Василий Чепелев
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2001
Василий Чепелев
Вдвоем хорошо
ПовестьВасилий Владимирович Чепелев — родился в 1977 г. в Свердловске. Стихи публиковались в журнале “Урал”, в интернет-журналах “Сетевая словесность” и “Периферия”. Лауреат премии журнала “Урал” за лучшую поэтическую публикацию 2000 г. Вошел в шорт-лист премии “Дебют” 2000 г. в номинации “Малая поэтическая форма”.
Живет в Екатеринбурге.I
1
Вадим огляделся вокруг. В ординаторскую набилось человек двадцать пять. Стоял шум, будто бы большинство из них не разговаривали, а, скажем, пылесосили. Ближайший к Вадиму доктор с красным лицом и закатанными до локтей рукавами — так, что открывались некрасивые корявые руки, похожие на курьи ножки у избы, — заваливал медленно на диван медсестру в халатике, из-под которого виднелась красная юбка, и говорил томно, с придыханием, очень сексуально и возбуждающе:
— И вот они спускаются… Спускаются на веревке… И вот они спускаются на веревке в пещеру…
Виталия, с четвертого этажа соседа, притащившего Вадима опохмеляться на свою работу, видно не было. Становилось скучно и душно. Старый Новый год наступил час назад. Вадим встал и вышел. Пахло автоклавом. В коридоре — пусто, довольно темно, все двери, по здешнему обычаю, заперты на ключ, зато вот он, ключ, универсальный, изогнутая под прямым углом железная штучка, торчит в двери, ведущей на лестницу, — туда по просьбе девушек первое время, до двенадцати, ходили курить. Вадим стал гулять по зданию, от нечего делать заметил: нет ни единого радиатора — судя по всему, их спрятали внутри стен. Некоторое время под ногами, раздражая, мешалась кошка.
Потом сзади послышались уверенные шаги — Вадима догонял лысый мужик в больничной пижаме с расплывчатой печатью на груди.
— Вильям, — представился он.
— Да Вильям ли? — пьяно рассмеялся Вадим. Псих обиделся и долго потом не мог замолчать.
Вадим вернулся в ординаторскую. Начинала болеть голова — он массировал виски. Из общего шума в силу, видимо, своих тембров выделялись два голоса — мужской и женский. Женщина громко смеялась:
— Обожаю ставить бэ двенадцать шприцами “Байер Браун” — у них поршни зелененькие!
Мужчина же невнятно, но колоритно, с матом, кого-то ругал.
Продолжать праздновать Вадиму расхотелось. До общаги он шел пешком и даже не замерз — ночь по уральским меркам была почти весенняя. “Весной у психов, считается, обострения бывают, — подумал Вадим — но ведь сейчас все же не весна”.
В общежитие его не пустили. Знакомая вахтерша Вера Васильевна через дверь сонно пообещала вызвать милицию, ушла в свою каморку и больше не обращала внимания на стук и крики.
Он долго потом ходил по окрестным дворам и теперь уже мерз — все сильнее и сильнее. Встретились два человека, Вадим спросил, который час, — не ответили, шарахнулись в сторону.
Поднялся к тому же ветер, и минут за десять оформилась настоящая пурга. Пришлось укрыться в беседке в детском саду. Откуда-то дурно лаяли приблудные собаки.
Ночь, холод, пурга — Вадим до утра думал о недавно выслушанном бреде придурка, иногда даже забывая притопывать мертвеющими ногами, все больше пугаясь и все больше посмеиваясь над собой. Так бывает, когда заснуть мешает вчерашний фильм ужасов.
Утром оказалось, что смутные обещания, данные “Вильямом”, сбываются. Никакой конкретики в них не было, но за ночь Вадим примерно так все и успел представить.
Итак, во-первых, его, Вадима, никто не узнавал. Ключи не подходили к замку его комнаты, в которой к тому же и жил кто-то другой, — во-вторых. Измучавшись, Вадим заснул на подоконнике в вестибюле девятого этажа. Разбудила его прыщавая девица: ее собачка отказывалась мимо Вадима идти гулять, пятилась назад и скулила.
— Ну уж. Здесь все же не книжка Кинга, — прошептал Вадим и не торопясь стал спускаться по лестнице, чувствуя, что, кажется, его продуло за время сна. Хотелось есть, но денег не было абсолютно.
Начинало темнеть. Во дворах играли дети, и время от времени из окон их звали ужинать — это раздражало. На улице же у каждого столба стояли ларьки с разноцветными съедобными товарами и вызывали спазмы где-то под желудком.
Пару летних каникул тому назад Вадим работал продавцом в киоске. Внутри железной коробки — жара градусов пятьдесят, такая, что старый холодильник едва предохранял шоколадки от гибели, а пиво от перегрева. Если Вадим проводил рукой по лбу, то смахивал враз с полстакана пота. Зато были деньги — обсчитывать как покупателей, так и хозяина с его бредовой отчетностью оказалось на редкость просто — и всегда под рукой какая-никакая еда, пиво; Вадим даже пристрастился к виски с колой в симпатичных красных баночках.
Но сейчас киоски он видеть не мог, а потому свернул в какой-то диковатый переулок, застроенный приземистыми одноэтажными домами, в каждом из которых располагалось учреждение — от РСУ до отделения милиции. Плавно изгибаясь и мешая высокими зелеными заборами покинуть себя, переулок привел Вадима на старое кладбище. Единственная, центральная, видимо, аллея была очищена от снега. Могилы по бокам — занесены так, что видно лишь жестяные полумесяцы.
В сумраке снег, торчащие из него мусульманские полумесяцы и тополя казались примерно одного — серо-голубого — цвета. И вдруг — что-то темное под ногами. Вадим поднял: оказалось, кирпич с налипшими неаккуратными шлепками цемента. От скуки не выбросил, понес, то в одной, то в другой руке. Голодный человек ходит быстро, и вскоре Вадим стал различать впереди кого-то, кто шел медленнее. Расстояние постепенно сокращалось, уже было видно: прохожий невысок и чем-то необычен. Вадим еще прибавил шагу, и все прояснилось — это оказался низенький милиционер с собакой. Появилось и исчезло желание обратиться в милицию. Даже просто быть замеченным очень не хотелось теперь. Попытка шагать помягче, чтобы снег не так хрустел под ногами, — и пес, конечно, услышал, настороженно оглянулся и — шерсть на загривке дыбом — рванулся вдаль. Милиционер дернулся было вслед за ним, но поводок не удержал, выпустил и по инерции полетел назад, на Вадима. Тот, инстинктивно пытаясь подхватить мента, шагнул вперед и вытянул руки. Раздался глухой неприятный звук — это затылок падающего ударился о кирпич, что нес Вадим. Потекла прямо ему на брюки кровь.
Милиционер оказался симпатичной по мере обстоятельств девушкой, или уже мертвой к тому моменту, когда Вадим аккуратно опустил ее на снег, или почти. Собаки нигде видно и слышно не было.
Вадим переложил в свои карманы пистолет и деньги и зарыл тело в сугробе, постаравшись не повредить труп об оградку или о памятник.
Кладбище постепенно перешло в заброшенный парк, и по его узким тропинкам, с трудом ориентируясь, Вадим долго не мог выйти к цивилизации. В это время возник план: для прояснения ситуации позвонить родителям. Жалко не увидеть их лично — далеко, двое суток поездом.
Выйдя все-таки из парка, Вадим побежал за полупустым троллейбусом — а остановка оказалась далековато — успел, сел у окна, тяжело дыша после бега, приготовил деньги, но кондукторша не подошла к нему.
Троллейбус ехал, позвякивая о провода. Вадим вспомнил, как на одной вечеринке парень по прозвищу Вумен рассказывал:
— Троллейбусы ночью не спят, а перелезают через ограду депо и идут в город насиловать женщин и девушек.
Публика настороженно косилась в ответ, а Вумен добавлял:
— А вообще троллейбусы не колесами вертят при движении, а быстро-быстро перебирают рогами по проводам, колеса же вертятся самопроизвольно, под воздействием ускорения…
На следующей остановке в троллейбус зашли две полные девицы лет по двадцать семь в дубленках и уселись перед Вадимом. Одна у другой спросила:
— Я тебе не рассказывала, как мне счастье привалило? — И, не давая времени на ответ, продолжала: — Вчера сижу на работе за кассой. Подходит мужик, просит отбить две шоколадки и дает свернутую вчетверо десятку — свинство какое. Я отбила чек, он в отделе товар получил и из магазина вышел. Главное, мужик-то небогато выглядел. Разворачиваю я десятку — хоп! — а там — представляешь — сто долларов внутри! Потом весь рабочий день думала: вернется — не вернется, и в задумчивости обсчитала народ на тридцать восемь тысяч. А мужик, паразит, не пришел. Я теперь вот мучаюсь — вдруг фальшивые. Везу их маме, чтоб обменяла.
