе. Потом открыл глаза и какое-то время пролежал, глядя в одну точку, словно ему требовалось время, чтобы окончательно выбраться из своего далека. Что-то для себя уяснив, он бодро поднялся и сел.
Спросонья Ник обычно бывал сдержан с родителями. Сын строго обвел глазами комнату, будто догадываясь, что не все в этом доме происходит так, как нужно. Молчаливый судья. Иногда он милостиво разрешал родителям тискать себя, но было видно, что легко мог обойтись и без этого. И самое главное, отмечал Дораган, в нем не было этого отцовского желания всем угодить, всем понравиться и никого не обидеть, свойственного Олегу в его годы. А было в облике сына то, что в свое время так страстно добивался для себя его отец — спокойствие от сознания собственного превосходства.
Дораган взял в ладонь кулачок сына и подержал на весу — весомый аргумент в предстоящих столкновениях диаметрально противоположных личностей. Как и любой отец, Дораган надеялся, что с годами из них с сыном получится неплохая команда.
— Давай, сынок, поедим. Взять тебя на руки?
Но Ник уже обходил отца, направляясь на кухню. На ходу он деловито почесывал складки на подбородке.
— Ой, — услышал Олег с кухни. — Это кто же к нам приехал? Неужто грузовичок по перевозке сончиков. Садись, грузовичок, будем кашу есть. Всех сончиков перевез? Или остались еще? Все, все перевез, вижу. Беги скорей к маме на поцелуи.
Дораган лег на софу. После сына от подушки пахло грудным молоком. Олег засыпал. Сквозь дрему он слышал, как Оля спросила его о звонке в пять часов. Он что-то односложно ответил, даже не уразумев смысл сказанного им. Больше его никто не беспокоил.
Разбудило Олега лязганье дверных замков. Затем, не разуваясь, в комнату ворвалась Оля и принялась его тормошить.
— Олежка, вставай. Деньги дают. Я позвонила. Сказали: приходите.
— Какие деньги? — спросил Дораган, плохо соображая после сна.
— Наши деньги, маленький. Быстрей одевайся: шестой час.
— А мы успеем?
Оля сбегала в ванну смочить полотенце и теперь принялась обтирать лицо мужа.
— И учти, маленький, сегодня — пятница. Если сейчас не успеем, то получим деньги не раньше понедельника.
Никита стоял в дверях комнаты. Шортики обнажали его пухлые коленки. На голове платок от солнца, завязанный по-пиратски, с узелком на затылке. В руке он держал пластмассовое ведерко, из которого выглядывал совок. Ник смотрел на отца с укоризной, когда Оля терла лицо Дорагана мокрым полотенцем.
— Беги, одевай ботиночки. В лифте причешешься.
Они захватили летнюю коляску для Ника — знали, что сейчас начнется.
В лифте Дораган спросил жену:
— Почему у нас парень так легко одет?
— Потому что жарко.
— В Григорьевске утром было холодно. Как ты узнала про деньги?
— У меня был телефон. Я пошла с Ником погулять и заодно позвонила. Сказали: если успеете до полшестого, то приходите.
Дораган поднес кисть с часами поближе к тусклой лампе.
— Сейчас пятнадцать минут доходит. Если повезет с трамваем, то успеем. — Выйдя из подъезда, они усадили Ника в коляску и, закрепив ремни, побежали к остановке.
Сторона, откуда прибывали трамваи, идущие в центр, просматривалась с остановки примерно метров на восемьсот. Вдали, возле маячившего на горе светофора, вначале показывалась крыша приближающегося трамвая, затем лобовое стекло и наконец весь он: притормаживал на перекрестке, по минуте, а то и по две, нависая маленьким жучком над рельсами, сползавшими вниз, и обещая себя поджидавшим на остановке людям в самом обозримом будущем.
Сейчас на горизонте было пусто.
— Будем ждать? – спросила Оля.
Дораган не знал, как поступить. Он молча всматривался вдаль и вдруг увидел, как медленно показался верх трамвая.
— Вот тебе и ответ, – счастливо рассмеялся Олег. – Если не “десятый” и не “двадцать первый”, все равно сядем. Потом перейдем.
Прошла минута, потом еще одна. Зависший на горе трамвай не приблизился к остановке ни на метр. Еще три минуты…
— Да что он там в самом деле… – бесновался Дораган.
— Столько там не стоят, – заметила Оля. – Что-то там случилось. Побежали, пока еще есть время.
— Чтоб он сдох, — выругался Дораган.
