Роман
ОЛЕГ ЗАХАРОВ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2001
Олег Захаров
Площадь Обороны
Роман
Никто
никогда не узнал, какая катастрофа
разразилась над ним. И была ли
катастрофа? Вернее всего, что и не
было, а была жизнь, простая и
обыкновенная, от которой только два
человека из тысячи становятся на
ноги, остальные живут, чтобы
прожить.
М. Зощенко
Часть первая
Про свои нынешние летние дела Дораган задумывался часто и по-разному. Например, обдумывая вариацию в жанре школьного сочинения на тему “Как я провел лето”, он торопился дать необходимое устное пояснение для однокашников, выпускников 1983 года: “Сжиться с необходимостью зарабатывания себе на жизнь. Я называю это “общей прививкой”, которая не рассосалась во мне, неблагополучном, как у других, а вот уже десять лет ноет в заднице инородным телом”.
Зато никто не дает мне моих лет, думал Дораган, раскрывая блокнот. С июня я заметно похудел, писал он. В июле, когда дырявить ремень дальше не представлялось возможным, я додумался носить под брюками хлопчатобумажное трико. Без сомнения, август станет месяцем шерстяного. Совсем недавно жена отыскала его в шифоньере, и оно чисто выстиранным поджидает меня на батарее.
Если подумать, выходило, что с момента окончания средней школы Олег Дораган продвигался по жизни спиной вперед. И по прошествии десятка лет приходилось признавать себя пропавшим без вести. Полегчает ли ему, если рассматривать человеческую жизнь как неясный путь от одной неизвестности до другой? Не полегчает.
Так оно и вышло. Туманным утром в последних числах июля он, кажется, сумел угадать маршрут: нужно вывести душу из закоулков. Все, что у него было в жизни, было здесь, при нем, на софе — молодая жена и полуторагодовалый сын. Они спали, и спали так, будто что-то пережидают. Оставалось удостовериться в том, что они последуют за ним.
В свои неполные двадцать семь Дораган так и сыпал эпистолярными безделицами вроде этой фантазии на школьную тему. Засаленный “писательский” блокнот, который пестрел цитатами из книг вперемежку с собственными наблюдениями, рисунками, пересказами снов, в домашнем беспорядке мог отыскать с закрытыми глазами: блокнот посылал ему свои флюиды.
Отнюдь не блажь, думал Дораган. Это неизбежно, когда рассеивается туман вокруг того, с чем придется жить. Стало быть, и умереть. Потребность вести записи возникла у Дорагана после того, как он написал свой первый стоящий рассказ. Впрочем, чем бы дитя ни тешилось… Блокнот Дорагана — это его центр тяжести. Людям, которых он встречает вне дома, никогда его так не понять, как они могли бы это сделать, если бы прочитали всего лишь пару страниц из его блокнота.
30 декабря 1990 года. Полупустая квартира где-то в СССР: хочется есть, и хочется быть. Вещает радиоприемник: на европейской части России и Среднем Урале тепло, благодаря теплому антициклону с Атлантики. Еще пару дней назад он был у побережья США.
Выхожу во двор и до предела заполняю себя воздухом. От обилия пустоты темнеет в глазах, и еще пахнет кукишем. Зато есть повод ткнуть пальцем в грудь иностранца-инопланетянина и провозгласить с пафосом: “Гольфстрим — это общечеловеческое достояние”.
8 января 1991 года. Рождественская ночь — особая ночь. Гирлянды в виде свечей. Нечто с тонким стержнем и редкими пушистыми отростками вразброс напоминает скелет с засунутой меж ребер гранатой — стеклянная сосулька. Режет маятником рождественский морфий старая гирлянда с серпом и молотом над арестованным Дедом Морозом. Ограбленный седой старик. Что делает в моем жилище синтетическая хвоя, пугая своей схожестью с искусственными цветами на похоронных венках? Кого хороним? Сталин с нами!
“Кто я?” — спрашиваю себя. Ищу ответ в документах: гражданин, русский, военнообязанный, холост, фотокарточка наклеена. И все? Слово “все” холодным эхом кружит по пустоте жилища, заворачиваясь в метель, на фоне тишины, обретшей цвет. Цвет северного сияния. Слава Богу, мою суть о н и не уловили! Для всех я остался таинственным незнакомцем. Мое место в темном братстве инкогнито. Я хлопнул себя по груди, разбудив паутину сна. Руки прочь от таинственного незнакомца! Вы меня еще плохо знаете. Все судьбоносное, случайное, магическое для меня прошло. Ничто отныне не встретится на моем пути, что не было бы частью меня самого (Ницше).
Вокруг считали, что Олег Дораган уже стал тем, кем ему было по силам стать. И вот его прорвало: он складывал слова в предложения, поверял бумаге, а его самость ныла и просила оценки у всякого. Запах собственной смерти, который он учуял сегодня утром, не пугал его, как и сама смерть, но ему необходимо справиться с собой, потому что ему есть для кого жить. Этим утром в голове Олега кипел капремонт. Едкий запах пробирал легкие, рассекая дым, в воздухе плавно перемещались громоздкие детали, грохот повсюду и вспышки сварки, горели печи — все это существовало внутри него. Что происходило с ним внешним, об этом Дораган имел отдаленное представление. До Дорагана доходили голоса, что там, во вне, его собственные дела идут из рук вон плохо. Он послал записочку самому себе: “Вокруг меня темнота”.
Последние годы в жизни Дорагана — одна сплошная темная история. Сейчас он понимал, что буквально до недавнего жил так, будто потерпел фиаско, оказавшись на грани, он тем не менее всегда сможет зайти в некую продовольственную лавку, где скажет продавцу:
— Люди оказались правы на мой счет: я — кретин, я — жалкая, ничтожная личность. А теперь, пожалуйста, соберите мне продукты в ваш мешок — я умираю с голоду. Наличных у меня нет, но, полагаю, публичное признание собственного ничтожества стоит дороже любых денег.
Когда Дораган доподлинно выяснил, что его мать может допустить голодную смерть сына, что-то новое навсегда появилось в его взгляде. Во всяком случае, одну свою проблему из целого ряда других он мог достаточно четко сформулировать: его не любили люди. Везде, сразу и навсегда. Отовсюду его выживали любыми способами, а тем временем в трудовой книжке росло число записей, и каждый новый работодатель все подозрительней вглядывался в лицо Дорагана. Лавры народного любимца ему не были нужны, но эта устойчивая антипатия окружающих не давала заработать на жизнь. И как могло случиться такое с ним! Ответ на свои вопросы он стал искать в книгах великих. И надо сказать, великие не разочаровали его.
Свобода, если
определить ее как эстетическую
категорию, есть органическая
неспособность обрести форму, сама
аморфность. А форма — это особая
реакция материи, подвергнутой
давлению. И чем совершеннее эта
материя, тем больше у нее шансов
погибнуть, в то время как
несовершенные виды
приспосабливаются, используют все
оставленные им возможности,
переливаются, заполняют все ниши…
Сальвадор Дали, “Тайная жизнь”
…Когда в мире
появляется настоящий гений, вы
можете с легкостью узнать этого
человека по многочисленным врагам,
которые объединяются вокруг него.
Джонатан Свифт
Я вижу, устал ты от
ядовитых мух и в кровь исцарапан во
многих местах, а гордость твоя не
хочет даже возмущаться.
Своей мелкой душой они много думают
о тебе: ты всегда вызываешь у них
подозрение. Все, о чем много думают,
становится подозрительным.
Перед тобой они чувствуют себя
ничтожными, и низость их тлеет и
разгорается в невидимую месть.
Фридрих Ницше, “Так говорил
Заратустра”
Это еще один
непременный спутник гения на
жизненном пути — чувство голода.
Во-первых, гений никому не нужен,
во-вторых, для него нет еды. А
в-третьих, он не знает, где
приклонить голову. Но несмотря на
эти неудобства, он, по всеобщему
мнению, живет припеваючи. Ленивый,
вялый, ненадежный, коварный, лжец,
вор, бродяга. Он вызывает
неудовольствие всюду, куда ни
забредет.
Генри Миллер, “Время убийц”
Одно необходимое пояснение: Дораган не был уверен, что сам он — гений, но при этом полагал, что именно его способности и преклонение перед искусством сделали его объектом травли в пролетарской среде. А если еще добавить к этому, что в его психологическом портрете люди могли обнаружить черты, свойственные людям, склонным к самоубийству, о которых Дораган вычитал в журнале “Человек и закон” и которые подходили ему почти по всем пунктам?
Отдельное спасибо надо сказать матери-природе за врожденное слабое зрение — очкарик, за большие редкие зубы, изначально впалую грудь и широкие бедра (в детстве Олега со спины даже принимали за девчонку). А еще Дораган картавил. Отдадим природе должное: она все сделала, чтобы с самого начала превратить Дорагана в подходящий объект для травли и насмешек, и к минимуму свела его способности физически защищаться. Моим отцом должен был быть Вуди Аллен, подвел итог Дораган.
Насчет себя нынешнего Дораган не питал иллюзий. Ловить парусом ветер нужно было в сезон “больших вихрей”. Он и ловил, а потом что-то в нем сломалось, и Дораган предпочел плыть по течению. Теперь он знает, куда стекаются все реки. Но эту как бы вдруг возникшую одержимость не расставаться с блокнотом и авторучкой, “разливать” и “закупоривать” все вокруг, наклеивать этикетки, хотя и на свой манер, Дораган посчитал добрым знаком выздоровления.
Пробегая тысячью глаз по карте своей жизни, он всюду натыкался на одну и ту же угловатую тень — Мама. Это объясняется просто — из своих двадцати семи лет двадцать два Дораган прожил с ней под одной крышей. Существует ли в современной психологии термин, думал он, обозначающий конфликт с матерью. Ему еще нужно многому учиться, любопытничать, узнавать, чтобы хотя бы справиться со своим прошлым, если не удастся изменить судьбу к лучшему. Мать его была ему еще и вместо отца, которого Олег помнил не слишком отчетливо, зато часто видел в своих снах: вот он, в костюме в крупную клетку по моде начала семидесятых. Папа остался на “старой” квартире, он вовсе не умер. Ходит по комнате, и половицы под его ногами никогда не скрипнут.
Чтобы начать с самого начала, Олегу пришлось припомнить, что мама всегда хотела его видеть человеком с высшим образованием. Само его появление на свет в первых числах октября, с ее слов, уже было подчинено этим планам: рожденные в октябре могли пойти в школу, когда им еще не исполнилось полных семи лет, и, стало быть, заканчивали они школу в шестнадцать и перед осенней мобилизацией имели не одно, а два лета для попытки поступить в институт, и в случае зачисления армии пришлось бы подождать Олега лет этак с пяток, а по окончании принять в свои ряды не солдатом, а офицером.
А рядом с беременной мамой, строящей такие далеко идущие планы, был мой отец, и с той же проблемой. Будучи сильно близоруким, но не настолько сильно, чтобы быть признанным негодным к службе, он, по совету матери, всячески надрывал глазной хрусталик, подводя свое зрение к заветной цифре “минус шесть”. Говорят, даже отказался от очков и передвигался на ощупь. Что-то подсказывало Дорагану, что отец боялся службы в армии, где истязают, убивают, насилуют, и боялся, что называется, по-настоящему. А боясь “неуставных взаимоотношений”, не желал к тому же упускать из виду мою маму на целых два года.
И все поначалу шло гладко. Папа стал почти слепым. А когда подошло время, Олежку отдали в школу шестилетним, но, правда, с испытательным сроком. Тут переживать было нечего: Дораган хоть и рос хлипким, но отнюдь не глупым. Возможно, десять лет, проведенных в средней школе, а поменял он их пять в силу разных обстоятельств, вышли бы Дорагану беззаботней, пойди он на год позже, во всяком случае, синяков было бы наверняка меньше. А что до попыток поступить в вуз, то хватило бы и одной. Свердловский юридический институт (тогда еще Свердловский), вечернее отделение. На дневное “школьников” в то время не брали. Перед первым вступительным экзаменом, когда толпа напористых абитуриентов обступила крыльцо, ожидая открытия, какой-то армянин принял Дорагана, стоявшего в стороне от всех, за члена приемной комиссии.
Высокий худощавый юноша в очках а-ля Джон Леннон, в кримпленовой ткани костюме-тройке, купленном почти что вчера, по случаю выпускного бала, и особая маленькая гордость — темно-синий галстук сирийского производства в нечастый белый цветочек, точно такой же, как у Шеварнадзе на фото, — таким высмотрел себя тогдашнего Олег Дораган из своего туманного ныне. Сейчас у Дорагана волосатая грудь, и когда его начинали сносно кормить, у него быстро появлялся животик. Нос ему перебили в армии. Очки он теперь носит только дома, из-за резко поменявшихся на улице в последние годы представлений о том, как должен выглядеть настоящий мужчина.
Тот пузатый армянин завел со мной беседу, верно, с целью прощупать почву на предмет дачи взятки, а когда выяснилось, что я такой же абитуриент, одарил презрительной ухмылкой и отвалил от меня. Так обознаться! До невероятного. Он не увидел меня, он увидел предназначение во мне. Именно оно не позволило ему разглядеть во мне взволнованного юношу, написавшего за день до этого на клочке бумаги: Господи, помоги мне написать сочинение.
Но участь клерка была Олегу отвратительна, и после демобилизации он вернулся в институт лишь ненадолго, чтобы затем с ним окончательно порвать. Одно время его манила карьера культуриста. Он рос хилым мальчонкой, и то, чего он добился в обнимку со штангой, изумляло его близких. Гляди-ка, у этих людей, признававших лишь те ценности, которые можно попробовать на зуб, вдруг появилось почти что уважительное отношение к нему, победителю плохой наследственности (а кто не знает, что плохая наследственность — младшая сестра злой судьбы). Но, прочитав однажды серьезную книгу по бодибилдингу относительно перспектив тонкокостных спортсменов, Олег перестал связывать с этим свои планы на будущее, хотя заниматься продолжал.
Слишком многим хотелось бы видеть меня слабым. Остальное они берут на себя.
Правда, печень он, наверное, слегка надсадил метандрестеналоном. Старость на все даст ответ.
Что было потом? Потом были попытки расширить жизнь за счет сексуальных переживаний. Мой астрологический знак Весы — общий для большинства, если не всех, сексуальных маньяков. Так утверждает криминальная статистика, и в собственном случае я бы не решился ее опровергать.
Думая о хлебе насущном, пошел в грузчики. Старался. Места менял до неприличия часто. Иногда неплохо зарабатывал. На это ушло пять лет. Пять лет по складским помещениям, всегда ниже уровня земли.
Дно перестало казаться дном, а жизнь — жизнью.
Женился поздновато и по большой любви. Вообще, ежедневные неудачи в мелочах компенсировались Дорагану везеньем в самом важном. Через год у них с Олей родился Никита. Блондин с синим цветом глаз. Роды проходили в единственном на то время в городе роддоме, освященном церковью. Тогда они с Олей только что нашли друг друга, были падки на символы, во всем видели добрый знак.
Потом стало трудно. И становилось все трудней и трудней. Последний год супружеской жизни они, в сущности, голодали. И сейчас в желудке привычно пусто. Кстати, это неправда, будто голод — это дрожащие руки, срывающийся слабенький голосок и все прочее, что можно увидеть в кино. К голоду привыкаешь довольно быстро, и уже не хочется есть столько же, как прежде. Голод — это непропадающая усталость в ногах, сонливость и медленное отмирание инстинкта самосохранения. Нет для голодающего большей муки, чем просто жить час за часом, день за днем. Уже не гонишь от себя мысли о смерти. От решительных действий по своему уничтожению голодающего удерживают только его обязательства перед другими людьми и, может быть, надежда на лучшее.
Еще многое на сегодня предстояло, но в этот час, когда день еще только обещал быть, Дораган подгонял себя, торопился делать выжимки из прошлого, уловить суть, назвать своим именем и по этим отметинам вывести дух на волю.
Все верно, размышлял он, иметь литературный дар, по-разному получать его подтверждения — это приятно бодрит. Но и мешает обзавестись каким-никаким ремеслом, позволяющим при скверных обстоятельствах зарабатывать своей семье на кусок хлеба. Ясно как божий день, что, бросая институт, я, человек аморфного духа, неспособного принять законченную форму, страшился определенности, окончательного вердикта над собой.
Все-таки было в нем что-то от бродяги. Дораган относил это на счет наличия в себе, пусть и небольшого, молдаванской крови, усматривая родственные духовные узы между молдаванами и цыганами. Дома, кстати, он обожал спать на голом полу, даже будучи женатым человеком. Любил бродить, мог сколько угодно пройти пешком и нарочито замедлял шаг, застигнутый проливным дождем где-нибудь в городе. Опять же —инстинктивно избегал становиться счастливым. Волочился за женщинами, не преследуя цели затащить в постель, чем не раз ставил их в тупик.
Похоже, Дораган упрямо отстаивал в себе талант из области науки жить, но четко для себя сформулировать его не мог. Быть может, он хотел бы проживать жизнь в форме репортажа. С остальными — как угодно, а вот его доблесть — это лечь губкой на отведенный ему провидением участок, и пусть ни одна шероховатость не останется не вобранной им, не истолкованной, не занесенной в соответствующую графу.
Может статься и так, что он подслащивает себе пилюлю, принимая свой крест за талант. Иной раз азарт хроникера-аналитика брал в нем верх, и тогда Дораган подгонял жизнь и время, чтобы поскорей узнать свой личный финал ради какой-нибудь пары-тройки жизненных наблюдений заурядного характера. В другой раз, измотанный, с занозой в сердце, он не чаял увидеть себя на пенсии, когда собственный эпилог освободит его от времени чему-либо соответствовать. Старость все извиняет. Старые, они как дети. Еще момент: ничего себе не выгадывая, Дораган делился всяким опытом, добытым собственной кровью, с кем угодно.
В Екатеринбурге лето девяносто третьего года было скорее никаким и третьим подряд, навевающим мысли об изменении климата на планете. У Оли ничего не было из летнего, поэтому непрекращающиеся дожди их полностью устраивали. Дораган вполне серьезно считал, что только усилием своей воли удерживает тучи над городом третье лето подряд.
Этой весной Олега выжили из столовой, где он работал грузчиком-экспедитором. И он устроился в охранную фирму и за мизерную плату стал сидеть на вахте в семейном общежитии. На удачу жене предложили неплохую работу, но пришла телеграмма от ее матери с известием, что ее бабка умирает, и Оля уехала в Нижний Ломов, забрав с собой сына. Через две недели она позвала его к себе, обещая неплохие заработки на сельхозработах, и Дораган, поддавшись на уговоры жены, уехал туда.
В Пензенской области он действительно немало помахал тяпкой, но работодатели не спешили с ним расплатиться, а потом теща выгнала их из дому. Они разошлись с ней во мненьях относительно ее нового сожителя: Дораганы полагали, что дядя Саша — пропойца и лентяй, а теща была склонна думать о нем как о человеке сложной судьбы, нуждающемся в постоянной опеке и внимании. К тому же Дораган лазил в холодильник за салом, которое так любил дядя Саша.
В Екатеринбург они вернулись всей семьей в двадцатых числах июня без гроша в кармане. Жена осталась без работы, а Дораган вернулся в охранную фирму. Сейчас он охранял лесопилку в Верхней Пышме по графику сутки через двое. Так они дожили до июля. Деньги за несколько июньских смен руководство лесопилки не перечисляло, оставив расчет с охранной фирмой на август. И Дораган каждое утро после смены приезжал в офис умолять выдать ему заработанное из фонда фирмы. Его долго мурыжили с ответом, а потом отказали. Об их отказе Дораган говорить жене боялся.
Он взял за правило после работы бродить по городу: вдруг подвернется более стоящая работа. Но и обзаведись Олег лучшей работой, и напиши он на старом месте заявление об уходе, расчет он все равно сможет получить не раньше первых чисел августа, а до них еще надо дожить. Они питались вермишелью, поджаренной на свиной кожице, и запивали кипяченой водой. Денег им взять было неоткуда. Кроме матери, у Оли никого не было, а родственники Олега давно уже не хотели его знать.
В хлопчатобумажных трико под брюками, Дораган блуждал по городским улицам. При виде его женщины прижимали к себе сумочки обеими руками. Едва ли он их замечал. До женщин ли, когда в голове шумно от ожесточенных диспутов, пресс-конференций, бесед тет-а-тет, интервью по самому широчайшему спектру вопросов. Его высказывания, самые интересные из которых потом заносились в блокнот, шли точно по назначению, только тем, кому это полезно послушать. Так, он делился с Главным Конструктором человеческих душ своими раздумьями о результатах его работы.
По размышлению, я прихожу к выводу, что такая черта, как человеколюбие, не есть приобретенное качество. Значит, врожденное? То есть полученное по наследству. От кого? Иными словами, в отдельных личностях боги выдают свое присутствие. Но послужат ли Вам оправданием те редчайшие примеры, когда подобный изъян помогал несчастным получить признание, подзаработать? Фрейд, Гамсун, Сэлинджер, Гессе… Не знаю. Пожалуйста, не оставьте без внимания.
А вот что досталось мужчине пролетарской наружности, которого Дораган повстречал в четверг у газетного киоска? Я тот, рядом с кем вы оскорбительно близко плюнули, очевидно, с целью омрачить мне мой денек. Я же не раз интересовался и у ваших единомышленников, что они желают мне сказать своими плевками. Ответов я не получил. А жаль, тема кажется любопытной. Я еще могу понять, чем вы руководствуетесь, выбирая очередную жертву: высокий лоб, задумчивый взгляд, ничего от гегемона в том значении, как я понимаю этот термин. Мне интересно, насколько плевки помогают вам снять стресс или компенсировать несостоявшееся в жизни. Много ли это приносит радости? Наверное, много. И кем вы были в благословенные семидесятые, прежде чем стать мистером Смачный Харчок в девяностые? Уж не тем ли, кто на коллективных снимках Всегда Сидит На Корточках (есть такая порода)? Бьюсь об заклад, что я угадал?
P.S. Ты бы, ублюдок, лучше задрал ногу и помочился на углу, чтобы совсем не отличаться от животного. Жму лапу.
Где же сегодня еще поискать? Приподнявшись на локте, Дораган видел, как рассеивается туман за окном. Поблизости пруд, но отсюда не увидеть. И если выйти в лоджию, не увидит Олег пруда, а только “чертово колесо” со стороны парка.
Собственно, в парк культуры и отдыха имени поэта Маяковского можно попасть двумя путями: теперь Дорагану ближе парадный вход через массивную арку, выполненную в лучших традициях сталинского ренессанса, а когда-то, двадцать с лишним лет назад, Олег добирался до парка через м о с т.
Это случалось на выходные и чаще летом, вспоминал Дораган. Еще не родилась сестра Марина, не было сестры Клавы от второго маминого брака, а был только я у моей драматической мамы и бедолаги-папаши. Поутру вся семья садилась в троллейбус и доезжала до кольца-конечной. Отсюда рукой подать до моста. Перед мостом, на входе, у касс, парк виднелся островком, музыка доносилась невнятно.
Не готовые к счастью, ничего о нем не знающие, мои родители… Дораган готов поклясться, что и в четырехлетнем возрасте осознавал, что мать с отцом искали в праздной толпе способ отдохнуть от самих себя.
Прямо над головой Дорагана висит его собственный фотопортрет, относящийся как раз к той поре. “Олегу 4 года”, — написано маминой рукой на оборотной стороне овала. Детское лицо, бледный редкий волос спрятан под берет, рубашонка застегнута до последней пуговицы. Тревожные признаки раннего развития на лице, эндогенная депрессия — все это уже угадывалось. И то, что смерть есть прекращение всего. Что получается из таких задумчивых мальчиков, Олегу еще предстоит выяснить.
Народ валит сплошняком, идти приходится чуть ли не в затылок, и редко кто навстречу, вернулся Олег к своим воспоминаниям. Мы вступаем на мост — доски вышарканы, некоторые из них предательски провисают под ногой, а там, где их недостает, виднеется зеленоватая муть пруда и колышущиеся обломки уже непонятно чего.
Дораган силился припомнить, что же так будоражило его на мосту. Тщетно. В памяти осталось лишь чувство, но не основание для него. Что он тогда делал на мосту? Любовался красотами или, научившись ходить и говорить, теперь открывал для себя формулу риска, умножая опасность (падение с моста) на величину ее длительности (длина моста), плюс ее вероятность (ширина щелей, прочность перил), плюс элемент непредвиденного — и все делится на желание маленького человечка выжить.
Как бы там ни было, но когда этой весной выяснилось, что моста больше нет, Дораган испытал шок. Еще этой зимой он в последний раз шел по старому мосту, как в безмятежном семидесятом году и как всегда потом, и вдруг — бац! — нет пруда: спускаясь вниз по оврагу, люди бредут посуху, по вытоптанной насыпи, мимо экскаватора, вокруг грязь от разворачивающихся грузовиков, и по обе стороны тропинки — что-то, готовое стать болотом. Лондонец, не обнаруживший на своем привычном месте Темзу, вряд ли бы так поразился, как поразился Дораган, когда узнал, что у него забрали мост его детства.
С той поры туман за окном появлялся все реже. Быть может, этот окажется последним. Сейчас — и это стало враз заметно — туман редел, и рваными пятнами проглядывал дом напротив.
Жена и сын спали. Он охотно пояснил бы всякому, кто согласился бы выслушать его в двадцать минут седьмого утра, что, дескать, пусть ни для кого не останется секретом, что они с женой недоедают. Голод Дораган призывал расматривать в качестве дна, благодаря которому у современного человека появляется редкая возможность почувствовать под ногами твердую почву. Разве, убеждал он жену, когда разговор заменял ужин, не стали они ближе к истине, той, что сродни вакуумной сфере, где что ни окажись внутри, вынуждено стать каким-то, быть может, выказав скрытые свойства, неразличимые ранее в виду пестроты окружения. “Начать с нуля”, “потерять все навязанное”, “построить свою собственную шкалу ценностей”, “стать самим собой” — только это предлагал Дораган в их бесконечных беседах под бахромой кухонного абажура.
Оля страдала открыто. В глазах, занимавших все больше места на худеющем лице, не пропадало почти детское недоумение: что такое в этой жизни она сделала неправильно, чтобы заслужить такое?
Инженер-технолог, выпускница с красным дипломом, везде первая красавица — выстраивал список утренний Дораган. Выстраивалось наобум, на складках мятой простыни. Защиту ее диплома снимало телевидение для рекламного ролика, перескочила мысль Дорагана. Труды не пропали даром — престижное распределение в Екатеринбург, тогдашний Свердловск. Яркие огни большого города… Став матерью моего ребенка, потеряла всякие перспективы, потому что у нее за спиной мерзавец сократил ее ставку. Конечно, это незаконно, но кто теперь смотрит на законы. Российский разбой начала девяностых: человека сократить, а ставку поделить между собой.
Этим декабрем с ней случился голодный обморок. Уже тогда она выглядела неважно: заострился носик, выступили ребра. Ребенку перевалило за год, а Оля продолжала кормить сына грудью. Мальчишка подрастал, жадно тискал грудь зубами, но отказаться от кормления грудью означало обрекать сына на недоедание. Жена ежедневно ходила в молочную кухню за бесплатным литром молока. Толкала перед собой коляску по Тверитина, потом до Восточной — и все время вверх. Уральские горы. Когда толкаешь коляску с ребенком по липкому снегу, всеми мышцами тела начинаешь уяснять, что город расположен на горах. У рынка она сворачивала на улицу Куйбышева и дальше по прямой, еще около километра. Пустяк на первый взгляд, но когда в желудке тошно и ты точно знаешь, что есть будет нечего, по крайней мере, еще неделю, когда сытые прохожие косятся на твои разваливающиеся на глазах сапоги, когда родная мать забыла о тебе, окунувшись в любовные игрища с очередным прохвостом, когда снег на редкость липкий, то уже никаких пустяков для молодой девушки не существует и не может существовать.
В эту зиму Дораган работал в столовой. Ему удавалось принести с работы пару яблок или немного очищенной картошки, пропитанной каким-то раствором, но зарплата у него была настолько смехотворно мала, что эти ежедневные подачки не спасали положения.
Вот так оно однажды и произошло: потемнело в глазах, зашаталась, ухватилась покрепче за коляску, а до дома — не ближний свет. Не наскреблось бы в кошельке на пачку детского гематогена, не подкрепилась бы тут же на улице, что тогда? Упала бы на снег посреди тротуара, а рядом — коляска. Не сирота, не дрянь. Красивая, еще два года назад пышненькая, похожая на зрелую клубничку. Впрочем, сравнения для Дорагана всегда были слабым местом. Даже для себя Оле самой приходилось подыскивать ласковые эпитеты. А ему оставалось лишь запоминать и повторять за ней: милая крошечка, маленькая волшебница…
В местах, откуда Оля родом, есть река с водоворотами. Говорят, будто в подводной пещере этой реки, в ледяной воде, в вечном движении кружатся хороводом утопленники и будто бы они сохраняют вертикальное положение.