— А почем сейчас доллар?
— Да шесть где-то. — И девушки засобирались выходить.
Вадим вышел за ними. Уже совсем стемнело. Вскоре толстухи заметили, что их преследуют, но было поздно — они уже были в глубине грязноватых пустых дворов хрущевской застройки и тем не менее попытались скрыться, прибавив резко скорости.
Вадим достал пистолет и сказал громко и четко:
— Стойте, стрелять буду!
Одна девушка остановилась, а вторая с неожиданно долгоиграющим и высоким, но вообще-то похожим на мяуканье кошки, которых Вадим не любил, криком бросилась бежать в сторону от тропинки, по сугробам. Вадим от растерянности выстрелил в голову той, что остановилась. Попал. Убитая упала. Живая упала синхронно с ней и замолчала.
— Ну, сука, видишь, что наделала? — спросил Вадим, подходя к всхлипывающей и от этого неприятно вздрагивающей, поскрипывающей на снегу туше. В окрестных домах вдруг чуть ли не все одновременно погасли огни окон — Вадим буквально услышал громкий звук, сложившийся из множества щелчков выключателей.
“Зачем свет-то тушат?” — подумал было он, но тут же догадался: из темноты в темноту лучше видно. Нужно было спешить.
Девушка протягивала кошелек. Вадим взял, достал деньги, заметив пресловутые сто долларов, и осведомился:
— Что молчишь?
— Ничего не говорю, — ответила толстуха.
— Остроумно, — сказал Вадим. — Иди отсюда.
Девица с горем пополам встала, обошла его и быстро засеменила к арке, ведущей в соседний двор. Вадим зашагал в противоположную сторону, к почтамту.
— Пятая кабина! — раздалось в зале ожидания.
Вадим вошел в обшарпанную клетушку с телефоном на стене, закрыл дверь, взял трубку.
— Квартира Вайдуковых?
— Да, — ответили издалека. Голос был знаком, но не принадлежал ни матери, ни отцу.
— А это кто? — Вадим понял, что наконец по-настоящему испугался.
— Валерий.
Вадим прислонился к стене и некоторое время будто и не дышал. Что-что, а похороны Валерки он превосходно помнил. Как его тогда бесил нанятый кем-то профессиональный фотограф — напускным сочувствием и постоянными поисками позиции получше …
— А Вадика можно? — судорожно и от этого как-то кисло произнес Вадим.
— Кого?
— Вадима.
— Он здесь не живет.
— А где живет?
Теперь возникла пауза там. Затем Валера очень быстро, отчего страх в голосе стал еще заметнее, бросил:
— Он умер, — и положил трубку.
Раздались коротенькие гудки.
— Ку-ку, — передразнил Вадим.
2
Сегодня Валере хотелось выражаться исключительно как-нибудь по-древнерусски, например “инда токмо же стало быть” или “ничтоже сумняшеся”. Это, вероятно, с того, что пришлось так рано встать. Ведь все попытки вспомнить, случалось ли когда-нибудь просыпаться настолько ни свет ни заря, оказались тщетными, вышло же — за все свои тринадцать лет раньше семи утра вставать не доводилось. И сразу — в пять. Прогресс налицо.
Настроение поэтому все улучшалось, и Валера решил смилостивиться и разбудить младшего своего брата Вадика, просившегося в поход весь август, а сегодня не обратившего на звон часов никакого внимания, не шелохнувшегося, продолжающего дрыхнуть, как младенец.
А вот Валера уже умылся, оделся, разогрел завтрак и теперь вошел в их с братом комнату, заранее снисходительно улыбаясь, но вместо ожидаемого спящего Вадика увидел Вадика, сидящего на кровати, всполошенного, с ужасом в глазах и перьями из подушки в коротких растрепанных волосах.
Несмотря ни на что, Вадим по-прежнему мечтал о еде. Гастроном через дорогу еще работал. В тамошнем кафетерии витрины к концу дня уже почти опустели. Пришлось взять сто водки, пару бутербродов с сайрой и кофе.
Меж столов быстро сновала уборщица с тряпкой и медленно-внимательный бомж, старик, похожий на воротник заношенного пальто.
Вадим ел бутерброды, ловил падающие с них капли масла в воздухе языком и думал: вот тебе на — как хотел все бросить, как говорил со смехом, что профессию выбрал из ненависти к старикам (бомж что-то ел за соседним столиком) и что надоело учиться бессмысленному; как запутывался все больше в кредиторах, собутыльниках, друзьях и наложницах — и вот все исчезло само собой, имеются в карманах паспорт, деньги и пистолет, можно делать что угодно, жить начинать по новой. Чем бы он хотел заниматься? Точнее — что он умеет делать? Умеет — пауза — хорошо готовить, как минимум; хотел бы — может быть, сочинять.
Недополученную профессию можно вернуть Валерке, раз он теперь, получается, жив — аппетит пропал, — а недоеденный бутерброд оставить бомжу, чтоб он подавился. Может, пристрелить, выследить, как выйдет, на улице? Патрон жалко, это не бутерброд.
Нужно было искать ночлег. Вадим вышел на улицу. Из-под ног натужно взлетела стая лоснящихся голубей, от резких движений теряющих мелкие серые перья.
Валера понял, что сейчас перья эти выберет, волосы пригладит, стащит брата с койки и погонит в ванную, чтобы поторапливался. Вадик же будет хохотать и светить счастливым лицом на всю квартиру, за что получит замечание: не разбуди родителей (хотя те и не спят наверняка). Так, конечно же, все и вышло. “Я люблю его”, — смущенно подумали оба брата.
Вообще лето, первое в новом для семьи городе, настолько сблизило их, что удивление и смущение не проходили: тот ли это человек, с которым на Урале мы не могли поделить мир? Но, конечно, Валера был главным — на три года старше: он все придумывал, он нашел пустующий пляж за соседней почти улицей, учил Вадика плавать, успокаивал, если тот от страха ревел, а иногда и затаскивал брата в реку насильно, чувствуя, как приятно щекочущее прикосновение чужой кожи; тогда Вадим, в итоге летевший в пугающую, медленно текущую воду, вот так же, как сейчас, хохотал и светился: необыкновенность происходящего оказывалась сильнее испуга, с каждым разом все меньшего.
Переночевал Вадим в университетской общаге, то ли у искусствоведов, то ли у философов, пускали туда почти всех. Пришлось лишь оставить вахтерше студенческий в качестве залога. Дальше нашел самую шумную комнату, постучался, познакомился, дал денег — побежали за водкой, выпил, лег спать…
Наутро он устроился работать в одно из многочисленных только что открывшихся фотоателье, отобрал кошелек, полный денег, у парня в черной куртке, ставшего при виде оружия таким жалким, что Вадим решил больше никого не грабить. После снял себе комнату на Чапаева.
Он ехал обратно к центру в автобусе, от нечего делать; уже по дороге решил, что, может быть, сходит в кино. Из окна — проезжали по мосту — видна была так и не замерзшая грязная река, в которую несколько дней спустя полетит милицейский пистолет.
Из окна электрички видны сады и дачи. Горожане с сумками на колесиках вываливаются из поезда и идут вдоль окон, постепенно размазываясь. Другие — уже стоят на грядках, воплотившись целиком в обтянутых синими трико задницах под осенним солнцем, чуть спереди и резко внизу роются руки, в стороны летит земля, в ведра — картошка.
Класс Валеры в вагоне: девчонки кучкой у руководительницы Валентины Витальевны, немолодой в сером женщины, муж ее тут же, следит, как идут дела; мальчики поодаль, несколько компаний там и сям. Пассажиры-садоводы, особенно кто помоложе и не выспался, боятся, что подростки начнут напряженно хохотать по всякому поводу, но нет: те просто прилипли к окнам и честно ждут, когда закончится пригород, или же играют в карты, в безобидного дурака. Вадим у окна, подбородком к грязной деревянной раме — смотрит на реку за редким, начинающим желтеть лесом
Вышли на остановке Берлога. Недолго затем шли по лесу пешком. Было уже жарко. На большой поляне у берега реки разбили лагерь. Все как обычно: сварили макароны с тушенкой, вокруг выложили каждый свои припасы, съели и разошлись: кто играть в бадминтон, кто собирать грибы, кто ловить рыбу. Валентина и ее муж следили сразу за всеми, бегая и аукая, пока не устали.
Валера с Вадиком спустились вниз по реке, настроили удочку. Клевало. Из-за глубины окуней тащить приходилось, будто они настоящие великаны: сердце всякий раз замирало в предвкушении. Ловил все время Валера, Вадим же наблюдал и разглядывал трофеи, шевелящие плавниками и жабрами, зная, что брат не забудет о нем и позволит попробовать. Так вскоре и произошло. И был пойман окунь не хуже других.