Они выбрались из толпы и почти бегом понеслись через площадь Обороны. Первое время Оля старалась держать Дорагана за руку, но по мере того, как он набирал темп, она высвободила руку и просто бежала за ним. Прохожие – тяжелые, основательные, медлительные невольники своих доверху набитых сумок — с недоумением оглядывались на них. Лихая тройка. Один раз, объезжая лужу, Дораган еле сумел вписаться в поворот, и коляска оставила на асфальте мокрую полосу от двух боковых колес. При этом Никита басисто хохотнул. Он уже давно обронил на землю свою погремушку – поднимать ее не было времени, но, судя по его восторгам от этой гонки, он ничуть не жалел о потере.
Они спустились вниз по Декабристов, затем свернули на Белинского. На перекрестках нетерпеливый Дороган рисковал: пару раз ему удавалось с коляской в руках лавировать в потоке машин, и тогда Оля оставалась на “другом берегу”. Потом бегом она догоняла их.
— С дороги! – кричал Дороган прохожим, собираясь идти коляской на таран. – С дороги, я сказал!
На перекрестке Белинского — Малышева он посмотрел на часы.
— Тридцать пять минут.
— Почти дошли, – сказала Оля, тяжело дыша.
Загорелся желтый свет.
— Устала?
— Ничего. – Оля махнула рукой. – Я сильная.
— Зеленый. Побежали.
Спускаясь по Малышева к Историческому скверу, дорога шла под гору. Когда показались витиеватые ворота, Оля сказала:
— Ты нас не жди… Беги один. – И дала Дорагану его паспорт, словно это была эстафетная палочка.
— Все, бегу, – прохрипел Дораган и помчался к дому, видневшемуся за рекой.
Перепрыгивая через две ступеньки на мосту, Дораган поймал себя на мысли, что, в сущности, взрослый мужчина, резво несущийся по тротуару, — достаточно редкое явление для города. Последний год он часто наблюдал себя таким. А до этого разве что в детстве. Свою жену он включил в этот сумасшедший марш-бросок, потому что Оля у него вроде талисмана на удачу. Без нее Дораган вынужден разглядывать у Фортуны всегда одну и ту же часть тела – большой, пышный зад. И Оля это знает, потому и неслась с ним по улицам, пока силы не оставили ее.
Не сбавляя скорости, Олег вбежал в подъезд и, оттолкнувшись руками от стены, свернул на лестницу, ведущую вверх. Взлетел на пятый этаж. Заветная дверь открыта… Голоса… В кабинете очередь. Человек восемь выстроились к столу у окна. За столом сидел один из замов и неторопливо, боясь ошибиться, отсчитывал купюры.
Дораган поздоровался, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Здорово, здорово, — отозвался из-за стола зам. – Занимай очередь. – И уже к парню, стоящему на выдаче: – Это я тебе сколько дал? Двести? Двести. Или триста? Давай снова посчитаем.
Дают, и он успел. Дораган глубоко вздохнул.
— Ты что такой взмыленный? – снова подал голос зам. – Бежал, что ли?
— По лестнице пробежался, – отозвался Дораган, – решил себя проверить.
— Проверил?
— Проверил.
— И как?
— Отлично. Еще хочу.
Очередь загудела:
— Так какие проблемы!
— Валяй!
— Надоест по лестнице бегать – придешь получишь зарплату.
Дораган почувствовал себя теннисистом, на которого со всех сторон посыпались мячи. И вроде нужно отбивать… Самое главное, этих людей Дораган видел впервые.
— Вначале надо деньги получить, – сказал Олег всем. – Это для меня — как допинг.
— Допинг надо в лавке получать, – отозвался какой-то умник.
Господи, когда это кончится, думал Дораган.
Человеческое общение, люди, принимать их мир и даже юмор – через это лежит путь человеческий к зарплате, хорошенько наставлял себя Дораган, стоя в стриженый затылок какому-то парню.
Очередь двигалась крайне медленно. Новоявленный кассир постоянно сбивался и пересчитывал по несколько раз кряду. Подолгу возился с мелочью и не знал, куда деть мусор от банковских упаковок: со стола он смахивал их в выдвижной ящик, затем из ящика бросал в корзину. Дораган был на пределе: он успокоится, лишь когда деньги окажутся в его кармане.