Олино детское впечатление. Всей семьей они едут куда-то за город на стареньком “Москвиче”, и вдруг прямо с небес падает перед капотом большущий олень.
Не иначе из-за какой-то эпидемии олени той осенью, взобравшись на гору, поджидали людей и бросались с приличной высоты под колеса машин. Кому-то из водителей везло меньше, и олень попадал на крышу салона.
Олин отец изменял матери. Заберет девочку из детсада и отведет к дому своей любовницы. Затем уйдет, оставив Олю где-нибудь во дворе. Там ее мать и находила под ночь. Сидит себе в стороне от чужих детей и тихонько играет в песочнице.
Однажды они всей семьей пошли в цирк. Уже тогда жизни в семье не было. Отец угрожал всех перерезать. Мать просит Олю незаметно проверить, нет ли в папкиных карманах ножа.
На арене скачут пони, дурачатся клоуны, а маленькая девочка, обмирая сердцем, шарит по отцовским карманам.
Им с матерью и бабусей приходится уезжать в другой город. Во дворе их бревенчатого дома слякоть и серость осени. Упаковываются вещи. Оля сидит на самодельной качели, рядом соседские мальчишка с девчонкой. Она разговаривает с ними о том о сем, а сама взглядом прощается с домом, с двором. И как залог своего возвращения тайком прячет свою куклу в старых дощатых воротах.
На новом месте они поселились в бараке, вокруг которого болото. Рядом расположился табор цыган. По вечерам в бараке воняло гарью от цыганских костров.
Однажды Олина бабушка выглянула в окно и сказала: “Милиционер с папкой идет”. Раскулаченная жена спецпереселенца, бабуся и через сорок лет боялась милиционера, да еще с папкой. Оля поняла значение слова “папка” по-своему. Не про канцтовары она тогда подумала, а про своего отца-пьяницу. Босиком, в чем была, она выскочила из барака и побежала по снегу. Еле догнали.
Мать с сожителем собираются в деревню к старинным бабушкиным родственникам. Оля тоже хочет с ними и, желая сделать матери приятное, душит духами воротник материного пальто. Узнав, мать ударилась в крик. Мол, воротник от духов пожелтеет, да и вообще от пальто стало вонять, как от помойной ямы, и теперь никто ни в какую деревню не поедет.
На заводе матери дали комнату в приспособленной для проживания бывшей конюшне. И так случилось, что, когда наступала их очередь мыть общественный коридор, это возлагалось на Олю. Соседские родственники, бывая там наездами из Свердловска, каждый раз натыкались на нее в коридоре и говорили: “Как ни приедем, все эта девочка полы тут моет”. Обосновавшись в Свердловске, Оля однажды увидела их из окна трамвая.
В пятнадцать лет Оля уехала из дому. Поступила в техникум в Мордовии; по будням жила на квартире и домой приезжала только на выходные. Она остановила свой выбор именно на этом техникуме лишь потому, что у него единственного существовало распределение по всей России. С самого первого дня Оля возненавидела Нижний Ломов и всегда мечтала поскорей оттуда выбраться.
В техникуме Олю буквально боготворили. Учителя-мужчины признавались ей в любви. Олина фотография не задерживалась на Доске почета больше чем на неделю: анонимный воздыхатель уносил ее с собой, но перед этим он с деревенской основательностью выкручивал болты на листе оргстекла, а затем, став обладателем заветного фото, прикручивал лист обратно.
Еще один занятный эпизод. Был у Оли поклонник, из тех, что во всех отношениях на голову выше своих соперников. Кажется, он не был студентом. Его любовь к Оле больше походила на болезнь, и однажды он подошел к ней и сказал: “Не спрашивай как, но я видел тебя, какой ты будешь лет через десять. На тебе был длинный кожаный плащ, у тебя были длинные волосы в крупную волну — тогда это станет модно. И муж у тебя будет писателем. Я для тебя слишком мелкая пташка. Прощай”.
Вот она, совсем близко… Спит. Нельзя спросить, и не спросить нельзя, жалеет ли она о своем выборе. Ведь ответ ему известен. С первых дней новоиспеченная пара стала обрастать своей семейной мифологией. Так вот, согласно ей, это называлось “отыскать свою судьбу”. Кстати, второй миф, культивировавшийся в семье, гласил о том, что рано или поздно Олег Дораган станет маститым писателем и выдернет из дерьма людей, разделивших с ним судьбу. Три раза “ха-ха”.
Определенно, Господь задумывал Олю как спутницу жизни “большому” человеку — и никак иначе. Мужчине определенного типа, не боящегося при случае подняться во весь рост и возвысить свой голос, которому по силам поместить свою жемчужину в оправу, достойную ее блеска. Такой союз мог быть, конечно, и союзом красавицы и чудовища. Но все же, по крайней мере, Оля все же не голодала бы и то, что на ней было бы надето, было бы всегда желанно.
Дораган давно уже задумывал описать с максимальной достоверностью тип спутницы жизни “большого” человека. Хотя бы и маститого писателя. Среди таких субчиков ведь тоже встречаются “большие” люди.
Итак, миловидной девушке с потрясающей фигурой (лицо — как придется, а вот фигура должна быть просто потрясающей, иначе талант от искусства будет ощущать дискомфорт от ее коротковатых ног, не ярко выраженной талии, впалой груди, он будет думать, что его обманули) придется раз и навсегда зарубить себе на носу, что судьба свела ее с Гением. Подвергнуть сомнению его дар, хотя бы в шутку, равноценно тому, как поставить свою подпись на бракоразводных бумагах. Самой же ей нужно изначально быть душевно здоровой, потому что эти доморощенные гении плохо переносят себе подобных, а женщин-искусствоведов просто ненавидят. Вообще, солидный запас некой внутренней силы тут не помешает, потому что люди творческие, как правило, эгоцентрики, скрытые и явные, вдобавок при всем своем тщеславии на редкость не уверенные в собственных силах.
И если к вам на кухню вбегает супруг, а в руках у него результаты последних двух недель ночного бдения и кофейного запоя, будьте тактичны с ним, но честны, потому что такие субчики легко чувствуют ложь, вдобавок обижаются на негативные оценки, правда, и отходят быстро и задним числом могут признать вашу правоту. Ни в коем случае нельзя оказаться пустышкой и соглашаться со всем и сразу. Это тонкий момент. Гений не желает видеть близко от себя какую-нибудь очкастую диссертантку, но и вульгарная секс-бомба его до конца не устроит, а где он видит свое идеальное соотношение этих полюсов, сам черт не разберет.
Придется жить его пристрастиями и антипатиями. Уместно будет посидеть за Хемингуэем как-нибудь на досуге и при удобном случае отыскать параллели между его трудами и трудами своего гения. Но, разговаривая с супругом о высоком, не упускайте из виду сэндвичи в духовке (эти эстеты такие гурманы!), потому что спрос с вас за них будет особый.
И самое важное: в спутнице талантливого человека должна быть особая изюминка, некая божья искра, такая, чтоб даже вышеописанный засранец, глядя в ее сторону, ежесекундно испытывал тягу преклонить перед ней колени.
…Этажом выше сработал будильник. Глаза Оля не открыла, но уже по опыту Олег знал, что она проснулась. Он поцеловал ее в лоб.
— Доброе утро, любимая.
Оля лишь кивнула, борясь с истомой.
Олег перевернул листок блокнота — еще было что себе сказать. Посреди чистого листа он обнаружил несколько строк, выведенных зеленой пастой:
“Я люблю тебя, мой “барский” трехшерстный котеночек!”
В некий судный день Дораган отдаст ей свою кровь, закроет своим телом, сделает шаг вперед из строя, а сейчас ему надо работать. Ради нее. Вот еще одно жизненное наблюдение: в картах существует игра, где банк на столе должен наводить игрока в первую очередь на мысль о сумме, которую придется выкладывать, если надежды на прикуп не оправдают себя. Подозреваю, что от моих пальцев тянутся невидимые продолжения. Любой незначительный жест способен где-то за горизонтом рушить горы, ломать камни, валить деревья. Я все отчетливей слышу этот грохот, и я все ближе к нему, моему будущему.
— Оля, ты поднимешь меня на раз-два-три? — спросил Дораган.
Сейчас он спекулировал своим детством без ласки, своей ранимостью, настроением добытчика, особенно важным в эти дни.
Оля медлила, нежась на подушке.
— Хорошо.
Дораган сполз с подушки, бросил блокнот под софу, закрыл глаза, отдавая себя в ее власть, и приготовился.
— Раз, два, три, — услышал Дороган, — папа, брови подними. — Оля выдумала этот оригинальный способ подъема Дорагана с постели, когда обнаружила, каким порой лентяем и лежебокой он может быть. — Раз, два, три, папа, ручкой шевельни. — Оля отдавала команды, не открывая глаз.
Дораган же преувеличенно дисциплинированно выполнял ее команды и был счастлив. Надо было прожить такую же поганую жизнь, чтобы понять его радости: Оля могла обогреть Вселенную.
— Не вставай. Я сам разберусь на кухне, — сказал Дораган.
Он начал с того, что отжался от пола — совсем немного. Как всякого культуриста, его влекло к зеркалу. Разглядывая себя, он каждый раз приятно удивлялся тому, как послушно вздуваются мышцы. От его девяноста осталось, в лучшем случае, семьдесят пять. Объем таял, но повышал рельефность. Тело концентрировалось, возвращаясь к своей изначальности. Быть может, думал Дораган, вглядываясь в зеркало, у меня на глазах тает тот Дораган, которому суждено растаять. Похудеть на пятнадцать килограммов — не значит ли это потерять все навязанное, с нуля построить собственную шкалу ценностей, стать наконец самим собой. Да, с голодным желудком легко впасть в выспренность и патетику. Это не дурной тон. Скорее, крик отчаяния.
Дораган весь напрягся. Объем бицепса составил тридцать девять сантиметров. Он еще мог жить былыми заслугами. Этакий мышечный рантье. Биться из последних сил, переживая святые минуты, заплатить цену, достичь, а затем медленно скатываться от небожителя к усредненному показателю — в этом Дораган весь. Если осуществится его заветная мечта и выйдет книга с его фамилией на обложке, то уже второй за ней не последует. Потому что барахтаться в дерьме Дорагану не привыкать, но, накормив псов тщеславия, он в мыслях навсегда останется на однажды покоренной вершине.
Здоровое, еще сильное тело. Такое могло на многое претендовать и многое иметь, если бы не подводили голова и сердце. Еще лицо — оно выдавало. Говоря современным языком, лицо человека, которого “живут”. В двадцатом веке с его разнузданной машинерией большинство оказались теми, которых живут, и, глядя на них, понимаешь, насколько это определение верно. Но чтобы выжить, современному человеку необходимо выглядеть угрожающе, внушая страх своему ближнему.
Газеты писали, правда, что отечественная мафия, даже ее рабочие лошадки, насмотревшись “крестных отцов”, тоже возжелала стать утонченной. Церковь, выколотая во всю спину, теперь прикрыта белой рубашкой и шелковым двубортным костюмом…
Что это на него нашло сегодня утром? Что разбудило? Что не позволяет мысли увильнуть в сторону от самого себя? Бой биологических часов, наверное, который равнодушно сообщил ему, что с последним своим ударом медицина откажется рассматривать Дорагана иначе как сложившегося молодого мужчину. Или, если Ницше прав и то, что именуется душой, всего лишь часть тела, тогда, может быть, это его истощенное тело, которое давно ничего слаще вермишели не получало, пытаясь защитить себя, приказало ему проснуться и теперь перед зачинающимся деньком внушает ему правильные мысли.
Пора Дорагану наконец самому понять, что на этой одинокой очеловеченной планете все находится в непрерывном движении, и, если что-либо не поднимается вверх, значит оно точно падает вниз. Поэтому жизнь требует, чтобы Дораган мог укрыться от дождя, развести огонь, раздобыть пищу, соблазнить женщину, убить врага. Иначе жизнь откажется от него.
И вот еще о чем подумалось Дорагану у зеркала. В настоящее время — он где-то читал — на земле живет около трех с половиной тысяч гениев. Вроде в США рассчитали. Сумасшедшее количество! Мировой же истории принадлежит, в лучшем случае, несколько сотен имен. И это за всю историю цивилизации. Сколько же из нынешнего количества гениев сумели реализоваться в наш просвещенный век? Ничтожно мало, даже если удвоить цифру, потому что люди очень стесняются определения “гений” по отношению к своим современникам, пока те не умрут. Предположим, что четверть от трех с половиной тысяч скосили несчастные случаи, войны, эпидемии, и даже в этом случае количество “пропавших без вести” выглядит пугающе несоизмеримым с числом получивших признание. Так где же они, этот цвет рода людского?
Сейчас Дораган знает: они живут, не реализовавшись, прозябая в безвестности. Природа щедро раздает самые немыслимые таланты, а жизнь признает лишь два из них: талант заработать себе на жизнь и талант ладить с другими людьми. Жизнь убивает. Она, самая обыкновенная, с будильником по утрам, с давкой в метро, с коллегами по работе, с телевидением, с очередями, с футболом, с днями зарплат, с пивом и воблой, и прочим, и прочим, эта наша жизнь похоронила их.
Так что же Дораган, от которого, по крайней мере, два человека ждут действия, стоит тут и пялится в зеркало, вместо того чтобы выйти на улицу и заявить о себе во всеуслышание? А то и пялится в зеркало, потому что в эту минуту его душа со стороны вглядывается в тело и издали наносит на него защитную окраску, заранее готовя его еще к одному дню жизни. И пусть сейчас из чьего-то окна доносится бодрый припевчик: “Танцы до утра, на-на-на-на, и бокал вина, на-на-на-на”, Дорагана больше не обманет эта показушная благостность бытия.
Олег вскипятил себе воды, а затем выпил ее, прикусывая редькой. Если бы желудок Дорагана имел собственное лицо, то можно было сказать, что его желудок поморщился от такого завтрака, а затем невесело усмехнулся.
Оля вышла к нему в прихожую, чтобы пожелать удачи и закрыть за ним дверь на щеколду.
— Малышка, что-то я не нашел нигде лапши..
— Никиточка вечером попросил поесть. Ты спал.
Совершая семейный ритуал, она поцеловались перед расставанием.
Дораган взялся за дверную ручку. В их квартире было две двери: одна — “родная”, вторую, из железа, им приварили за хорошие деньги. Открываешь обитую дерматином дверь и видишь надписи, сделанные мелком на тыльной стороне железной двери. Они с женой сделали эти надписи сразу же после того, как люди в спецовках унесли сварочный аппарат, а в коридоре еще пахло гарью. Белые медвежата с севера, которые очень любят юг, вернулись домой, — выведено почерком Дорагана. Текст придумала Оля. Ниже Дораган нарисовал, как сумел, медвежонка с цветком в лапе. Оля пририсовала к нему стрелку и подписала ПАПА. Детские врачи, медсестры, сантехники, электрики, попавшие в квартиру, надолго застревали в дверях, читая надписи и вновь перечитывая, чтобы уразуметь смысл, припомнилось Дорагану, когда он копошился с щеколдой.
— Оля…
— Что, Олег?
Дораган медлил.
— Говори, Говорчик!
— Оля… А вот если так получится, что к тебе подойдет сказочно богатый мужчина и скажет: “Милая Олечка, зачем вы себя с ним изводите понапрасну? Оставьте его. Что хорошего вы от него видели? И увидите ли? — Дораган нарочно взял выспренний, подобострастный тон, каким, по его представлению, и должна изъясняться сволочь, пожелавшая увести от него жену. — Одно ваше слово, и я помещу вас в оправу, достойную вашего блеска”. Что ты на это скажешь?
— Я скажу, что предпочитаю блестеть без оправы, — ответила Оля. И сказала она это довольно сухо, не поощряя Дорагана впредь на подобные фантазии.
— Тогда я пошел
— Счастливо, Малосольный Огурчик Из баночки.
С тем Дораган и вышел побродить по городу. В поисках лучшей жизни. Всегда может подвернуться что-нибудь стоящее. Теперь каждый свой выходной он будет выходить на улицу, и ему следует экономней расходовать свои силы, использовать, где только возможно, городской транспорт. Пусть Дорагану сегодня уступят место: он беремен самим собой. Он живет на пределе, тужится душой, и у него токсикоз на все вокруг. Билет Дораган брать не будет — ему дешевле прикинуться перед контролером глухим и сумасшедшим. За правдоподобный очумелый взгляд он мог поручиться уже сегодня утром, наблюдая себя в зеркале.
А может, Дораган не там ищет? Может, ему не следует упускать драгоценное время, а стоит начать подумывать о краже с лотков? Дома стоит отключенный за ненадобностью холодильник, так что банка тушенки, коробка мармелада или что там еще рука на бегу зацепит — все окажется одинаково кстати. Дораган хочет есть, и на черта ему все эти приметы цивилизованного человека, если сейчас его могут прокормить только цепкие руки и быстрые ноги. А может, он обнаружит в себе криминального типа? И то, насколько для него характерны антиобщественные настроения, не прелюдия ли к этому? Нет, не прелюдия. Он не жалует общество по совершенно другим причинам. Уголовником тоже нужно родиться. Пусть каждый занимается тем, что у него лучше всего получается.
Так рассуждая, Дораган пересекал двор, на который имеется замечательный вид с его лоджии. Высотные дома вокруг, кроме одного, выходили своими подъездами внутрь образованного ими гигантского прямоугольника, а наиболее используемым входом в эту крепость служила узкая арка в углу двора, появившаяся в результате соединения балконами двух перпендикулярно расположенных домов. С трамвайной остановки люди, отбывающие днем трудовую повинность в центральных районах города, кучно направлялись к арке и, только миновав ее, принимались делиться на три группки, рассредоточиваясь по двору. Огромный травянистый пустырь, обсаженный по периметру тополями и яблонями, неровно разрезала по диагонали тропинка, вытоптанная жильцами дальних от арки корпусов. При любой погоде в арке гулял сквозняк. С балкона Дораган любил понаблюдать, как внизу час за часом меняется освещение травы на диком газоне.
Слева и напротив — по дому, оба — непохожие друг на друга и на тот, в котором жил Дораган. Тот, что слева, повернут подъездами к остановке, и вся тыльная сторона с этими смешными и убогими импровизированными кладовками на балконах, с бельем на веревках, она вся его, Дорагана. Эта развешанная по всему дому, неприкрытая правда человеческого бытия оживляет голые бетонные стены и придает дворику нечто итальянское. Дораган дорожил зажженными окнами соседних домов, когда на город опускались сумерки. Выставишь табурет в лоджию, сядешь и любуешься, а повернешь голову направо и увидишь серое здание детского сада, сверху напоминающее букву в неизвестном науке алфавите.
В прежние, холостяцкие годы, пока Дораган не обзавелся собственным ребенком, он был восприимчив к детскому гаму и частенько просыпался от детских визгов с площадки. А по ночам крыша с зажженными фонарями походила на взлетную полосу. И уж совсем глубокой ночью, когда стихали все звуки в округе, можно было расслышать переговоры диспетчеров на железнодорожной станции.
Замечательный дворик, и замечательный вид открывался на него с высоты восьмого этажа. Оля, та с первого взгляда оценила все по достоинству: и достаточно отстраненно, и вместе с тем позволяет уловить пульс и нерв уличной жизни. То, что Дорагану и нужно. Литератор, который из окна своего кабинета может разглядеть этикетку джинсов на хорошенькой попке, обречен на творчество, признание которого вряд ли выйдет за радиус каких-нибудь ста — ста пятидесяти километров от этого кабинета. Не верит Дораган и тем дарованиям, чей жребий — творить на высоте птичьего полета. Высота делает из них бедолаг с невыносимым для окружающих характером. Вся выгода занимаемого ими положения сведется к маленькой радости, что редко какое насекомое сможет долететь до их берлог. И вот еще что: интуиция подсказывала Дорагану, что всякому легче спиться, наблюдая жизнь своего двора с высоты четвертого или пятого этажа. Сегодняшним утром ему хочется верить, что так оно и есть на самом деле.
Сейчас в нем говорил провокатор и, пользуясь термином его матушки, “трепло собачье”. Дораган заметно поправил себе настроение, вынося направо и налево приговоры собратьям по перу. Ему бы в критики податься. Впрочем, не им одним достанется в ближайшее время. Дорагану осточертела игра в одни ворота, и у него для многих найдется подходящее словцо. А о н и, выслушав, будут обречены жить с этим, болезненно думать, не доверяя себе, и все оттого, что старик Хем был прав: никто ничего не понимает в людях, и тебе верят на слово. А Витольд Гомбрович научил его другому: простонародье восприимчиво лишь к внешним признакам серьезности. Когда-нибудь, когда Дораган купит себе новые очки, вместо тех, что разбились в ванной, он с самым серьезным видом пустит весь этот говенный мир под откос. Всем привет!
Выискивая очередные плюсы своего положения, Дораган пришел к выводу, что фактически сам его год рождения — шестьдесят шестой — одна сплошная выгода. Ведь в двухтысячном году ему стукнет всего лишь тридцать три — возраст Христа, а значит, большинство его работ будут датированы третьим тысячелетием, и эта самая “двойка” в начале даты сделает его современником не только будущему веку, но и новому тысячелетию. И весь фокус в том, что и двадцатому веку он останется не чужим. Для потомков его биография соединит в себе историю древнего мира и новейшую историю. Это уже почти бессмертие. Остается лишь творить.
А чтобы Дорагану дожить до следующего тысячелетия, ему необходимо заново научиться любить себя. Всем лучшим в нем, чем он мог гордиться, Дораган обязан любви к самому себе. Когда-то ему было на себя наплевать. Где-то, на засаленных страницах своей жизни, он потерял самоуважение, и теперь дела его ни к черту.
На углу, в доме напротив, из открытого окна на него глядит морда дога. Удивительный пес. Он способен часами просиживать у окна, разглядывая прохожих. На улице Дораган видел пса всего несколько раз — тот брел за своей хозяйкой, держа в пасти газету или сумку, а вот в окне видел пса почти ежедневно.
Дораган свернул за угол, прошел под аркой, направляясь к трамвайной остановке. Обычно, пока он шел по двору, Оля успевала несколько раз перекрестить его и прочесть молитву.
Теперь он в открытом космосе. Какая-то женщина в брючном костюме, завидев впереди себя Дорагана, перешла с правой стороны тротуара на левую, прямо ему навстречу, неприкрыто навязывая столкновение. Сейчас они сделают несколько шагов по направлению друг к другу, и затем она заденет его плечом, и Дораган в который раз задумается, не существует ли в городе некого тайного общества, члены которого поклялись омрачать жизнь каждого, кто повстречается им на пути. Ясно одно, в городе что-то происходит с людьми. На пороге нового тысячелетия людей лихорадит.
Все так и произошло. Пожалуй, дамочка выглядела предпочтительней, чем размазня Дораган, который так и не научил себя средь бела дня на широченном тротуаре толкать плечом прохожего и не терять при этом некой поэтической отвлеченности во взоре. Дамочка осталась за спиной, очевидно, довольная собой, ибо получила то, что хотела, а Олег продолжал свое разбирательство с миром.
За счастье кусать они отдадут свою левую руку.
Жизнь бурлила на улицах по неведомым Дорагану законам. И все же этот толчок дамочки помог многое прояснить. В нем самом. Откуда, например, в молодом здоровом парне столько уступчивости? Что это? Покладистый характер? Природная застенчивость? Не без этого, но только отчасти. Правда заключалась в том, что из гордости или по глупости, но Олег не считал т о, что вокруг него, своей территорией, а потому не метил ее, не охранял границ. Сам он не здешний, е г о земля таинственна и прекрасна и отсюда не видна, так что Дораган всегда с легким сердцем отдавал этот заплеванный тротуар и ставку грузчика всякому, кто заявлял на это свои права.
Олегу припомнилось, как в своих армейских письмах домой он просил не высылать ему посылок. После них он паршиво себя чувствовал. Жалкая радость — сидеть в расположении и грызть шоколадку. Дораган многое любит в этом мире, но любая сладость встает ему поперек горла, если ею приходится наслаждаться на правах холуя и в строго отведенных дозах.
А то, что сегодня он не свернул перед дамочкой в сторону, так ведь не зря же он талдычил себе перед зеркалом что-то там про убитого врага. Вот и пригодилось.
Очутившись на остановке, он не спешил уехать. То, что ему, возможно, в ближайшее время заплатят за июльские смены, было ложью. Он боялся сказать жене правду. Не мог вынести ее слез. Выходя из дому, он не имел четкого представления, куда направиться. Он только знал, почему он уходит каждое утро из дома. Чтобы не страдать, глядя на изможденную жену, чтобы самому забыться на городских улицах. Для того чтобы своим отсутствием подать жене надежду на перемены.
Он зашел под навес металлической конструкции и сел на скамейку. Ехать ему некуда, у него нет настоящего, зато с избытком прошлого. Прошлое съело его настоящее. Демоны воспоминаний кружили над ним. Пока что его место в передней на положении просителя в храме Литературы. Зарабатывать себе на жизнь литературой он сможет еще не скоро. Помимо тренировки сердца, оттачивания писательской техники, ему нужно еще попросту дозреть, как зреют овощи на грядке, дожидаясь каждый своего срока.
А это значило, что все остается для него по-старому. И не было бы в этом беды для здорового парня, если бы окружавшие его люди признавали за ним право на какой угодно малый, но собственный кусок пирога. Казалось бы, такой немногословный, в засаленной телогрейке, а они, гляди-ка, безошибочно распознали подделку, как бы усердно он ни притворялся одним из них. С мужиками он еще кое-как ладил, но вот тетки его ненавидели всеми фибрами и те молодые девушки, в которых “тетка” была сильна. Все эти кладовщицы, товароведы, завхозы… Сколько Дораган вытерпел от этих мелочных истеричных бестий, и один Бог знает, сколько еще предстоит вытерпеть. Он метался от одного места к другому, всюду терпел фиаско и чувствовал, что его что-то безнадежно выдавало: то ли всегда грустное выражение глаз, то ли настораживающая одержимость всегда работать так, чтоб комар носа не подточил, то ли его элегантное длинное пальто черного цвета, которое подозрительно хорошо на нем сидело. Что до лица, то Дораган, честный с самим собой, прямо называл его “компрометирующим”. В одной из своих дилетантских повестушек, взяв в прототипы самого себя, он для описания физиономии главного героя нашел такие слова: “…нижней частью погружена в порок (возможно, похоть), а верхней устремлена к субботнему вечеру за чашкой чая”. И чем больше с годами он обретал свою индивидуальность, тем быстрее его вынуждали подавать заявление об уходе. Конечно, в таком к себе отношении можно было усматривать косвенное подтверждение собственной исключительности, но когда в стране лютует безработица, а дома сидят два иждивенца, то это уже как?
Увольнения в своем многократном повторении есть не что иное, как легальный способ убийства. Догадывались ли об этом мои гонители? Боюсь, что да.
Олег так или иначе не совпадал с окружавшими его людьми с тех самых пор, как начал помнить себя. Как всякий честный человек, он начал искать причину в самом себе. Не вдаваясь в конкретику, ему все говорили, что он плох, и Олег верил этим людям на слово. Построил для себя исправительное учреждение, но упреки не прекращались. Дораган списывал это на недоразумения, на неспособность людей разглядеть друг друга. Он стал уступчив, нарочито вежлив, не встревал в разговоры, на тротуаре держался правой стороны, боясь кого-либо побеспокоить, сам продирался через весь автобус, чтобы купить абонемент, и каждому встречному посылал сигнал: “Я — хороший, я не причиню вам вреда”. А потом случайно, где-нибудь в прихожей или возле открытого окна, узнавал, что над ним потешаются. И когда однажды он сказал сам себе: “А ведь это им почти удалось”, он имел в виду, что эти люди, определившие ему жизнь изгоя, почти сумели внушить ему чувство собственной вины и ощущение собственной никчемности. Они забрали у него все и уже могли начать праздновать победу, как если б обладатель этого глупого и честного сердца не оказался в самый неподходящий момент таким глазастым. Теперь он точно знает, зачем его поставили в угол. Затем якобы, чтоб поразмышлять о своих недостатках, которых еще никто не смог ему внятно сформулировать. Его отвернули от жизни, чтобы и дальше заниматься своими мерзостями, сохраняя достойный вид. Ибо ворон ворону глаз не выклюет. А в Дорагане они не видели своего, что уже трактовалось ими как склонность к предательству.