А
Затем леска вдруг напряглась, поплавок утонул — клюет? Вадим потянул — ни с места. Потянул снова — что-то крепко держало снасти — и посмотрел на брата: руки сложены на груди, недовольно хмурится. Еще несколько попыток — безрезультатно. Вадик обиделся на себя и сел на глинистый берег. “Не реви” — сказал Валера. Снял сапоги с курткой. “Не реви”, — чуть жестче, так, как нужно, — снимает рубашку и штаны. Стоит в трусах и носках. “Следи, чтобы никто сюда не выперся” — командует Валера младшему брату; тот оборачивается — лицо в слезах, Валера решает развеселить Вадима: стягивает сначала левый носок, оглядывается на лес, из-за которого несутся визги бадминтонисток-одноклассниц, снимает трусы и второй носок — в последнюю очередь. На незагорелую кожу садится комар и другой — а выше границы, на загаре, — ни единого. Вадик хохочет. Валера осторожно, но уверенно входит в реку, ищет, где и за что уцепился крючок, — не так-то легко. Он уже почти у другого берега — река небольшая, местами глубокая, приходится плыть, проплыл, похоже, мимо нужного места. Вода прохладная, хоть здесь и почти что юг. Валера дрожит. Надвигается шум, что-то большое. Братья ждут мужа Валентины, ждут нагоняя, Валера злой и напуганный, торопится обратно, но ему быстро плыть уже тяжело. На берег выходит огромный, с рогами лось. Тонкие, как у Вадика, ноги, безумные черные глаза, шумные ноздри. Шагает, не останавливаясь, в воду. Бурная волна — и Валеры не видно. Лось плывет, по бокам пена. Она окрашивается в красный.
Вадик кричит. Вытащить брата на землю не получается — удается лишь поднять на поверхность воды.
Потом появился муж Валентины Витальевны и помог, за ним прибежали все остальные.
Валера лежал голый, мокрый, размякший, с красной ямой в груди. Вадим накрыл мертвого брата курткой и, с рычанием растолкав его одноклассников, упал на траву.
Б
Затем еще и еще. В общей сложности наловили, чередуясь, немало.
Когда их позвали с поляны-лагеря, братья пошли сразу: было чем похвалиться. У костра многие уже просто сидели, усталые и голодные, — не играли в бадминтон, не пели песни. Стали варить уху под руководством Валентины Витальевны. Она заняла всех — кто чистил рыбу, кто картошку и лук, кто собирал дрова. А про Вадима или забыла, или побоялась что-нибудь поручить маленькому. И ему стало стыдно, к тому же захотелось писать.
Лес вокруг поляны оказался редковат, Вадик никак не мог выбрать дерево или куст, стеснялся.
Вдруг лес закончился, точнее, прервался, через него шла заброшенная дорога. На обочине вбиты столбы со ржавыми табличками. Вадим расстегнул молнию на брюках.
Но тут из-за поворота с исключительной для такого тихого места скоростью появились “четвертые” “Жигули”. Остановились.
Вышел высокий тощий мужик, лысоватый, в квадратных роговых очках.
— Ты что здесь один делаешь, мальчик?
Вадик приготовился бежать, сделал шаг в сторону и описался.
Мужик схватил его за курточку и потащил в машину. Вадик кричал и брыкался.
Но прибежавшие на крик увидели только облако пыли, а у выезда на шоссе нашли мокрые штаны
3
По-весеннему специфически вечерело. Еще не было темно, но из-за серой тучи, похожей на грозовую, а несущей на самом деле, скорее всего, снег, хотелось включить свет.
Подсчеты Вадима показывали необходимость отыскать где-то тысяч шестьсот, минимум — триста пятьдесят. Он вышел на улицу, задержавшись в коридоре, чтобы поздороваться с глуховатой квартирной хозяйкой, Варварой Викторовной.
Было прохладно настолько, что пришлось достать и надеть шапку, руки едва ли не по локоть засунуть в карманы. За подкладкой что-то оказалось: в троллейбусе Вадим, изловчившись, изогнувшись, стараясь не рвать подклад дальше, вытащил конверт с фотографиями — очередная порция, отобранная за неделю, понравившихся, интересных снимков чужих людей, которую вот уже почти сутки Вадим считал потерянной. Он обрадовался: добрый, стало быть, знак.
И действительно — деньги удалось занять быстро, у малознакомого студента в общаге, занимавшегося, судя по всему, чем-то противозаконным, вроде торговли наркотиками. Затем Вадим сходил по трем адресам и раздал долги. Осталось пятьдесят тысяч на еду до получки. Можно сварить большой украинский борщ.
Вадим купил картошки, пару морковок, свеклу, солидных размеров помидор, вилок капусты, три небольших желтых яблока и головку чеснока. Зашел в долгоработающий продуктовый — приобрел суповой набор, сто грамм венгерского шпика, маленький стаканчик сметаны, черный хлеб. Дома был маргарин, перец с солью, лавровый лист и куча различных пряностей.
Пока Вадим доехал до дома, пока сварил суп и поужинал, стало совсем темно и поздно — половина второго. Глухая хозяйка вот уже минут сорок как улеглась, завершив наконец демонстративно шумные приготовления ко сну.
Вадим же, стараясь, наоборот, не шуметь, вымыл посуду и теперь сидел в своей комнате при свете только лишь маломощной настольной лампы — разглядывал фотографии и думал. Двенадцатиэтажка напротив светилась единственным окном на самом верху. Там всякий раз ложились спать так же поздно, как и Вадим, создавая впечатление неуловимой и, конечно же, несуществующей взаимосвязи. Однажды Вадим раздобыл бинокль и стал изучать происходящее в доме напротив, на двенадцатом этаже. Но увидел мало — люди все время были где-то в глубине комнаты, и только подошла к окну покурить худая блондинка в распахнутой блузке да вылетела из форточки выжатая половинка лимона.
Руки привычно перетасовывали стопку фотографий, а затем раскладывали их на столе. Не глядя на карточки, Вадим встал и взял с книжной полки альбом и клей.
Альбом Вадима
Серия “Идиоты”Фото: молодой человек в кудрях, пьющий пиво. Объект не видит фотографа.
Поговорить вежливо снова было не с кем. Не будешь же обсуждать прошедший день сам с собой, используя выражения, призванные в первую очередь замаскировать высказываемую мысль, скрыть ее от чужого, постороннего человека. Не будешь же тем более заводить общую тетрадку, чтобы писать в нее каждый вечер. Какое убожество. Телефон тоже не предполагает долгой вежливости: “Алло, здравствуйте”, — и достаточно.
Впервые сегодня понял, что изюм перед употреблением надо мыть, после того, как едва не сломал зуб попавшимся среди ягод мелким твердым камушком. А не сушат ли изюм на дороге?
Один мой знакомый обнаружил в жевательной резинке чужую зубную пломбу.
Я, наоборот, последний раз был у стоматолога, чтобы вырвать молочный зуб, по-моему, еще дошкольником.
Зазвонившему телефону в наше время стало модным отвечать: “Вас не слышно”. Тогда как у врачей существует специальная методика выявления симулирующих глухоту. Причем одностороннюю. Рассказывать о ней неинтересно, стоит лишь упомянуть, что используется прибор под названием “трещотка Бараньи”.
Так вот — поговорить вежливо снова было не с кем. Я набрал номер, который из-за присущей ему симметрии все время путаю с другим, и, переждав традиционное “Вас не слышно”, а точнее, дискредитировав это заявление молчанием, завел-таки разговор, лишенный отличий от других подобных бесед, столь же скучный и необязательный. И как всегда, поймал себя: снова дергано вращаю головой, смотрю поверх очков на одну точку стены, чувствуя, что глаза вот-вот застынут в таком положении, их мышцы сведет судорога, и всю оставшуюся жизнь я буду глядеть исподлобья. Пытаюсь отучиться от этой привычки, но именно она, кажется, позволяет мне так углубляться в телефонные беседы, доходить до границы дозволенной откровенности, а иногда и переходить ее, попадая либо в ненужную, вызывающую вежливый поворот к другой теме на том конце провода исповедальность, либо в нужную, вызывающую к жизни фразы типа “понимаю”, произносимые с многозначительной улыбкой на том конце провода, либо во вранье, происходящее из ленивых придумываний литературных произведений, которым не суждено очутиться на бумаге.
Зимние вечера и ночи. Думается о сексе и агонизирующих детских впечатлениях. Им, в силу размеров, слишком просторно в моем мозгу, все время заносит их куда-нибудь не туда. И скажешь “как мне плохо” или подумаешь, что выпил бы водки, блюдя традицию, и заснешь, машинально зафиксировав, как мало осталось до семи.
В общем, поговорить вежливо снова было не с кем, я набрал симметричный номер и, дискредитировав молчанием ставшее модным “Вас не слышно”, начал беседу.
Фильмы. Посмотрено? Ну и? Местность — да. Необыкновенная.