Олегу казалось, что прошла целая вечность, пока наконец впереди него остался всего один человек. Дораган стоял позади и, сверля глазами стриженый затылок, проклинал упрямство его обладателя, который затеял спор с кассиром. Еще не хватало, чтобы этот совершенно дурацкий спор между ними перерос в потасовку, в которой новоявленный кассир будет убит ударом стула по голове. При таком раскладе, конечно, никто денег Олегу сегодня не даст. Если бы такое произошло, Дораган бы не удивился. Трамвай ведь сломался. Теперь вот жизнь зама повисла на волоске, дай Бог ему здоровья. Хорошо бы, чтоб еще деньги не оказались фальшивыми.
Дораган подумал о жене. Как она для себя объясняет его затянувшееся отсутствие? Учитывая важность момента. Принимая во внимание злой рок над ним. Разумеется, не в судьбе ее мужа просто взять и зайти в офис за зарплатой и быстро вернуться с деньгами в кармане. Она это знает, и знание это только усугубляет ее дурные предчувствия. И еще неосознанное стремление уйти от него. Ее муж — конченый человек и обречен, потому что таинственные силы давно приговорили его к маетливому пути против ветра в гору. Всякий увязавшийся за ним рано или поздно умрет по дороге. Но Дорагану так повезет еще очень не скоро.
Наконец, “затылок” ушел, и Дораган, обмирая сердцем, заглянул в ведомость. Напротив его фамилии стояла цифра “пятьдесят четыре”. Это в тысячах. Он рассчитывал всего на тридцать с небольшим.
– Напарник твой, Коротков, уволился. Раз ты там в Пышме за двоих пахал, то мы его ставку к твоей приплюсовали.
— Спасибо, – сказал Дораган и поперхнулся подошедшей к горлу слюной.
— Спасибо – много, а вот пол-литра будет в аккурат. Давай расписывайся.
Дрожащей рукой Дораган взял ручку, что-то черкнул в графе и, глянув на получившуюся закорючку, понял, что от волнения забыл свою роспись. И, словно боясь, что в последний момент деньги у него отберут, выскочил из кабинета, не пересчитывая.
Спускаясь по безлюдной лестнице, Олег подносил деньги к губам. Его лицо конвульсировало, он строил гримасы, которые не мог сдержать. Он широко открывал рот, словно ему не хватало воздуха. Или для того, чтобы выпустить из себя нечто, бесновавшееся в нем. Он пытался кричать, но у него получалось какое-то хриплое поскуливание.
Он вышел из дома, долго прятавшего его в своих лабиринтах. Насколько долго? Он посмотрел на часы? Без пятнадцати семь.
— Я уже собиралась идти искать тебя, — сказала Оля. – Дали?
Олег взял коляску в свои руки.
— Поехали кутить, милая. Угадай сколько.
Он выбирался к центру, на Малышева. Оля бежала за ним.
— Тридцать пять?
— Больше.
— Сорок?
— Больше, Оля, больше.
— Шестьдесят?
— Не жадничай. Пятьдесят без каких-то копеек.
— Не может быть!
— Может, Оля, может.
— А долго почему так?
— Лучше не спрашивай.
Навстречу им шла женщина, что называется, средних лет, из тех, что к своим пятидесяти уже мало напоминают женщин, — этакое злобное существо женского рода с варикозными венами на ногах и в юбке, напяленной на выпирающий живот, в по-мужски коротких волосах проглядываются признаки облысения. Баба надвигалась на них, словно танк, расстреливая всех троих недобрым взглядом. Оля, кажется, тоже заметила ее. Еще издалека Дораган безошибочно определил в бабе тот тип фурий, от которых много натерпелся в бытность грузчиком. Такие почти никого не жалуют, но, пожалуй, никто их так не раздражает, как бедно одетые молодые пары, которые имеют наглость быть счастливыми и не скрывают этого. Арсенал подобных теток таков: презрительно хмыкнуть, проходя мимо, как-то недобро чмокнуть губами или шмыгнуть носом, а если молодая мамаша идет без мужа, то и смачно плюнуть под колеса коляски. Все эти орудия убийства Дораган давно испытал на себе.
И тут Оля вдруг широким жестом швырнула что-то в кусты. Дораган, не сводивший с “противника” глаз, заметил, как оживилась тетка, заполучив такой великолепный повод.
— Женщина, — сказала тетка его жене, — вы бы постыдились сорить посреди улицы. Еще при ребенке. Кого воспитываете…
И здесь Оля, его тихая, кроткая Оля, вдруг повела себя так, как Дороган меньше всего от нее ожидал. Она круто развернулась, подошла вплотную к тетке и, ласково глядя ей в лицо сверху вниз, ласково проворковала:
— Я это сделала, чтобы вы без работы не остались.
— Да? — не нашлась тетка: какая-то нездешняя чистота и благородство во всем облике жены смутили ее. Баба поняла, что с подобным ангелом во плоти она разговаривает первый и последний раз в жизни.