А вообще, напомнил себе Дораган, поднимаясь с насиженного места, на небесах на меня заключают пари. Он интересен, его пример поучителен. Судьба поступает с ним справедливо, когда всю тяжесть бремени одинокого компенсирует чем-то невероятно хорошим. Оля досталась ему в награду за родственников, квартира — за отчима, а за свой талант Дораган расплачивается записями в трудовой книжке. Его дела ведет небесный бухгалтер, призванный следить за чистотой эксперимента. В этих условиях Дораган оказался прикован к самому себе. Все в нем начиналось с него самого и кончалось им же. Боги наказали его отменным здоровьем, поэтому он еще долго будет обречен на скитания, везде натыкаясь на себя, любимого. Мысль, что сейчас он неуязвим для лезвия ножа и что даже пуля его обойдет, придала Дорагану уверенность и силу, когда он в толчее продирался к трамвайным дверям. Он заговорен. Он сам себя заговорил до смерти и самому себе осточертел.
И все же достаточно повернуть голову направо и посмотреть за реку, чтобы убедиться: ставится опыт. Там, за рекой, улица Большакова, на которой стоит его дом, имеет свое продолжение. Когда Дораган еще мог позволить себе роскошь брать такси, он подолгу втолковывал водителям, что существует как бы две улицы Большакова: одна относится к Октябрьскому району, а другая — к Ленинскому. Его же все время норовили завезти на более известную ее половину, туда, где аэровокзал, Дворец спорта… и некий пятиэтажный дом, в котором когда-то дед Олега по отцовской линии подарил квартиру своему женатому сыну. В той однокомнатной квартире отец Олега и зажил со своей молодой женой и сыном. Папа потерпел в жизни полное поражение, но история на этом не закончилась, и вот уже его сын волею судеб селится в собственной однокомнатной квартире на улице Большакова со своими женой и сыном. Та же улица, те же жизненные обстоятельства, те же условия, та же планировка совмещенного санузла, но только теперь это другой берег реки.
И название остановки как нельзя более подходящее — Площадь Обороны. Разве Дораган изо дня в день не держит оборону, отстаивая не столько свое право жить, сколько право не оскотиниться и остаться самим собой. И что такое его жизнь, как не одна сплошная площадь обороны?
Трамвай тронулся и, не набрав скорости, круто повернул вправо, огибая площадь Обороны. Со стороны трамвайных путей, там, где трамвай давал крюк, площадь была особенно густо обсажена разросшимися кустами акаций и сирени, так что длинные ветки забирались в открытые окна проходящих вагончиков, оставляя на сиденьях цветочный мусор. Дораган поблагодарил Бога за этот поворот и за весь мир вообще: “Крепкая, добротная работа, не без вдохновения. Нам всем следует у Вас поучиться”. С пустым желудком, в шерстяном трико под летними брюками, нищий, он был сейчас, как никогда, ближе к Богу. Он мог судить об этом по тому, как стал любоваться видами из окна, — отстраненно, как бы со стороны и без личной заинтересованности. Возможно, что Басе, услыхавший в лесной тиши плеск лягушки у ручья и в тот момент прозрев, что есть жизнь, сделал это тоже на голодный желудок. Кто знает.
После двух размеренных светофорами остановок трамвай еще раз свернул — вниз по Куйбышева, спускаясь в особую для Дорагана часть города. Особую оттого, что отсюда ему начнут являться по обе стороны его пути особые дома. Первый из таких не спеша обнаруживал себя слева за окном. Шестиэтажный его фасад повсюду отмечен огромными кубками из гипса, венками, зажатыми в львиных пастях, выпуклыми ажурными балкончиками, абсолютно непригодными для практического использования. Под крышей много лепки героического характера, а во весь первый этаж, как водится в подобных домах, расположены магазины с большими витринами, со ступенчатыми входами и неоновой вывеской “Энергия”, пришпиленной вертикально к углу. Во двор ведет арка, но перед тем как оказаться под ее ребристым сводом, невольно натыкаешься взглядом на торец соседнего дома, где зависла лепниной изображенная гигантская чаша со свисающими через край гроздьями винограда. Социалистический рог изобилия.
Все это архитектурные свидетельства времен культа личности. И нередко за подобными занятными фасадами вдруг обнаруживаешь в разросшемся сквере не только скамейки с гипсовыми медвежатами или статую пионера, а и всамделишный фонтан посреди двора, разумеется, уже неисправный. Или небольшую эстрадку летнего театра и с десяток скамеек супротив.
Отчего Дораган считал подобные дома особыми, когда, притихший, разглядывал гипсовые кубки в нишах, венки и львиные морды? Его покоряла очевидная ненужность при планировании человеческого жилья. Точнее, очевидная необходимость ненужного, которое еще не так давно ненужным не считалось. “Ведь здесь всего лишь живут люди”, — поражался Дораган. Очевидно, раньше думали так же, но без “всего лишь”. Каждый живший в подобных домах с колоннами и арками, при известной доле воображения, мог считать себя духовным наследником Аристотеля, Пифагора, и тогда это было на полном серьезе, потому что когда возводились эти дома, еще не отдала концы религия человеческого духа.
Городские дома той поры до странности глубоко бередили воображение Дорагана. У него в сознании они ассоциировались с могилами умерших близких родственников и наводили на неясные воспоминания — нет, не о прошлой, а, правильнее сказать, параллельной жизни. Мерещившийся Дорагану из-за туч кулак генералиссимуса большим пальцем был обращен вверх. Мощь и размах, традиция, манившая тайной, и мечта о новом мире. Не вникающий в тонкости смешения стилей, приспособленных под бытовые нужды пролетариев, режим рождал новый, полный гротеска и фарса стиль — “сталинский ренессанс”. Великое и жалкое, высокое и вульгарное смешивалось здесь, как смешивался бы Эрмитаж с бараком с коридорной системой. Тут разом Древний Рим, Афины и образы Византии с подачи Малевича и Петрова-Водкина. Не зная золотой середины, архитекторы создавали дома сплошь из Небес и Преисподней. Небеса были густо размазаны по фасаду, а Преисподняя (по-другому будет Страна Мертвых) начиналась с открытой лифтовой кабинки, забранной металлической сеткой. А стержнем этих двух начал являлся Трудящийся. Грубоватый, не выспавшийся, к вечеру пьяненький, хмуро бредущий с авоськой по длинному коридору.
Из трамвайного окна Дораган всматривался в подряхлевшие символы рухнувшей империи. Здесь все некогда дышало ожиданием, а теперь просто доживает свои дни. Потрескавшийся комплимент человечеству, возведенный в эпоху, быть может, последней попытки придать ему смысл.
Но, конечно, за ярчайшими образцами стиля нужно ехать в центр, к зданию горсовета, — вот где пещера дракона: городские часы увенчаны шпилем с пятиконечным кабалическим символом, скорбные статуи тружеников, расставленные на крыше через равные промежутки, напоминают шахматные фигуры. И впрямь пещера: вход зияет прорубленной дырой, и, лишь поднявшись по ступеням, обнаруживаешь глубоко в нише боковые двери. Перед крыльцом две полукруглые дуги-скамьи, выполненные в граните и образующие рассеченный надвое неровный круг. Рядом огромные гранитные шары, возлежащие неподвижно на своих постаментах, будто оставленные здесь случайно после необузданных игрищ косматых атлантов.
Рог изобилия из лепнины, колонны всех видов, гранитные шары, а также гипсовая девушка с веслом… Эстетика мессиански заряженного народа. А мессиански заряженный народ, он, собственно, кто? С хронологической точки зрения это старушка у Дорагана за спиной. В трамвае ей никто не хотел уступать место, и теперь она всех, кто поблизости, исподтишка пихает своим остреньким локотком. И если социалистическая борьба добра со злом, запечатленная в камне, всего лишь химера, то и подходящих жителей мифического города можно найти разве что на страницах детских книг той поры.
Вот один из постоянных персонажей на рисунках той поры — продавщица в кондитерском отделе “Гастронома”, сдобная тетка лет тридцати пяти. За ее внушительной фигурой полки ломятся от сладостей, египетские пирамиды из банок со сгущенным молоком уходят под потолок, а прозрачные вазочки с конфетами расставлены на витрине так, что наводят на сравнение с… гипсовыми кубками на фасадах и, конечно, со статуями тружеников на крыше горсовета. Так замыкается круг.
А если серьезно, думал Дораган, людям легче построить нечто грандиозное, чем просто соответствовать высокому предназначению хозяина подобных хором. Неуютно человеку на холодном граните. Под высокими сводами он чувствует себя покинутым. Широкие ступени не для него. Дораган смотрел на эти колонны, на эти арки и балясины, и люди, что когда-то возводили эти архитектурные курьезы, представлялись ему одержимыми язычниками, которые, повинуясь дремучему внутреннему порыву, не щадя себя, воздвигали храмы долгожданным богам с небес.
Разглядывая дом за домом, Дораган проникал в природу красоты в архитектуре. Она другая, чем красота рисунка или музыки. Она тяжеловесна, сочна и консервативна, потому что опирается на скупые математические формулы, строительные материалы, деньги и труд множества людей. За красоту в архитектуре, случалось, люди погибали, за эту красоту проливалась кровь, а пот льется и по сей день. Но в современных жилых домах больше нет Небес и Преисподней, а только человек, везде лишь человек наедине с единственным изгибом в его жилище — трубой в ванне, так называемым “змеевиком”.
Полдень застал Дорагана на улице Ленина. Он потянул за массивную дверь трехэтажного старинного особняка, когда услышал бой часов с городской площади. Олег уже решил было возвращаться ни с чем, но заметил в троллейбусе рекламную листовку — и вот он здесь, со своим спортивным телосложением, отсутствием вредных привычек, ему еще нет тридцати, и он желает поработать в должности охранника с окладом от пятидесяти тысяч и выше. В потаенной прохладе просторного вестибюля его встретил охранник в камуфляже — прочная ткань, добротные высокие ботинки, на рукаве шеврон. Подсказал: на верхнем этаже, влево по коридору, пока не наткнется на то, что ищет.
Так Дораган оказался перед бронированной дверью с кодом для сотрудников и кнопкой звонка для посетителей. Открыл ему на редкость плечистый парняга. На звонок высунулась еще пара плечистых личностей в спортивных костюмах. Возле них Дораган, со своим, как ему казалось, спортивным телосложением, показался сам себе самозванцем. Ему не пришлось ничего объяснять, один из мордоворотов проводил его до комнаты, где уже по углам томилось парней десять-одиннадцать.
Когда Олег вошел, в комнате разговаривали. Осмотрев новичка, кандидаты на должность вернулись к обсуждению своих дел. Беседы протекали вяло, в основном перешептывались между собой те, кто пришел не один, с теми, кто оказался рядом.
Дораган решил осмотреться: дешевая казенная обстановка и попытки оживить интерьер за счет броских постеров киногероев. Он посмотрел на Рокки и с удовольствием отметил, что нигде не видать Терминатора, потому что всегда подозревал двух кинокумиров в соперничестве и сам склонялся в пользу Итальянского Жеребчика.
Бурчание в комнате стало шумливей, Дораган прислушался:
— …перебили нос, выбили коленную чашечку и все равно не взяли парня…
— …заставили по семьдесят раз отжаться от пола и тысячу раз присесть, а потом спарринг…
— …и вопрос не стоит, выиграешь ты или проиграешь, конечно, проиграешь, они берут тех, кто хотя бы смог на ногах удержаться все раунды.
Дверь приоткрылась, и высунулся еще один амбал и спросил, не найдется ли у кого-нибудь шестидесяти рублей: ему, дескать, нужно отдать в бухгалтерию, и потому что Дораган стоял возле самой двери, получилось, что вопрос был задан главным образом ему. Олег невольно дернулся рукой в сторону брючного кармана. У него есть шестьдесят рублей на мороженое, это его завтрак и обед. Амбал уже стоял в упор перед ним с выжидающим выражением на лице. Дораган протянул ему деньги.
— Ага, спасибо. В конторе увидимся, — небрежно обронил амбал и исчез за дверью.
Дораган, очутившись в центре внимания, сохранял самый безразличный вид, раз речь шла о такой смехотворной сумме. Единственное, он не знал, насколько это ему давалось. “Еще увидимся”, — сказал ему амбал. Выходит, не сомневается, что вскоре Олег станет одним из них и все эти штучки-дрючки с спаррингом ему окажутся по плечу.
В комнату вошел мужчина в камуфляже. По выправке — отставной военный. Он сел за стол у окна и заговорил, как говорят, когда начинают давно заученную речь.
— Тут, я понимаю, собрались люди, которые хотят посвятить себя трудной, но вместе с тем почетной профессии охранника, — начал он и добавил, обращаясь к кому-то в углу: — Не смейтесь, молодой человек. Органы наши, правоохранительные, не справляются с, казалось бы, своими прямыми обязанностями, поэтому и возникла необходимость в частных охранных предприятиях. Предприятие наше называется “Грифон”. Знаете, что это такое? Объекты мы охраняем самые разные. Тут и офисы фирм, банков, госучреждений — и везде наши сотрудники получают хорошие отзывы, а порой и слова благодарности от администрации данных объектов. Мы тоже не проходим мимо таких работников. У нас производятся материальные поощрения в виде премии. В виде премии… — повторил он, собираясь с мыслями, и забубнил дальше.
Олег отвлекся на какое-то время от его слов и прислушался лишь тогда, когда отставник заговорил о тестировании.
— Нам надо знать, обладает ли данный молодой человек теми моральными качествами, которые от него потребуются. Нет-нет, здесь не идет речь о какой-нибудь драке. Нет, выставим против вас нашего охранника — не мастера, но и не самого завалящего, и посмотрим, насколько вы владеете своими руками. Ну, а сейчас ваша задача — пройти медицинскую комиссию и сдать зачет по физподготовке.
Время было полдничать, когда Дораган возвращался домой. Дверь оказалась запертой изнутри на щеколду. Олег стал вслушиваться: тихо. Там, за дверью, — железо в два листа, декоративная рейка, пара замков, глазок, щеколда — молодая женщина и маленький мальчик, и от них исходит тишина, такая, что уместна в пустом жилище. Иначе страшно. Дорагана с ними нет — он ушел, оставив вместо себя надежду, потому его отсутствие полно подтекстов. Он обещал себя не столько когда, сколько с чем. Слава Богу, у него есть две страницы, отпечатанные типографским способом. Первым делом Олег покажет их жене.
Оля… сын… Чтобы ощущать себя живым, всегда кто-то должен быть рядом, двигаться, издавать звуки. Эта дверь между ним и теми, кого он любил, пролегла чертой десятичной дроби, поделив их на разные величины. В эту минуту Дораган, под дверью, со сложенными в трубочку бумагами, своим близким пустота, а они ему — тишина. Постоянно меняющиеся величины одной опасной дроби. Когда числитель совпадет со знаменателем, дробь обернется целым числом — небытием. Фантазии со смертельной подоплекой. Кто бы он ни был, Тот, что сотворил Дорагана и его тело для подтверждения собственного существования, теперь, наверное, затаив дыхание, наблюдал за Олегом, когда тот что есть мочи принялся вдавливать в стену кнопку звонка. Долгожданные шаги за дверью, лязг щеколды, и он видит исхудавшее лицо жены. Он не видел ее всего полдня, и все же ее худоба резко бросилась ему в глаза.
Он ступил на порог нарочито бодрым шагом.
— Вот, — он показал ей бумаги.
— Что это?
— Анкета. Еще автобиография и все такое.
—Ты что, на работу устроился?
— Практически да. Дело за малым.
Дораган успел разуться и теперь стоял перед женой решительным, посветлевшим, будто только за тем и выходил из дому, чтобы получить заряд бодрости на свежем воздухе.
— Ты звонил?
Дораган призвал все свое мужество.
— Звонил, девочка моя. До августа денег не будет.
Она не сразу взяла в толк. Не могла поверить.
— До августа, ты сказал?
— Да.
Они стояли в прихожей друг против друга и молчали. Женщина выжидающе смотрела на него, а он блуждал глазами по полу, потом по стенам, потом…
— Олег, — она произнесла его имя с ударением. — Олег, скоро Никита проснется и попросит есть. Что мне ему дать?
Дораган смалодушничал — взорвался. Спрятался за страшным лицом и повадками неврастеника.
— Я пойду к своей матери и попрошу в долг, — прорычал он.
Глупость чистой воды, и, может, от этого Оля тоже потеряла самообладание.
— О какой матери ты говоришь, милый? Она посмеется над тобой и выгонит из дому. Разве не так?
— Я залезу к ней в холодильник и силой возьму продукты! — Дораган сорвался на крик. — Слышишь, Оля! Силой отберу!
Она посмотрела на него с сожалением: неисправимый дурак.
И, верно, сознавая, что кто-то в доме должен оставаться в своем уме, заметно успокоилась и тихо сказала:
— Снимай майку, я постираю. — Она открыла дверь в ванную. — И постарайся не разбудить сынишку.
Оля прикрыла за собой дверь. Олег остался в прихожей наедине с самим собой. Напротив зеркало, но в этот раз душа отказывалась наносить защитные краски на подлинное тело.
Она набирала воду в таз, когда Дораган ворвался к ней.
— Сейчас я пойду и позвоню этой суке, и пусть она попробует мне отказать, — глухо прорычал он. — Закрой за мной.
Он выбежал из дому. По его прикидкам, он располагал минутами десятью-пятнадцатью, чтобы застать мать на рабочем месте. В комнате будет находиться, по меньшей мере, несколько сотрудников, и, может, мать не посмеет при свидетелях отказать сыну в куске хлеба. Если Олег хочет еще сегодня принести домой что-нибудь съестное, необходимо перехватить ее, пока она не улизнула в свою берлогу. Еще лучше заявиться к ней собственной персоной и, пока она не успела его вытолкнуть в коридор, во всеуслышание попросить помощи, но на этот ход уже не остается времени. Отчасти это шантаж: отщипни от себя немного съестного, намекал Дораган, и сможешь дальше продолжать вводить в заблуждение коллег относительно того, что ты есть на самом деле.
Телефон, по которому этим утром звонили люди, к вечеру лишился трубки, а спирально закрученный металлический провод царапал пыль на тротуаре. Испытывая нервную дрожь, Дораган припомнил, что ближайший от него телефонный автомат напротив следующей трамвайной остановки. Олег направился к нему: хотя из-за проходящих трамваев там будет плохо слышно, зато само место достаточно открытое и людное и хулиганье не доберется до аппарата раньше сумерек.
Он издали заметил, что в будке кто-то есть. Женщина стояла к нему впол-оборота и говорила кому-то о своем глазном яблоке.
— Он настоял, чтобы я туда легла снова, — слышал Дораган. — Но если они будут валять дурака, то я уйду от них, да-да…
Быть может, представилось Дорагану, в этот самый момент мать перед уходом меняет туфли или вставляет ключ в замочную скважину. Телефонный звонок еще будет хорошо слышен, но вернется ли мать в кабинет, чтобы поднять трубку?
— Я говорю тебе, что ложусь лишь с тем условием, что они там не станут валять дурака.
В сущности, Дораган был хорошим сыном. Почему он не может рассчитывать на пять тысяч в долг. Он вернет.
— Ты знаешь, какая у меня ситуация с глазным яблоком. Я бы никогда сама не решилась ложиться туда во второй раз. Мне и первого хватило. Что? Точно.
Конечно, они с матерью разные люди, думал Дораган. Можно сказать, антагонисты. Но это обстоятельство не мешало Олегу каждую осень копать ей картошку на ее сотках. И когда отчим был жив, он, мальчишка, лез в драку на девяностокилограммового мужика, если считал мать оскорбленной. Он попросит у нее пять тысяч до августа.
— Ноги моей там больше не будет, если они опять возьмутся за старое. Что? Конечно, конечно… Ладно, ладно… Ну все, пока. Да, да… Целую.
— Нужно еще кое-что обсудить, — деловито бросила женщина через плечо и, не выпуская из рук трубки, снова закрутила диск телефона.
Дораган окинул ее горящим взглядом. Дородная еврейка в роговых очках и в балахоне, расцветкой напоминавшем раздвижной занавес в кинотеатре “Космос”. Занятная деталь: на крючке висит ее полиэтиленовый пакет, украшенный во весь размер девичьей мордашкой, прикрытой ладонью с растопыренными пальцами, так что зрителю видны лишь ее красивые глаза.
— Алло. Это я. Что у вас слышно? Ваши еще не уехали?
Терпение Дорагана лопнуло.
— Девушка, мне нужно срочно позвонить.
— У нас нет. Никто в театре не собирается туда ехать…
Похоже, до конца разговора она не собиралась признавать существование Дорагана.
— Хватит трепаться. — Дораган дотянулся до крючка и нажал “отбой”.
— Хамло.
— Однозначно, хамло, — кивнул он. — А теперь выйди из кабины.
— Ублюдок, — бросила она Олегу на прощанье.
Она ушла куда-то в свой мир, где врачи валяют дурака с ее глазным яблоком и где в неком театре люди категорически отказываются ехать за гроши куда-то на периферию, и перед тем, как совсем исчезнуть, вновь превратилась в большое пестрое пятно.
Дораган дозвонился сразу.
— Да, — услышал он женский голос на другом конце провода.
— Мама, это ты? Анну Африкановну, пожалуйста.
Пауза.
— Вы знаете что, вы подождите, а я посмотрю, потому что, по-моему, она уже ушла.
— Куда? — некстати брякнул Дораган, но, к счастью, его не расслышали.
— Подождите минуточку…
Давай, Анна Африкановна, отыщись. Тебе некуда спешить. В твоей квартире на первом этаже всегда темно, холодно и пахнет подвалом. Из троих детей с тобой осталась одна лишь дочь от второго брака, но с материнским инстинктом у тебя, прямо скажем, плоховато, так что и ребенок для тебя не повод, чтобы поторапливаться домой.
Сначала в трубке послышалась каблучная дробь, а затем мать сказала в трубку “алло”.
— Да-да, — поспешил подтвердить связь Дораган.
— Я слушаю вас.
— Это я, мам.
— Олег? — спросил голос, казалось, из соседней галактики.
— Я.
— Слушаю…
Дораган набрал в себя побольше воздуха.
— Мам, как у тебя с деньгами?
На другом конце провода ответили не задумываясь:
— Никак. Ты что спрашиваешь? Сам-то не знаешь, что ли?
Продолжать разговор уже бессмысленно, но Дораган продолжает оставаться на связи.
— Мне немного надо.
— Нет у меня денег, Олег.
— Может, у тебя есть возможность занять? Скажи, что я скоро отдам.
— Нет, нет…
Нужно вешать трубку, но Дораган не хочет доставлять ей такое удовольствие раньше времени.
— Хорошо, мам. Но ведь ты понимаешь, что я не для себя прошу. Если бы я жил один, я бы так остро не нуждался. Разве не так? Ты не хочешь мне помочь, ладно. Так помоги своему внуку. Я — плохой, Оля — плохая, а Никитка-то тебе чем не угодил? Ему ведь всего полтора года, мама!
— Продай ваучеры.
— Что? Ваучеры? Ты дашь свои ваучеры?
Где-то в другой галактике Анна Африкановна поперхнулась от возмущения:
— При чем тут мои? Свои ваучеры продай.
— Мы их давно продали, мама.
— Олег, нет у меня денег. И перестань сюда звонить и сосать из матери. Другие дети, наоборот, родителям помогают, а ты вымахал такой здоровый парень, и только одно от тебя и слышно: “Мама, дай, мама, дай”. Хватит уже.
— А какая тебе разница, прошу я у тебя денег или нет? Все равно ты мне как ничего не давала, так и не даешь.
— Вот и нечего звонить.
— А помнишь, мама, как ты отправляла меня к деду с бабкой просить у них денег, потому что тебе гордость не позволяла… Помнишь эти свои записочки, где ты указывала сумму — три рубля, пять рублей, десять?
— И дальше что?
Дальше что? Телефонная будка прикреплена к стене дома; все время, пока Дораган говорил, он смотрел на желтую известь стены. Он и разговаривал со стеной.
— Так вот, я ни разу не ездил к ним с твоими записочками. Я приносил тебе деньги, которые выигрывал в школе в “трясучку”. А когда ты в очередной раз попросила у них уже десять рублей, я не потянул и продал клюшку, которую мне подарил отец. Мне, мальчишке, было легче расстаться с клюшкой, чем просить деньги у твоих родителей. Вот так-то, мама.
— Что ты хочешь от меня, если твой собственный отец не хотел тебя кормить?
— Может, еще я тебе его и выбрал, а? Раз уж все дело уперлось в твое несчастливое замужество. Или, может, это я закатывал истерики у деда, после чего нас выгоняли на мороз, в ночь, обратно к нашему пьяному папочке?
— Знаешь что, Олег. Хватит права качать, и нечего с ножом у горла требовать денег у матери. Давай прощаться, мне нужно телефон освобождать, — Анна Африкановна повесила трубку.
Олег вышел из будки и, чтобы немного перевести дух, смешался с людьми на остановке. Собственно, он затем и звонил матери — отвести душу. И мать это знала. Просьба о помощи, родственные узы, воспоминания — все лишь повод разделить с кем-то боль, выговориться, перестать держать в себе, чтобы не свихнуться.
И в этот раз победа осталась за матерью. Перебирая в памяти слова, брошенные ею в трубку, Олег отдавал ей должное: она нигде себя не выдала перед сослуживцами. Не пройдет и двух дней, как вся родня будет оповещена, что “звонил Олег” — “вымогал деньги” — “наговорил матери кучу гадостей”. Разматывая клубок дальше, словно унося провод все дальше и дальше от телефонной будки, Дораган в который раз признавал, насколько это большой и нужный талант — повсюду оставлять о себе благоприятное впечатление. Существует специальная комбинация из определенных слов и словосочетаний, приправленная особой интонацией, а также характерными жестами и мимикой, придерживаясь которой, никогда не останешься в дураках. Отдельная глава в ненаписанной книге по выживанию среди себе подобных. Ей, должно быть, предшествует глава об искусстве конспирации и маскировки, а также — навыки правдоподобно строить возмущенную или удивленную рожу. Всему этому нужно долго учиться, и никто не добьется заметных результатов, если с самого начала не будет знать, для чего это ему понадобится в будущем. Дорагану тут не тягаться. Такие таланты ему недоступны. Он походил на сумасшедшего, когда переворачивал столы в кабинетах начальников, когда требовал уступить в трамвае место его жене с грудным ребенком, когда защищал мать от презрения сытенького, благодушного, гаденького отчима, да мало ли когда еще… Так уж оказалось, что большую часть своей жизни он занимался перетягиванием каната со всеми вокруг. Он на полном серьезе верил в значимость отдельно взятой личности. Он считал этот мир своим и не собирался без боя отдавать его кому бы то ни было. Ловкачи всех мастей, а с ними и любители мутить воду до тех пор будут считать Дорагана сумасшедшим, пока не почувствуют за ним силу и вместе с ней — угрозу для себя, и тогда Олега со всем его прямодушием, способностью к поступку, какой-то его нездешностью чувств они переведут из “психа”, но не к себе поближе — нет, упаси Бог, — а этажом выше, в “герои”, лишь бы подальше от себя. Может статься, так и будет, а может, и нет, а пока… пока, идя по жизни и вглядываясь в чужие лица, Дораган не раз читал на них смертный приговор для себя.
Дома единственный способ уйти от реальности — это закрыться в ванной с томиком Сэлинджера и почитать под мерный шум вытекающей воды. Однажды к вечеру, в те мутноватые четверть часа, когда на нью-йоркских улицах только что зажглись фонари и уже включаются автомобильные фары… читал Дораган. На фото у Сэлинджера уставшее, грустное лицо тонко чувствующего еврея, дай Бог ему долгих лет. Так неожиданно и славно было почувствовать, что в затихшей Вселенной есть еще третий живой человек…
После успеха своих первых книг Сэлинджер переехал в штат Нью-Хэмпшир, купил ферму и зажил настоящим отшельником. …По некоему “фактору икс” я понял, что и он тоже до глубины души чувствует волшебную прелесть этого сумеречного часа. Дораган не мог быть в курсе всех американских дел писателя, но отсюда, из российской глубинки, из эмалированной ванны с привязанной на леску затычкой, Олегу представлялось, что Сэлинджер потратил свои гонорары на роскошь одиночества. Сейчас ему семьдесят четыре, и он по-прежнему живет в глуши, так, верно, и не успев соскучиться по общению с разного рода представителями несовершенной человеческой породы.
В дверь постучали. Конечно, Оля. Насколько это ее — постучать в незапертую дверь, чтобы войти к мужу в ванную. Своим стуком она как бы говорила: “Я всего лишь слабая женщина и по воле обстоятельств полностью завишу от тебя”. Когда из прихожей она пошла в комнату поплакать, Дораган отправился в ванную, зная по опыту, что Оля быстрей перестанет плакать, если он не будет ее утешать. Предстоял разговор вроде того, что состоялся у Олега с матерью, в том смысле, что они будут говорить и говорить, пока кому-нибудь не полегчает.