Хотя для меня самая необыкновенная местность в пределах досягаемости — железнодорожный мостище, в сочетании с тем, что в его биографии было обрушение наземь — совершенно великое сооружение. До того как он упал и был восстановлен — ага, вот и здесь тоже детские впечатления — во время экскурсии на одном из его членов (а он члененый, и члены эти на разной высоте каждый — “прекрати все время повторять “член, член…”) обнаружилось, что достаточно лишь подпрыгнуть, а затем топнуться с размаху о мост, чтобы ощутить, как тот вибрирует, шатается. Женский пол без эмоций — один испуг — визжал. Испуг — эмоция? Хорошо.
Меня поражает одна вещь: почему люди с таким ожесточением, остервенением, всегда, даже рано утром, едва поднявшись, давят тараканов? Лично мне в это время бывает трудно на тюбик зубной пасты как следует надавить.
Что-то слишком часто о зубах. Поговорим лучше о чем-нибудь нейтральном. О погоде, о гомосексуализме. О том и о другом лично я разговариваю, когда категорически нечего сказать или когда выпью. Кстати, мой приятель, напившись сильно в театре юного зрителя, сломал левую ногу. Доехал до дому на автобусе нормально. Лег спать. Ночью проснулся — сушняк. Пошел на кухню, выпил воды. Вернулся в кровать — снова охота пить. Решил принести чайник в комнату. И тут-то почувствовал, что на самом деле не может ходить — нога сломана, распухла и ужасно болит — не наступишь. Приятель поставил чайник на пол, встал на четвереньки и остаток ночи полз по темной большой квартире в свою спальню, толкая чайник головой. Приполз, напился. Светало. Он криком разбудил родственников, те вызвали такси и отвезли его в травмпункт. Надо сказать, что отец приятеля похож на бубнового короля с колоды советских игральных карт.
Альбом Вадима
Серия “Идиоты” / Серия “Королевство”Фото: бородач лет двадцати пяти за письменным столом.
Телевидение Вениамин невзлюбил с детства. И даже “Спокойной ночи, малыши” смотрел с чувством отвращения, порой доходившего до гадливости. Вениамина рвало, он краснел, поднималась температура, и мать вызывала врача. Тот говорил об обострении хронического гастрита или сообщал, что “это сейчас такой желудочный грипп пошел”, и назначал таблетки. Веня думал: “Кривляются чего-то, куклами играют. Взрослые люди!” — и снова блевал в тазик, лишь только представив уродливых свинью, зайца и птицу из тряпок и вообще неизвестно из чего.
Когда он пару раз попытался объяснить родителям причину болезни, те решили сводить сынишку на консультацию к психиатру.
Эта консультация стала самым ярким событием детства Вениамина, не считая виденного им в десять лет случая на трамвайной остановке: пьяный уронил бутылку водки “Пшеничная” так, что она закатилась под трамвай. Друзья, такие же алкаши, уговаривали его подождать, пока трамвай отъедет, но главный герой и неудачник утверждал, что в этом случае хрупкую емкость обязательно разобьет какая-нибудь штука из тех, что торчат из дна вагона. Трезвая публика за скоротечной дискуссией наблюдала, постепенно напрягаясь и расходясь подальше. Трамвай все стоял — красный свет. Один из алкашей пошел просить водителя пока не ехать. Но не успел — его друг уже всунул под промасленное грязное днище голову и одну руку, а двухвагонный поезд, получив зеленый сигнал, уже тронулся. Целыми из находившегося под ним остались лишь только вельветовая кепка и поллитра. Голову красочно раздавило с похрумкиванием, которому предшествовало глухое “пум”. Рука вяло дернулась, последний раз махнув друзьям. Трезвые пассажиры закричали, сморщились и закрыли лица руками. Веня не закрыл, и ему в лицо прилетели теплые брызги и ошметок чего-то белого. Он машинально облизнулся. Белое было скользким на ощупь и солоновато-приятным на вкус. Пожилая женщина запричитала над Веней, стала размазывать по его лицу липкое огромным платком. Вениамин толкнул женщину и убежал домой. Дома никого не было, и он долго стоял перед зеркалом в ванной, разглядывая себя, покрытого кровью. Кровь засыхала в корку и стягивала лицо.
Вернемся. На консультацию психиатра Веня идти не хотел. Ему это казалось обидным, но мать истолковала данное нежелание как страх. Так и сказала психиаторше — женщине с пульсирующим лицом и густыми бровями: “Он всего боится, доктор, всего — даже Хрюшу со Степашкой. Он и к вам идти боялся”. Докторша выпучила на Вениамина коричневые глаза и, нахмурив горбатую переносицу, резко спросила: “Я кусаюсь?” Потом для убедительности, видимо, трижды громко и лихо щелкнула челюстями. На четвертом разе нижняя часть ее лица как-то забавно ушла вниз и вперед; рот не закрывался, из глаз потекли слезы. Доктор начала натужно мычать и жестикулировать. Мать Вени побежала за помощью, а сам он некоторое время наблюдал за мучениями психиаторши, сидя на стуле у стены, но когда врачиха набрала телефонный номер и стала пихать трубку то в руки, то в лицо Вене, делая больно, он вскочил, опрокинув столик с вазочкой из бежевого стекла, и удрал. Как обычно, прибежал домой. Как вскоре и перепуганная его исчезновением мать. Увидев, что никакого исчезновения не было, она обрадовалась и пообещала к врачам сына больше не водить. С тех пор, в худшем случае, медиков вызывала на дом..
В школе Веня учился неплохо, без труда, по крайней мере двойки случались редко. Одна из них запомнилась: Веня в годовом диктанте на спор с Витей Вахом употребил слово “хуй”, замаскировав его почти тридцатью ошибками, в итоге из-за этой двойки схлопотав лишь трояк за год — а мата никто и не заметил. Проспоривший Витя был вынужден прямо на уроке отрезать косу Вике Вобриной, получив за это “неудовлетворительное поведение” в табеле, перелом носа усилиями старшего брата соседки своей по парте и сопровождавшуюся отвратительной сценой с участием всей семьи порку от собственного отца.
Веня и Витя с тех пор стали лучшими друзьями, но после школы разошлись: Витя — куда-то в физику, а Вениамин по настоянию отца — в юридический, где и учился преспокойно три года, не зная даже точного наименования своей специальности, пока однажды, лежа на диване, не сочинил длинное стихотворение.
Так как стихов к тому моменту он давно не читал, в ситуации не ориентировался, то отнесся Вениамин к своим произведениям поначалу смущенно: они ему определенно нравились, но вдруг на самом деле — какое-нибудь дерьмо?
Тогда Веня записался в библиотеку, стал брать и прочитывать толстые журналы. Библиотекарши быстро начали узнавать его в лицо. Толстожурнальная поэзия не казалась чем-то недосягаемым. Веня попробовал — отправил рукопись в Москву: вежливо отказали, предварительно похвалив. Тогда он стал посещать лито при филологическом факультете и со временем даже начал спорить с тамошними аспирантами, почитав авторов, которых они цитировали чаще других. Публикаций долго ждать не пришлось: местный агонизирующий журнал, потом московские, там и сям. Иногда члены лито выступали на каком-нибудь вечере, фестивале, чтениях. Одно из таких выступлений снимало телевидение. Вениамин не знал этого и не видел камеры.
Посмотрев же передачу, Веня вспомнил врожденное свое к TV отвращение. Открылась дикая, почти постоянная рвота. Он метался в заблеванной постели и бредил. Никого не узнавал.
Пришел в себя Вениамин уже в трехместной, ухоженной, не для всех, палате, все еще на буйной половине. Ему было невыносимо стыдно за стихи, за этот продолжавшийся два года акт эксгибиционизма. Стыдясь, Вениамин от посторонних людей, к которым теперь относились все — даже мама и отец, закрывался одеялами или руками, начиная реветь, как капризничающий карапуз, и не прекращал, пока его не оставляли в покое. Соседи по палате не мешали: один всю дорогу спал, крепко привязанный, подключенный к капельнице, второй — умевший, с разной силой ударяя струей мочи о фаянс раковины, исполнять мелодию, которой начинается программа “Время”, ждал своего часа в задумчивости.
Альбом Вадима
Серия “Королевство”Фото: мальчик со скрипкой.
Вундеркинд.
Если бы я не замечал подвоха во всех этих легендах, или, точнее, в историях, если бы воспринимал их как всамделишные и только излишняя торжественность рассказывания смущала бы меня…
Так ведь нет: я прекрасно понимаю, что это просто детский фольклор, страшные байки, непреложные в вечера, которые венчают дни, отличные от обычных, и в которые количество потенциальных рассказчиков-слушателей превышает некое критическое. Я их и сам могу порассказывать — наслушался за четыре года в интернате, блядь, репетиции — концерты — конкурсы — гастроли, но здесь, в больнице, совсем другое.