Когда они немного отошли от ошарашенной бабы, Олег сказал:
— Ты была великолепна!
Они направлялись в гастроном на Вайнера, но, еще не доходя, Олег купил себе и жене по мороженому и банан для сына. Они шли молча торопливым шагом; Дораган жевал пломбир и толкал вперед коляску, Оля возилась с бананом.
Вот и дверь в магазин. Пожилая уборщица в синем халате преградила им путь.
— Закрыт магазин, — обрубила она.
— Как закрыт? Еще только без семи, — подосадовал Дораган.
— Видите, сколько покупателей ходит! Сказали: никого больше не запускать.
— Как же нам быть? Рядом и магазинов-то больше нет.
— Не знаю я.
— Может, все-таки запустите? — не унимался Дораган.
— Ну, я же русским языком сказала…
Она хотела захлопнуть дверь, но Дораган помешал ей.
— Послушайте, — сказал он уборщице, — вот этот ребенок очень голоден. Моя жена не ела четыре дня. Если вы нас не запустите, я откушу вам нос. Клянусь, я это сделаю.
Зрачки у женщины расширились, она разглядывала его с нескрываемым ужасом. Можешь удостовериться, мысленно сказал ей Дораган, я действительно ненормальный.
Секунду-другую уборщица что-то прикидывала, а потом произнесла:
— Давайте, только по-быстрому. — И уже Никите: — Ух, какой сидит. Вылитый генерал. Как тебя звать-то?
— Его зовут Никита, — отозвался Дораган. — Спасибо, что впустили.
— Да чего уж там!.. На здоровье, — отозвалась старушка тем голосом, каким, наверное, любила ворковать бабушка Красной Шапочки.
— Давай, Ольчунчик, выбирай, – сказал Дораган.
В почти пустом зале его слышал каждый, и впервые в жизни Олега это не смущало: он был на взводе. Оля, напротив, смутилась и старалась как можно меньше привлекать к себе внимания. И поскольку в обществе раздухарившегося Дорагана это было невозможно, она послала Олега в кондитерский отдел посмотреть что-нибудь к чаю. А Дораган уже вошел в раж.
— Девушка, это что вон там за печенье? Нет, не то… Да, вот это. Оно вкусное, что ли?
Продавщица смотрела на него почти что с испугом.
— Я не знаю, – ответила она.
— Как так? Не пробовали, что ли?
— Нет.
— У хлеба и без хлеба, так получается? Ладно, давайте вон того, с малиной на коробке, и вон то, с шоколадом, – горлопанствовал Дораган.
Покупатели косо поглядывали на него и избегали кондитерский отдел. Подошла Оля, прижалась к нему, и на ухо шепнула, что нечего переводить деньги на баловство, и повела мужа в мясной отдел.
Они провели в магазине еще минут пятнадцать, весомо наполнив пакет, купленный тут же. Никто не посмел Дорагану сказать и слова поперек. Продавщицы маетливо ждали, когда эта странная семейка покинет магазин. У Дорагана давило в висках и тянуло блевать. Он был на грани помешательства.
Какое-то время они кружили по центру города вокруг коммерческих палаток, делая совершенно дикие покупки. Потом пошли через Плотинку, оттуда вдоль реки к улице Якова Свердлова. Проходя мимо нищей старухи, Оля приотстала от мужа. Оглянувшись, он увидел, что жена что-то говорит нищей. Затем жена достала из кошелька купюру и зажала ее в руке старухи.
— О чем ты с ней говорила? – спросил Олег, когда Оля догнала его и зашагала рядом, довольная собой.
— Я сказала ей: “Передайте моей бабушке, что я ее люблю”.
Они поравнялись с двенадцатиэтажкой, стоявшей на горе, поодаль от других домов.
—Зайдем? – кивнул Дораган.
Это был дом, где живет его мать.
— Ты хочешь, чтобы тебе испортили настроение? – спросила Оля.
— Только не сегодня, – возразил Дораган. – Вообще, мне надо почаще заходить к своей мамочке. Мне кажется, что после каждой нашей встречи черти в аду ставят дополнительный жирный крестик в ее тетрадку.
— Давай, я подожду тебя на улице, – предложила Оля, когда они подошли к подъезду.
— Ничего подобного. Я прожил в этом доме десять лет. Я тебя приглашаю, и ты — моя гостья.
Дораган уже нажимал кнопку звонка.
—Только потом не говори, что я тебя не предупреждала, – тихо проговорила Оля.
