Перевод и предисловие Д. Кузьмина.
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2001
Перевод Дмитрий Кузьмин
Чарлз Резникофф
“Мне довольно этого мира”
Есть такой тип писательской судьбы: теневой классик. Пустяшное, казалось бы, — в каких-то несколько лет, — несовпадение с эпохой отодвигает автора на периферию читательского и критического внимания, и лишь спустя долгий — обычно в целую жизнь — срок становится ясно, что это несовпадение ничего не значит: приходят более или менее запоздалые почести, негромкая слава.
Такова судьба Чарлза Резникоффа (1894—1976). Середина 1910-х в Америке — время расцвета поэзии: на литературную сцену вышел имажизм. Эта литературная школа, ненадолго объединившая таких звезд первой величины, как Эзра Паунд и Уильям Карлос Уильямс, была интернациональной по составу и при этом уходила корнями в чисто американскую традицию, питаясь версификационными открытиями Уитмена и философией Эмерсона и Торо. У Торо есть фраза, которую можно было бы поставить эпиграфом ко всему имажизму: “Я стремился ощутить самое малое мгновенье как прекрасное, сохранить его зарубкой на памяти, оказаться ровнехонько на линии встречи двух бесконечностей — прошлого и будущего, где и расположено тончайшей гранью настоящее”. Читая Резникоффа, кажется, что это прямо о нем.
Но Резникофф опоздал. Его первый крохотный сборник появился в 1918-м — спустя год после распада имажистского движения. И поэт на всю жизнь остался без своего круга, одиночкой. Правда, в каждом следующем поколении находились ему добровольные наследники. В 30-е его приветствует в своих изданиях группа поэтов-объективистов во главе с молодым Луисом Зукофски. В 50—60-е своим учителем, наряду с Уитменом, называет его Аллен Гинзберг. В 70—80-е Резникофф и Уильямс названы первыми провозвестниками бума американской поэзии хайку…
Резникофф работал в поэзии почти шесть десятилетий — и довольно сильно менялся. Ранние стихи — это попытки остановить мгновенье, не столь прекрасное, сколько неповторимое. Затем из этих мгновений начинают вырастать микроновеллы, иногда сдобренные иронией, чаще — окрашенные неприкрытым трагизмом. Поздний, послевоенный Резникофф не представлен в нашей публикации: от миниатюр он приходит в итоге к гигантскому эпосу. Поэмы 60—70-х — “Завещание: Соединенные Штаты, 1885—1915” и “Холокост” — это выполненные предельно сухим, лаконичным языком переложения судебных протоколов: первая поэма — американские уголовные дела за 30 лет, вторая — Нюрнберг и процесс Эйхмана. Автор никак не комментирует рассказываемое — он только держит ритм, разбивая текст на стихотворные строки, управляет дыханием читателя, заставляя это дыхание учащаться и пресекаться… Наверное, это самый честный способ сказать стихами о событиях, грозящих перевернуть основы мироздания: только что на наших глазах к нему пришел в своей поэме “Стихи о первой чеченской кампании” Михаил Сухотин…
Резникофф практически неизвестен в России (единственная публикация состоялась два года назад в журнале “Арион”). А жаль: русской поэзии пригодился бы его опыт — опыт принципиальной антидекларативности, пафос свидетеля, всего лишь расставляющего мелкие и в то же время решающие дело акценты. Опыт исследования того минимального вмешательства в обыденную речь, которое вдруг заставляет ее обернуться Искусством.
***
Мы не слышали шагов в прихожей.
Она появилась
внезапно, как радуга.***
От веток зимнее небо чуть-чуть
коричневое.***
Корабли пробиваются сквозь тёмную зелень океана,
ураганы разносят дома, —
а здесь корни тополя на вершок приподымают мостовую.***
Поезд метро шумит не громче ветра в ветвях;
ты и к нему привыкнешь. Скоро забудется разница:
мчишься ли под землёй или на коне.***
Что это ты здесь делаешь, лошадь, — среди автомобилей?