— Оля, я не буду тебе говорить “войдите”, потому что мне не нравится твой официоз. Ты у себя дома.
Она молча вошла и села на крышку унитаза.
— Как ты? — спросил Олег.
— Я? Ничего… Как всегда.
— Ты плачешь? — Дораган подслеповато щурился.
— Сейчас не плачу.
Она наклонилась к нему и ждала, пока пальцы близорукого мужа трогали ее веки.
— Убедился? Сухие.
Дораган отложил книгу.
— Оля, ты себе выписывала какие-то телефоны насчет работы…
— Сегодня звонила.
— И?
— Там, где требовался экономист, спросили, какой у меня рост. Я сказала: при чем тут мой рост? Они бросили трубку.
Дораган молчал.
— Еще я сегодня позвонила туда, где требовались продавцы мороженого, — безучастно продолжала Оля. — Трубку взял какой-то парень и пытался назначить мне встречу у парка Маяковского. Говорил, что хочет узнать меня получше, прежде чем взять на работу. Я не стала с ним дальше разговаривать.
— Разумно, — одобрительно кивнул Олег, а внутри все в нем стало закипать.
— Еще я сходила в садик у нас во дворе и попросилась нянечкой. Заведующая на меня удивленно посмотрела и говорит: “А что, вас муж не обеспечивает?” Я говорю: “Раз пришла, значит, нет”. Она говорит: “Не могу поверить”. А потом добавляет: “Вы такая эффектная женщина, вы у нас не сможете работать. У нас тут надо горшки мыть”. Вот так я сегодня поискала работу.
— Ты — королева, Оля. И всем это видно, — сказал Олег с чувством.
Она немного помолчала, а потом сказала то, что и собиралась сказать, когда шла к нему.
— Олег, вот ты умный человек, читаешь книжки, сам хорошо пишешь. Объясни, что я в этой жизни сделала не так. Как я смогла докатиться до такого?
Дораган слушал ее по горло в теплой воде. Все его тело погружено в воду, и лишь голова сухая, и эта частичная сухость делала его существом, принадлежащим одновременно двум стихиям.
— Девочка моя, дело не в тебе, а во мне. Ты-то, как всегда, лучше всех. Просто ты отдала свою судьбу в мои руки, а со мной видишь как…
Она не поверила ему.
— Я ничего не понимаю. Что с нами происходит?
И тут Дораган взорвался.
— Я тебе скажу, что происходит. Подлецы обобрали нас до нитки, вот что произошло. Все, что с нами случилось, это людских рук дело: так они рассчитались с тобой за твою красоту. Идет война, Оля, и давай это понимать. Вот ты сегодня плакала, а теперь представь, как они все порадовались бы, если бы узнали. Давай жить счастливо назло им всем. Давай бороться за себя. Давай рассматривать каждую нашу слезу, как бесплатный подарок негодяям.
Эти монологи (сколько их было!) отнимали у Олега все силы. Теперь он замолк и устало нежился в остывшей воде, но, кажется, он не зря старался.
— Ты меня убедил. — Оля и впрямь воспрянула духом.
— У нас в жизни еще будет много хорошего. Когда интереснее жить: когда ты накануне праздника или после, когда все подарки уже получены?
— Конечно, накануне, — быстро проговорила Оля.
— Согласен. Мы как раз с тобой именно накануне.
Она ушла, а Дораган заснул прямо в ванне.
Далеко за полночь, еще во сне, Дорагана осенила какая-то шальная идея; он усмехнулся, поднялся из воды, оделся, натянул в прихожей ботинки и, стараясь не разбудить жену, взялся за скрипучую дверную щеколду.
— Ты куда собрался? — Оля стояла позади него в дверном проеме.
— Хочу дойти до школьной площадки — там турник, брусья, мне нужно потренироваться перед спаррингом.
— Ты хоть знаешь, который час?
— Это хорошо, что поздно. Не люблю, когда на меня кто-нибудь пялится.
— Я боюсь отпускать тебя на улицу в такое время.
— Как раз такое время — самое безопасное: все бандиты уже спят. Я скоро вернусь.
— Я буду смотреть тебя в окно.
— Лучше ложись.
Он взял ключи и вышел. В лифтовой кабинке кто-то недавно помочился. Дораган толкнул дверь в подъезде и, сделав шаг, угодил в лужу; дождь, неслышный ночной дождь, еще моросил, но по всему чувствовалось, что это ненадолго. Прожекторы на крыше здания детского сада бросали блики на мокрый асфальт. И сама луна в четвертый день полнолуния — маленькая, кругленькая, умытая июльским дождем, — светила пронзительно-электрическим светом. В такую луну дело будет, думал Дораган. Через полчаса начнет светать, и Дорагану следует поторопиться, потому что этой ночью он отправляется грабить столовую “Чайка”.
Черные дыры на карте личности. Все эти фрейдовские штучки. И они Дорагана не обошли, но в его случае речь шла не о банальной клаустрофобии или никтомании — Дорагана мучили кошмары, всегда один и тот же сон: ему снилась тюрьма.
Олегу было семнадцать, когда ему впервые ночью привиделось, как бессердечный следователь с равнодушной скрупулезностью готовит его бумаги для передачи дела в суд. С тех пор тюрьма Дорагану снилась часто и с той неумолимой закономерностью, что каждый очередной кошмар продвигал его, будто фишку в настольной игре, все ближе и ближе к нарам в колонии строгого режима: из кабинета следователя — в одиночную камеру, из камеры — на суд. Олег видел себя на этапе, он под конвоем пересекал ворота колонии. Щепка, влекомая водоворотом. Порой последовательность нарушалась сновидениями такого рода: вокруг Дорагана — незнакомая местность или, наоборот, знакомые места, воспроизведенные в мозгу с фотографической точностью; его ищут, он обложен, как затравленный зверь, каждый приближающийся навстречу может оказаться охотником, любой косой взгляд сулит засаду, Дораган один, при нем лишь желание вырваться любой ценой, он легко распознает неладное, но тем не менее не было случая, чтобы ему удалось ускользнуть от своих преследователей.
Вольный Дораган (он считал, что только пока вольный), обмирая сердцем, наблюдал, как сужается кольцо вокруг него, как копятся записи в трудовой книжке, как тают продукты в холодильнике, как портятся нравы, укорачиваются стрижки, слушал, как шуршит выделанная кожа на улицах страны, где, как известно, от тюрьмы и от сумы никому не следует зарекаться.
Потом появился учебник по хиромантии. Журнал “Студенческий меридиан” выпустил его отдельным номером в девяносто втором году. В обществе грянули большие перемены, и всякому становилось небезынтересно узнать прогнозы на свое будущее, и некий молодой человек, на лице которого уже в четырехлетнем возрасте читалась готовность к страданию, тут не был исключением. В разделе “Линия судьбы” линия Дорагана, оканчивающаяся четко выраженной “вилкой”, трактовалась хиромантом как предвещающая плен. Читай, тюрьма! И ниже — существенное добавление: “Если линия судьбы, оканчивающаяся “вилкой”, перечеркнута другими линиями четыре раза и более, то плен будет долгим”. У Олега линия судьбы была перечеркнута в семи местах.
Добавьте к этому его невезучесть, что в подобных обстоятельствах можно принять за злой рок, словно Олег еще до рождения получил прописку в команде вечно проигрывающих. Про таких, как Дораган, старики говорят: “проклятые матерью”. И Олег, помня, как мама всегда отличалась неразборчивостью в выражениях в его адрес, допускал, что да, пожалуй, так оно и есть.
Однажды он поделился своими дурными предчувствиями с женой, и Оля первым делом порвала книжку по хиромантии, а затем всыпала ему пониже спины.
— Ата-та, глупому мальчишке. — Снова шлепок. — Ата-та.
Рука у Оли тяжелая. Жена знала, что именно такое с ним обращение он и любит.
Потом они сидели за столом и пили чай. Оля была на последних месяцах беременности. Беременность сделала ее лишь еще красивей. У нее был аккуратный остренький животик. Мы ждали мальчика. Оля попросила его рассказать, с чего это у него началось.
— Я лежал в больнице с отравлением, когда мне это в первый раз приснилось, — повел свой рассказ Олег. — Кабинет следователя такой, каким его обычно в кино показывают: голые стены — хорошо запомнил, зеленого цвета, лампа на столе, полумрак, стул, привинченный к полу. Вина моя неоспоримо доказана, папки подшиты, следователь разговаривает со мной, как с последней мразью. Из института меня, само собой, исключают. Дома я еще не скоро смогу побывать. После освобождения из мест заключения ни о каком моем новом поступлении в институт не может быть и речи. На мне поставлен крест. Что со мной будет после? Следователя это мало интересует. Вероятно, домысливаю за него я, пойду по стопам своего папочки — сопьюсь и сдохну где-нибудь под забором. Я умоляю следователя отпустить меня попрощаться с мамой. Меня отпускают. На улице — зима, я бегу с горки, ноги скользят, я падаю, поднимаюсь и снова бегу, боясь не застать маму дома, — застал. Мать выслушала меня и ответила тем образом, что если я провинился, то, стало быть, должен понести наказание, а сама она может только сожалеть, что ее сын оказался подонком. А я даже не знаю, в чем меня обвиняют.
Пока Дораган говорил, Оля не пыталась слушать его, затаив дыхание, или строить глубокомысленную мину, она покусывала пирожок, критически осматривала шторы на кухне (надо бы постирать) и когда заговорила, то казалось, что ответ у нее был давно готов:
— А до этого ты лежал когда-нибудь в больнице или в санатории, вообще, в казенном месте?
— К тому моменту — только в пионерском лагере.
Она отложила недоеденный пирожок на тарелку, глотнула чаю и, отставив от себя стакан, вытерла полотенцем губы.
— Ну, вот тебе и ответ. Ты в первый раз попал в такое… удручающее место, как больница. Эти стены, эта пища казенная… Распорядок — то нельзя, это нельзя. Ты себе не хозяин. Эта обстановка давила на твое сознание, и ты подсознательно ощущал себя… в заточении. Вот тебе и приснилось. А соседи по палате какие были?
— Так себе. Работяги…
— Все сходится. Эх, ты, глупыш!
— Согласен. Только есть в твоем объяснении одна неувязка: почему кошмары не отступили, когда меня выписали из больницы?
— Я тебе отвечу. Я рассказала, от чего возник твой первый кошмар. Так оно и было. Ты увидел его и ужаснулся. Он поселил в твоей душе страх. Ты стал много думать об этом — разве не так? — и он стал повторяться в тон твоим мыслям.
Дораган колебался: он привык лелеять свои страхи.
— Твои слова сулят мне освобождение.
— А вообще, милый, говоря между нами, ты действительно живешь в тюрьме. Ты посмотри на себя — работаешь в каких-то непонятных подвалах с настоящими уголовниками, носишь телогрейку с кирзовыми сапогами. Тебя собственный сын испугался, когда увидел в рабочей одежде. Что тебе еще должно сниться, кроме тюрьмы? Давай не распускай свои сопельки, лучше начинай писать, и все у тебя получится.
Дораган уже думал о другом.
— Из этого может получиться рассказ.
— Из чего?
— Из того, что ты мне сейчас рассказала.
— Правильно, мальчик. Расскажи мамочке, что у тебя родилось в твоей глупой головке.
— Ничего особенного, но может сгодиться, когда возникнут напряги с сюжетами. Тогда можно будет черкануть, так сказать, для поддержания формы. Слушай. Весь рассказ строится на диалоге. Место действия дается намеренно скупо — библиотека. Разговаривающих двое: молодой человек обращается с аналогичной проблемой к дипломированному психиатру. Этот знающий человек буквально твоими словами раскладывает ему все по полочкам, объясняет с научной точки зрения всю никчемность его страхов. А потом к этим двум подходит еще один зэк и зовет молодого к пахану на разговор. Каково?
— Ты правильно сказал — для поддержания формы. Но все равно молодец. Я пошла стирать, если хочешь, приходи ко мне.
Разговор с женой многое ему прояснил тогда в себе самом, но, к сожалению, кошмары он не отменил. В последний раз Дораган видел себя в бараке среди зэков на только что выделенной ему койке. Тот рассказ Олег так и не написал, а вместо этого собрался пойти на ограбление.
А с волшебным ублюдком, что насылал ему эти кошмары, Дораган договорился следующим образом: “Я перестаю бояться тюрьмы по той простой причине, что скорей наложу на себя руки, чем позволю кому-то загнать меня за колючую проволоку. Меня там никогда не будет”.
И снова — дождливая ночь и неотъемлемый от нее Дораган, спешащий совершить преступление.
Столовую “Чайка” Дораган выбрал не случайно. Здесь и голодное желание в один момент оказаться при продуктах, и то, что столовая находилась в каком-то километре от дома, но главное — Дораган знал там все ходы и выходы и много еще чего полезного, так как не так давно отработал там добрых четыре месяца. Полушутя-полусерьезно, обзывая себя авантюристом, Дораган еще пару дней назад стал готовить ограбление столовой. В среду, проходя мимо, он обратил внимание, что в обеденном зале ведется ремонт. Из распахнутых окон на втором этаже свисают на землю какие-то провода или шланги — из-за близорукости он не смог хорошенько рассмотреть. Тогда и зародилось это нескромное желание, которое он теперь шел осуществлять.
С деловитой сосредоточенностью завзятого вора Олег принялся анализировать имеющуюся у него информацию. Итак, столовая оснащена автономной сигнализацией, и, стало быть, сработка пойдет не на пульт в милицию, а в подсобку, где сторожем кто-нибудь из грузчиков, к тому моменту наверняка уже спящий мертвецки пьяным. Возможно, в связи с ремонтом сигнализация на окнах второго этажа будет отключена. Дораган заберется по пристройке к окну и пролезет в форточку. Легкость исполнения задуманного обеспечивалась тем, что Дораган заранее отказывается от сокровищ подвала, спрятанных за массивными дверями и коваными замками. Да и ни к чему пешему Дорагану половинки говяжьих туш, коробки сливочного масла, фляги со сметаной. Свои планы он целиком связывал с отделом кулинарии. Необходимо будет влезть в открытое окно, спуститься на первый этаж, разбить по пути максимум пару стекол, нагрузиться штучным товаром, вернуться на второй этаж и выпрыгнуть в окно — и до свидания.
В четверг уже с готовым решением Олег зашел в кулинарный отдел, чтобы на месте разобраться в деталях. Он вошел под видом покупателя, отметив, что на стеклянной двери нет датчиков. Жадно бросил взгляд на прилавок: газированная вода, тесто дрожжевое и сдобное, яйца, коробки с чаем, засохшие булки, импортный маргарин, который они с Олей намазывали на хлеб.
— Извините, тесто у вас свежее? — спросил Дораган как можно непринужденней.
— Свежее, свежее, — ответила хмурая продавщица, которую Олег прежде не видел. — Сколько?
— Я брать не буду, — поспешил ответить Дораган и добавил: — А колбаса у вас есть?
Тетка подозрительно осмотрела его с ног до головы (наверняка заметила его жадный взгляд) и затем процедила сквозь зубы:
— Колбаса в “Гастрономе” напротив.
Уходя, Олег спиной чувствовал ее взгляд.
Фонари в городе давно погасли. Когда, пробираясь по двору в темени, Дораган приближался к арке, на него из окна дома напротив злобно зарычал пес, тот самый, что днем может часами просиживать у открытого окна, наблюдая уличную суету. Насквозь городской пес, декоративная забава, однако первобытные инстинкты дали о себе знать — зарычал, почуяв вора. Глухой, угрожающий рык из самого чрева, предназначенный лично спешащему в дождь Дорагану. Так, еще ничего не совершив, Дораган погружался в воровскую жизнь.
Улицы встречали его беспросветной темнотой, поглотившей все и вся. Минус бесконечность. Олег торил себе дорогу по хорошо известному маршруту, почти на ощупь, полагаясь на мышечную память ног. Иногда он черпал рваными туфлями из луж, иногда ветки царапали его лицо, раза три он споткнулся. Пересек площадь Обороны, обернувшуюся на время ночи заброшенным пустырем. Затем пошел вдоль трамвайной линии. Городские дома хранили в себе сотни спящих людей, но для Дорагана, жавшегося к длиннющему фасаду, они представлялись пустыми безжизненными декорациями в его странном шествии навстречу собственной судьбе. Этой ночью — только он и Господь.
Вот он и на месте. Столовая “Чайка” выгодно выделялась среди прочих городских столовых, и сейчас это обстоятельство странным образом льстило самолюбию Дорагана. Выстроенная в конце пятидесятых на горе самостоятельной постройкой (это вам не какой-нибудь первый этаж в высотном доме), она крепостью высится над тротуаром и коммерческими ларьками. В нее нельзя попасть, просто перепутав дверь, к ней нужно долго подниматься по широкой каменной лестнице, от ступени к ступени становясь ближе к угрюмому уральскому небу, и гнутые фонари по обе стороны — как почетный караул. А чего стоит одна только неоновая вывеска “Чайка”, когда вокруг сплошь и рядом — комбинаты пищевого обслуживания за номером таким-то. Приземистое здание, прекрасное красотой безобразного, — это оттого, что внешней эстетики почти не существует, а есть причудливая, диковатая внутренняя планировка производственных помещений и подсобок, а фасаду лишь осталось обнести эти архитектурные вывихи зыбкой кирпичной скорлупкой. Если Сведенборг не наврал и Ад действительно местами выглядит как обычные городские постройки, то в таком случае Дораган убежден, что архитектура столовой “Чайка” в аду наиболее встречаемая. Город — дома — городские истории. По мере взросления городского жителя, город непрошеным гостем входит в его жизнь и со временем становится полноправным участником и свидетелем жизни, а когда тот умрет, город растворит его в своем чреве. Столовой “Чайка” и ее обитателям Олег обязан своим лучшим на сегодняшний день рассказом “Другая жизнь над тополями”. Опять же, мать Дорагана во времена школьной юности захаживала сюда перехватить что-нибудь после уроков. Через тридцать лет ее сын полез в ту же столовую, не иначе, добирать за матерью.
Еще оставалось темно, и было по-прежнему тихо, и Дораган, обогнув фасад, оказался под окнами второго этажа. И сразу — неприятный сюрприз: распахнутые на день окна теперь были наглухо закрыты, а черные провода свисали через узкую форточку. Хватаясь пальцами за выемки в стене, а коленями крепко упираясь в кирпич, Дораган забрался на пристройку. На коленях подполз к окнам. За те три месяца, как Дораган уволился, здесь ничего не изменилось. Металлическими решетками окна так и не обзавелись. Сигнализация из-за открытой форточки явно отключена. Остается по уже намеченной схеме проникнуть в кулинарию, набрать продуктов и минут через пять тем же маршрутом покинуть столовую. Возможно, учитывая ничтожность ущерба, администрация не станет сообщать в милицию, а убытки просто спишут. Решат, орудовал бомж.
Пора браться за дело. Сейчас Олег ударит по стеклу, и изо всех щелей повылазит куча народу, чтобы поглазеть на придурка, бьющего по ночам стекла. У его мучителей будут развязаны руки, и тихая, почти невидная травля сменится настоящей охотой… Но пока все спокойно, в доме напротив погашены окна, у коммерческих палаток никого. Все спят. По окну придется ударять несколько раз, и падающие осколки будут с треском биться о кирпичи внизу… И все же пришло время разбить тишину. Дораган медлил. Он вдруг испугался посягнуть на тишину вокруг: нависшая громада черного неба как бы воплотилась для него в черном квадрате мутноватого стекла в оконной раме. Ударь по такому, и треснувшее небо упадет и раздавит тебя в одно мгновение. Океан безмолвия; одним целым полотном тишина над головой Дорагана, усыпившая свинцовые тучи, связана с тишиной городских окраин; она та же, что и тишина уснувших маленьких городов-спутников, дальше — тишь леса; море спокойствия от тихой песенки закипавшего чайника в будке сторожа где-нибудь под Минском, на западе, и до хриплых воплей иркутских пастухов — на востоке.
Дораган вдруг отчетливо осознал, что не сумеет совладать с таким оглушительным количеством тишины. Рука у него опустилась. Все еще можно наверстать, но после этого тупого удара по грязному стеклу на нем можно поставить крест. Он еще сомневался, как ему поступить, и тогда он представил себя в подобной ситуации, но только на сцене, а в зале — сплошь его враги, реальные люди, которых Олег помнил всех до одного. Итак, герой пьесы на перепутье, должное напряжение достигается затянувшейся паузой… Очень важно, что будет шептать нетерпеливая публика в спину артисту. Олег почти явственно начинает слышать эти голоса: “Ударь! Ударь! Ударь!”, “Залезь и попадись”, “Давай, сделай это и испорть себе жизнь за ради пачки маргарина и черствых ватрушек!”.
Дораган спрыгнул со стены, отряхнул колени и пошел домой. По дороге зря себя не корил, не обзывал “тряпкой” — возвращался бодрым и радостным шагом, потому что только что одержал победу над собой и над всеми теми, кто так или иначе подвел его нынешней ночью под окно этой чертовой столовой.
Уже в лифте Олегу пришло на ум, как плохо он подготовился к ограблению — даже не взял с собой ничего, в чем можно было бы унести наворованное.
Утро. По словам жены, уже без двадцати семь. Вернувшись из туалета, Дораган снова завалился на постель.
— Это еще что?
— Ты меня обманула. У меня еще есть в запасе целых десять минут.
— А бриться кто будет? Может, мне за тебя побриться? Я согласна, только покажи, как машинка включается.
— Мне нравится моя щетина. С ней я острее ощущаю себя одиноким волком.
— Вставай, папулька. Выбери себе книжечку на работу.
— Положи мне что-нибудь на свой вкус.
— На свой вкус я могу положить тебе только “Приключения Мумми-Тролля”.
— Годится.
С собой Дораган взял Ницше и “Записки Пиквикского клуба”, на тот случай, если станет совсем невыносимо. Сунул в полиэтиленовый мешок вчерашние бланки и анкету. Из продуктов — молодая редька и полбулки хлеба, заботливо нарезанные женой на тоненькие ломтики. На завтрак — стакан кипятка.
В холодильнике под ворохом пустых пакетов он обнаружил яйцо.
— Оля, если я съем это яйцо, в этом не будет ничего трагического? Ничьей судьбы я не сломаю?
Когда я так говорю, я имею в виду, может, это яйцо оставлено на тесто или без него еще что-нибудь не сможет состояться.
Жена разбудила сына и теперь устраивала ему “потягушки”:
— Вдоль расти, поперек толсти. Вот так, вот так… — Дорагану она ответила вполоборота:
— Нет, конечно. Можешь есть, дорогой.
Олега испугал прилив ее хорошего настроения. Необоснованный, ему казалось. Он подержал яйцо на ладони, не сводя глаз с жены. Потом осторожно положил на стол.
— Я передумал. Может, напарник чем угостит.
Пища постороннего — это интимно. Из этого состоит чужой человек. Этот трюизм пришел Дорагану в голову, когда он на прошлой смене давился винегретом напарника. В напарниках у него — молоденький паренек, тоже по-своему бедолага. Он подойдет к Дорагану в восемь вечера “на усиление”.
— Как хочешь, милый, — ответила жена, тиская мальчишку.
Чудное дело, но Дораган требовал к себе ласки намного больше, чем его полуторагодовалый сын. И обстоятельство это делало его в семье, где Дораган — глава и добытчик, по сути, младшим ребенком в доме, и по той же причине его сын казался не настолько уж маленьким и беззащитным и скорее становился своего рода младшим товарищем своей матери. Они с ним неразлучны, у них полно общих дел, а пока Дораган опять отправляется к черту на рога, чтобы за горсть медяков томиться в сторожке и на все лады лелеять свою никчемность. Дораган поймал себя на том, что и ревность к сыну у него какая-то детская.
— Я ушел, — сказал Олег, не сходя с места.
— Всего хорошего, милый, — отозвалась жена из комнаты.
Дораган еще немного помедлил и взялся за щеколду.
— Можешь меня не провожать. Дверь я закрою.
До места он добирался трамваем, затем — троллейбусом до вокзала, а там, выложив перед кондуктором кровных двадцать рублей, на “сто восьмом” — прямо до ворот.
В трамвае, проезжая мимо, бросил косой взгляд на столовую. После его ночного визита этой ночью кто-то еще успел здесь побывать. Тому в подтверждение — разбитая витрина на первом этаже. Наверное, метнули бутылку. Кто-нибудь из тех пьяных личностей, что по ночам околачиваются возле коммерческих палаток. Проезжая, Дораган видел, как электрик по кличке Минус освобождает раму от осколков.
Олег не любил пригорода, куда сейчас отправлялся, и, оказываясь там по воле обстоятельств каждые третьи сутки, видел в этом для себя насильственный момент. Дорагану доподлинно известно, что таким, как он, нечего делать в Ревде, Качканаре, в той же Пышме и в любом другом месте с подобным тарабарским названием. Против желания приходилось познавать на собственной шкуре многое из того, о чем лучше не иметь представления всю жизнь. По этим же соображениям в междугородном автобусе Олег чувствовал себя ссыльным. С чисто географической точки зрения в эти дни он становился еще дальше от своей, вымученной в мечтах, земли обетованной.
В Верхней Пышме его дожидается сваренная из стальных листов будка, едва позволявшая растянуться на скамейке во весь рост. Самодельный обогреватель, телефон на столе и три окна: на пустырь с брошенной техникой, на склады и на лесопилку. Стенкой без окна будка жмется к бревенчатому срубу тамошней администрации. Ни дать, ни взять, собачья конура при хозяйском доме. И сам Дораган чем не сторожевой пес? И верно, руководство базы обошлось бы одной собакой, если пес еще бы умел запирать ворота на замок и крутить диск телефона. Дораган в этом отношении выгодно отличался от собаки, и именно за это ему платили, и как раз столько, чтобы хватило прокормить человека-собаку.
На базе скоро привыкли к нелюдимости нового охранника; так что по прошествии трех смен Олегу уже не докучали своим обществом тамошние рабочие, и, бывало, к концу рабочего дня, когда мужики садились в автобус, Дораган, никем за день не потревоженный, успевал хорошенько выспаться на ночь вперед. Вечером, оставшись один, Олег пытался писать, но лучше, чем в домашнем кресле, ему не писалось нигде. По ночам он преимущественно мечтал, и всегда об одном и том же — как однажды для него отпадет надобность зарабатывать на кусок хлеба подобным образом.
Когда начинало темнеть, он выходил из будки, чтобы включить дежурное освещение, а заодно и дать передышку своему воображению. Примерно каждый час он совершал обход территории. Первое время в этих обходах его сопровождали местные кобель с сучкой, но скоро им это наскучило.
Сегодня суббота, и по случаю выходного дня работы на базе не велись. Никого не повстречав, Дораган протиснулся меж неплотно обвязанных цепью главных ворот. В Пышме этой ночью тоже прошел дождь; дорога, по которой по будням катили грузовики, была покрыта коричневой жидкой грязью.
В сторожке никого не оказалось. На столе от прежнего охранника остались ключ от ворот и резиновая дубинка. Почти пустой баллончик слезоточивого газа Олег нашел под столом, рядом с пустыми водочными бутылками. Ночью здесь было весело — еще не выветрился тошнотворный запах перегара. Первым делом Олег сложил бутылки к себе в сумку — это его маленькая, но стабильная статья доходов. Еда на столе: спичечный коробок с солью и половинка луковицы.
Дораган по привычке бросил взгляд на стену, что была украшена коллажем из журнальных вырезок. В нем весь социалистический голод пролетария по любой маломальской эротике. Тут актрисы с подрисованными чьей-то мстительной рукой синяками под глазами и татуировками на открытых частях тела. Плоские купальщицы в закрытых купальниках, где большую часть картинки занимают зонтики от солнца. Здесь же манекенщицы, чьи прелести прорисованы шариковой ручкой прямо поверх моделей осенне-зимнего сезона. Везде одинаково, думал Дораган.
Наскоро перекусив редькой и водой из чайника, Дораган смахнул мусор со стола и взялся за бумаги. Относительно ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ СВЕДЕНИЙ Дораган колебался, чья именно прерогатива их заполнять. С одной стороны, у Олега полно разного рода дополнительных сведений, более того, он готов ими поделиться, а с другой стороны, вряд ли работодатели сочтут их полезными для себя. Жаль, одна его история с домовым чего стоит…
Олег решил начать с личной карточки. Разбитая на двадцать одну графу, не считая подпунктов, она напоминала ему пчелиные соты, которые следовало заполнить.
Перед тем как приступить, Дораган взглянул в окно на главные ворота — не идет ли кто, затем взял ручку и попытался сосредоточиться над бумагой.