— Кто? – спросила за дверью сестра Клава.
— Свои, – с чувством произнес Дораган и подмигнул жене.
Дверной замок лязгнул не сразу. Дверь отворилась ровно настолько, чтобы могла показаться голова десятилетней девочки.
Окинув их взглядом, сестра Клава быстро проговорила:
— Мамы дома нет.
Итак, она сказала, что мамы дома нет, и теперь с недоумением оглядывала двух взрослых людей, давая понять, что при таком раскладе ей с ними говорить больше не о чем.
— Здравствуй, Клава, — сказала Оля.
— Очень хорошо, — заявил Олег. — А мы вот решили навестить вас.
Он толкнул дверь и вошел в прихожую.
— Заходите, не стойте на пороге, — это он своей семье. — А где мама?
— В бассейне, — ответила Клава и с оскорбленным видом ушла в комнату, где работал телевизор.
Когда они вошли вслед за ней, Клава головы не повернула, только косо стрельнула глазами на Никитку.
— Как у тебя, Клава, успехи в школе? – спросила Оля.
Клава ответила далеко не сразу, давая понять, что для нее составит немалый труд общаться с незваными гостями.
— Нормально, – процедила она сквозь зубы, и на какой-то миг Олегу показалось, что перед ним ожил один его знакомый покойник.
— Клава, – с кресла подал голос Олег, – а что ж ты нам чайку не поставишь?
И опять у сестренки пошло время на обдумывание достойного ответа. Дораган ее понимал: нелегко десятилетней девочке достойно наносить выпады двум взрослым людям. Смелее, мысленно ободрил ее Олег. Великая наука презирать, мелкими кусочками рвать от плоти ближнего своего. Кто-то в этом совершенствуется всю жизнь, кто-то не может освоить даже азов. У тебя для этого подходящая наследственность и тяга к подобного рода знаниям. Глядишь, не пройдет и трех лет, как тебе будет, что называется, палец в рот не клади.
— У нас чай кончился, – разродилась Клава, не отрываясь от экрана.
— Ничего страшного, мы со своим пришли. Давай-ка вскипяти водички… Хотя нет. Лучше я сам, – сказал Дораган, заподозрив, что девочка запросто может плюнуть в чайник.
Они перекусили на чужой кухне тем, что принесли с собой. Поели на скорую руку, потому что Оле становилось все более не по душе и она звала Олега в их дом.
— Сейчас пойдем. Я только покажу тебе свою комнату.
— Я уже видела.
— Совершенно верно. Но осматривать мою комнату без помощника в моем лице — это все равно, что никогда ее не видеть.
Они оставили кухню в том же порядке, что и когда зашли сюда. Не съели ничего чужого, казалось, их вообще здесь и не бывало, если бы не электрочайник с остывающим кипятком. Его поставили туда, где он и стоял прежде, но дотронешься до него, и руку больно укусит горячий металл.
Олег открыл дверь в комнату, которая на протяжении десяти лет была его комнатой. Подкрепившись за столом, сын забежал в комнату, готовый хорошо провести время. Он остановился посредине, обводя глазами предметы вокруг и выискивая те, что, по его мнению, могли бы сойти за игрушки. Олег предостерегающе взял Никиту за плечо.
С тех пор как эта комната перестала быть его, здесь все изменилось до неузнаваемости. Когда они сюда въехали, Олегу исполнилось двенадцать. Из обстановки здесь всего и было, что его детский диван и корзина с игрушками его сестры Марины. Да еще обшарпанный пустой чемодан, на котором Марина рисовала мелками. С появлением в доме отчима в доме стала появляться новая мебель. Макар весьма скрупулезно следил, чтобы в эту комнату не попадало ничего из новых вещей, купленных на его деньги. Поэтому с годами комната пополнялась за счет старых вещей, перекочевавших из “большой” комнаты в его. Плюс рухлядь на выброс из дома деда.
Дораган стоял посреди комнаты, положа руку на плечо сына, и испытал смешанные чувства. Олега радовало, что его сыну не придется познавать жизнь в этих стенах, где Дораган много плакал. Этим он был обязан бывшим и нынешним обитателям этого дома. Но здесь же он пережил немало счастливейших часов, читая классиков, горячо полюбив Диккенса, слушая “Стикс”, “Куин”, Рода Стюарта… На древнейшем “сталинском” столе, которого давно здесь нет, он написал свои первые рассказы. О мужчине, путешествовавшем в голове другого мужчины. Еще о другом мужчине, который мечтал вновь испытать очарование обычной человеческой рутины, и лишь в последнем предложении выяснилось, что мужчина этот — призрак умершего… Все это днем, а ночью, бывало, не доверяя книжной мудрости, Дораган соскакивал с постели, решив, что его верхний боковой ногой недостаточно хорош. И тогда он шарфом привязывал гантель к ноге и принимался тренироваться. Да, в свое время он был большой мастер развлекать себя. Как раз под стать другим мастерам в этом деле, которым всего-то и хотелось: лишить подростка иллюзий, забрать мечту и насрать в душу.