Местные “старожилы”, школьно-дворовые пацаны, нахватавшиеся медицинских терминов, заставляют меня по-настоящему трястись. Причем быстро это заметили и рады смеяться: скрипач трусит. Мои занятия музыкой в игровой — дважды в день всех из нее выгоняют, и вообще, несколько привилегированное положение — меня, например, не отдают студентам, были отомщены спящими на соседних койках, ведь я каждую ночь боюсь теперь закрыть глаза. Пот градом, сердце бьется в каждом ухе отдельное, любой больничный шум — хлопанье двери лифта, первый удар о пол каблука медсестры этажом выше, звонок телефона в соседнем отделении — и я на секунду умираю.
“Женщина вся в белом и мужчина весь в черном. Появляются то там, то здесь. Проходят через закрытые окна, двери, сквозь стены (?). Вокруг них — ореол страха и необходимости подчиняться. Все, их видевшие, помнят только сам этот факт. Что с ними сделали — не знают. Потом многие заболевали еще сильнее. Постоянно возвращались в больницу, некоторые умирали. Когда мужчину и женщину однажды увидел дежурный врач, те ответили, что “студенты пройдут везде”, и исчезли, чтобы вернуться незамеченными взрослыми…”
Примечание (Вадим). Слишком недетский язык. А, впрочем, — вундеркинд!
II
1
Вадим сидел на полу. Из зала доносилась, разумеется, музыка. Из бара — голоса. Фотоаппарат-мыльница в нагрудном кармане — не потерял. Может быть, он что-то и прояснит. Помнилось же все смутно. Глаза поднять невозможно — больно и тошнит. Перед лицом молодые, в основном — в джинсах, ноги. Лица, еще моложе, часто совсем детские, где-то высоко, в дыму, да и не перевести на них взгляд. Сами тусовщики не обращают внимания. Мало ли здесь пьяных. Почему-то болит язык. А, нет, надо же, обратили: явно к Вадиму шел какой-то кудрявый.
— Ты в порядке?
Аккуратный кивок.
— Я нашел твою женщину.
Вадим встал, на удивление легко, и пошел за кудрявым в зал. Вспомнилось, что познакомились они в сортире. Вадим стоял и смеялся над унитазом. Некто заглянул ему через плечо и, увидев причину веселья, подтвердил: “Да, филигранное дерьмо!” Вадим, просмеявшись, спросил: “Это ты мне язык прокусил?” — и получил в ответ: “Ты что, голубой?”
И вот теперь этот кудрявый заявляет, что нашел какую-то женщину. Ту, что прокусила язык?
Смутно знакомая девушка в углу темного зала. Одета в черную водолазку. Вадим протянул руку, что-то сказал, и они стали танцевать буги-вуги, как сумасшедшие. Постепенно народ расходился, раздвигался, вокруг образовалось свободное пространство. Вдруг девушка начала хохотать и не могла остановиться даже в баре, куда пришлось выйти из-за ее приступа. Рядом за столиком сидели два пьяных парня и, громко, но непонятно переговариваясь, баловались зажигалками, каждый своей. Тот, что сидел подальше от Вадима и девушки, почти неразличимый в темноте, поджег рукава своего свитера домашней вязки, стал ими размахивать и дико молчал при этом. Его сосед, наоборот, ржал. От горящей шерсти пошла ужасная вонь, как от тлеющей помойки. Девушка встала и, морщась, ушла. Вадим попытался вспомнить, сфотографировал ли он девушку, и не смог; как зовут — и не смог тоже. Тогда он пошел в туалет, на первый этаж, на лестнице потерял равновесие и полетел ногами вперед, суетливо нащупывая опору. Затем рухнул головой на ступеньки. На лестничной клетке, куда приземлилось тело Вадима, стояли, оцепенев, охранник и маленький неформальчик. Охранник, дождавшись, пока упавший откроет глаза, заявил: “Мужчина, так ведь и убиться можно!” Вадим улыбался, не зная, что сказать. Пьяный неформальчик аккуратно обошел лежащего и поднялся наверх. Вадим, собрав силы, встал и пошел своей дорогой. Ничего не болело.
Боль он почувствовал все же, в туалете — условный рефлекс? — болел язык, который, по-видимому, прокусила девушка в черной водолазке. Впрочем, существовала еще и какая-то в водолазке зеленой. В туалет вошел мордастый старшеклассник. Вадим спросил: “Это ты мне язык прокусил?” — “Ты что, голубой?” — ответил мордастый и вышел. Вместо него вошел блондин, очень юный, в кожаной кепке. Занял кабинку. Оттуда раздались скрипы губной гармошки. Вадим расхохотался. Музыка в кабинке затихла, послышалось копошение, и вскоре появился блондин — с кепкой в руках. Кепка была вся в дерьме. Играя над унитазом, он, видимо, вдохновенно тряс головой. Подойдя к раковине, музыкант начал смеяться и, переглядываясь с Вадимом, отмывать кепку под тонкой струйкой воды.
Потом Вадим и блондин спустились снова куда-то вниз, завернули под лестницу и увидели выпивающую компанию: было ясно, что пьют, но бутылки, правда, не замечались. Лишь вездесущие стаканчики из рифленой пластмассы. Кто-то играл, разумеется, на гитаре. Минут пять Вадим слушал. “Чайф”, Цой. После ближайший сосед — сидели все на грязном полу — тинэйджер с удивленными глазами, в почти погибших от грязи морщинистых джинсах, черной футболке с чьим-то логотипом, а поверх — в клетчатой рубахе на два размера больше, чем нужно, извлек из-за пояса едва початую бутылку и предложил наконец выпить. Присоединился блондин в кепке, от которого ощутимо воняло. Из кармана достал закуску — жвачку “лав из”. Приползла — с корточек на четвереньки и обратно — девица с крашенными зеленкой волосами, с сушеной лапкой голубя на груди. Достала из рюкзачка эротичным спьяну жестом банан. Ей налили тоже. Банан, тщательно поделенный, долго жевали — после дрянной водки. Разлили и выпили остатки. В ход пошла крохотная жвачка. Вадим нашел в кармане десятку, стали собирать еще, нужно было тысяч пять, на бутылку паленой.
Вечер прохладный, осень, и выйти из прокуренного клуба, даже если только пока на крыльцо, — здорово. Вместе с Вадимом за водкой — денег заняли у почти незнакомых возле выхода — пошел удивленный тинэйджер. Его, оказалось, зовут Юрик. “Сколько тебе лет?” — спросил Вадим. Юрик, кажется — в темноте точно не видно, — почему-то испугался или, что понятно, обиделся и ответил — шестнадцать.
Приближалась центральная улица, Вадим и Юрик вошли в последнюю перед ней длинную арку. На приличном расстоянии как от входа, так и от выхода к стене прислонилась девушка — студентка по виду, утирала иногда рукавом губы и, глядя вверх, на вогнутый, покрытый плевками и горелыми пятнами потолок, плакала: “Я такая пьяная, такая пьяная — даже звезд не вижу!”
На обратном пути Юрик поскучнел и ушел в гаражи блевать. Вернулся веселый и по обыкновению чуть удивленный. Заявил: “Классно бананом закусывать — проблевался, а во рту приятно!”
Водку под лестницей дождались не все. Только лишь блондин в кепке и какой-то парень с “Фэндером”. Гитара была в чехле, но все знали, что это “Фэндер”. Оказалось, гитарист этот — тоже Вадим. Паленую поллитру быстро распечатали, разлили и выпили без закуски. Поборов явно видимые спазмы, бережно придерживая тем не менее гитару, Вадим №2 завел разговор о смысле жизни.
В другое ухо Вадиму блондин, оказавшийся, вроде бы специально не представляясь, Володей, зашептал, что у Юрика — мама-терминатор, ждет его не позднее двух ночи каждый раз и будет плохо, если… Допили водку. Юрик плавно осел на пол и вроде бы заснул, только мышцы лица работали, продолжая сокращаться, кривиться от вкуса выпитого или позывов к рвоте.
— Где он живет? — спросил Вадим.
— На Юго-Западе, Амундсена, восемьдесят два, квартира сорок. — Володя, шатаясь, поднялся, сказав это, и растворился во тьме.
Прошло минут пятнадцать. Володя не возвращался. Часы на руке музыканта с “Фэндером” показывали двадцать минут второго. Умиляясь собственному великодушию, Вадим потащил Юрика к выходу, вверх. Навстречу — полузнакомый из общаги на Большакова, пьяный, дал немного денег.
Первые две машины не остановились. В приоткрывшееся окошко третьей Вадим нечаянно рыгнул, и та уехала. Зато следующая, марку которой разобрать не удалось, везла быстро и нетряско. Юрик спал, свалившись, как мешок, Вадиму на плечо и на колени затем.
Квартира сорок — на десятом этаже. Прислонив груз к стене, Вадим позвонил. Ответа не было. Позвонил настойчиво. То же самое. Наконец позвонил, как будто в доме пожар. Ничего.