Он запнулся на первой же графе — ФАМИЛИЯ, точно не зная, следует ли ему писать свою фамилию по отцу вместе с нынешней или ограничиться нынешней. Напиши он обе, его бы первого насторожила такая неразбериха. Олег сам создал себе это раздвоение, когда, получая паспорт, взял девичью фамилию матери. По отцу он был Сидоров, а с шестнадцати лет стал известен миру как Дораган.
В школе он таил новую фамилию и получал настоящее наслаждение, когда неприятные ему люди — те же учителя — склоняли его, называя по фамилии, которую Олег сбросил, как сбрасывают змеи старую кожу. А надо сказать, учителя любили повторять и повторять его прежнюю фамилию, будто сходясь с Олегом во мнении, что носить фамилию Сидоров само по себе уже оскорбление. Зато в какой шок он поверг всех, когда зал услышал незнакомую фамилию и Олег (для всех Сидоров) поднялся по ступенькам на сцену, где еще не до конца справившийся с удивлением директор вручил ему аттестат зрелости. Зная нравы своих одноклассников, Дораган был почти уверен, —и это было главной причиной, почему он таился, — что с новой фамилией ему не избежать насмешек, как над свежеиспеченным евреем, но, глядя со сцены в ошарашенные физиономии, с удовлетворением отмечал, что лишил их подобного удовольствия, так как на глупые шутки у них в распоряжении осталось всего несколько часов до окончания выпускного бала.
А фамилию и впрямь легко было принять за еврейскую. Особенно студентам политехнического, где преподавал его дед по матери и где студенты пользовались научными трудами, на обложках которых после фамилии Дораган могла следовать фамилия Шнеерсон или Найман. Но все-таки фамилия Дораган шла первой, и дело тут не в алфавитном порядке, ведь видел же Олег зеленую книжку, где под вторым номером шел некий Айзеншпитц. А причина, побудившая Олега сменить фамилию, крылась в том, что он рано осознал свое призвание и посчитал для себя добрым знаком носить фамилию, уже познавшую счастье украшать книжную обложку.
Олег написал Дораган, а в графе НАЦИОНАЛЬНОСТЬ — русский.
Дальше стало проще. Дораган одинаково легко разобрался со своей партийностью, членством в профсоюзе, местом и датой рождения. С тяжелым камнем на душе поставил прочерки везде, где интересовались его образованием после окончания средней школы, его квалификацией и дипломом по специальности. Ему одинаково больно было думать про свой непрерывный стаж и общий стаж работы. Мелкие, едкие буковки терзали его не хуже пираний. Каким великовозрастным болваном предстанет он перед кадровиком! А еще трудовая книжка… Нигде не задерживался дольше шести месяцев, а интервалы достигали восьми месяцев.
…Работодателей интересовало буквально все. Так, в семнадцатой графе Дорагану надлежало сообщить общие сведения о своей матери (в графе ОТЕЦ Олег поставил прочерк).
Моя МАТЬ, Соснина Анна Африкановна, в разные фазы жизни носила разные фамилии: Дораган досталась ей от родителей, а две последующие — от первого и второго брака. Те мужчины оба умерли.
О той поре жизни матери, когда Аня была Дораган, Олег и по сию пору имеет весьма расплывчатое представление, потому что его в то время еще не было на свете и потому что мать не любила говорить с ним о своем прошлом. Из естественного любопытства и интереса к человеческой природе вообще, вдобавок подогретым секретностью, Олег вынужден был складывать девичий портрет матери из обрывков воспоминаний, недомолвок и оговорок ее родителей, чаще брошенных под влиянием винных паров.
Зачем ей это, думал Дораган. Создавать впечатление у сына, что его мать никогда не была маленькой, беспомощной, глупой, а вот так прямо, едва выбравшись из материнского чрева, начала раздавать всем вокруг мудрые жизненные советы. Удивительная женщина. Олег не мог припомнить ни одного случая, когда мать, забывшись от отчаяния или от радости, сократила бы хоть на немного дистанцию между ними. У этой посланницы с планеты Мудрости была в руках всегда одна и та же палка в петлей на конце.
Потом, когда многое прояснилось, и в первую очередь, их с матерью несовместимость, обрекающая на неугасимую вражду, Олег, суммировав добытую в разные годы информацию, на вопрос о своей матери с годами приучился отвечать шаблонно, рассказывая всегда одну и ту же историю про бабку его матери, бабушку Дораганку. О том, как эта старуха не пускала дальше калитки своих детей, которые в ту пору сами обзавелись собственными семействами. “Вам что? Соскучаюсь — телеграмму пошлю”, — говаривала детям бабушка Дораганка.
Сожительницы затихали (а про мать у Олега спрашивали в основном его сожительницы), чуя, что наслушаются сегодня о диковинных вещах, чего-то такого, после чего чувствуешь себя так, словно обжег легкие.
— Так вот, — с торжественностью в голосе резюмировал Олег, — моя мать была единственным живым существом, в котором эта старая карга души не чаяла. Ты понимаешь? Скажи мне, кто твой друг… м-да…
Такого объяснения сожительницам обычно хватало. Плохо другое: после этих семейных экскурсов в глубь рода между ним и девушками устанавливалась невидимая перегородка, словно те переставали ему доверять как отпрыску более чем странного семейства. Как говорится, яблоко от яблони… Олег понимал.
И опять мама… Опасная тема. Анкета, требовавшая от Дорагана фактов, признаний, отложена на край стола. Факты — не более чем часть всей правды.
А что до фактов, то они таковы. После войны отца матери посадили, как и многих других, кто побывал в немецком плену и остался жив. В пленных Сталин, сам пожертвовавший сыном, различал только мертвых или предателей. Пришли люди в форме и описали имущество; детского белья и то оставили в одном комплекте. После смерти Сталина дед был амнистирован. Семья переехала в небольшой городок под Иркутском, где дед трудился на заводе. Очевидно, с тех пор дела его пошли в гору, потому что вскоре после того, как родился второй ребенок, семейство Дораган переехало в Екатеринбург, тогдашний Свердловск.
На старых фотографиях с фигурной окаемочкой выпускница Аня Дораган почти такая же, как сейчас. Все тот же по-мужски крупный нос, в глазах — упрямство и желание отомстить, и только нет уже прежних тугих, злых косичек, забранных в кольца над ушами. Со слов деда, мать всегда училась, мягко говоря, не важно, что для девочки в те годы считалось почти позором. Страшненькая девочка из небогатой семьи, троечница, о чем она думала, что ожидала, когда ее одноклассницы прилежно зубрили тригонометрию?
Вполне логично, что, закончив школу с грехом пополам, Аня провалилась на первом же вступительном экзамене в педагогический (какой же еще?) институт, и это обстоятельство стало роковым для всех детских лет Дорагана. Сейчас Олегу остается только представлять, как свирепо взглянула мать на мир, толкая от себя институтскую дверь. Вскоре она вышла замуж за будущего отца Олега, сменив фамилию Дораган на Сидорову.
У матери всегда была слабость к мужчинам безвольным, некусачим, которые могли бы выносить ее сволочизм не ропща. На свою беду, отец, помимо того, что оказался человеком слабохарактерным, был еще и сыном начальника крупного главка.
Когда Сидоров-старший имел персональную “Волгу” по утрам к подъезду и Бог весть какое еще количество привилегий, отец Анны только защитил кандидатскую, был небогат, к тому же от природы скуп и, выбирая, к примеру, обувь для взрослой дочери, предпочтение отдавал не фасону, конечно, а цене и тому типу обувки, которую, как говорится, носить — не переносить, благо два этих условия в таких вещах всегда совпадают. В таких вот “чоботах” моя мать и познакомилась с моим отцом при не выясненных мною обстоятельствах.
Всякая жертва, продолжал размышлять Олег, должна обладать неким набором качеств, которые в сумме и делают ее лакомым кусочком для потенциального хищника. Так, заяц должен быть невелик в размерах, упитан и не опасен, чтобы приглянуться парящему в небе коршуну. Так же как мазохистское начало в отце и высокое положение родителя обрекли его на внимание, а затем и взаимность со стороны некой мосластой девушки в крепко сбитых башмаках, недавно провалившейся на вступительных экзаменах в педагогический.
Дело была сделано. Энергичная, трезво мыслящая, умеющая убедить собеседника в собственной правоте, мать пожелала вступить в богатую лавку Сидоровых, чтобы, закрепившись на месте, начать раздавать направо и налево дельные советы, указывать домочадцам на их промахи и слабые стороны и заодно уж расставить вокруг себя весь их мещанский скарб на свой просвещенный вкус. К тому времени она прочла “Правила хорошего тона” (“между прочим, достаточно толстая книга…”) и то из русской классики, что пожалостливей и послезливей: Толстой, Тургенев, Есенин; но никогда это не был Достоевский.
О детских годах отца Олегу известна самая малость. Отцу было четырнадцать, когда его мать переехал трамвай и дед Петр остался один с пятью детьми на руках. Уже будучи взрослым мальчиком, Олег всегда подмечал, насколько дед Петр мало обращал внимания на своих детей. Очевидно, это пошло с годов вдовства, когда мужик, не способный в одиночку решить проблемы с целой оравой детишек, начинает попросту абстрагироваться от них, делая вид, что их просто не существует. Братья и сестры отца росли в постоянных драках между собой, в обидах за съеденный ужин и препирательствах, кому мыть посуду. К тому времени, когда отец привел в дом молодую жену, дед Петр, уже достаточно пожилой человек, сам только что женился во второй раз на простой доброй женщине из столовой неподалеку и в новобрачной души не чаял, чего нельзя было сказать о его первой жене. Во время войны дед Петр отсиделся в тылу как освобожденный комсомольский работник, а бабка ушла на фронт санитаркой и вернулась домой в сорок пятом в чине старшего лейтенанта и с грудным ребенком на руках. Грехи войны.
В доме деда Петра прошли первые четыре года жизни Олега. О том, что происходило в полнометражной квартире на четвертом этаже серого дома с колоннами на фасаде, у Дорагана сохранились смутные воспоминания. Одно из них — голубь. Он умудрился влететь в комнату прямо через открытую форточку и сесть на диван, а потом мать пыталась его прогнать свернутой в трубочку газетой. Обычный городской голубь, но в те дни он казался Олегу самым отвратительным существом на свете. Залетела птица — к покойнику в доме, но тогда, кажется, обошлось и никто не умер.
Еще запомнился пол в комнате — в один из дней он был усыпан золотистыми морскими якорями, которые крепятся на форму моряков. Был и моряк — он сидел на кухне с отцом, и Олег из прохода видел часть его широченной спины. Наверное, была весна, потому что солнечные лучи то появлялись в комнате, то исчезали, и с каждым их приходом загорался какой-нибудь якорь на полу.
Картины жизни в доме деда Петра по причине своей давности почти стерты в памяти и возникают в голове Дорагана на манер призрачных видений. Одно из них — портрет раздавленной трамваем бабки. В квартире необычно пусто, вокруг голые стены и только домочадцев привычно много. Портрет стоит на полу, прислоненный к стене. Овальное черно-белое фото под стеклом в старомодной деревянной раме. Братья разъезжаются, разделив нехитрую домашнюю утварь, но портрет погибшей матери оказался никому не нужен. То ли из жалости к умершей свекрови, то ли в пику остальным мужниным родственникам, которые за годы совместного проживания люто возненавидели друг друга, мать Олега забрала портрет с собой, в их новую квартиру. Затем он много лет пролежал картинкой вверх в шифоньере, под подушками и одеялами. И когда к ночи старый диван застилали постельным бельем, Олег обмирал сердцем, если, забывшись, натыкался взглядом на бабкино лицо с портрета, что глядело на пугливого мальчишку в щель из темной пустоты шифоньера. Я так никогда и не нашел в себе сил, чтобы открыто взглянуть в лицо женщины с портрета, вспоминал Дораган.
Обзаведясь собственной крышей над головой, Анна Африкановна успешно забросила свое девичье увлечение русской классикой, вышла на работу, и с тех пор ее основным чтивом стал “Советский экран”. Это благодаря ему она стала знать по фамилиям всех мало-мальски известных актеров и актрис и была в курсе последних сплетен о них, которые в то пуританское время сводились в основном к выяснению того, кто на ком женат и в который раз.
Еще ее забавляли евреи с их более чем своеобразным менталитетом, запечатленным в еврейских анекдотах.
— Взял еврей в жены дочь у другого еврея, — слышится Дорагану мамин голос из прошлого. — Прожил с ней год, и та вдруг умирает. Взял другую дочь — тоже умерла. Взял третью дочь. Через год приходит к отцу девушки и говорит: “Папа, вы будете смеяться, но Роза тоже умерла”.
В реальной жизни мать то восхищалась еврейской хваткой, то проклинала жидовскую пронырливость, выказывая очень своеобразную зависть к представителям этой нации и повадки не слишком удачливого человека, который страстно желает стать членом некого закрытого клуба, куда ему доступ заказан.
Отдельное жилье и на отца повлияло не в лучшую сторону. И прежде не дурак выпить, с годами он лишь укрепился в своем дурном пристрастии и вдобавок сделался феноменальным вруном, что совсем не редкость как в среде начинающих алкоголиков, так и среди закоренелых выпивох. Его ложь лишь добавляла масла в огонь материнской ярости. И как тут не озлобиться, если все предсвадебные посулы отца о райской жизни под папиным номенклатурным крылышком оказались всего лишь россказнями. Да, дед Петр многое имел и многое мог, но “сделав” каждому из отпрысков по отдельной квартире, решил, что имеет полное право вкусить под конец жизни все блага бытия в компании со своей любушкой. Так что весь расчет матери, если таковой и был, закончился на этой полупустой квартире, где она стала год за годом проводить время впотьмах, поджидая возвращения пьяницы мужа.
Если он не появлялся часов до одиннадцати, то можно было не без оснований надеяться, что сегодня отец не явится и ночь пройдет спокойно. Но так случалось до обидного редко. Как правило, с пугающей педантичностью отец возвращался и выламывал двери, если ему не хотели открывать. Разгоряченный взятием двери, он прямиком лез в постель к матери, а Олега выгонял на кухню.
Очевидно, в первые годы замужества мать долго не могла простить отцу постигшее ее разочарование. Олег это понял позже, когда через много лет услыхал такую его фразу, брошенную матери: “Прошло то время, когда ты била о мою голову целые сервизы. Хватит!” И вот через несколько совместно прожитых лет их роли поменялись: теперь уже мать стала добычей, а отец — охотником. На охоте такое бывает, когда в силу разных обстоятельств зверь и охотник меняются ролями. И, надо отметить, отец вовсю старался наверстать упущенное.
А тем временем для Олега наступала пора не быть просто ребенком, а становиться сыном своих родителей, сознательно разделить их образ жизни, их страхи и мечты, их ненависть, подставить свое тощенькое плечико под ставшую отныне общей тяжесть бытия, отведать горечь их поражений и их тоску по несбывшемуся. И, естественно, носить одежду, по которой было легко вычислить их социальный статус. Теперь это был и его статус.
Пока Олегу не исполнилось семи, мать, будто считая, что еще не пришло ее время, воспитывала Олега в перерывах между чтением “Советского экрана”. Главное было — не огорчать мамочку.
А я ничего подобного и не замышлял, вспоминал Дораган. В начальных классах я был отличником. В то время, когда мои сверстники терзались между выбором, стать ли им в будущем космонавтами или все-таки не изменять давней мечте и связать свою судьбу с профессией военного летчика, я мечтал выучиться на археолога. Мои знания о раскопках гробницы Тутанхамона частенько любил демонстрировать папа перед молоденькими продавщицами в магазине “Филателия”. Оба имели успех. Рембрандт, Эль Греко, Шарден, Франс Гальс, Рубенс (ох уж этот шалун Рубенс), Тициан — кумиры юного филателиста. Каждую пятерку в дневнике я нес родителям, как кошка к ногам хозяина задавленную мышь. “Неужели о н умней меня?!” — восклицал тогда еще в меру пивший папа. Такое надо было заслужить. А между тем эта фраза — прекрасный образчик его постепенного падения, ибо в ней еще доносится родительская любовь, но уже изрядно позы и бахвальства пьяницы.
Папа спивался, и, словно прозрев, какая дурная наследственность бродит в жилах сына, мать во всем стала отождествлять Олега с отцом. Так, лет с девяти Олег неожиданно для себя превратился в “копию своего папаши” и “трепло собачье”. Начались обыски, и, если Олегу вздумалось отложить для себя несколько медяков со сдачи в булочной, мать умудрялась извлечь их откуда угодно и именно в день “зарытия клада”. Мать извлекала монетки из щелей у плинтусов, из самой толщи журнальных стопок и даже из баночек давно ссохшейся в комочки гуаши. В ту пору Олег подозревал, что, уходя на работу, мать оставляет один глаз дома. А что до денег, то Олег и не собирался их тратить на сигареты и прочую контрабанду, скорее, они были нужны не как таковые, а как важный секрет и основание считать себя вполне взрослым и финансово самостоятельным мужчиной. Впрочем, кто-нибудь еще защитит диссертацию на тему о завораживающем эффекте одного лишь вида собственных денег для полуголодного ребенка из неблагополучной семьи.
Но настоящие беды начались тогда, когда Олег стал сдавать в учебе. Тут он сполна изведал тяжелую материнскую руку. Слава Богу, что отцу было некогда заниматься его воспитанием. Олег его вообще все реже и реже видел в вертикальном положении. Но, как и в любом правиле, тут тоже бывали свои исключения…
— Другие — дети как дети, а этот прямо какой-то… бестолочь. — Обычно мать в таких случаях говорила “выродок”, но тут осеклась.
— Ты пойми, — вторил отец, стараясь “набрать баллы” перед матерью, — вот Витька, с которым ты дружишь, он ведь глупей тебя в сто раз, но своего в жизни не упустит.
— Слушай, когда тебе отец говорит. — В такие дни они становились заодно. — Ты посмотри на евреев… Они говорят: “Русские — дураки. Не учатся — и не надо, пусть дворниками работают”.
И все в таком духе. Глядя на них в такие минуты, можно было подумать, что их беспокоило, как сложится жизнь сына, если он так плохо учится. Это их-то? Это мой-то дивный папа обо мне беспокоился, которого только на то и хватало, чтобы дать бесплатный совет? Или, может быть, моя мама, которая всегда ревностно следила за тем, чтобы у я не выглядел слишком счастливым? Черта лысого! Да, они тогда знали, про что говорят. Это ведь себя они оплакивали, свою горемычную жизнь, когда орали на него. Они, как болельщики на трибуне, хотели видеть в своем сыне кумира миллионов и отождествлять его успехи с собой, а сын вышел копией их самих, и вот они негодуют, оттого что угадывают в нем, как в зеркале, если не прямое подтверждение собственной никчемности, то уж косвенное-то наверняка. Если дети — это будущее, то, возможно, тогда, глядя на меня, заплаканного, сверху вниз, они оба понимали, что никакого радужного будущего им не предвидится.
Но я не такой, как они. Пусть мне сейчас плохо, но я намеренно осложнил себе жизнь, потакая собственной прихоти. В любом случае ваш сын выстоит, в нем достаточно изначальной силы духа, на худой конец — он слишком тщеславен и похотлив, чтобы бесславно сгинуть с лица земли. Да-да, всему, что в нем достойно уважения, он обязан своими пороками и страстям, непрекращающемуся зуду всего дурного.
Утешительная записочка родителям: Я достаточно негодяй, чтобы не пропасть.
Тогда он не мог им этого сказать, а теперь уже поздно. Словно прочитав в тот день на лбу сына: БУДУЩЕГО НЕТ, они ушли от него каждый своей дорогой. Но об этом позже…
Перед тем, как развестись, мать родила сестру Марину, но, отступая перед трудностями с разменом, жили по-прежнему вместе, вчетвером на неполных пятнадцати квадратах. При этом разговоры о предстоящем разъезде велись постоянно, подыскивались варианты, но втайне каждый искал в отсрочке собственные выгоды. Отец, должно быть, тешился надеждой, что бросит пить и снова станет приличным человеком, а больше того — его просто устраивало тогдашнее положение вещей: когда яйцо сворует из холодильника, когда на мать залезет… А мать… Дораган был почти уверен, поджидала его смерти. Меркантильный спрос на беду.
И небеса в чем-то не подвели: отец сел в тюрьму за неуплату алиментов, и с этим событием Олег перестал быть ребенком из неблагополучной семьи, а стал мальчиком, воспитывающимся без отца. Но клеймо сынка пьяницы оставалось на нем по-прежнему. Родители моих приятелей много чего подмечали, да и сами пацаны с некоторых пор стали подозрительно переглядываться в моем присутствии.
В двухкомнатную квартиру переехали уже втроем. Четвертый человек, вписанный в ордер, продолжал сидеть в тюрьме. При переезде Олег много чего снес на помойку. Тут и портрет раздавленной трамваем бабки (конечно, картинкой вниз), тут и полное собрание сочинений В.И. Ленина (пять ходок с мусорным ведром, всякий раз прикрытым от досужих глаз какой-нибудь газетой). А старый “сталинский” диван с высокой спинкой, давно облюбованный клопами, разрубил и по частям выбросил с балкона тогдашний мамин сожитель, здоровенный бородатый парняга со стеклянным глазом.
Год от года крепла несхожесть Олега с матерью. Она не оставляла потуг вылепить из сына некое собственное произведение, взяв за руководство что-то из Тургенева, что-то из “Советского экрана”, что-то из скучных черно-белых фильмов, где герой уходит от семьи в дождливую ночь, всегда с одним чемоданом в руке (чем тоньше был чемоданчик, тем герой больше нравился маме). Вообще, мама при любой возможности старалась привить сыну культ жертвенности. Сын да убоится матери, муж да убоится жены, и Олег, как сын и будущий муж, внимал матери с подобающей почтительностью на физиономии.
И еще это проклятущее чувство дистанции… Будто мать наперед знала, что она с сыном не сможет сосуществовать иначе как с заклятым врагом, и потому вела себя так, чтобы потом не пришлось себя корить за излишнюю мягкость и напрасные жертвы. Так может запоем курить осужденный на смерть, прекрасно зная, что чистые легкие ему уже не понадобятся.
В то же время свою дочь она воспитывала как своего единомышленника, как боевую подругу в не прекращающейся ни на миг битве с мужиками, как самое себя. Неудивительно, что сын (“копия своего папочки”) котировался в семье на порядок ниже своей малолетней сестры. И если Олег конфликтовал с Мариной, что происходило по сотне раз на дню, то конфликт автоматически классифицировался в конфликт с самой мамой, а это каралось. Жестокие, подчас кровавые бойни по самым нелепым на первый взгляд поводам из-за не высказанных вслух причин, бойни, где бились разные по типу личности, вынужденные до поры до времени сосуществовать под одной крышей.
Отца осудили на год, но перед дверью нашей новой квартиры он появился месяцев через восемь. Коротко стриженный, вонючий, он, разглядывая новенький паркет, строго спросил меня, намерен ли я и дальше плохо учиться. Этим он пытался расплатиться за вздох облегчения, который вырвался у меня, когда я узнал, что папы долго с нами не будет. Желание мне врезать я прочитал на его открытом лбу. Откуда в нем этот зуд и это нетерпение? Уж не сродни ли оно материнскому желанию отомстить мне, пока я еще не упорхнул навсегда из их жизни?
На этой почве они сделались почти что друзьями. Отец снова стал жить с нами. И он таки мне врезал под одобрительный взгляд мамочки. Но свиньей он был не только по отношению ко мне, и потому на горизонте опять появился одноглазый бородач. Потом, сентябрьской ночью, произошло решающее сражение на балконе, который пьяный папа пытался взять на абордаж. И, как и полагается осажденным, мать вылила на него ведро кипятка. О том, что на отца это не произвело никакого впечатления, мать рассказывала деду и бабке с какой-то непонятной мне гордостью за бывшего мужа. Итог этой ночи: ни одноглазый, ни отец больше в доме не появлялись.
Еще когда папа был законным мужем мамы, мы все больше и больше проводили время в доме ее родителей. Единственная прелесть этого места заключалась в том, что там не было папы. Еще в том доме была хорошая еда, ее близкое присутствие успокаивало голод, даже когда ее нельзя было есть, если, например, пока мы возились в прихожей, бабка лихорадочно перекладывала из холодильника в посудный шкаф палки сервелата и банки со сгущенкой. Но даже когда они не успевали этого сделать, деликатесы не становились доступней. В доме деда для матери и ее детей существовало одно неизменное правило: либо вы делаете, что вам велят, и едите, что дают, либо можете катиться ко всем чертям.
Дела деда шли в гору год от года: в пятьдесят он защитил докторскую, еще лет через пяток стал профессором. Он говорил это через “э” — “профэссор”. Точно так же и с “кофэ”, который пил запоем, особенно когда работал над очередным научным трактатом. Опубликованные труды с царской небрежностью раздавались приезжим родственникам из Кишинева. Дед вручал книгу, рассуждая о сущих копейках, которые он на этом заработал, а родственники роняли слезу умиления. Как нередко бывает с учеными-технарями, в “уважаемом Африкане Алексеевиче” не было ничего от академической респектабельности. Правда, он всегда надевал галстук, когда шел выгуливать своего любимого эрдельтерьера, но, очевидно, полагая, что на этом его вклад в этикет выполнен с лихвой, дома разгуливал в семейных трусах. Своих более рафинированных коллег он считал чистоплюями, частенько вспоминал, как по малолетству пас коров, в семье был деспот и абсолютный профан во всем, что выходило за рамки науки. И, словно боясь, что его надуют, становился с годами еще скупей и скупей. Бабку он определил в продавцы в ближайшем универсаме, чем избавил себя от проблем с дефицитными продуктами. В семье водились деньги, большие деньги, но настоящих его доходов никто не знал. В быту дед с бабкой обходились той мебелью, что приобрели сразу после того, как деда амнистировали; одежду покупали подешевле, и единственная их с бабкой страсть была дорогие сигареты и хорошая жрачка. Поговаривали, что где-то в Сочи дед купил себе дом и, бывая там каждое лето, спускает немало денег, и не только на себя одного; но это, как говорится, из разряда семейных домыслов.
По причине расплывчатости воспоминаний дед с бабкой кажутся нынешнему Дорагану существами с переливающейся открытки. Немного повернешь ее — и увидишь страшного старика в массивных очках на резинке с непросвечивающими стеклами. Он стоит голым перед каким-то прибором на столе, от которого идет слепящий глаза яркий свет. Бабка сидит в туалете при выключенном свете: на то, что она именно там, указывает струйка сигаретного дыма, выплывающая из приоткрытой двери. Кащей Бессмертный над златом и Огнедышащий Дракон в пещере. Изменишь угол — и с картинки предстают двое суетливых, бедно одетых стариков на улице. Хотя жадность в них перевешивает, им все же немного стыдно перед прохожими за свой босяцкий вид, им кажется, что все вокруг показывают на них пальцем, и потому они нервничают и то и дело прикрикивают друг на друга. Уже в подъезде они мирятся, хотя оба знают, что перепалки повторятся при первом же их совместном выходе на улицу, поэтому редко выходят вместе.
Дораган, не закрывая глаз, вызвал в памяти обстановку в доме деда, большую комнату, так называемый “зал”, навсегда ставший для Олега символом тревоги и дурных предчувствий. Комната имеет форму квадрата: в правом ближнем углу, между желтым секретером и высоким коричневым книжным шкафом, расставлены два зеленых кресла и таким образом, что никак невозможно открыть створки шкафа; зато, устроившись в них, собеседники смогут вполоборота беседовать между собой и при этом пользоваться одной пепельницей, помещенной на выступ шкафа. В правом дальнем углу, у окна, стоит принесенная дедом из лесу коряга, изображающая подставку для горшка с тысячелистником. Помимо растения в землю воткнуто еще и перо павлина (юмор в семье тоже ценится). Напротив входной двери — окно. В левом дальнем углу — телевизор, направленный экраном вдоль дивана у стены. Единственная точка, из которой возможно смотреть телевизор, — это дальний конец дивана, обложенный вельветовыми подушечками. На спинке дивана покоится хрустальная пепельница главы семьи. Под аляпистой люстрой расположился круглый деревянный стол. В обычные дни он накрыт стального цвета скатертью с кистями, но сегодня в доме полно людей, и стол раздвинут и застелен белой скатертью. Пришла мать со мной и с Мариной. Здесь же младший брат матери Алексей с женой, они живут в дальней комнате, бывшей детской дяди Алексея. Празднуется Седьмое ноября. Работает телевизор. На экране — трансляция праздничной демонстрации трудящихся в городе-герое Москве. Мы садимся за стол. Против обыкновения, следуя какому-то своему капризу, дед нынче не пошел на демонстрацию; вместо этого он с утра прошелся по лесу и теперь поглядывает в телевизор с каким-то мальчишеским озорством.