— Вот здесь, – он кивнул на полированный письменный стол, заваленный учебниками, – стоял диван, который домовой сдвинул к стене. А вон там умер отчим. Правда, глубоко символично, что он умер в моей комнате.
— Пойдем отсюда, – сказала Оля. – Хватит воспоминаний. У нас есть будущее, давай им и жить.
Дом, милый дом… Всякий раз, побывав в доме матери, Дораган еще сильнее привязывался к своему. Пусть здесь пусто и неуютно, но все необходимое для жизни у них или уже есть, или когда-нибудь будет. И для какой жизни! Сейчас он сидит у себя на кухне, и рядом на плите варятся в кастрюле сосиски. Пришла пора зажечь лампу, и от света оранжевого абажура и паров над кастрюлей кухня окуталась красноватым маревом. Дав Олегу наставление приготовить бутерброды, Оля упорхнула в ванную. До него доносилась ее негромкая песенка вместе с шумом падающей воды. Сын спит в комнате. Он уснул в коляске еще по пути домой. Никита так и не выпустил из ладони новенький револьвер с пистонами, купленный по дороге. Добавляя молоко в картофельное пюре, Дораган думал о том, какой он, в сущности, счастливый человек.
— Олежа, – услышал он. – Олежа, занавески задернуты?
— Да.
— Тогда я выхожу! – Это предвещало маленький спектакль.
И она появилась… Совершенно обнаженная, в пушистых тапочках на ногах. На носках красовались заячьи мордашки. Сегодняшняя обнова. Почему-то Оля выбрала именно такие. Они были розовые и мягкие, как она сама. Оля остановилась в дверном проеме, жеманно опершись рукой о косяк. Пародировались киношные обольстительницы.
—А теперь развлекайте меня! – Эту фразу они вместе вычитали у Ринга Ларднера.
— Ольгуш, ты почему ж голая такая? – в пику Голливуду Олег взял тон пензенской тетушки.
— Почему? – спросила Оля, не выходя из образа. – Потому что здесь нет полотенца, достойного меня.
— А меня?
— Тебя? – Оля манерно указала на него пальцем. — Тебе всегда найдется.
Они засмеялись. Дораган зааплодировал своей приме.
– Нет, в самом деле, завтра куплю порошок и все перестираю, – отсмеявшись, сказала Оля.
Она ушла искать что-нибудь подходящее и вскоре вернулась из комнаты в его синей рубахе, в той, что он женился на ней и по сию пору не снимает, потому что она у него по-прежнему единственная.
—Узнаешь рубашонку? – подмигнула Оля.
— Знакомая вещица, – не спасовал Олег. – Тебе идут мужские рубахи.
Они сели за стол. Пюре с сосисками они запивали молоком. В правой руке Дораган держал вилку, в левой — кусок батона с намазанным паштетом из печени.
— Про салат не забывай, — сказала Оля, указывая на тарелку с крупно нарезанными помидорами и огурцами.
Дораган не ответил, только выразительно показал вилкой на свои набитые щеки. Оля ела деловито, без всякой жадности во взоре и спешки в движениях.
— Еще? — спросил Дораган, когда их тарелки опустели.
Оля не стала отказываться.
Покончив со вторым, Дораган раскидал по кружкам растворимый кофе.
— Прошу, — он пододвинул жене сахарницу, наполненную до краев.
Они выпили по чашке с сырными бутербродами. По второй они уже пили медленно, лениво потягивая, расположив между собой банку с датским печеньем. Обоих заметно разморило от сытного ужина.
— Скажи, ты когда-нибудь ел в ресторане? – с детской непосредственностью спросила Оля. – Я не буду спрашивать с кем. Ел или нет?
— Ел, – наконец признался он.
— Где?
— В “Космосе”.
При этих словах Оля перестала жевать, отодвинула от себя чашку и уставилась в столешницу.
— С кем? – спросила она и, не выдержав, сама засмеялась над собой.
Олег блаженствовал: никто так не ревновал его. Понимай: никто им не дорожил.
