Перевод В. Чепелева и А. Шатунова, предисловие В. Чепелева.
ГЭРИ СНАЙДЕР
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2001
Перевод Василий Чепелев, А. Шатунов
Гэри Снайдер
Среди
О Гэри Снайдере, классике американской поэзии ХХ века, российский читатель знает очень немного. Родился он 8 мая 1930 года в Сан-Франциско, сначала учился в Reed College (Портленд, штат Орегон), изучал там литературу и антропологию, потом — в аспирантуре, специализируясь по лингвистике и азиатским языкам. Успел поработать лесничим и, наоборот, лесорубом, а также рабочим на доках Сан-Франциско и матросом.
В 1956 году Снайдер уезжает в Японию, где проводит двенадцать лет, изучая дзэн-буддизм, исследуя и переводя дзэн-тексты и японскую поэзию. В течение нескольких месяцев он путешествует также по Индии и Тибету вместе с Алленом Гинзбергом и Питером Орловским и, как водится, встречается с Далай-ламой.
Вернувшись в конце 60-х в Америку, Снайдер становится одним из основателей экологического движения и одним из первых поэтов, систематически говорящих о проблемах охраны природы в своих текстах, при этом оставаясь для читающей публики ярким представителем знаменитого поколения битников наряду с уже упоминавшимися Гинзбергом и Орловским, а также Грегори Корсо, Лоуренсом Ферлингетти, Уильямом Берроузом, Джеком Керуаком и другими. Кстати, прототипом одного из главных героев знаменитых керуаковских “Бродяг Дхармы”, Джефи Райдера, стал как раз Гэри Снайдер, совершивший в свое время вместе с автором “Бродяг” восхождение на пик Маттерхорн в Сьерре, описание которого и занимает основное место в романе Керуака.
Здесь, наверное, следует уточнить, что многие авторы формально причисляют к битникам только четверых основателей — Гинзберга, Берроуза, Керуака и Корсо, обвиняя в необоснованном расширении списочного состава газетчиков и филологов. Вряд ли стоит здесь что-нибудь усложнять — ведь был Снайдер знаком или дружен со всеми четырьмя, а в его текстах и жизненной позиции мало что противоречит классическим представлениям о “разбитом поколении”.
Еще одна группа, к которой относят Снайдера историки литературы — сан-францисский Ренессанс. В Ренессанс, в том числе и по географическому принципу, включают также Уильяма Эверсона, Джека Спайсера, Роберта Данкена и Кеннета Рексрота, наиболее близкого Снайдеру поэта из этой группы. Очень многому из того, что позволяло критикам именовать его “выдающимся поэтом американской дикости”, Снайдер, считают, научился как раз у Рексрота.
Здесь имеется в виду, естественно, не человеческая дикость, а дикая природа Америки. Составляющая значительную часть наследия Снайдера пейзажная поэзия — предельно точная, насыщенная оттенками и деталями — схожа отсутствием ненужных оценок, эмоций и антропоцентричности с любимой автором поэзией японской и китайской. Человек в этих стихах Снайдера не то же самое, что гора, что ласточка, что течение реки, только потому, что куда более прост и понятен. Человек в этих текстах или абсолютно равноправный герой, или внимательный и спокойный созерцатель. Другие стихи Снайдера, посвященные экологии и социальной тематике, наоборот, весьма эмоциональны, категоричны и, как ни странно, на первый взгляд кажутся гораздо менее конкретными.
Пулитцеровской премией за поэзию 1974 года была награждена книга Снайдера “Остров черепахи”. Среди прочих наград в 1966 году Снайдер получил Поэтическую премию Национального института литературы и искусства, в 1997 — Bollingen Prizе за поэзию и Премию Джона Хея, вручаемую авторам, пишущим о природе.
В России переводы Снайдера не выходили отдельными книгами, по крайней мере, со сколько-нибудь заметным тиражом. Более того, Снайдер есть далеко не во всех антологиях современной американской поэзии, вышедших в России, и даже в Рунете, где, кажется, имеется почти все, можно найти лишь десятка два переведенных на русский произведений Снайдера, разбросанных по разным сайтам.
Василий Чепелев
Река в долине
Мы идем над рекой Сакраменто по мосту.
Дальше — нам по дороге к дамбе почти на восток,
где встретим тысячи ласточек, гнезда
лепящих на той стороне бетона, над головами,
над шоссе? дамбой? заброшенной. Вот
Батт Крик.Джен бегает маленькими кругами,
Глядит на нырки птиц — смеясь —
они
втекают под мост, вытекают обратно,Кай пристально смотрит в небо и молчит,
пытаясь увидеть отдельную ласточку, а не стаю,
проложить взглядом курс ее,
я из носков семена травы выбираю.Берег. Сожженные желтые лица холмов-детей,
серые лица в колючках взрослых холмов над ними,
и вот мы стоим уже на самой Великой Долине,
где давно отвоеваны у болот
тысячи футов земли,
тысячи футов садов.И лишь только здесь утрами
могут встречать новое воскресенье
воды древней реки, а трактористы —
отхлебывать кофе со сливками.Отсюда ведь виден снег на горе Лассен
севернее Саттер Баттес
и арка Сьерры к югу от пиков Отчаянья,
ясная, как мальчик, спросивший “где начинаются реки?”.— Реки плетутся из нитей ручьев,
стекающих с гор,
все бегущие реки,
всего и вся,
любые.Перевод В. Чепелева
Деньги вверх по течению
Я слушаю людей, вещающих о благоразумии
высшей сознательности, о бессознательном,
взирающих сквозь собравшихся,
сквозь боковую дверь,
где жаркие блики рисуют
лоскуток загорелой травы и колючий олений кустарник,это люди, проворачивающие законный бизнес.