И как поживают твои двоюродные братья — единорог и кентавр?***
Как бы хотел я дарить ей меха и шелка,
угощать дорогим вином, изысканными сластями!
Шерстяной шарфик,
кофе да хлеб — вот всё, что мне по карману.
“Какой ты заботливый!” — она говорит.Как бы хотел я показать ей далёкие страны
или хотя бы просторы нашей страны!
Да разве найдёшь столько денег…
Выйдем на улицу — горят фонари рядами.
“Красиво, как в сказке”, — скажет она.***
Мыслями — часто, но сами — редко
бываем вместе.
Рассказали друг другу
всё, что случилось с каждым; и кажется мне,
что мы — не находится слова точнее — оба несчастливы.
Даже встречи наши столь кратки,
что верней их назвать расставаньями; а из всех
слов, сказанных нами друг другу,
чаще всего звучало “прощай”…***
Почти стемнело, хотя ещё час до ужина.
Мальчик стоит у окна, за занавеской.
Улица под тёмным небом голубовато-белая от снега.
Напротив — над мостовой горка,
с которой скатываются на санках девчонки и мальчишки.
Мальчишки прогнали его, потому что он еврей.Наконец его отец и мать засыпают. Он встаёт с постели, одевается,
берёт в прихожей санки и потихоньку выходит.
На улице никого. Горка выглядит накатанной, скользкой, — то, что надо.
Он ложится на санки и мчится вниз. Он съезжает всего два раза.
Он стоит по колено в снегу;
на улице никого, темнеют окна;
те, что рядом с фонарями, освещены, но комнаты за ними тёмные;
по мостовой протянулись длинные тени сугробов.
Он берёт свои санки и возвращается домой.***
Брожу вдоль шоссе,
вдыхаю запах жёлтых цветов на кустах
или, может, наблюдаю за скворцами на лужайке, —
не могу понять: куда
они все несутся с такой скоростью
в своих автомобилях?
Наверно, спешат услышать мудреца
или поглядеть на прекрасную женщину,
и я просто дурак,
что болтаюсь здесь попусту и один.***
Я всегда удивляюсь, встречая, спустя десять или двадцать лет,
тех, кто был беден и глуп, —
разумеется, всё такими же бедными и глупыми, но живыми —
несмотря на все войны, кризисы и эпидемии, —
живыми и здоровыми.
Может, и правда
есть Бог на небе?***
В воскресенье, когда чайная закрыта,
я видел жирную мышь в витрине среди пирожных:
любезные дамы,
заполняющие это дорогое заведение,
не следует думать, что на вас одних благодать Господня!Письмо
“Я знал об этой катастрофе —
о ней написано в книгах.
Я читал об этих ливнях, об этих потоках воды,
но теперь мне достаточно подойти к окну,
чтобы увидеть их.Я всегда оказывался вместе с Ноем и животными,
в тёплом и уютном ковчеге,
а теперь —
как же это? —
неужели мне предстоит
захлебнуться ледяной волной,
вместе с грешниками,
среди зверей, напрасно искавших спасения на холмах и на скалах?”Я медленно иду, в лучах света,
вглядываясь в цветы и деревья,
вдыхая запах сорной травы, ловя птичью песенку
в две ноты.***
Я согласен на гетто. Солнечный луч,
час-другой около полудня
падающий на мостовую, —
мне довольно этого. Лёгкий запах лугов
на весенней улице, всего лишь денёк-другой, —
мне довольно этого.
Мне довольно этого мира —
как бы варвары ни бесновались.Я знаю, они заберут
наши сласти и лакомства,
радушие встреч, часы приятных бесед, улыбки,
оставят только
взгляды и мысли без единого слова.
Они заберут наши вздохи — и лёгкие вздохи, и горькие,
оставят лишь вдох.
Просто вдох.
Вдохни поглубже:
как этот воздух сладок.Перевод и предисловие Дмитрия Кузьмина