— Я с самого начала ждал этого вопроса. Ни с кем. Просто зашел пообедать.
Оля будто не слышала его. Она хохотала. Вначале над своими вопросами, затем – и уже громче – над тем, что так глупо хохочет во все горло и не может остановиться. Под конец смех стал общим: они смеялись, потому что им было хорошо и еще потому, что уже давно никто из них ни вместе, ни по отдельности не смеялся так от души. Хохоча, они очутились рядом на полу.
— Слушай, а я ведь захмелела.
— По-моему, я тоже.
— Олежка, это от еды?
— Больше не отчего.
Дораган положил жене руку на плечо. Это означало, что грядет откровение. Оля прильнула к нему.
Подумать только, — начал он заплетающимся языком, – сколько месяцев подряд мы были несчастны. Нам казалось, что мы на краю пропасти. Но вот сейчас сытно поели, и этой ноющей язвы как не бывало. Она оказалась такая ма-а-ленькая, эта язвочка, что хватило полкило сосисок, чтобы ее устранить.
— Мне не хочется об этом думать.
— Ты не понимаешь… Из нашего случая становится очевидной другая вещь: большинство людей живут самыми заурядными мечтами, которые в их глазах приобретают величие лишь потому, что их не удается осуществить. Когда же это случается, мы начинаем удивляться, что это в ней так неудержимо манило. Особенно это относится к покорителям женских сердец. Вот уж воистину… Честное слово, будь в моей власти, я бы каждому человеку дал год жизни в роскошестве. Но только год, чтобы не скупился и не томил себя пустыми надеждами. Оля, мы бы получили совсем другое общество, – сказал Дораган, словно раскрыл государственную тайну, и сам стал похож на заговорщика.
Совсем ночью в корзине с игрушками неожиданно сработал детский телефон: послышался зуммер, а потом дребезжащий детский голос посреди ночи громко сказал: “I Lowe You”.
Городские бомжи… Наряды на них отражают не только социальный статус, но и обнаруживают элемент случайности. Некоторые из них по сравнению с другими выглядят вполне сносно. Скажем, бомж в светло-бежевом вельветовом костюме и с разбухшим портфелем в руке очень напоминает незадачливого командировочного, которого еще в далекие семидесятые заслали куда-то в тьмутаракань, и вот он вернулся домой, глядит по сторонам и сквозь приметы новой жизни с трудом распознает родной город. Этакий Рипль Ван Винкль.
Пес в трамвае
В дождливый осенний день грязная дворняга забежала в полупустой трамвай. Странный поступок для городского пса. Он довольно крупный и, верно, потому решил, что ему все можно. Время от времени он пробегал из конца в конец, останавливался у дверей и, когда те открывались, оставался на месте, словно имел точное представление, где ему следует выходить.
Среди пассажиров на пса обратил внимание пассажир в очках и шерстяной шапочке, вывязанной в фасоне летного шлема. Какой-нибудь обнищавший сотрудник давно разогнанного НИИ или интеллигентствующий слесарь-сантехник. Он пощелкал пальцами перед мордой пса, что-то сказал ему, и зачарованный пес с интересом уставился на пассажира. Они сразу понравились друг другу. Потом гражданин в летном шлеме разложил на свободном сиденье газету и вынул из сумки какую-то рыбу, разломал ее на куски и положил на газету перед псом. Трамвай колесил по своему маршруту, пассажиры пялись в окна, а гражданин в шлеме и пес сидели друг против друга и угощались рыбой.
Перед очередной остановкой поднялся со своего места другой пассажир и направился к двери. Это был крепкий, немного вальяжный, богато одетый мужчина. Он снисходительно посмотрел на пса, улыбнулся и весело кивнул ему, как кивают дворняге крепкие, хорошо одетые мужчины.
И тут с собакой произошло что-то странное. Пес мигом забыл про рыбу и гражданина в шлеме. Он набросился на мужчину с яростным лаем, словно знал его всю свою собачью жизнь и столько же ненавидел. Новенькая кожаная курка уцелела благодаря тому, что двери трамвая открылись и мужчина успел выскочить.
Интересно, подумал тогда некий наблюдательный пассажир из того же трамвая, этот бродячий пес, разделив трапезу с неким бедолагой, взялся травить мужчину, очевидно, неплохо устроившегося в жизни. Это что, солидарность по-собачьи?
Мы всей семьей возвращались на трамвае с центральной елки города. В салоне было не слишком много народу, но почти все сидячие места заняты. На двухместных сидели семьи, парочки или шумные компании. Все эти люди ехали с городской площади. Одиночные места занимали люди, которые были сами по себе и ехали откуда угодно, но только не с мест массовых гуляний. Их там не было потому, что Новый год — праздник семейный или хотя бы предполагает хорошую компанию, а эти, на одиночных местах, все были одиноки.