Следующие же любят быстроту, риск,
уловки, знают, как верно
заламывать руки, беречь собственное здоровье,
нести несчастья на ширине плеч власти,
вечером пить за это!Они не попадаются,
закон — они.
Благоразумие? Или его иллюзия.
А я могу чуять траву, щупать камни босыми ногами,
хотя сижу здесь, одет и обут,
вместе со всеми. Вот моя сила.И не одно войско в мире
не есть та власть,
что сможет выхватить первопричину.
Это ослепляет, как мгновение или год.
Это плывет против течения.Перевод В. Чепелева, А. Шатунова
Для/от Лью
Лью Уэлш просто возник однажды,
живой, как все мы. “Блядь, Лью, — сказал я, —
ты все же вроде бы застрелился?”
Он ответил: “Да, застрелился, все же”, —
и я почувствовал сразу мурашки по коже вдоль позвоночника.
“Да, ты застрелился тоже, — сказал я — я могу это чувствовать”.
“Да-а-а, — сказал он, — это главное, что мешает встретиться твоему миру
и моему. Не знаю я, почему.
Единственное, о чем хотел бы просить, —
учи детишек кругам.
Просто циклам. Жизни на колесах.
Это то, для чего я здесь, из забытого, из отсутствующего”.Перевод В. Чепелева, А. Шатунова
Среди
И ели есть здесь, в сосновых лесах,
точнее — одна ель на миллионы сосен,
и ростки из ее семян, если осень,
повсюду —но каждое лето они исчезают вовсе,
выживая лишь раз в сорок лет, когда
вода дождем здесь в июле прольется.Лет пару назад совпало все как нужно,
и деревца прожили год,
и две ели Дугласа, хоть сил получили мало,
корни поглубже прячут
и мне подросли до лица,
значит — они среди сосен способны расти, растут.Пусть даже 3000 футов плотных
камней, горячих и грубых,
до вод реки Юба.Перевод В. Чепелева
Ягодная земля
(Гуляя солнечным весенним днем по лесистому склону позади фермы Лэйнс Лэйдин на реке Кентукки с Таней и Венделлом)
Под прелыми листьями Таня нашла черепашку,
в листве незаметную, гребущую лапками.Мы взираем на укрытия диких птиц, затаенные
под карнизами известняка —
морского дна древний слой —
кто живет здесь, щетинящийся хвостами,
на кальции и кораллах;За листочками, прутиками у входа —
никого внутри.Венделл пригнулся к траве,
ближе лицом к одному из укрытий.
“Ого, ну и запах, здесь побывала лисица!”
Я, преклонив колени,
надеваю дыру на голову,
словно маску. Тьма;
всюду дух: тепло, влага,Осколки костей, брызги? перья?
Морщинки пугливых тел.
И чуть-чуть уюта.Перевод В. Чепелева, А. Шатунова
Настоящая ночь
Кокон сна в черноте постели
Снаружи этой сонной утробыДоносится топот
Доносится топот
И наконец ум предстает перед фактом
Как рыба перед крючком
Енот на кухне!
Падение чайников
стук кувшинов,
грохот тарелок!
Я вломился бодро в этот ритуал
Вскочил неловко, нашел тапки
Схватил палку, бросился во тьму —
Я огромный сокрушающий демон
Что ревет на енотов —
Они промелькнули за угол
Царапанье мне сказало –
скрылись на дереве.Я стою у подножия
Два молодых енота, что взобрались на
Два мертвых выкорчеванных пня
Вниз вглядываясь по обе стороны:
Рычу, рычу, я рычу
Вы ужасные еноты, вы поднимаете меня
В ночь, вы разоряете
Нашу кухню.Как я стою, когда тишина,
Холод воздуха чувствуя животом
Будто кожу снимает
Я весь открыт перед ночью
Босыми ногами гравий ровняю
В руке палочка, навсегда.Полоска облаков, несущая
Тощий молочный свет
Спина черная соснового сука
Луна еще полна
Деревья на склонах Сосновой все
Перешептываются; сверчки еще вяло сверчкуют
В темноте, под холодными сводами.Разворачиваюсь и ухожу
Назад, по тропинке, к кроватям
В ночи лунно-молочной тонкое облако светится
И черные сосны шуршащие
Одуванчика шапкой кажутся
Созревшей, засеменившейся
Чтобы развеянной быть повсюду
Или морским анемоном, раскрытым, раскачиваясь
В холодной жемчужной воде.Пятидесятилетний.
Я все еще трачу время свое
Закручивая гайки на болтах.В луже тени
Спящие дети,
И любовник, с которым жил долгие годы —
Настоящая ночь.
Невозможно так долго бодрствовать
В этой тьме.Пыльные ступни, волосы спутаны,
Нагибаюсь и проскальзываю обратно в
Кокон, заснуть — еще хочу
Проснуться же —
На рассвете.Перевод А. Шатунова