Однообразно матерясь, Вадим обшарил карманы Юрика, в которых оказалось удручающе пусто. Лишь в самом последнем — конечно — нашлась связка ключей. С опаской, помня о притаившемся терминаторе, Вадим втащил Юрика в прихожую, тесную, темную, посадил на какую-то тумбочку и с замиранием включил свет, ожидая воплей мамы нового друга. Который, словно бы что-нибудь понимая, промямлил: “О, дом, родной дом…”, вполне осмысленно сполз с тумбочки на пол, покрытый ковриком, и удобно улегся — калачиком, как щенок; ладони вместе и под щеку.
Квартира — двухкомнатная, небольшая — явно была пуста. Вадим, все-таки нервничая, врубил свет в комнатах и на кухне — действительно никого. Огляделся: уютно, чисто. На плите нет кастрюль с едой, но нет и грязной посуды в раковине. Возможно, хозяйка вот-вот вернется откуда-нибудь: ушла звонить в милицию… Еще раз взглянув на всю эту непривычную чистоту и порядок и на валяющегося посреди коридора Юру, Вадим решил уложить того в кровать. Вот его комната. Тахта застелена чистым бельем, на стенах портреты звезд русского рока — Шахрин, Григорян, БГ, конечно же — Кинчев, Цой; магнитофон, колонки, письменный стол, почему-то заваленный бумагами и книгами.
Юрика снова поднять, прижать к груди. Одной рукой Вадим держал почти безжизненное — только лишь очень теплое — тело, другой — расстегивал, стаскивал одежду. И — новый приступ умиления: “Ах, какой я!” Клетчатая рубаха, вонючая, грязная, снялась легко. Заношенная, растянутая футболка — уже хуже. Так — впалый живот, горячий, вздрагивает, ребристая грудь, тонкие руки в гусиной коже, пульсирующая расслабленная шея, болтающаяся голова… Затем, подхватывая и поднимая по одной ноги, Вадим сдернул кроссовки и носки — те и другие грозили сломаться, рассыпаться. Ремень в джинсах — из той же серии. Джинсы по колено покрыты слоем видимой грязи, выше — незаметной, черной на черном. Юрика в трусах — обратно пока что на пол, шмотки — в ванную, в таз, налить воды, засыпать порошком, чтобы не воняли. Однако же и сам Юрик вонял не слабей — табачный дым, перегар, рвота, пот, многоточие. Вадим снял с него последнее — плавки в мелкую полоску, бросил в тот же таз, и на руках — левая на спине, возле лопаток, правая у коленей — понес в ванную. “Какие там шестнадцать лет, — усмехался, улыбался Вадим, — тринадцать, четырнадцать…” Незрелый, худой, гладкий — пресловутых мускулов нет будто бы вовсе, немного и заметных волос на теле — взрослых, темных, закрученных. Сильная лампа осветила лицо — ни волоска, ни пушинки над губой.
Уже когда Вадим смывал мыльную пену, розовый и чистый — но запах перегара даже сквозь аромат мыла — Юра наконец открыл глаза, посмотрел вокруг, смахнул ладонью заливающую взор воду и вдруг начал дрожать и крупно стучать зубами. Вадим вытащил его из ванны, вытер сдернутым с крючка полотенцем, но вытер плохо, второпях, вспомнив о маме-терминаторе, и отнес в комнату, положил на тахту, укрыл одеялом. Успев подумать: “Как бы он не захлебнулся, если начнет блевать”, Вадим устало рухнул — потемнело почему-то даже в глазах, ослабели ноги — в кресло возле письменного стола, заметил, что весь спереди мокрый — рубашка, брюки, заснул и проснулся уже утром.
Юра не захлебнулся, спал, сопел все в той же позе — калачиком, ладони под щекой. Вадим испуганно заглянул в другую комнату, на кухню, в ванную — матери не было. Поставил греться чайник, дождался свистка, быстро выключил, чтобы не разбудить спящего. Налил себе в большую красивую кружку кипятка, бросил пакетик чая. Выпил, обжигаясь. Вернулся в комнату.
Юра стоял на тахте и потягивался, прогнувшись назад. Совершенно не похожий на себя вчерашнего — сегодня утренний, аккуратный, даже красивый. Голый. Или нагой, обнаженный. Можно сказать. Не удивился, спросил: “Ты здесь ночевал?” Вадим кивнул. “Приволок меня?” — “Да” — “Спасибо. Раздел, отмыл…” Юра наклонился, почесал, морщась, затем рассмотрел ссадину у щиколотки. Улыбнулся. Не стесняется. Спрыгнул с тахты, встал лицом к окну, замер. “А где твоя мать?” — Вадим, сказав это, подошел. Юра снова потянулся, едва не касаясь животом стекла, покрытого осенними каплями. Гибкий. Молчит. Вадим погладил приблизившуюся спину — с отращиваемых волос, мягких, черных, на затылке провел осторожно рукой до копчика. И даже почувствовал — бьется сердце. Слабее, сильнее, слабее. Высокий, ритмичный, чистый звук, вибрацией через тело — к чужим холодным пальцам. “Спасибо” — опять сказал Юра. Вадим левой рукой провел по груди — снова бьется сердце, по животу — дыхание. Все глубже.
Рука спереди, рука сзади — перенес Юру обратно на тахту. Из-под нее виднелись неравномерно пыльные книги.
2
Прошло три недели. Близилась зима. Вадим жил у Юры на Юго-Западе, ездил через весь город на работу, потерявшую всякую помимо финансовой привлекательность — сидеть над фотографиями не было времени, да и не доставляло удовольствия. Пленку, снятую в клубе, Вадим проявил. Из знакомых оказался лишь кудрявый, остальные лица — чужие, часто будто одинаковые. Девушки, прокусившей язык, нет. Юрика тоже. Его Вадим не фотографировал и сейчас.
Иногда в гости приходил блондин Володя. Пару раз — с какими-то еще мальчиками, похожими на Юру в ночь знакомства с Вадимом — грязные сознательно и основательно, всегда готовые выпить, но не умеющие, испуганные на улице и в подъезде, вечно высматривающие опасность.
Вадим готовил еду, деньги были — для кредиторов он исчез; покупал пиво, редко водку. По пятницам ходили в клуб, слушали не умеющие в большинстве своем играть группы, знакомились с их участниками, выпивали. Юру чаще всего приходилось тащить домой точно так же, как в первый раз.
Мать Юры не появилась. Разговоры на эту тему он игнорировал, просто молчал, молчал, чтобы было видно — сейчас обидится.
Из квартиры, кроме как в клуб, Юра, кажется, не выходил. По крайней мере, когда бы Вадим ни пришел — тот всегда был дома, чаще всего в своей комнате — за столом что-то писал (записи эти Юра так быстро и испуганно прятал в запираемый на ключ ящик, что Вадим даже не спрашивал о них), или на тахте, лежа на животе или на боку, изогнувшись, читал. Книги под тахтой валялись вовсе не те, которые Вадим ожидал — не фантастика и не Толкиен. Попадались Кафка, Гессе, Моравиа; Акутагава с Оэ и Мисимой; Маркес, Кортасар, Борхес; Вильям Берроуз; Виан; лежали зачитанные три тома Довлатова; россыпью — толстые журналы. Глубже, ближе к стене, Вадим не доставал — нужно быть тонким и гибким, как Юра.
В общем, прошло три недели, шла четвертая. Ноябрь заканчивался, но похолодало резко, за ночь. Выпал снег. Отопление не работало. Пока Вадим неумело заклеивал, утеплял окна, Юра успел простыть. Заболело горло, выше тридцати восьми поднялась температура. Вадим, не надеясь на свои знания из прошлой жизни, собрался вызвать врача, оделся, хотел идти в поликлинику. Юра запротестовал, вылез из-под большого теплого одеяла, дошел с видом умирающего до письменного стола, достал толстую зеленую записную книжку и велел Вадиму:
— Позвони лучше Васе.
Оказалось, в квартире есть телефон. Старый красный аппарат со знаком качества в центре диска стоял в комнате матери Юры. Вадим нашел в удивившей его обилием людей книжке запись “Вася-врач” и позвонил.
Через час приехал высоковатый парень лет двадцати пяти, в очках, белом халате, бороде; с волосами чуть не до пояса, собранными в хвост. На плече — черная сумка. Поздоровался, уверенно вошел в ванную, не спрашивая, где она, вымыл руки.
Юра приходу своего знакомого доктора заметно обрадовался. Сел в кровати, заулыбался. Вася, тоже улыбаясь, похлопал его по плечу, схватил руку, пожал, при этом заодно выясняя, что беспокоит. Достал из сумки шпатель, развернул больного к окну, стал смотреть горло, которое затем смазал жидкостью цвета йода при помощи длинной проволочной штуки с намотанной на нее ватой. Юра закашлялся, отскочил к стене, потом — в покрасневших глазах слезы — снова заулыбался.