Но одно место в ряду одиноких было свободно. И тогда я подумал, что это МОЕ место. Это я его должен занимать каждое 1 января каждого года. Потому что я одинок среди людей, и то, что я нашел свою половинку, — всего лишь дикая случайность, вероятность которой — один шанс на пять миллиардов.
Двое пьяных. Мужчина и женщина. У женщины в руке полиэтиленовый пакет. Пока они медленно приближаются к тебе, ты как писатель (во всяком случае, ты думаешь, что ты писатель), творящий на бумаге собственную реальность и этим подменяющий подлинную жизнь, пытаешься выиграть пари у всамделишного. Другими словами, ты проверяешь свое знание жизни и людей, гадая, что там в пакете у женщины.
Легко предположить, что там окажутся бутылки – пустые, полные, початые – неважно. Возможно, книга. Ты давно заметил, что книги (точнее, книжки) каким-то непостижимым образом сопровождают пьяниц на протяжении всей их жизни. И не раз подобные личности предлагали тебе книги за полцены. Очко можно засчитать, если там будет газета или журнал.
Что еще? Почему-то думается, что в пакете может оказаться что-нибудь из детского. Например, кофточка для девочки. Какой-нибудь ужасающей расцветки. Да, и обязательно что-нибудь из остатков закуски – раскрошившийся хлеб, рыбные консервы, пирожок с повидлом…
Они поравнялись с тобой, и ты с азартом заглядываешь в пакет.
Итак, в пакете:
немытая бутылка из-под молока,
вскрытая коробка с вермишелью,
венок из одуванчиков.
Благослови, Господь, этот самый венок из одуванчиков, а ты, писака, хорошенько задумайся над его существованием.
Слушая правдивые человеческие истории, я особенно внимателен к деталям, неким подробностям – мое писательское воображение перед ними пасует.
Ремарк в одном из своих романов, описывая комнату, где произошло самоубийство, отличает такую деталь: это было днем, и в комнате горела электрическая лампочка – стало быть, повесившийся наложил на себя руки ночью. Читаешь и не знаешь точно: то ли писатель был очевидцем происшедшего, то ли это сработало его писательское воображение.
А вот правдивая история женщины, у которой повесился муж.
Это случилось на его день рождения. Именины выпали на будничный день. С самого начала день не складывался. В обед он позвонил ей на работу из дому. Он сказал: “Спасибо тебе за праздник” — и бросил трубку. Почуяв недоброе, она засобиралась домой. Отпросилась с работы. Купила цветы и торт.
Дверь оказалась запертой изнутри. На звонки никто не открывал. Была слышна музыка за дверью.
От соседей женщина перелезла с их балкона на свой. Одиннадцатый этаж. Взглянула в комнату через окно – никого. Свет включен, и на двери тень. В комнате оглушительно орет музыка. Женщин принимается выставлять рамы, про себя решая, что муж, верно, пьяный заснул на унитазе. А когда забралась в квартиру и заглянула в туалет, то увидела мужа повесившимся на батарее. Она открыла ему глаза, подумав, что муж играет на публику, такое уже случалось. А он к тому времени был уже мертв.
В магнитофоне играла кассета, поставленная мужем. По отмотанной пленке она поняла, что опоздала на самую чуть.
Если не принимать во внимание лица профессиональных притворщиков, для которых работа с фотографиями — часть ремесла, то можно сказать, что лица людей безоружны перед объективом. Причем чем дольше в него смотришь, тем беззащитней себя ощущаешь. Любая дилетантская попытка выдать себя не за того, на фото выглядит гротескно. На снимках люди таковы, каковы они есть на самом деле. Они честны, но не с фотографом, а с самими собой. Всматриваешься в фотографию и понимаешь, что точно с таким же лицом этот человек будет стоять перед Господом в день Страшного Суда.
Фото Леонтия Леонтьевича, наклеенное на образец пропуска, висит на проходной. При том, что на нем белая рубашка и галстук, у Леонтия испуганный вид, будто этот напуганный анфас отразился не в объективе фотоаппарата, а в зрачке медузы Горгоны.
Леонтий Леонтьевич работает шофером, человек улыбчивый и достаточно общительный, недавно получил новенький “Москвич”… Вот только уже который год продолжает глядеть со стены куда-то перед собой, изнутри ужаснувшись чему-то.