Родственники… Некогда могучие и могущественные. Что они теперь для Дорагана, когда столько воды утекло… Тени, плоские картонные фигурки в театре его памяти, характерные персонажи из недописанной пьесы.
Итак, пусть будет пьеса…
Действующие лица:
Африкан Алексеевич, профессор, — невысокий вертлявый старичок с лысиной во весь лоб. С домашними груб и раздражителен, не терпит пререканий. Ест быстро, хлюпая ртом и помогая пальцами, словно боится, что кто-то отнимет.
Алексей Африканович, сын профессора, — молодой человек лет двадцати трех. Внешне — копия отца, только без лысины. Шофер по профессии. Алкоголик по складу мировоззрения и образу жизни. Вопрос о его принудительном лечении поднимается в конце каждого семейного застолья — и не только. Любит шутить и сам громче всех смеется собственным остротам.
Людмила Ивановна, Люда, жена Алексея, — товаровед. Всего в жизни добилась сама: сама уехала из деревни в большой город, сама закончила техникум, сама женила на себе Алексея.
Таисия Васильевна, жена профессора, — пожилая женщина внушительной комплекции. Носит массивные роговые очки и любит попыхтеть сигареткой перед телевизором. Жадна не меньше мужа, но, в отличии от него, не так прямолинейна, и порой в ее голосе проскальзывают извиняющиеся нотки, когда она говорит о планах переписать завещание на внучат.
Анна Африкановна, старшая дочь профессора, — женщина лет тридцати двух, только что окончательно распрощавшаяся со своим мужем, мать двоих детей. В проектном институте занимается вспомогательной деятельностью. В доме родителей желает казаться утонченной городской барышней самых передовых взглядов.
Внуки профессора:
Олег, старший сын Анны, — прыщавый худосочный юноша в период полового созревания. По ночам он онанирует и подозревает, что это известно не только матери, но и всем здесь собравшимся. Ему еще не известно, что родственники из-за его мягкого и покладистого характера, а также непомерного сексуального темперамента предполагают в нем будущего гомосексуалиста.
Марина, младшая дочь Анны, — девочка, которой следующей осенью идти в первый класс.
Также не сцене время от времени появляется эрдельтерьер по кличке Одер, его место в семейной иерархии — по левую руку от главы семейства, тогда как по правую восседает Таисия Васильевна.
Акт I
Все сидят за накрытым столом.
Люда. Олежка, опять на угол сел? Говорила же, невеста кривая достанется.
Профессор (пытаясь открыть бутылку шампанского). В лесу замечательно. Как дышится…
Алексей (нетерпеливо). Дай я, папа.
Анна. Олега бы взял в лес. Ему полезно прогуляться.
Профессор. Олега? Чтоб он сдох через два километра и всю дорогу ныл? Таисия Васильевна?
Таисия Васильевна. Мне шампанского не надо. Я только “белое”.
Олег (с аристократической холодностью). Может, не стоит обсуждать мои физические способности?
Профессор (в тон внуку). А тебе не кажется, что тебе не стоит затыкать нам рот? Анна, Олегу наливать?
Олег (с испугом). Мне не надо!
Анна. Папа, ты такие вопросы задаешь…
Профессор. Не надо, так не надо. Вы, главное, успокойтесь. За что пьем?
Алексей. За нас с вами, и хер с ними.
Люда. Хорошо сказал.
Взрослые залпом осушают бокалы.
Анна. Боже, какие вы куски режете. По-солдатски. Петрова у нас ездила в Венгрию, говорит, что у них кусочки хлеба до того тоненько нарезают, что те аж просвечивают.
Профессор. Знаю я эту мадьярскую шалупень. На войне насмотрелся.
Олег: Знаете, мне недавно приснился интересный сон. Будто нас завоевала Япония и государственная граница проходит через наш двор. И где стояла песочница, как будто открыли японский магазин. И тут у меня возникает мысль купить маме к ее приходу какой-нибудь японский сувенир. Беру три рубля, отстаиваю очередь в магазине и покупаю у японца какую-то кружку и хочу получить сдачу, но тут какая-то тетка сзади меня начинает ругаться с продавцом, и я ушел, не дожидаясь сдачи.
Алексей. Короче, ты из тех, кого любая власть устраивает, лишь бы ему хорошо было.
Таисия Васильевна. Нет, Олег — парень грамотный. Они вместе с дедом “Международную панораму” смотрят.
Алексей (осушая рюмку). Будущий Берия… Тебя в школе Сидором зовут? А по отчеству ты как? Олег Аннович, что ли, ха-ха…
Таисия Васильевна. Лешка, не хулигань.
Анна. Поостроумней ничего придумать не смог?
Профессор (глядя в телевизор). Аня, а что это за артистка такая?
Анна. Пап, ты что? Пугачеву не знаешь?
Профессор. Как? Пугачева? Много их теперь развелось, вертихвосток.
Люда. Хорошо поет. Современно.
Алексей. А правда, пап, почему так? Вот ты — Африкан Алексеевич. Это звучит. А я — Алексей Африканович, и как-то совсем не то.
Профессор (не отрываясь от телевизора). Потому что я — профессор, а ты — водитель автобуса. Да, неплоха шельма. А? Наверное, рыжая…
Анна. Я где-то читала, что она замужем за Раймондом Паулсом.
Профессор. Это еще кто?
Анна. Папа, я тебе удивляюсь.
Профессор (внукам). А вы что сидите киснете? Сейчас я вам бутерброды сделаю. Дед вам сделает alles in Ordnung.
Таисия Васильевна (глядя со страхом в масленку). Афа, они не любят толсто! Мажь поменьше.
Профессор. Успокойтесь, Таисия Васильевна. Смотрите передачу.
АКТ 2
Место действия то же, но чуть позже. К существующим декорациям добавлено несколько пустых бутылок под столом. Из тридцатирублевого проигрывателя, выполненного в форме чемоданчика, доносится французская речь вперемежку с бравурными походными маршами. Профессор с Людой пытаются танцевать. В коридоре слышно сопение и звуки драки — это Алексей проводит с Олегом спарринг по рукопашному бою. Иногда в дверном проеме видно, как дядя прямыми ударами ногами заставляет племянника отступать в конец коридора. Когда они входят в комнату, захмелевшая Таисия Васильевна говорит о своем завещании. Олег держится рукой за грудь.
Таисия Васильевна. …так мы с дедом и порешили. Дети уже на ноги встали, а внукам деньги еще пригодятся. Сколько их там будет… Всем поровну. Тысяча-другая никому не помешает.
Олег (шутливо). Бабуль, а можно мне сейчас свою долю?
Алексей. Помалкивай лучше! “Свою долю”. Анна, он что у тебя такой дохлый?
Анна. Вот и займись его подготовкой, упражнения с ним поделай, а не бутузь его, как грушу.
Таисия Васильевна. Аня, да Олег Лешку сам подначивает, а потом жалуется. Дипломат сраный…
Анна. Мама, да ты посмотри: он его совсем избил.
Алексей. Папка, ты что это к моей жене так близко прижимаешься?
Профессор. А ты что, ревнуешь?
Алексей. Конечно, ревную.
Профессор. Это хорошо. Значит, есть еще порох…
Алексей. Ладно, Анька, успокойся.
Анна. При чем тут успокойся? Выпил, так веди себя прилично.
Профессор. Donnerwetter! Вы что тут распетушились!
Таисия Васильевна. Что сын, то и мать. Только и слышишь от них: “Дай, дай”. Заработайте! Мы ни у кого ничего не просили.
Анна. Выпросишь у вас. Уж только задницу у вас не лижем.
Профессор. Анна!
Анна: Что, папа? Помнишь, когда в Иркутске жили… Ты на последние деньги подарки вез из командировок, а сейчас? Правду люди говорят: чем больше у человека денег, тем он жаднее.
Таисия Васильевна. А ты наши деньги не считай, дрянь такая.
Анна. Не знаю, какой я буду в старости, но уж детей своих куском хлеба никогда не попрекну.
Таисия Васильевна. Вот и до свидания.
Алексей. Мамка, да ну ее…
Профессор. Лешка, неси бумагу — в покер поиграем. Тася, на тебя чертить?
Таисия Васильевна (быстро успокоившись). Давайте поиграем.
Анна с детьми выходит из комнаты в прихожую, одеваются и уходят, хлопая дверью. Последнее, что слышит Олег в доме деда, это полный хмельной радости возглас деда: “Покер! По самым крупным козырям!”
Сколько подобных историй на памяти у Дорагана. Счет он им никогда не вел, да и ни к чему это. По сути, это одна и та же история, длящаяся много лет подряд. А закончилась она так: Дораган в тот день сдал последний вступительный экзамен и вопрос о своем зачислении в институт считал делом решенным. Горд был необычайно. Сейчас он не может вспомнить, из-за чего произошла ссора, — как всегда, какой-нибудь пустяк. Важно другое: дед обозвал его “свиньей”, и с тех пор Олег в дом деда — ни ногой. Правда, один раз он все-таки изменил своему правилу…
Дораган сидел в будке, находясь в полном разброде. А всего-то написал несколько строк в анкете. Удивительно не то, как тяжело ему оказалось предаваться воспоминаниям, а то, что, перебирая в памяти некоторые факты своей жизни, не мог отделаться от ощущения, что все это происходило с кем-то другим. При том, что нельзя сказать, будто он давно живет на этом свете, однако связь с прошлым надежно утрачена. В его воспоминания закралась пара покойников, но факт их смерти ничего не значит, поскольку он их никогда не видел мертвыми, и те, как и ныне здравствующие, по-прежнему в его памяти разговаривают с ним, дерутся, едят за одним столом, проклинают друг друга. Но почему эта анкета выглядит как пыльный пожелтевший пергамент с историей о мальчике, который давно умер?
И Дораган уже сомневался, его ли мать частенько выгоняла с кухни. Его выгоняли, и это означало, что ему запрещается есть до тех пор, пока не разрешат. Что нужно такое сотворить, чтобы на голову двенадцатилетнего мальчика обрушилось такое наказание? Тут опасности подстерегали пацана на каждом шагу: он, например, мог хмыкнуть в разговоре как-то по-особенному нетерпимо для нервной матери или развалиться в кресле, беспечно положив ногу на ногу, словом, чем-то напомнить матери о враждебном ей мире, насмехавшемся за обитой дерматином дверью, что, очевидно, воспринималось как удар в материнскую спину. Этот мальчик был послушен до невероятного и вместе с тем горд, поэтому безропотно покидал кухню и, нахохленный, запирался в своей комнате. Отныне никто в доме не хотел с ним разговаривать, и в комнату, где стоял телевизор, его тоже не пускали. Поскольку и на следующий день к столу его тоже не приглашали, он был вынужден потихоньку таскать с кухни хлеб. И, если повезет, немного отпить из бутылки с кефиром. И когда ему это удавалось незаметно сделать, он кусал хлеб, по-воровски озираясь на дверь и испытывая презрение к самому себе.
Дня через три, а то и через пять мать с кухни сухо звала мальчика к столу. Баланда в тот день была чуть слаще, чем обычно. Допуская его до себя, остальные члены семьи, однако, не спешили начать с ним разговаривать. Надо ли рассказывать, что в такие дни все вели себя за столом необычайно оживленно. Все, кроме изгоя. Разговаривать с ним могли начать лишь в том случае, если мальчик униженно выпрашивал внимания к себе. Тогда ему читали длинную нотацию, затем он должен был безоговорочно признать свою вину, и лишь после этого с ним начинали разговаривать, но и то как с последней мразью.
Вот по такой схеме мать делала раба из своего сына. Вряд ли подобная “педагогика” могла послужить какой-то созидательной цели, нет… Но лишь в подобном жалком виде мать была согласна держать его в своем доме. Однажды она даже укорила сына в том, что он снова таскал хлеб с кухни. “Но если бы я ничего не ел, я мог бы умереть с голоду”, — оправдался мальчик. Ответ маму озадачил, но только на одну секунду. “Такие, как ты, не умирают”, — отозвалась она. За многие годы жизни с мальчиком эта женщина подарила себе немало приятных минут, занимаясь детским воспитанием, и, конечно, не смогла себе отказать в удовольствии подселить к нему отчима, ярко выраженного сволочугу, когда такой случай представился.
В равной мере этим мальчиком мог оказаться сам Дораган, или, например, персонаж давно прочитанной книги, или даже это мог быть Кирилл Набутов, которому Олег давал по дружбе свой десятикратный “морской” бинокль. Кирилл мечтал стать астрономом и брал во двор бинокль, чтобы получше рассмотреть Луну. В армии Дорагану пришло письмо от родителей Кирилла, где они сообщали, что их сын, пролежав лежкой несколько месяцев, умер от рака.
Но, конечно, этим мальчиком был сам Дораган, и никто иной. Теперь Олег пытается вспомнить, завелась ли такая практика перевоспитания тогда, когда в доме появился Соснин, или этот гениальный педагогический ход мать практиковала еще в свою бытность матерью-одиночкой. Трудно сказать: они оба способны на такое: и мать, и Соснин. Соснину он обязан другим сногсшибательным тактическим ходом — он пошел на то, чтобы удочерить сестру Марину, к которой не питал особых симпатий, лишь бы в доме было побольше Сосниных и только один Сидоров. Иначе, как “он”, Соснин Олега не называл.
Итак, мать вышла замуж за Соснина. Его звали Макар, но соответственно своим представлениям о благозвучии мать звала его Митей.
Соснин был на двенадцать лет старше матери, работал с ней в одном институте. До своего кабинета по утрам он добирался из пригорода (там у него сад), потому что старая жена, прожившая с ним, наверное, миллион лет, выгнала его из дому, повстречав на своем жизненном пути другого мужчину. Темная история, но, судя по рассказам Соснина, они с прежней женой были просто-таки рекламными образчиками советской семьи и советского образа жизни. Соснин — тот точно просился на рекламный щит. Классный специалист, душа коллектива, бегал на длинные дистанции и играл в шахматы, его фото висело на Доске почета, не курил и пил в меру. У себя в саду он посадил молоденькую сосенку, и каждый Новый год семья встречала праздник под этой самой сосенкой. У него был взрослый сын. Когда Макар предавался воспоминаниям о своей прежней семье, на его топорном лице гостило мечтательное выражение. Именно таким, в пропахшем дымом и чесноком выходном костюме, в один прекрасный вечер он предстал перед Олегом, этот обломок некогда образцово-показательной ячейки общества. Полубогач-полунищий. Чужим глазом оглядел из прихожей стол в комнате, стулья, раскладушку, голые стены.
— Надеюсь, что будем друзьями, — сказал он тогда Олегу.
И несколькими днями позже поинтересовался у него относительно прежних материных ухажеров. Еще позже — у сестры Марины, а после сделал Олегу замечание, что тот утаил от него существование одноглазого бородача: “Порядочные люди говорят правду”. Чудесный был дядька. Если Марина выпрашивала у него какой-нибудь подарок, то дядя Митя купить его, может, и не купит, но всегда вслух посчитает, сколько Марининой матери нужно работать, чтобы купить этот самый подарок. В драках с отчимом Дораган провел несколько лет своей жизни, до самой мобилизации, и тогда призвавший его маршал Устинов показался Олегу рефери, растаскивающим по своим углам не в меру разбушевавшихся боксеров, а после увольнения в запас, когда отчим с благоразумием труса решил вести себя поскромней и у Олега отпала необходимость в этих неожиданных и молниеносных атаках, поздоровевший пасынок спокойно и по-интеллигентному ненавидел дядю Митю до самой его смерти.
Где-то посредине этого брака мать родила еще одну девочку. Сестре Клаве было неполных пять лет, когда ее пожилой отец умер от рака. Правду о родителе от нее скрывали; она росла недалекой упрямой девочкой, всем в доме чужая, и то, что с годами открывалось в ней, наводило Дорагана на мысли о переселении душ. Из косоватых глаз этой девочки на Олега глядел Макар. От своего папаши в придачу к низенькому лбу и кривоватым ногам сестра Клава унаследовала, казалось бы, беспочвенную, но вместе с тем только им одним понятную, непримиримую ненависть друг к другу.
Перед смертью Соснин развелся с матерью, но так как у матери не было денег, а Макару их было жалко, то пошлина с развода уплачена не была, а стало быть, и соответствующая печать в паспортах поставлена не была тоже. Так что для всех он умер ее законным мужем.
Под матрасом, ставшим ему смертным ложем, мать обнаружила черновики его будущей речи в суде. Он хотел отсудить себе сестру Клаву. Макар это называл “не оставить друга в беде”. Подобная совдеповская патетика была ему близка. На самом же деле речь шла об однокомнатной квартире, которую семья получила “на расширение”: отсудив себе дочь, он мог рассчитывать, что квартира останется за ним. Но судьба распорядилась иначе: туда прописался Дораган, поскольку имел на это все права.
Это была довольно приличная кипа — к своему эпистолярному занятию дядя Митя отнесся со свойственной его натуре скрупулезностью и основательностью. Было видно, что ему есть что сказать на суде. Мать провела весь вечер, перечитывая листок за листком из этой кипы. Детей, в том числе и великовозрастного Дорагана, она и близко не подпускала к папке. Иногда она хмурилась, разбираясь в погрешностях почерка, иногда краснела, частенько презрительно хмыкала в исписанный лист бумаги, как бы отвечая на выпады теперь уже покойного истца. Затем она вышла на балкон, закрыла за собой дверь на щеколду, развела огонь в ведре и стала бросать туда бумаги. Так она и простояла над огнем до сумерек, помешивая палкой золу, пока не обратился в пепел последний листок.
Теперь она называет его не иначе, как “мой покойный супруг”, а себя считает вдовой. Последовавшие годы одиночества мало изменили ее. Лишь заострился нос, повыкатывались глаза, лицо сделалось скуластей — второй “профэссор” Дораган, только в юбке. С мужчинами она больше не знается. Кино теперь ее интересует намного меньше, а из сплетен о великих мира сего предпочитает те, что поскарбезней (и впрямь, мало кто теряет, если станет утверждать, что жизнь — это сплошная грязь). Едва похоронив Соснина, мать принялась активно выталкивать из своей жизни Олега, словно заподозрив в нем свидетеля того, что не хотелось бы афишировать. Словом, он ей как-то мешал, его регулярно выгоняли, быть может, в надежде, что когда-нибудь Олегу надоест приходить в этот дом. Марине было строго-настрого наказано не поддерживать с ним связь. За сестру Клаву мама могла быть спокойна.
Уже через сестру Марину Олег стал узнавать, к чему привел с годами материнский сдвиг на почве евреев. Юная девушка в джинсах, но с уже сложившимся, с подачи матери, мировоззрением матери-одиночки, она плюхалась в единственное в его холостяцкой квартире кресло и начинала рассказывать. Итак, маму осенило: Соснин был евреем. Почему? Потому что все, у кого фамилия кончается на “ин”, — евреи. Сестра Марина не знает, кому верить: говоря про Соснина, который формально ей доводился папой, она изучает реакцию брата. Чушь, говорит Олег, но до конца разубедить сестру он, кажется, не смог.
Через год — новая версия: с Дораганами тоже дело нечисто. Никаких доказательств у матери, конечно, нет, но уж больно фамилия странная. Один Олег чего стоит: картавит, носит очки, умный, немножко прохиндей, и начисто в нем отсутствует так называемая широта русской души, быстрой езды не любит, к бане равнодушен, водку не пьет, а вместо этого занимается спортом и читает западных классиков. Со смехом Дораган соглашается с сестрой: точно, не наш человек, каюсь. Откуда тогда ему было знать, что это симптом. Ту атмосферу в доме его матери теперь он может охарактеризовать как предчувствие еврея. В доме немного погодя действительно завелся всамделишный еврей по фамилии Бедин (долгожданное “ин”!), и — о, счастье! — с не менее всамделишными родственниками, проживающими в США.
Мать, воспитывающая дочь как свою боевую подругу в ее вечной вражде с мужиками добилась на этой стезе поразительно многого. Или — отвратительно многого. Как посмотреть. Так или иначе, а сестра Марина повторила судьбу матери. Нет, в педагогический она не поступала: очевидно, ее постоянные двойки в школе убедили ее отказаться от этого бесперспективного шага. Да и, видать, не о том нашептывала ей мать ранними зимними вечерами, когда и есть одно занятие: по-бабьи почесать языком в душной комнате. Для девушки найдется занятие и поважней, чем алгебра с геометрией. Например, подцепить богатого мужа. Прямо со школьной скамьи сестра Марина пошла под венец. Правда, Дораган не уверен, что родители Ильи были настолько богаты, как расписывала ему сестра, но что доподлинно известно, так это то, что родственникам мужа невестка не пришлась по вкусу и те даже не пожелали явиться на свадьбу. После более чем скромных торжеств студент Илья, отвергнутый родней, перебрался в дом тещи со своим незатейливым скарбом. Но не Илье было суждено оказаться тем, кого две сучки предчувствовали уже давно. Что до Ильи, то Марина развелась с ним, не прожив и двух лет. Смыслом их жизни стал тот, кого через положенный срок, завернутого в пеленки, Марина принесла в дом матери. Теперь у них будет свой маленький еврейчик. Подумать только, как далеко могут завести своих детей поклонники еврейских анекдотов! Вот он, лежит на софе, беспомощный, машет ручонками. Над ним склонились две суки, они глядят на ребенка, а потом обмениваются понимающими плотоядными взглядами. Свершилось.
Строго говоря, Давид не может считаться чистокровным евреем, раз не был выношен в чреве еврейки, но двум неуемным бабам этого не хочется признавать. Они назвали его Давидом, акцентируя внимание на национальности мальчика, хотя Илья просил подыскать имя попроще. Например, назвать пацана Виталиком. Наивная душа — кто станет его слушать в таком жизненно важном вопросе! Возможно, Илье следовало энергичней протестовать, потому что в доме, где считают за роскошь держать сразу двух мужчин, в выборе между евреем Всего-Лишь-Ильей и евреем Давидом-Ого-Го предпочтение отдадут последнему.
Так оно и случилось. Освободившись от всех нежелательных членов семьи, на первом этаже высотного дома, в комнатах с видом на завод, стало жить-поживать весьма колоритное семейство: две подружки-стервозницы, угловатая ученица начальных классов с тяжелым взглядом из-под низенького лба и болезненный младенец по имени Давид. Винегрет, скажет Дораган, а мама поправила бы: ассорти.
Развесисто-муторная семейная хроника, но без нее нет Дорагана. И он готов выступить с небольшим послесловием. Что стало с его многочисленными дядьками и тетками по отцу? Они добились в жизни разного, но одна черта стала общей для них — все до единого заделались закоренелыми пьяницами. Как жив-здоров дед Петр? Теперь уже умер. Последний рез Олег видел старика в восемьдесят втором году. Тогда совершенно неожиданно Олег высмотрел деда на балконе красивого кирпичного дома, когда проходил мимо. Они не виделись целую сотню лет, но старика он узнал сразу. И не в последнюю очередь — по его по-прежнему густой и кучерявой шевелюре. Длинные седые волосы делали деда похожим на состарившегося рок-музыканта. Олег заметил над дедом перила от спортивных брусьев и сделал вывод, что старик частично парализован. Неузнавающими глазами дед Петр смотрел прямо перед собой, казалось, в никуда, а Дораган знал куда — на другую сторону дороги, туда, где за рощицей тополей притаился серый дом с колоннами на фасаде, где дед прожил большую часть своей жизни, а теперь до этого места мог лишь дотянуться взглядом.
Как сложилась судьба отца после той ночи, когда мать с балкона облила его кипятком? Олегу она неизвестна, но вряд ли ей можно позавидовать. В адресном бюро сестре Марине сообщили, что Владимир Петрович Сидоров умер в Нижнем Тагиле в 1985 году. Что стало с молоденькой сосенкой, вокруг которой семейство Сосниных так образцово-показательно встречало Новый год? Она разрослась, стала угрозой электропроводам, и еврей по фамилии Бедин срубил ее топором. А сам сад? Мать продала его за бесценок в чужие руки, а на вырученные деньги купила телевизор марки “Голд Стар”. Что слышно про Илью Бедина? Недавно он умер.
Дораган откинулся к стене, будто утомился, выполняя тяжелую работу. Отшвырнул от себя нагретую пальцами авторучку. Все это время, пока родне доставалось на орехи, он не выпускал ее из рук. Выходит, он держался за нее, как за дубину. Будет только справедливо, если когда-нибудь его измазанные кем-то детские годы обернутся типографским шрифтом. Он желает заработать на своих мучителях, чем отомстит. Даже не это… Прольет свет, засвидетельствует зло. Уцелеет сам. И если он когда-нибудь об этом не напишет, то чем еще сможет оправдать свою безответность? Потому он и не перерезал горло своим обидчикам, что всегда предполагал, что рано или поздно он напишет их. А они? Не потому ли так рано стали гнать его от себя, что разгадали в его глазах это тогда еще смутное намерение? Быть написанным. Стать плоским, потерять запах, лишиться собственного имени — чужое как кличка или клеймо. Прочесть собственный некролог. Дальше: бессилие, покорность и маета на чужих страницах. Вот где кончается бессмертие.
Чтобы отвлечься, Дораган посмотрел в дальний угол вагончика. Туда, где девочки. Даже изучив за бесконечные, муторные часы своего здешнего обитания каждую деталь на картинках, он подолгу мог смотреть в том направлении, как бы мимоходом и вскользь натыкаться на черно-белые груди, потускневшие ляжки в юбочных разрезах и мятые, пожелтевшие бедра. Иконостас в светелке сторожей. По собственному опыту Дораган знает: в подобных местах это норма. Уровень продукции везде до невероятного схож, потому что всегда пребывает в узком диапазоне между тем, что мужику удалось добыть, и тем, что не жалко повесить на стену для всеобщего обозрения. Этот иконостас мастерился в девяностом году — по вырезкам на стене Дораган узнавал собственную подписку того года. Вот немолодая, но сочная женщина кормит грудью младенца —это из “Здоровья”, а вот кадр из фильма: обнаженная секретарша поливает из лейки цветы — “Советский экран”. Коллективный снимок в купальниках участниц межрегионального конкурса красоты Олегу не знаком. Далее — тощие полуголые манекенщицы демонстрируют авангардное направление в моде, “Спортивная жизнь России” радует ракурсами юных фигуристок. Ветхий снимок подиума во время демонстрации моделей осенне-зимнего сезона (не прорвавшись взглядом к плоти сквозь толщу хлопка и шерсти, мужик мстит, подрисовывая женщинам — нет, не усы и бороды — синяки, шрамы и тяжелые цепи с крестами на груди).
А вот напротив, над окном, — плакат по технике безопасности, сохранившийся с благостных социалистических времен. Тогда это был метод пропаганды, а нынче —кич и своеобразный юмор. Надпись на плакате гласит: ПЬЯНИЦ С ПРОИЗВОДСТВА ГОНИ — НАШИ СТАНКИ ПОРТЯТ ОНИ. Под ней изображен механический монстр — смесь Кинг-Конга и токарного станка; одна его поврежденная механическая клешня болтается на груди на шейной повязке, другая держит на весу человекообразное существо в рабочем комбинезоне. В центре композиции — пустая бутылка из-под водки. Цвета рисунка — черный, серый и грифельный. Эффект —гнусный и одновременно завораживающий. Липкая красота безобразного.
И опять анкета… На этот раз жена. Имя, отчество (полностью), фамилия (указать девичью). Оля… Моя награда. Вначале было назначено испытание. Была ведь еще одна Ольга. Тот поднебесный тип, что распределяет женщин по мужчинам, поставил Олегу “отлично”.
Мальчишкой Олег иногда задумывался о том, какая она, его будущая жена, где сейчас живет эта девочка и, главное, как выглядит. В этой связи ему представлялись женские головки на почтовых марках с полотен горячо им любимого Рубенса. Все да отдаст щупленький редкозубый мальчик за женщину с большими, чуть навыкате, глазами, с аккуратным носиком, немного с горбинкой, с чувственным ртом и полной шеей.
Ольга Орлова такой и была. На девять лет старше Дорагана, она работала фрезеровщицей на фабрике, куда Олег устроился сразу после школьных выпускных экзаменов. Звезда цеха. Притом — никаких духовных запросов. В перерывах она курила папиросы и громогласно хохотала над чьей-нибудь сортирной шуткой. Водке предпочитала медицинский спирт. Была замужем и имела взрослую дочь. На Дорагана — ноль внимания. Любительница ресторанов и, как Олег подозревал, мужчин кавказской национальности.
Провидение посмеялось над ним, определив ему такой объект страсти. Красивая, с лицом богини; его гипнотизировало это лицо, не доставшееся кисти Леонардо. Какой-то шик в ней был, но он здорово отдавал вульгарностью. В духе Мэй Вест. Во многих знаменитых женщинах он угадывал ее лик. Софи Лорен была ближе всех, но уступала. Тина Тернер… Что-то непередаваемое от Ольги Орловой было в ней. Возможно, Бонни Тайлер, но тогда он льстит певице. Красоту стережет тот бабский апломб в манерах, который в другой раз называешь стервозностью.