— Ты умеешь ставить уколы? — спросил врач у Вадима.
— Еще как. — Вадим кивнул.
Пытавшегося что-то возражать все тише и тише — голос садился — Юру Вася с ухмылкой уложил на живот и, нажав ладонью меж лопаток, велел не шевелиться. Затем вскрыл ампулу с новокаином, высосал шприцем содержимое, ввел во флакон с антибиотиком, взболтал, снова набрал в шприц. Намочил в спирте кусочек ваты, снял с Юры штаны, протер кожу, воткнул иглу, ввел лекарство.
— Твою мать, — сипло сказал Юра и натянул штаны.
Вася оставил лекарство и шприцы, велел делать два укола в сутки, обещал зайти завтра.
— Кто он? — спросил Вадим.
— Врач знакомый. Давно, старый неформал, — был ответ.
3
Вася оказался еще и художником. Как-то забежал — Юра уже выздоровел — и говорит:
— Приходите завтра на мою выставку.
Встретил у входа в галерею. С бокалом в руке, пьяный. Повел по коридорам, стены которых увешаны были его картинами, периодически восклицая:
— Ну, все, моя программа-минимум выполнена!
Или:
— Комментировать не буду!
Вскоре, сказав: “Пока вас оставлю”, — исчез.
Картины свои Вася считал натюрмортами, но на всех было изображено нечто медицинское. Например — стол с набором хирургических инструментов; прикроватная больничная тумбочка, а на ней — пробирка с номером, написанным красной краской, несколько таблеток и пачка сигарет почему-то “Стюардесса”; диптих: две абсолютно, казалось, одинаковые картины напротив друг друга — там и там использованные, окровавленные зажимы, крючки, скальпели, алые марлевые салфетки, эмалированный лоток, в котором при ближайшем рассмотрении оказывались удаленные участки человека: на первой картине — что-то розового цвета, нездоровое, бесформенное, жирное на вид, на второй — темная, со сморщенной кожей ручка, примерно до середины предплечья. Кисть выписана до тонкостей — пальчики, ноготки, складки кожи на сгибах…
Вася вернулся, позвал на банкет. Стали выпивать, перебивая сами себя, что-то рассказывать. После второй рюмки парень с крашеными волосами, справа сидевший, указал Вадиму на угрюмого бородача в свитере, не дожидаясь тостов пьющего третью, четвертую, и сказал:
— Заметь: поэт — талантливейший!
— Например? — заинтересовался услышавший это Юра.
— Я у него короткое люблю, наизусть помню. Сейчас прочту, — отвечал крашеный, –а есть еще большие стихи, я их как-то меньше. В общем, читаю:
Cool!
Кум,
Давай поцелуемся —
Только не в губы!Или:
Электропоезд
Следует
До Нижнего
Тагила!Вечеринка набирала силу. Через полчаса виновник торжества уже рассказывал, как в десятом классе победил в олимпиаде по биологии.
Со временем пьянство из комнаты со столом — закуски на нем кончились — переместилось обратно в коридоры, к картинам. Юра спал под одной из них, изображавшей аппарат для измерения давления, но с манжетой камуфляжной окраски и греческими буквами вместо цифр на шкале.
Вадим нашел Васю по заявлению о программе-минимум, донесшемуся из дальнего закутка, и пригласил в гости — еще выпить, закусить — доктор за время болезни Юры стал поклонником Вадимовых кулинарных способностей — да и помочь доставить Юру. Вася, подумав, почесав броду, согласился.
Когда праздник кончился, решили дойти до более-менее приличной улицы, чтобы поймать машину. Попросить подвезти кого-нибудь из гостей как-то не пришло в голову. Шли пустынными дворами вдоль хрущевок. Единственные попавшиеся прохожие — плачущая женщина и огромный мужик в белом полушубке. Женщина повторяла: “Я волнуюсь, шуруюсь… Я волнуюсь, шуруюсь..” — и цеплялась, как собачка, за белый вонючий рукав.
Парочка прошла, и Вася остановился у стены, недавно покрашенной в желтый. Вадим, тихо опустив бесчувственного Юру в снег, достал унесенный с банкета мельхиоровый нож, подкрался и резанул художника слева направо по горлу. Чтобы не хрипел громко — еще раз и еще, с большей силой. Нож вытер о снег, убрал в карман. Обыскал, забрал деньги. Затем снова подхватил Юру и — домой.
4
Через пару недель Вадим и Юра получили еще одно приглашение — на день рождения к блондину Володе.
Долго ехали в электричке. Время от времени, оторвавшись от преферанса или прекратив пение под гитару, кто-нибудь восхищался — ветви деревьев облепил мокрый легкий снег, их хотелось фотографировать. Юра все испортил: заявил, что фотографировать как раз заснеженные ветви — пошлость невероятная. “Цитирует”, — подумал Вадим.
Народу было много — человек пятнадцать. Две компании: самого Володи — его и Юрины ровесники, неформалы с полудлинными волосами, колечками в ушах, с фенечками на запястьях, по рукам ходит гитара, поют почему-то Майка, лишь иногда — “ГрОб”, по заказу — что угодно из русского рока, причем парнишка один, смешной такой, играет неплохо и поет хорошо, хотя и подражает; плюс компания старшего брата Володи, Вани. Сам Ваня — короткая стрижка, осветленные волосы, очочки, в ухе несколько близко посаженных серег, что-то цветное навыпуск под модной курткой, ботинки на толстой подошве. Где-то двадцать три, наверное, года. “Что его понесло с пацанами? — думал Вадим — Наверное, присмотреть за ними хочет”. Имена троих друзей Вани Вадим особо не запоминал. Один с длинным хвостом, похож на доктора Васю, в шапочке, вязаной, синей, с ушами, как у щенка. Второй — то ли цыган, то ли еврей, смуглый; играя в преферанс — оживлен, нервничает. Небольшого роста. Последний похож на Джека Николсона из “Полета над гнездом”. Бакенбардики, шапочка, постоянно — специально? — глуповато лыбится. Вадим играл с ними пятым, молодежь не умела, на прикупе сидели подолгу, по двое, приходилось общаться. Не особо везло — но Вадим с удовольствием держался на плаву, не рисковал, в горе — меньше всех. Сам себя иногда, заказывая, не узнавал.
Среди неформалов выделялся гладко подстриженный, в дорогой, аккуратной одежде мальчик, похоже, одноклассник Володи. Неплохое лицо, чуть картавит, явно не привык быть на вторых ролях — и в не своем окружении что-то рассказывает, хохочет, впрочем — заметна неуверенность. Очередной раз отдыхая на раздаче, Вадим посидел, послушал этого паренька. Зовут Олег, неглуп, но зачем-то пытался заговорить о политике. Юра тем временем голосил вместе со всеми, что “ром с пепси-колой необычайно полезен”. Вадим вспомнил снова свою давнюю службу реализатором в ларьке, виски с колой и заказал мизер.
Приехали в совершенно глухую деревню с почти нецензурным названием. Что-то татарское. Магазина нет. В снегу протоптана узенькая дорожка, шаг влево — шаг вправо, даже не шаг, покачивание — и ты в сугробе по пояс. Многие проваливались, хотя почти еще и не пили.
Большой дом зимой протопить не так-то легко, к тому же никто и не умел. Молодняк по-прежнему пел песенки. “Николсон” лежал на диване. Вадим, Ваня, “цыган” и хвостатый растопили все же печь, стали накрывать стол. Водка — настоящая, хорошая, пива много, еда какая-то не из самых простых. Прохлада в комнате и изобилие задали такой темп, что часам к трем стало понятно: не хватает. Деньги, как назло, были.
Решили ехать в соседнюю деревню, побольше. Надоумил Олег, удививший старших тем, что, в отличие от своих сверстников, казалось, почти не опьянел. Он сказал:
— Поехали в Сабик. У меня там бабушка живет. Там есть два магазина, я знаю.
— Нарисуй планчик, — попросил Ваня.
— Кстати! — воскликнул волосатый и достал подкассетник с анашой.
— Зачем тебе планчик, — обиделся Олег, — я и сам могу поехать.
— А если тебя бабушка увидит? — вмешался неожиданно отвлекшийся от песен и остатков водки именинник.
— А я ей скажу: “Ты что, старая, вольтанулась?!” — Олег оказался-таки пьяным.
Все заржали. Хвостатый неумело набивал косяк. Олег рисовал план, объясняя:
— Выйдешь из электрички, увидишь большое-большое здание, написано — Сабик… — его перебили, сунули бутылку пива.
Отхлебнув, Олег продолжил:
— Короче, заходишь в этот сарай…
В Сабик направили Вадима и “цыгана”, назвавшегося Виктором — и украинская фамилия. У самой платформы он ухнулся в сугроб, под снегом оказались кусты, поцарапали лицо. Всю дорогу Виктор ругался:
— Понаставили палок — глазом некуда моргнуть!