И изнанка у них одна и та же. Дораган продолжал отыскивать сходство Орловой с женскими ликами на почтовых марках серии “Эрмитаж”. Но у тех — чистое пространство, пропитанное клеем, и у ней маловато что за душой. Нищая духом… Но именно на это худосочные рефлектирующие умники, вроде юного Дорагана, клюют моментально. В задницу занудных классиков! Всех их скопом за один только поцелуй красивой стервы.
Вот что по-настоящему удивляет. В этот урбанистический век, когда уже раздаются голоса, что-де Человек уже умер, так как со временем утратил душевные качества, которыми некогда обладал, но Мать-Природа, словно запущенный бездушный механизм, продолжает являть миру Елен Прекрасных. Из мутной пены тоски и грязи и из тоски по грязи рождаются новые Афродиты… И идут работать на фабрику фрезеровщицами. Орфические корни природы весьма сильны. Начинка не по ее части, она выдает только формы, пропорции и линии.
Любовью это было назвать нельзя. Скорее страсть. Редкая по силе и такая же дурная, больше напоминающая тяжелую болезнь.
Впервые Дораган осмелился подойти к этой женщине через три с лишним года после того дня, когда впервые увидел ее и полюбил. Демобилизовался и отчего-то по этому поводу посчитал себя взрослым мужчиной. Дама была польщена, но отказала во всем и сразу, сославшись на семейное положение: муж Толик. Знают друг друга чуть ли не с детского сада. Одно время он сильно пил, и им пришлось пожить какое-то время порознь, вот тогда и надо было Олегу подходить. А сейчас они снова вместе, так что… Другого Дораган и не ожидал услышать. Он понимающе кивал, и у него темнело в глазах от счастья стоять с ней рядом.
Примерно год после их объяснений он каждый понедельник встречал эту женщину у проходной, затем они садились в автобус и ехали по направлению к ее дому. И говорили всегда об одном и том же.
— Не лень тебе сюда ездить, Олег?
— Конечно, лень. Я, наверное, снова устроюсь на фабрику. Представляешь? За то, что я буду тебя видеть каждый день, еще и будут приплачивать.
— Нет уж, спасибо. Ты посмотри, сколько вокруг красивых девушек, а ты липнешь к старухе. Все равно у нас с тобой ничего не будет.
— А мне от тебя ничего и не надо.
— Ой ли?
— Ты когда-нибудь ходишь в музеи?
— Я?! Я по музеям не хожу.
— Я сюда приезжаю на тебя полюбоваться. Как на произведение искусства.
— Не понимаю я тебя.
Остановки за две-за три он выходил из автобуса. Дальше Ольга ехала одна. К себе, к мужу, к дочери, к каждодневной рутине своей жизни, где Дорагану не было места. Автобус продирался дальше вдоль новостроек, теряясь из виду. Не успеешь оглянуться, как закончится неделя, а там, глядишь, наступит новый понедельник.
Поначалу Ольга ждала, когда мальчику надоест. Вдобавок ей пришлась по вкусу роль верной жены. Возможно, она сама поверила в свои россказни о счастливом семействе, обосновавшемся на шестнадцатом этаже на окраине города. И уж наверняка своими домогательствами Дораган укреплял этот брак. Однако в ее высказываниях о других мужчинах проглядывала другая Ольга — доступная, при случае желающая хорошо повеселиться, какой, собственно, несколько лет назад допризывник Дораган и наблюдал ее украдкой из-за конвеерной ленты. “Этому ничего не отломится…”, “а с этим — посмотрим на его поведение…”. Ее идеал — мужчина-гусар. Пропахший ромом пират с волосатой грудью. Чистоплюев печального облика просьба не беспокоиться.
Но Дораган упорствовал, и ему строго-настрого запретили появляться на проходной. Люди все подмечают, начинают шушукаться. Она не хотела портить свою репутацию. Не из-за чего. Пусть так. Олег продолжал наведываться к фабричному крыльцу, поджидал на скамейке любимую и брел вслед за ней на почтительном расстоянии, в автобусе занимал наблюдательную позицию и всю поездку любовался своей повелительницей. Самое странное в этой привязанности было то, что Олег действительно не желал ее как женщину. И если бы произошло чудо и Ольга предложила ему себя, то Олег бы точно отказался. С кем угодно, но только не со своей богиней. А может, и согласился бы, и сделал бы свое дело, как получится, и лишь с тем тайным расчетом, что случившийся факт их интимной близости позволил бы ему на правах любовника чаще бывать у заветной проходной, и ездить с зазнобою в автобусе на одном сиденье, и вместе наблюдать из окна, как враз научившиеся летать кошки, рассекая небо, стремительно атакуют ошарашенных голубей. Ольга не хотела оставлять его и с этим. Она пробовала ему хамить, отводя взор от его влюбленных глаз. Такому хоть нассать в глаза, он скажет: “Божья роса”.
Так прошла еще пара лет. Дораган перестал ездить к ней, когда понял, что она беременна. Глаза подсказали: вспученный живот и под пальто виден всякому. “Я постараюсь больше не приходить”. — “Вот и молодец, давно пора”. Неполных семь лет в общей сложности на холостом ходу.
Больше они не встречались. Дораган не стал любить ее меньше, просто это стала другая любовь — затаившаяся. Ольга для него стала чем-то вроде перстня, брошенного на дно океана. Зная себя, он мог утверждать, что при других обстоятельствах грезил бы ей до самого конца, до дряхлой (если случится) старости, смутно помня ее лик и не зная, жива ли она. Но этой его малообъяснимой любовной болезни было суждено длиться всего лишь до декабря 1990 года, потому что тогда Дораган встретил свою будущую жену.
В жизни Дорагана были и другие женщины. Они проходили в его жизни тем же чередом, что и походы по магазинам, стирки в холостяцкой квартире, занятия в спортзале и ежемесячная квартплата. Любаня, тридцати пяти лет от роду, работала на складе в военном госпитале и снабжала Олега постельным бельем с пятизвездочным штемпелем. Могучая девушка по имени Наташа колола ему в задницу витамин В. Без бутылки водки Ирина отказывалась лечь с ним в постель. Другая Наташа считала его шизофреником. Болезненная девушка Света была одержима навязчивой идеей женить его на себе. Еще соседка по лестничной площадке… Регулярно. Соседка с пятого этажа, с седьмого и одиннадцатого… К тому времени, когда Олег встретил свою будущую жену, он заметно разочаровался в женщинах и уже переставал надеяться встретить в ком-то из них родственную душу.
Ему стукнуло двадцать пять. Он только что устроился вахтером на завод. Трудовая книжка пестрела записями. Пока искал работу, кончились сбережения. Мать не желала его видеть. За окном — снежный декабрь, снежинки падают и сливаются с остальными, и кажется, что этот декабрь будет последним.
В тот день он сидел на вахте и размышлял о самоубийстве. О своем, конечно, но пока достаточно отстраненно… Как повод пофилософствовать. Игрища праздного ума. Рассуждалось следующим образом: что есть для него смерть? В первую очередь то, что он никогда больше не окажется в будке вахтера. Но ведь это именно то, чего Дораган себе и желал. Во вторую, Дораган больше не увидит своей давно опостылевшей квартиры. Но вот и сейчас Дорагана там нет, и он не видит в этом большого горя. Все очень просто… и тут Олег вдруг понял, что ЗДЕСЬ его ничто не держит. Ему захотелось встать и уйти. Немедленно. Уйти, чтобы сделать ЭТО. На месте его удерживало одно лишь чувство приличия. Тебе доверили пост, поднимется шум, тебе наплевать на этих людей, но почему-то ты не хочешь оказаться возмутителем их спокойствия и даже не можешь внятно сказать себе почему.
Меня удержали приличия, а не привязанность к жизни.
И тут на проходной появилась девушка в накинутом на плечи пальто. Она спустилась со второго этажа по приваренной снаружи железной лестнице и стала что-то ему втолковывать о пропусках для курьеров в отдел сбыта. Кажется, с курьерами Дораган был излишне вспыльчив. Могла бы сказать по внутреннему телефону, но раз она предпочла спуститься сама, значит, Дораган еще немного посидит на этой вахте, где происходят такие милые профессиональные неувязки.
Скажем так, эту девушку Дораган и ранее выделял из бесконечного потока у проходной, а когда он однажды случайно оказался позади нее в очереди в заводской столовой, то вдруг обнаружилось, какие пышные и вместе с тем элегантные формы скрывались за сереньким, прямого покроя пальто. Хороша, вдобавок высокая, а рост, по убеждению Дорагана, это то, без чего женские прелести никогда не будут выглядеть по-настоящему царственно. Девушка принадлежала к тому редкому типу женщин, которые с годами только хорошеют. Роскошная. Как выяснилось намного позже, даже в зубоврачебном кресле она заботилась о том, чтобы ее руки всегда лежали красиво. Такого не нахватаешься, это уже порода. Ее узкой талии не нужна аэробика, и нет нужды отказывать себе в чем-то из еды, чтобы оставаться стройной и грациозной, — природа обо всем позаботится сама. Что касается лица, то оно несло в себе иную эстетику, чем большинство человеческих лиц. Однажды увидев, люди затем узнавали ее и по прошествии нескольких лет. Неправильные, по общепринятым меркам, черты создавали внешность, производящую эффект некой таинственности. Такое лицо вне любой моды, оно, как и лицо Джоконды, будет современно любой эпохе. Там же, в столовой, зачарованный Дораган услышал ее голос… Этот голос можно назвать мелодичным, поставленным от природы или удивительно выразительным, но за этими дежурными эпитетами теряется его своеобразие, да и самой Оли (а это была она) тут нет. Дело в том, что ее голос навевал образы. Она говорила о блинчиках и подливе, а стоящий сзади Дораган видел такую картину: молодая барышня в длинном платье бежит по глубокому снегу в наспех накинутом платке к месту дуэли, где истекает кровью молодой поручик.
Да, Олин голос — это вся она. Здесь благородство, нежность, самоотречение и сила духа. Верно, эти качества отпугивали ее прежних воздыхателей, давали понять этому пошловатому, расчетливому народцу, что сам себе на уме, что она им не пара. Ее амплуа — жена “декабриста”, хотя, верно, Оля о своем предназначении думает по-другому. В общем, Дораган услышал ее голос… и понял, что любит эту девушку.
Уже потом, на проходной, Дораган осторожно поинтересовался, как зовут эту необычайную по красоте девушку. “Оля”, — ответила она, скромно потупясь. Белый вязаный воротничок на платье, видневшийся в треугольнике выреза пальто, делал ее похожей на школьницу. Олег вздрогнул, услышав имя, которым бредил многие годы. И тогда же полушутя-полусерьезно заговорил с ней о свадьбе.
Они стали встречаться, и, гуляя с ней по заснеженному городу, Дораган открывал ее, не понимая природу их удивительной схожести, граничащей с мистикой. Оля была не чужая. Она вообще была первым нечужим человеком в его двадцатипятилетней жизни. А это значит, что он больше не изгой, брошенный всеми подыхать на раскаленном песке в пустыне одиночества.
Он буквально растворился в ней, и очень скоро ему стало казаться, что знает ее всю жизнь. С годами такая уверенность только крепла. Они — словно близнецы, разлученные в детстве, и каждый каким-то непостижимым образом знал, что происходит с другим, и всегда незримо был рядом. Например, имеется фотография, сделанная, между прочим, в Екатеринбурге, в Историческом сквере. На ней стоит Ольгунчик в возрасте пяти лет, кокетливо выставив ножку в ботиночке, как заправская модница. Позади нее, не попав в фокус, мутный силуэт проходившего мимо мальчишки. Это Дораган. Кто сможет опровергнуть? Он всегда был рядом с ней. Кто, как не Олег, помогал нести ее школьный портфель до дома, вихря пыль на нижнеломовских улицах? Конечно, он. И разве не Ольгушка-дорогушка трахнула табуретом по голове отчима Олега, когда тот пытался зубами прокусить пасынку бицепс. Она, конечно, моя спасительница. Есть неоспоримые доказательства того, что еще в девичестве Оля видела меня во сне. Я тоже видел ее в своих снах, только потом забывал.
Вскоре они подали заявление в ЗАГС, но еще в начале его ухаживаний Оля как-то вскользь обронила, что у одной ее старшей подруги по фамилии Орлова есть муж Толик — отпетый пьяница. Конечно, это оказалась не та Орлова, но даже если б и та, теперь это уже ничего не значило. Та Орлова с появлением в его жизни Оленьки потеряла над ним власть, отступила, как жуткий призрак с первым криком петуха. Золото перстня, подвергшись неведомым Дорагану химическим реакциям океанической воды, растворилось, и уцелевшие крохи его разметало подводное течение.
И все же существование еще одного тандема Орлова — пьяница Толик, да еще в непосредственной близости от его любимой Ольгушки, показалось Дорагану занятным фактом.
Потом они с Олей расписались. В будничный день, посреди недели, без свидетелей, не привлекая к себе внимания. Когда они вышли из кабинета, им поднесли цветы подруги Ольги. Отпросились с работы и сделали сюрприз. Была среди них и женщина по фамилии Орлова. Они стояли кружком, смеялись, и в тот момент Дораган подумал: вот моя половинка — Оля, вот женщина по фамилии Орлова. И даже ее непутевый муж Толик, казалось, тоже незримо здесь присутствует. Все это в сумме вызывало к жизни призрак одной его дурной страсти, терзавшей его семь лет кряду. Но весь фокус в том, что еще немного — и они разойдутся кто куда, и вместе с этим окончательно рухнет и рассыплется злой символ, и останется только хорошее. Дораган это заслужил.
Предстояло писать “Автобиографию”; разлинованный лист поджидал его где-то меж чистых листов. Неизвестно, сколько она потребует сил. Дораган решил пройтись по территории, совершить свой традиционный для выходных обход. На что-то стоящее рассчитывать не приходилось, разве что попадутся пустые бутылки. Его глаза ничего не пропускали: горбыль, рейки, доски, черенки для лопат. Несколько пустых бутылок в автобусе, одна в вагончике. Бутылки он уложил в сумку.
На пустыре с брошенной техникой посидел в разбитой “Хонде”. Пыльный запах чужого успеха. Машину уже не воскресить. Дораган равнодушен к машинам. Он колдовал, когда втискивал себя в помятый салон иномарки. Пребывая с момента своего рождения в редкой нищете, он теперь старался перестать быть чужим для роскоши, свести с ней дружбу, сломать наконец стену отчуждения между ними. Дети богатых редко опускаются до того, чтобы приходилось собирать по базам пустые бутылки, а дети бедных редко становятся настоящими богачами. Все дело — в высоте планки, которую сам для себя ставишь или за тебя это делает твое окружение, думал Дораган, крутя тугой руль. Вылез из машины, но прежде заглянул в бардачок.
Пошел через пустырь проверить пломбы на складах. Топча жидкую грязь, ноги то и дело запинались о проволоку в бумажной обмотке. Это алюминий и медь. Много меди! Повсюду кольца медной проволоки, втоптанные в грязь, придавленные громоздкими ржавыми деталями, заваленные перевернутыми грузовиками. Дораган знал, что медь можно продать. Он не знал ей цену, но зато знал, как хорошо ее берут на приемных пунктах. Андрей Шевченко, однокашник, ходил в шелковом двубортном костюме, который ему подарила фирма, занимавшаяся цветными металлами, где он и работал.
Олег вернулся в будку, чтобы подкрепиться перед работой. Съел кусок хлеба с солью. Запил редьку водой из чайника и, прихватив из вагончика кусачки, поспешил к пустырю.
Дораган работал не разгибая спины. Он откусывал кусачками больший кусок, беря под самый “корешок”, и затем освобождал проволоку от обмотки. Скрученная бумага походила на новогодний серпантин. Особо грязные куски промывал в ближайшей луже. Полил дождь, но Дораган не прекратил работы. К вечеру, после дождя, оживились комары, а Дораган, отмахиваясь, продолжал отупело копошиться в грязи. К ночи он совсем выдохся и, чтобы сэкономить время, принялся складывать в сумку необработанные куски, рассчитывая снять с них обертку уже дома. Проволоки набралось с целую сумку, по дороге она вполне могла порваться; на этот случай Дораган приготовился нести сумку, прижимая двумя руками к груди.
Отмытые в луже руки — он словно смывал с них следы преступления — вытер о грязную телогрейку, служившую ему подушкой. И чтобы не терять времени попусту, засел за “Автобиографию”, но прежде набрал по телефону “100”, и неведомая женщина заупокойным голосом сказала ему: “Двадцать два часа сорок три минуты”. Стало быть, напарник решил сегодня не навязывать ему своего общества, зная, что Дораган его все равно не выдаст начальству. Впрочем, это не имело никакого значения.
Автобиографию Олег написал скупо, придерживаясь старой канцелярской присказки “где родился — где крестился”. В сущности, он еще не начинал жить. Или прожитое отказывался считать СВОЕЙ жизнью. Он — все еще предположение того, чему предстоит в нем свершиться.
В надвигающихся сумерках, когда силуэты красоток на стене потеряли очертания и эротизма в них стало не больше, чем в контуре брошенного экскаватора за окном, опять стал накрапывать дождь. Дораган вышел, чтобы включить на ночь фонари. Утром из-за дождя здесь будет сплошное месиво, и в Екатеринбурге Дораган появится по уши в грязи. Руку будет тянуть вниз тяжеленная сумка. Скорее всего, горожане, спешащие на работу, будут принимать его за садовода. Он не возражает.
А вообще Дораган любил дождь. Он провел много приятных минут, растянувшись на столе и слушая в темноте игру дождя по листовой крыше, размышляя, куда понадежней спрятать бутылки, что из-за проволоки не поместились в сумку. Пожалуй, в густую крапиву у забора. Захватанные бутылки, отдававшие спиртом, и медь, отобранная у грязи, — это для Дорагана твердая валюта. Это то, что завтра накормит его жену и сына. От переполнявшей его радости Дораган помолился. В нелегкий для него час выразил благодарность существу с книжных страниц, имея у себя в городе женщину, давшую ему жизнь, ее родителей, дядек и теток по обеим линиям. Все здесь, пребывают в добром здравии, дай им Бог здоровья. Сидят воронами в гнезде на склонившемся над сторожевой будкой развесистом тополе и не сводят своих блестящих глаз с окна, словно стерегут задремавшего сторожа или боятся пропустить самое интересное. А все же воистину: Птахи небесные не жнут и не сеют… Кар-кар…
Где-то посреди ночи Олег внезапно проснулся, будто от громкого хлопка или толчка в бок… и содрогнулся от увиденного: по обе стороны от него горел огонь раскалившихся докрасна тенов в обогревателе и плитке, а сам он лежит на столе неподвижной тушей, как главное блюдо на чьем-то пиру или в качестве непременного условия в ритуале жертвоприношения. Он отключил плитку, перебрался на узкую скамейку и, повернувшись лицом к стене, постарался снова уснуть.
Оля открыла ему, едва он успел захлопнуть за собой дверь в коридоре. Значит, опять простояла все утро у окна. Так у нее часто. Только Бог и Никитка знали, сколько времени за последние два года она провела у окна, высматривая его. Жена была непривычно весела, и Олег посчитал перемену ее настроения авансом к его набитой до отказа сумке. Он ведь что попало не потащит через весь город. И разве она ошиблась? Причину своего настроения Оля открыла ему сразу, в прихожей, прикрывая за ним дверь.
— Мама деньги прислала. — Долгожданные деньги из Нижнего Ломова за их возню в местном совхозе. Признаться, он уже перестал надеяться получить их когда-нибудь.
Дораган спросил “сколько”, хотя уместней было спросить “чего ради”.
— Десять тысяч!
— Очень странно. Что это за… бурлеск такой?
— Глупый, это только аванс. Давай, разувайся. Посмотри, что я тебе приготовила.
На столе в кухне Дорагана поджидал разлитый по стаканам кисель экзотического бирюзового цвета. Рыбные котлеты из фарша минтая и отварного риса, очень нежные на вкус, прозванные в доме с легкой Олиной руки “пингвинятами”. И слабость Дорагана — пирог с картошкой и луком.
— С ума можно сойти. Во сколько же ты сегодня встала, чтобы успеть все это приготовить?
— Ешь давай, мальчик, и много за столом не разговаривай, а то мама может непослушным мальчишкам сделать по попке супершлепки.
— А как ты добилась такого цвета? — Он показал на кисель.
— Сейчас я все брошу и стану рассказывать тебе все мои секреты. Не надейся.
Пока Дораган заглатывал кусок пирога, слабый солнечный луч пробился сквозь чернильные тучи, тянувшиеся на юг, и зажег картинку на стене в жестяной рамке. Картинка выполнена методом шелкографии, на ней —задний дворик некоего домишки, должно быть, навеянного художнику сказками братьев Гримм. Посреди двора —колодец с черепичной крышей, клумбы, выложенная булыжником дорожка в сад, кирпичная труба дымохода увита плющом. Задняя дверь приоткрыта, словно кто-то только что вышел в сад. Быть может, с эстетической точки зрения не нужно было вешать эту картинку на кухне, может, вообще дурным тоном было тратить деньги на этот кич, который оказался по карману даже Дорагану, ну что ж, по крайней мере он никого не обманывает —он действительно сентиментальный тип.
— Олежуська, беги скорей сюда! — Оля позвала его с балкона.
Дораган подошел к ней. Оля стояла с загадочным видом над старой стиральной машиной, которую Дораган этим летом собирался выкинуть каждый свой выходной.
— Видишь? — Оля сняла круглую крышку с овальным отверстием вместо ручки. Дораган увидел несколько встревоженных пчел, сновавших над каким-то старым тряпьем.
— Что это?
— Улей. Пчелы строят улей в нашей стиральной машине. Если ты заглянешь под мой халат, то ты, дорогой, увидишь соты.
— Настоящие соты?
— С медом.
— Мед я люблю, но ничего не понимаю в пчеловодстве. Придется сносить улей.
— Конечно, придется. Но согласись, забавно.
— Скорее символично. В дом к голодающим залетают пчелы и собирают мед у них в стиральной машине. Кстати, спасибо. Было вкусно.
— Когда тебе в спортзал?
— Сказали: с двенадцати до трех.
— Хочешь отдохнуть?
— Нет, надо немного размяться.
— Не перестарайся, маленький.
Железо. Железа у Дорагана хватает. Две гантели по пуду: одна литая, вторая —самодельная, с двумя блинами от штанги по краям — с зеленым и красным. Есть двадцатичетырехкилограммовая гиря. Со школьных лет остались две гантельки по три кило. И есть железная труба, на которую все это хозяйство можно с помощью веревок подвесить, чтобы получилось подобие штанги. “Штанга” весом тридцать пять килограммов (жим с груди, сидя на кухонном табурете): две гантели плюс вес трубы. Сорок с небольшим (жим из-за головы): так же, но к каждому краю подвязывается еще и по маленькой гантели. Пятьдесят (жим с груди стоя и тяга к подбородку узким хватом): на одном конце —— гиря, на другом —пудовая гантель плюс две по три кило. Браться нужно ближе к гире. Максимальный вес — шестьдесят пять килограммов (тяга штанги в наклоне): все железо делится на две равные кучки и подвязывается к трубе. Пока разматываешь веревки, меняя вес, отдыхаешь. Паркет страхуют две подушки от софы, потому что уже не однажды случалось, что при рывке веревки перетирались и железо летело на пол.
Такой снаряд не способствует существенному увеличению мышечной массы и силы, он скорее помогает поддерживать форму, приобретенную в хорошо оборудованных залах, поддерживает терпение, развивает силу воли и усиливает ощущение того, что в жизни определенно далеко не все подчинено твоим желаниям, — как раз те качества, которые так необходимы вьючным ослам и тем из людей, кто им под стать. Рекомендуется людям сложной судьбы, занятым на низкооплачиваемых неквалифицированных работах.
После занятий Дорагану захотелось посидеть в кресле, немного посозерцать действительность, сосредоточиться перед своим выходом. Оля подвела к нему сына. Пускай побарахтается рядом с отцом.
— Еще сегодня утром я сомневался, а сейчас точно знаю: скоро у меня будет приличная работа, — возвестил Дораган со своего насиженного места.
— Это потому, что ты позанимался? — откликнулась из кухни Оля.
— Не только. По-разному чувствую: я подобрался к ней вплотную. Осталось только схватить.
Он показал, как надо схватить: растопыренными пальцами обеих рук принялся суматошно водить по столешнице журнального столика, словно гоняясь за какой-то верткой тварью, и где-то на краю его пальцы сжались на своей добыче. Сын басисто хохотнул, наблюдая суматошного отца. Дораган повторил “на бис”. Специально для сына. Опять успех. Какой он ее видел, эту “приличную работу”, когда сыну на потеху изображал из себя проворного ловца? О да, у него был точный образ — отвратительная рептилия, варан средних размеров, и брал его Дораган всякий раз точно за хвост.
Из коридора жена звала его.
— Штанишки спортивные я тебе постирала, маечку погладила, так что будешь там чистеньким, одно заглядение. Сходи, сходи, мальчик, сделай там всем ататушки.
— Ну, уж до этого дело не дойдет… я думаю.
— Не дойдет — и хорошо. — Она подала ему пакет. — У тебя ведь и времени не было как следует подготовиться.
Дораган взялся за дверную ручку.
— Не переживай. Я — большой и сильный дядька.
— Ой, воды мне! Минеральной! Это ты-то большой и сильный дядька?! Один раз сходил посреди ночи на турнике повисеть — и теперь утверждает, что он большой и сильный. Муфточка ты на резиночке. Жалко, что мне нельзя пойти вместо тебя.
— Не сомневаюсь, что у тебя бы получилось
— Правильно делаешь. Ладно, беги. Ты знаешь, как нам нужна эта работа. Мы тебя с сыночкой будем ждать. Давай, целуйся… Куда пошел? А сыночка кто будет целовать? Вот так.
Дораган выполнил все, что от него требовалось, а поджидая лифт, мысленно встал перед женой на колени. Ежеминутно заменять ему мать, друга, да и все человечество, казаться глупей, чем есть на самом деле, поддакивая, изображая святую наивность. Откуда ему знать, чего ей стоит вот так изо дня в день поддерживать его, дарить ласку, которую он и от матери-то родной не видел.
Честное слово, сыну она уделяет меньше внимания, чем мне, думал Дораган, входя в лифт. Оля, она справедливая: распределяет свое тепло, учитывая, кто в нем больше нуждается. Видать, действительно дела с Дораганом обстоят хуже некуда. Как знать, быть может, он обязан такому вниманию с ее стороны лишь потому, что Оля считает его способным наложить на себя руки. Возможно. Разве он сам ей не говорил, что если она не найдет в себе сил бросить его, ему останется совершить самоубийство, чтобы освободить место для более достойного ее мужчины. Говорил, и много раз.
Он вышел из подъезда. Когда он свернет на аллею, обсаженную тополями, и постепенно окажется в поле зрения жены, та будет из окна сквозь гущу зелени выхватывать взглядом его фигуру. А когда он свернет за угол, она встанет на колени перед иконой и продолжит молиться за него. В такие минуты, наблюдая мать, уже и Никита научился креститься. Наверное, много чего диковинного можно насмотреться ребенку, пока папы нет дома. Но маминых секретов сын не выдаст. Он отстает в развитии речи. Врачи говорят: “Перестаньте кормить грудью, и все исправится”. А как перестать, если ему и есть больше нечего.
После подробнейших указаний человека в камуфляже отыскать спортзал не составило труда. Вот помпезное сталинское здание библиотеки, рядом, как и было обещано, фигурные ворота, ведущие куда-то в библиотечный тыл. А вот и сам Дораган, взволнованный соискатель. Сейчас он входит через ворота, минуя величественный фасад с нишами вверху, где в каждой — по бюсту отечественного классика. Пушкин, Толстой и иже с ними… Их спящие головы обращены к центру города — к плотине, к Историческому скверу, а Дорагану нынче в противоположную сторону. Он лишь мысленно кивнул давним знакомцам, миновав двор, дальше —по пустырю (какая-то дворняга, завидев Дорагана, совсем обезумела, и он подумал, что вместо спортзала угодит в больницу с укусами, но, к счастью, все обошлось), пока не наткнулся на то, что искал, — белое здание небольшого спортивного комплекса.
Кажется, он подошел вовремя. В раздевалке была толчея. Рубашки соскальзывали с торсов и, вспорхнув, повисали на крючках поверх штанов с разноцветными пряжками на ремнях, на свет божий извлекались бинты, боксерские перчатки, наколенники.
Чтобы найти себе местечко, Дораган прошел вглубь, к вешалке. Переодеваясь, он краем глаза наблюдал, как меняется цвет вокруг него, когда стали распускаться из тугих свертков белые полотна кимоно. И в этом возникшем изобилии хлопка глаз легко распознавал претендентов, таких же, как и сам Дораган. Во многих Олег безошибочно угадывал тот тип повзрослевших драчунов, что частенько наседали на него в детстве. Большинство из них было моложе его, но Дораган явственно этого не осознавал и смотрел на них несколько снизу вверх. Несмотря на все свои приобретенные мышцы, Олег продолжал строить свои отношения с мужчинами с прежней позиции щупленького очкарика, каким был в школьные годы. Сила и осознание силы еще не проникли в кровь. Тут на уровне рефлексов: первые двадцать лет своей жизни, обретаясь в мужской компании, Олег не знал чувства безопасности. Как у любого мелкого зверька, у него было отлично развито периферийное зрение, интуиция на недоброе и реакция вместо чувства боя. Он отдыхал душой, когда поглядывал на себя в зеркало, ворочая в тренажерном зале тяжелое железо.
Все вышли из раздевалки и разбрелись по своей стороне зала, поделенного надвое гигантской ширмой из кусков ткани и сетки, за которой шли занятия по художественной гимнастике. Из-за ширмы доносилась музыка, и сквозь сетку мелькали девочки в строгих черных купальниках. На своей стороне парни в кимоно лениво разминали суставы у шведской стенки; другие, опустившись на пол, продолжали начатое в раздевалке — тешили друг друга байками, и кто-то один, стоя напротив зеркала, оттачивал технику ударов. Казалось, на этой стороне зала, пропитанной атмосферой безразличия ко всему, нет никого, кому бы вдруг понадобилось испытывать новичков на прочность.
Не зная, куда себя деть, Дораган пристроился к висевшим на стене матам и нанес по одному из них несколько ударов ногой в уровень головы воображаемого противника. Олег полагал, что со стороны это, должно быть, смотрелось довольно прилично. И все же ему казалось странным в незнакомом для себя месте дрыгать ногами на глазах у посторонних людей. Как будто эти фигли-мигли напрямую связаны с тем, изменится ли его финансовое положение в ближайшее время или нет. Во всяком случае, к этому клонил мужик в камуфляже на позавчерашнем собрании, объясняя правила приема кандидатов. Тут каждый себе Серебряное Копытце, слышалось Дорагану в его речах: звездани пяткой в чей-то лоб, а затем смело распихивай по карманам дорогие слитки. Это если поднатужишься, а если не сдюжишь, то можешь убираться обратно на забытую Богом лесопилку, где за горсть медяков продолжай коротать ночи в конуре и горланить песни, воображая, что рейка — это микрофон, а сам ты — Фредди Меркюри.
Тем временем натянули сетку для волейбола. Дораган ничего не смыслил в этой игре и думал отсидеться на скамейке, но в одной из команд не хватало кого-то, кто бы стоял у сетки, и некий лысый парень позвал его играть. Олег повиновался: он здесь не для того, чтобы с первого дня наживать себе недоброжелателей.
Дораган играл из рук вон плохо, но, кажется, никто и не рассчитывал на него, как на ценное приобретение для команды. Его обходили пасом, принимали на себя мячи, зачастившие на него, как только противник расчухал, какой из Олега игрок. Ему больше удавались подачи. Своими близорукими глазами он видел, как легко справляются с его мячом, но уже то, что мяч не попал в сетку или за линию, он считал достижением.
К счастью, вся эта мука с волейболом скоро закончилась. Правда, напоследок он получил мячом прямо в лицо. В конце игры кто-то пнул мяч ногой, а прилетело прямо Дорагану. Что поделать, если так повелось с детства, что если что-нибудь бросить, то попадет в Олега. Что Бог хочет сказать невезучим людям? Через все эти сошедшие с рельсов трамваи, через раскуроченные телефонные трубки, через остановившиеся часы. Через сгоревшие электроприборы, через прилетавшие в лицо волейбольные мячи… Все эти дикие случайности и недоразумения тащились за Дораганом, как ядро за арестантом.
Все тот же лысый подошел к металлическому шкафу в углу и, повозившись с ключами, снял навесной замок. Он повернулся и кивнул Дорагану. За Олегом потянулись и другие претенденты. В шкафу, как на витрине спортивного магазина, Олег выбрал себе перчатки старомодного черного цвета.
— Как насчет шлема? — поинтересовался он у лысого, когда тот помогал ему зашнуровать перчатку.
—Зачем он тебе? — огрызнулся тот.
Вторую зашнуровывали в молчании. А между тем некоторые из разгоряченных волейболом парней деловито натягивали на себя защитные шлемы.
— Какая тут зарплата у охраны? Пятьдесят тысяч? — не выдержал Олег.
— А ты что, лицензированный?
— Нет.
— Это у лицензированных пятьдесят, а у тебя будет тысяч двадцать. В лучшем случае.
Такие деньги Дораган имел и на своем нынешнем месте. Даже немного больше. Оказывается, Олегу здесь вообще нечего делать. Он уже решил уйти. Но какими глазами на него посмотрит Оля? Он ведь успел подарить ей надежду. А если… Если вдруг Оля подумает, что Олег просто не смог выдержать экзамен и ему стыдно в этом признаться, вот он и начинает плести чушь про мизерную зарплату. Он должен остаться.
Парни в кимоно, словно по давно заученной схеме, рассаживались на полу, образуя круг. Дораган попытался что-то для себя прочесть в их глазах, но так и не сумел. Да и что ему беспокоиться, сказано же было: “просто проверить координацию движений, в порядке ли ручки с ножками”.
Лысый, не иначе распорядитель аттестации, позвал Дорагана первым в круг. До этого он вместе с другими новичками стоял немного в стороне, так как никто из них не имел четкого представления, как им себя вести. Новичков посадили рядом, а Дорагана ввели в центр круга.
Лысый деловито осмотрел его перчатки.
— Левую нужно подтянуть, — заметил он. — Помогите ему кто-нибудь.
На “кто-нибудь” откликнулся рыженький паренек, в чьи обязанности, по-видимому, и входило оказание подобных услуг. Парень знал свое дело. По правде, Олег не предполагал, что для того, чтобы “проверить координацию”, потребуется такая плотная шнуровка боксерских перчаток.
Лысый опять осмотрел перчатки и на этот раз довольно кивнул.
— Пять раундов по две минуты, —сказал он Дорагану, не выпуская из рук его перчатки. — Запрещены удары в пах и в горло, в остальном — полный контакт. За круг не выходить.
— Что, и по коленным чашечкам можно? — спросил Олег, натужно улыбаясь.
— Я сказал — полный контакт.
Из круга поднялся его соперник, высокий плотный детина.
Первым начал Дораган. Заняв левостороннюю стойку, прикрывая локтями солнечное сплетение, а перчатками —подбородок, он двинулся на спарринг-партнера. Парень выжидал: все-таки напротив него крутилась парочка рельефных бицепсов, не насосом же их Дораган накачал. Дораган ударил ногой справа в область бедра. Для Олега это — как поздороваться с противником. Раздался шлепок, завтра у парня на этом месте будет синяк. Тот продолжал выдерживать дистанцию. Дораган прыжком подскочил к нему в глухой стойке и выписал парню прямой правой в живот. Специально для людей, интересующихся его координацией. Парень отступил, а потом, вдруг выгнувшись, достал Олега прямым в лицо. Удар кулаком, если он не разит наповал, только заставляет разозлиться, потерять страх перед ударами противника. От удара же перчаткой, словно от удара подушкой, мутится в голове и хочется не то заплакать, не то высморкаться. Олег попытался сунуть парню в ответ, но не дотянулся.
Скоро Дораган понял, что не дождется от противника ударов ногами — ни высоких в голову, никаких там вертушек и прыжков, ничего такого, только уличная драка с пошлым желанием насовать Дорагану как можно больше по его умной голове. Длинные руки парня колошматили его с обеих сторон; Дораган продолжал атаковать, но, кажется, больше пропускал.
— Время! — крикнул кто-то.
Дораган опустил руки. Его противник поклонился ему и сел к остальным. В круге появился следующий, тоже крепыш. На время поединка этот предпочел снять с себя куртку, и хвастливый голый торс напротив позволил Олегу отождествлять себя с героем какого-нибудь азиатского боевика, когда на пути героя к заветной цели возникают разные отвратительные типажи.
Лысый дал команду к бою, и Дораган пошел вперед. Для этого, с голым торсом, Олег найдет что-нибудь этакое. Это ведь он попал мячом ему в лицо, да еще и счастливо хохотнул. Олег приблизился к парню, сделал обманное движение ногой, будто собираясь нанести удар, а сам, подлетев, резко сунул левой рукой во вражеское ухо. Чтоб было не так весело. Он крепко ему припечатал, и противник благоразумно отступил. Дораган замахнулся левой рукой и ударил ногой в живот. Так себе ударчик. Дораган наносил удары руками и ногами в самых различных связках, выдумывал на ходу новые комбинации, импровизировал, но, когда он стал уставать, противник начал на него наседать. Что-то не ладилось у Олега в ближнем бою. Наверное, оттого, что не желал быть осторожным, сохранять дистанцию: он был сильней своих соперников и не верил, что может проиграть. И пропускал удары. Больше попадало в лоб, в висок и иногда по носу. Челюсть он надежно прикрывал.
— Держи руки выше! — услышал он. — Выше держи.
Спасибо за заботу, думал Дораган, махая попеременно то левой, то правой.
Вторые две минуты пролетели быстрее первых.
Пока шла замена, у Дорагана выдалось несколько секунд на то, чтобы отдышаться и немного пораскинуть мозгами. Например, о том, почему для новичка так называемая аттестация должна длиться десять минут без перерыва, в то время как спарринг-партнера ему каждые две минуты заменяют на свеженького. И почему техника боя сводится лишь к нескромному желанию как можно больше настучать по голове противника. После первого партнера он еще сомневался, а сейчас знал доподлинно: пройдет аттестацию тот, кто сумеет остаться на ногах до самого конца.
Третий хлопчик не блистал голым торсом, зато с похвальной осмотрительностью надел на себя защитный шлем. Немного ниже Олега ростом, он молниеносно атаковал и, не дожидаясь контратаки, уходил назад. Из этих трех он единственный был по-настоящему техничным бойцом. Побоксировав, Дораган внезапно ударил его пяткой в солнечное сплетение. Боксеры на такое ловятся. Жаль, удар вышел недостаточно сильным. Олег уже начал выдыхаться. Успокоенный видом ослабленного противника, парень в шлеме перешел на банальное дубасенье с предсказуемой очередностью обеих рук, и тут Олег подловил его: когда летела очередная увесистая порция слева, Дораган нагнулся, уходя от удара, и с правой сделал апперкот в живот, а затем, выпрямившись, с левой нанес апперкот в челюсть. Парень отскочил, а Дораган сымитировал удар ногой, лишь бы подольше продержать противника на расстоянии и немного передохнуть. Парень разгадал его замысел и снова взял его в оборот.
— Время!
От пропущенных ударов перед глазами кружились темные пятна. Ноги, словно налитые свинцом, не желали отрываться от пола. Он уже не думал об атаках, его заботило только одно: выстоять. На одну секунду мелькнула трусливая мысль уйти. Он ведь здесь, как выяснилось, просто так. Чтоб себя проверить. Но тут же и отогнал от себя эту мысль. Во-первых, он успел возненавидеть этих любителей мордобоя, а во-вторых, если ему суждено сегодня предстать перед женой с синяками на физиономии, то пусть у него в руках будет бумажка, где четко будет написано, что он не трус.
Появление в круге четвертого он не зафиксировал. Движение —и чья-то нога явно собиралась наподдать ему в область уха. Дораган лишь успел повыше поднять руки. Противник, худосочный юноша, оказался на редкость вертлявым. Вертушка — и Дораган пропустил удар ногой в живот. Но чтобы удары его были более ощутимы, парню надо было добавить веса. Снова удар правой ноги в область головы, и опять Дораган успел поставить блок. В ближний бой противник старался не ввязываться. Будь он у Олегу первым или вторым, вряд ли он бы смог продержаться до конца раунда. Собравшись с силами, Дораган в прыжке ткнул парня в лицо левой перчаткой и продолжил преследовать его, стараясь дотянуться до головы. Паренек с ретивостью молодого козлика кружил вокруг него, сохраняя безопасную дистанцию. У Олега уже не было сил бегать за ним.
— Разозлился парень, — услышал Дораган из круга.
Кажется, у него стали появляться поклонники.
До конца очередной двухминутки Дораган отдыхал, ставя блоки от ударов в голову, а на остальные просто не обращал внимания. По очкам он, конечно, проиграл, зато немного отдышался.
Время вышло. Лысый передал кому-то секундомер и поднялся со своего места. По тому, как он вошел в круг, было ясно, что покинул он свое насиженное место лишь с одной целью — уложить новичка. Дораган отметил, как притихли все вокруг. Должно быть, мысленно они заключали пари сами с собой, продержится ли новенький или не судьба ему окончить бой в вертикальном положении.
Они поклонились друг другу. Лысый не стал принимать стойку и сразу двинулся на него. Противник начал бой, как начинал сам Дораган: колошматил по бедрам, коленям, голени, выжидая, когда противник откроется, чтобы ударить в голову. Дораган потеснее сжал перчатки у лица, а от низких ударов по ногам ставил блоки ногами, поднимая колени. Олег ударил левой в лицо, но после удара не сразу вернул руку к лицу, и лысый тотчас наказал его хлестким ударом с правой руки. Дораган ушел в глухую защиту. Противник сделал ему захват шеи и попытался ударить коленкой в лицо. Сама по себе задумка неплохая, но, чтобы проделывать подобные вещи, необходимо больше внимания уделять атлетической подготовке, а у этих парней она как раз и хромала. Когда лысый убедился, что согнуть Дорагана ему не удастся, он перешел на удары коленями в живот, рассчитывая, что Дораган выгнется и подставит лицо под удар коленом. Но Дораган поступил иначе: он ударил лысого внутренней стороной перчатки в ухо. Вышло что-то вроде пощечины. Лысый отреагировал мгновенно — оттолкнул Олега от себя. Дораган потерял равновесие и упал.
Кто-то принялся считать:
— Раз, два, три…
Олег мог бы не торопиться, немного полежать и начать вставать на счет “восемь” (многие спортсмены прибегают к такой уловке), но Дораган слишком ненавидел этого лысого, чтобы валяться перед ним. Он встал и жестом показал, что может продолжать бой.
Под носом побежала тонкая струйка. Сопли? Олег вытер перчаткой. Кровь.
— Сорок секунд осталось, — услышал он.
Опять они сошлись. Дораган ногой показывал, что собирается нанести удар, хотя для этого уже не чувствовал сил и просто тянул время. Противник скоро разгадал его хитрость и пошел напролом, не обращая внимания на ноги Дорагана. Время его поджимало, и он окучивал Дорагана, ни на секунду не останавливаясь. Два раза Олег вылетал за круг.
— Давай, давай!
— Руки выше держи!
— Держись, двадцать секунд осталось!
Дораган был близок к тому, чтобы опустить руки, лечь на пол и не подниматься до тех пор, пока его не оставят в покое. Но сделал он совсем другое: оттолкнул противника от себя, будто медведь сорвал с себя охотничьего пса, и, пока лысый ловил равновесие, в длинном прыжке, выкинув левое колено вперед, ударил правой ногой в голову.
Это был его первый и последний удар в прыжке за все время аттестации. В течение десяти минут, практически без передышки, его бутузили, показывая какое-то свое, неведомое Дорагану каратэ, хотя он, как когда-то каждый дворовый мальчишка, считал себя экспертом в области каратэ. В школе, кстати, на спор выключали свет в коридоре ударом в прыжке. А в результате многие обзавелись хорошо поставленным ударом. Сколько травм было получено в безуспешных попытках расколоть кирпичи ребром ладони. А как душераздирающе кричали “Ки-и-и-я-яй” перед каким-нибудь замысловатым ударом. Хорошо усвоенные у роки детства.
Лысый упал — сел на задницу, больше от неожиданности.
— Время.
Дораган вышел за круг и сел на пол.
— Помогите ему снять перчатки.
К нему подошли двое.
— Ничего, ничего, — приговаривал один из них, путаясь со шнурками. — Нормально.
— Чего уж тут нормального, — отозвался Олег. Опять полилась кровь из носа.
— А по-моему, даже очень ничего.
—Ты что же, у них выиграть хотел? — усмехнулся второй. — Они же мастера.
— Так мне дадут бумажку?
— Дадут, дадут… Попозже подойдешь вон к тому… лысому, он тебе напишет. Сходи в туалет, умойся.
Шатаясь, как человек с нарушенным вестибулярным аппаратом, Дораган пошел искать умывальник. Укромность дурно пахнущего места. Зеркало, струя холодной воды и разбитый нос. Ему никак не удавалось остановить кровотечение. Из-за этого он словно оказался прикован к эмалированной раковине. Он стоял там, пока в зеркале, позади него, не появился другой новичок — молодой парень. Олег увидел его разбитый нос. Одна бровь у парня тоже кровоточила. Пришлось уступить умывальник и возвращаться в зал.
В зале его бывшие противники и иже с ними теперь разбились на пары и перебрасывались большими кожаными мячами. Лысый наблюдал за бойцами, сидя на скамейке. Рядом лежала тетрадь.
— Мне сказали, надо взять какую-то бумажку… — начал Олег.
— Не бумажку, а справку в отдел кадров, — оборвал его инструктор.
Он спросил у Олега фамилию, начеркал что-то в тетради, потом вырвал листок и протянул Дорагану. Не читая, Олег свернул листок вдвое и пошел переодеваться.
Только на улице Олег удосужился заглянуть в исписанный листок (он поравнялся со зданием библиотеки и теперь собирался свернуть влево, в сторону дома). Он остановился и прочел: “Дораган О.В. сдал физподготовку на “удовлетворительно”. Он поднял распухшее лицо, взглянул на непроницаемые маски классиков, словно призывая их в свидетели.
А дальше горожанин с разбитым лицом возвращался к себе домой. Что у вас с лицом? Били. Напали, что ли? Нет. Поссорились с кем-то? Тоже нет. Это было необходимо? Как оказалось, нет. А можно было этого избежать? В любой момент. Так почему вы идете по улице с разбитым лицом? В двух словах и не ответишь. Жизнь слишком сложная штука. Больно? Очень.
И все-таки Дораган получил для себя работу. Адрес, указанный в объявлении, привел его в старую часть города, туда, где приземистые домишки прилипли боками друг к другу. Многие дома на улице Восьмого марта можно представить в виде старческой челюсти, и тогда бывший Дом крестьянина на углу выглядел бы зубом мудрости. И если кому-нибудь когда-нибудь вздумается здесь возвести одного или двух сверкающих железом мраморных красавцев (этакие новенькие протезы!), то сравнение с челюстью только усугубится.
Вот неряшливо прорубленная арка в доме, который Дорагану запомнился с детства двумя бородатыми человекообразными существами у входа. Сырой после дождя гипс смердил дряхлостью. Дорагану — в соседний дом.
Знакомый по “Грифону” кодовый дверной замок на деревянной обшивке. Гориллообразный парняга, каких нечасто встретишь, не дослушав бормотанья Олега о цели своего визита, провел его внутрь, в плохо освещенное помещение, куда свет попадал через мутное от грязи зарешеченное окно. Под низким потолком было людно, словно в период массовой демобилизации, и пока глаза привыкали к темноте, Дораган не решался слиться с толпой.
Повсюду от него мужчины мерили армейские сапожки, прикидывали камуфляжные куртки. По мере того, как плавающие слепые пятна начали исчезать, проявлялись и лица. Здесь были и совсем юные, и люди, годившиеся Олегу в отцы; встречались одухотворенные лица с бесспорными признаками интеллекта и жиденькими бородками, но это было приятным исключением, ведь преимущественно здесь толкался тип людей, хорошо знакомый Дорагану по его разнорабочему трудовому стажу, словом, те самые, кто не смог не откликнуться на не слишком пыльную работу с бесплатным обмундированием и питанием. Некоторые из них пришли с женщинами, еще более потрепанными, чем они сами, и было неясно, то ли они под конвоем своих жен пришли устраиваться на работу, то ли подцепили этих барышень уже по дороге сюда.
Теперь он мог разглядеть две очереди. В одной получали форму, а во второй, как выяснилось, стояли желающие написать заявление о приеме на работу. Подтянутый мужчина в кожаной куртке, складывая в папку исписанные листы, каждому вновь принятому в двух словах обрисовывал его трудовое будущее: график —трое суток на вахте, трое — дома, деньги на питание будут выдаваться непосредственно по прибытии на место, потому что имеются опасения, что в ином случае доблестные новоявленные охранники могут запросто пропить их еще до отъезда. Еще потребуются справки от нарколога и психиатра, но это потом, время терпит. Дораган видел, как при упоминании нарколога на некоторые помятые лица легла скорбная тень. Главное, продолжал мужчина в куртке, чтобы не было в трудовой тридцать третьей статьи… хотя, если “горбатая” не с последнего места работы, то есть давняя, то в этом случае руководство проявит снисхождение.
Стоя в очереди за формой, Олег поймал на себе чей-то взгляд. Несколько молодых людей в спортивных костюмах, развалившись на складных сиденьях из дешевых кинотеатров, недобро разглядывали новобранцев. Местная служба безопасности. Новички должны знать в лицо своих пастухов.
Жирный парень требовал от каждого поставить роспись на листке, после чего выдавал форму, шеврон, нашивки и металлический нагрудный знак.
— Форму беречь, — вещал он время от времени. — За грибами в ней не ходить, картошку не копать.
Нагрудный знак Дорагану не достался. Его зачислили во вторую партию; первая была уже сформирована и отправлялась завтра. Куда? В очереди назывались разные города, и эта разноголосица свидетельствовала о том, что никто толком ничего не знает. Олег тоже старался выглядеть заинтересованным, хотя в глубине души ему было наплевать, куда ехать. Ему было ясно одно: пятнадцать дней в месяце он будет оторван от семьи, а где именно это будет происходить, ему нет никакой разницы. Да, и хорошо, если бы не обманули с бесплатным питанием.
Сумки у Олега не было. Он завернул форму в пожелтевшую газету, которую тут же и нашел. С этим свертком подмышкой он отправился в свой уже прежний офис и написал заявление об увольнении. Он мог бы повременить со своим уходом и отработать еще смену-другую на старом месте, но Олег вовсе не был уверен, что ему вообще когда-нибудь заплатят.
Итак, после всех мытарств у него есть свободных три дня, чтобы перевести дух.
1 августа 1993 года
Вышли побродить по городу.
Всякий раз, покидая свое гнездышко, Оля напоминает мне маленькую девочку, очутившуюся в волшебной стране, где за каждым кустом притаилось по чудовищу и сам воздух, кажется, соткан из тайн и загадок. Она обходит все лужи на тротуарах, потому что боится провалиться в глубокую яму, с опаской относится к мужчинам в черных перчатках и без головного убора. Она не исключает скорой возможности землетрясения в Екатеринбурге и с тревогой осматривает трещины на асфальте, и всюду ей мерещатся оползни. История гибели “Титаника” завораживает ее, а меня завораживает другое обстоятельство: Оля не различает, где “лево”, а где “право”.
Мы вышли из дому, и еще во дворе Оля заявила, что на нее “набросился голубь”. Я тогда улыбнулся, а она, не разделяя моего веселья, заметила, что, по ее мнению, все эти птички, котята, бельчата и им подобные вовсе никакие не милые и безобидные, как их любят изображать дети и старые девы, а при случае прекрасно могут за себя постоять. Выходит, она хорошо чует их звериную натуру и заодно те суровые законы, по которым обречен жить весь животный мир.
И я тоже, по возможности, стараюсь получше вглядеться в окружающий меня мир. Так, надо отметить, что наступившие в начале августа погожие деньки подарили городу жирных девах в поразительно коротких платьях, наверное, не самых дешевых.Раскормленные тела, арбузообразные животы, апельсиновая корка дряблых ляжек — можете удостовериться. Обнажая себя, эти слоновьи ноги отрицают высшую ценность красоты. Атакующее уродство. Вовсю меняются приоритеты. При социализме все были одинаково бедными, и лишь красота в те годы что-то значила. Сейчас же моя красавица-жена вынуждена облачать свою бесподобную фигуру в жуткие тряпки. Что называется, не родись красивой или умей с толком выйти замуж.
2 августа 1993 года
Еще об уличной жизни: новое явление для города —автомобильные пробки. Городские улицы распухают сердито фыркающими металлическими жуками. Недавним отцам города вкупе с городскими архитекторами и в кошмарном сне не могло присниться, что автомобиль перестанет быть роскошью для русского человека и наступят времена, когда любой в меру деловитый горожанин сможет без особых хлопот обзавестись колымагой, подобранной на свалке где-нибудь в Германии. Солнечный город нынче переживает нашествие железной саранчи, упавшей сюда с Луны.
Навесной балкон на углу дома, второй этаж. Он пуст и полностью открыт для взгляда —только дощатый пол и вертикальные прутья по периметру. Достаточно низко над тротуаром. Высунув язык, по балкону бегает доберман, и вид этой грозной собаки окончательно делает балкон похожим на подвешенную к дому клетку из зоопарка. Преступность захлестнула страну, и вот вам еще одна примета новой жизни —в городе появилось огромное количество новых пород собак, всех этих экзотических убийц во главе с королем ужаса — бультерьером.
Страх в душах плодит клыкастых монстров.
Образчик Олиного юмора. У здания КГБ.
— Олег, что это?
— Видеокамера.
— И мы туда попали?
— Конечно.
— Что ж я рукой-то не помахала!
В “Гастрономе”, когда покупали соль.
Продавщица: Девушка, я вам лишнего со сдачей не дала?
Оля: А что, у меня такой счастливый вид?
Дома.
— Ты сегодня ел чеснок?
— Откуда ты знаешь?
— Пахнет.
— От кого?
— От чеснока.
3 августа 1993 года
У ЗАГСа Октябрьского района.
— Знаешь, милый, почему на свадьбе жених и невеста похожи друг на друга?
— Нет.
— Потому что находятся в одном обстоятельстве.
Художественный сквер напротив ЦУМа.
Если тебе понадобится собственный портрет по сходной цене, ты придешь сюда. На скорую руку художник набросает твою физиономию на листе ватмана; получается похоже, и девушки клюют. Портреты и шаржи в центре сквера, на скамейках и самодельных стендах. Дамы подчеркивают свою принадлежность к богеме разного рода фенечками, а их летние кожаные курточки выдают желание их хозяек не выглядеть неудачницами в глазах непосвященных. Кто-то курит, кто-то посасывает пиво из бутылки, и у каждого на лице гримаса ожидания.
Тематика выставленной здесь на продажу живописи, условно говоря, делится на ресторанную, офисную, для детских комнат и трогательно-сентиментальные пейзажи на любителя… (С подобными картинами у меня —как и с анекдотами: я могу их пропустить через себя в огромном количестве, но в памяти остается один-два, не более). Для себя я отметил прямоугольную картину в аляповатой золоченой раме, где в сине-голубых тонах изображена избушка — предположительно лесника — посреди заснеженного леса у реки. Радикально красный цвет во все окно, очевидно, призван сообщить зрителю, что в доме не спят или, что выглядит более правдоподобно, что внутри избушки, где-то поблизости от окна, только что вспыхнул пожар. Картина напомнила мне тетю Клаву, гражданского повара в воинской части, где я служил. Колдуя над холодными закусками, тетя Клава любила приговаривать, что “в салате должен быть глаз”, и клала в тарелки с квашеной капустой по одной ягодке смородины.
Все увиденное в сквере Оля прокомментировала так: “М-да… Искусство здесь только подразумевается”.
Мы выбирались из сквера к трамвайной остановке сквозь ряды менял игрушек из “Киндерсюрпризов”; продавались полные коллекции, выменивались недостающие фигурки, завязывались знакомства между покупателями и продавцами.
— Ты посмотри, Оля, чем могут заниматься взрослые люди.
— Эти взрослые отличаются от детей только тем, что могут найти дорогу домой, —заметила моя маленькая волшебница.
Где-то в городе.
— Ты мне жена или кто?
— Я твой товарищ по несчастью.
4 августа 1993 года
Балкон в сталинском доме, застекленный, с тонкими черными алюминиевыми рамами. Под стекло попал гипсовый завиток от балкона выше, и теперь он кажется музейным экспонатом, спрятанным в витрину.
Вечером, в разговоре, Оля назвала меня “елочником”.
— Почему “елочник”?
— Потому что привык к иголкам, вот почему.
Потом она вдруг спросила меня, не замечаю ли я в ней каких-нибудь перемен. Я сказал, что нет. Она промолчала, как замолкают перед человеком, к промахам которого уже давно привыкли.
(Продолжение следует)