Потом ему взгрустнулось, и Вадим перестал слушать. Сквозь дребезжание — они сели в “рабочий” вагон — доносилось: “Ты пойми — я семь дней в неделю вечерами работаю…”
Вышли, долго, не решаясь спросить, по плану Олега искали магазины. Располагались те напротив друг друга, причем в одном было два входа, “Хлеб” и “Продукты”. Водка была во всех трех точках. Удивительно, но — в неузком ассортименте. От почему-то “МакКормика”, которого и в городе нечасто встретишь, до явной отравы стоимостью менее десяти тысяч. Вадим вежливо спросил у стоявшего впереди алкаша, пил ли он вон ту, по девять триста. Алкаш ответил, что, само собой, гадость, но не смертельная. Посоветовал идти на какое-то “болото” и купить там “Яблочного” или “Аперитив степной” по семь. Он, кажется, даже обиделся, когда Вадим взял четыре “Пшеничной” от “Алконы” и только одну по девять.
На станции разгуливала женщина, точнее баба-милиционер, и ела семечки. К счастью, быстро появилась электричка. В одном тамбуре с Вадимом и Виктором ехали, несомненно, дачные грабители, которые везли телевизор в наволочке и два битком набитых туристских рюкзака. У старшего из грабителей на лбу темнела наклейка из бинта и пластыря, снаружи грязная, а изнутри пропитавшаяся чем-то темно-серым, не похожим на кровь. У второго были удручающе умные глаза, будто у паранормального злодея из “Секретных материалов”.
Вечерело. Водке обрадовались, праздник обрел дополнительное дыхание, с одним только но: бутылку по девять триста забраковали — пахло из нее совершенно гадко, никто даже не решался определить, чем именно.
Олег осторожно отклеил этикетку и, поплевав, прилепил обратно вверх ногами. Затем вышел, запинаясь, на улицу и поставил бутылку на узенькую тропинку прямо перед окнами. Все стали ждать.
Вдруг появился ребенок лет семи во взрослой телогрейке, валенках и старой кроличьей шапке, с пустым небольшим оцинкованным ведром. Пнул бутылку. Поллитра с отравой бесперспективно исчезла в сугробе, а вслед за ней полетел валенок ребенка. Валенок, впрочем, не провалился, но лежал он метрах в двух от тропы, совершенно недосягаемый. Ребенок, стоя на одной ноге, ревел всем чумазым лицом.
Сначала засмеялись. Потом сразу многие одновременно полезли из-за стола, посерьезнели, но большинство в тесноте и в опьянении не сумели одеться-обуться, да и вещи от растаявшего снега оказались мокрыми — у тех, кто проваливался. Некоторым же не удалось добраться и до вешалки, не говоря уже о двери. Первым вышел еще не успевший разоблачиться до конца Олег, за ним, как ни странно, обычно сразу пьянеющий в дым Юра.
Остальные расселись обратно и, снова развлекаясь, наблюдали: валенок возвращают, обувают рыдающего ребенка, протирают снегом его лицо, что-то говорят, Юрик падает в сугроб, ребенок хохочет, Олег, проваливаясь по колено, по пояс, тащит Юрика, падает за ним. В комнате — новое оживление. На сей раз вышли Ваня и Вадим. Мальчишка за это время успел скрыться. Они вытащили уже расслабившихся от бесполезности попыток спастись Юру и Олега, попытались отряхнуть, но снега было больше, чем одежды.
Оказалось, что совсем темно, просто перед домом горит одинокий, никому не нужный самодельный фонарь. “Откуда так поздно взялся пацан?” — спросил Ваня. Вадим пожал плечами.
В дальней комнате было теплее, и намного. Маленькая, без окон — почти чулан — комната не выпускала жар от печи. Вадим снимал с Юры стремительно промокающую, превращающуюся в нечто невразумительной текстуры одежду. Олег медленными внимательными движениями раздевался сам. Слышно было, как в соседней комнате смешной парнишка с очень похожей на летовскую интонацией, только немного выше, поет что-то из “ГрОба”. Чувствовалось — песня одна из последних — довольно сонно звучит. Олег засмущался, отвернулся и шагнул в темный угол, чтобы снять и выжать трусы. “Хорошая фигурка”, — подумал Вадим.
Среди ночи Юра вдруг расплакался, как маленький. Всхлипывал, вздрагивал под боком у Вадима, отворачивался к стене. Вадим шепотом успокаивал его, тряс за плечи, гладил и целовал. Олег, ночевавший в маленькой комнате третьим, проснувшись от жажды, испуганно прислушивался-прислушивался к шороху, дыханию, движению рядом на кровати, затем пытался разглядеть что-нибудь, а когда глаза привыкли — черные, но заметные и в кромешной тьме блестящие глаза, — разглядел. Вадим заметил это, потрепал осторожно — кисть влево — вправо — Олега по волосам, ломая порядок прядей, и протянул открытую бутылку “бархата”.
5
Вернувшись домой, Вадим и Юра вечером — как почти всегда, почти как обычно, из-за ерунды смеялись наперебой, потом читали Хармса вслух на два голоса. Состояние, позволяющее с удовольствием засыпать. С удовлетворением засыпать.
Утром — привычное, даже осознаваемое последнее время раздражение, взаимное, накапливаемое. Но сегодня — сильнее, чем обычно. Вадим, чувствуя неспособность что-либо изменить, напился чая — Юра валялся в постели и ворчал на каждый звук из кухни, — собрался и ушел на работу.
Часа в четыре вернулся — Юры не было. Впервые за время, что они жили вместе. Вадим позвонил знакомым, чьи номера помнил, — без результата. Решил найти толстую записную книжку. Всегда запертый ящик стола — чуть приоткрыт. Вадим выдвинул тряским рывком — пусто: Юра ушел.
Подождав немного, вздрагивая всякий раз, как только в подъезде раздавались шаги или хлопал лифт, Вадим медленно собрал вещи, чем-то из холодильника, не разогревая, закусил и покинул квартиру Юры. На трамвае ехать не хотелось. Пешком. Как говорила одна девица в клубе, “был полусумрак”. Падал снег.
Через три дня Вадим Юре позвонил. Ответил молодой женский голос. Утро — Юра долго не подходил. Вадим представил, какой тот сейчас заспанный, почти невменяемый, и обругал себя за идиотский ранний звонок. Оправдание: не надеялся застать.
— Алло, — сказал Юра, и стало понятно — он знает, с кем говорит.
— Здравствуй. — Вадим размышлял на ходу и, как водится, выбрал худший вариант: — Ну что, ты меня простил?
— Какая чушь!
— Пойдешь сегодня в клуб?
— Неохота.
— А… Кто эта женщина?
— Моя мама.
Возникла пауза. Вадим решил пошутить:
— Так вот какое оно, неловкое молчание…
Юра не ответил, а только лишь коротко выдохнул в трубку — наверное, иронически или раздраженно ухмыльнулся. Или фыркнул. Или вздохнул спросонок.
Еще чуть помолчали, и Юра решился:
— Ну пока.
— Пока, — ответил Вадим и плавно опустил трубку. И ударил по аппарату кулаком — аппарат умер, перестал гудеть — и содрал до крови кожу на сгибах пальцев
III
1
Прошло чуть больше недели. Через слухи и общих знакомых стало известно: Юра уехал из города, по-видимому, в Москву. Вадим чувствовал себя почти так же, как в первые дни новой жизни. Лежал на кровати в пустой, давно по весну проплаченной комнате на Чапаева, куда уже было и не думал вернуться, до полудня, иногда что-нибудь готовил, на работу не ходил. Но время, как ни странно, шло быстро.
Ближе к марту, ни с того, ни с сего, неизвестно как узнав адрес, пришел Олег. Вадим удивился, накормил, обрадовался. Олег достал пачку исписанных листов и сообщил — собирается снимать на домашнюю камеру фильм. Спросил, не сыграет ли Вадим одну из ролей. Пачку листов — сценарий — оставил.
Сценарий Олега
*черно-белый
Девушка укрывает мальчика одеялом, садится на край постели возле него. Поправляет одеяло, гладит по голове, встает. Мальчик: “Ты думаешь, будет луна сегодня ночью?” Девушка: “Наверное, будет”. Уходит. Мальчик: “Поэтому в саду привязали собак…”
За окном — городской вечерний пейзаж.
*ТИТРЫ * Вид из окна электрички
НАЗВАНИЕ * Взять контроль
*цветной
Девушка и парень подходят к деревенскому дому. Настроение — радостное нетерпение. Парень достает ключи, открывает дверь.
Дрова в печи. Парень поджигает бересту, поднимается с корточек. Девушка сидит закутавшись, ей холодно.
*
Мальчик проснулся, лениво встает с кровати, одевается, выходит из комнаты. В коридоре, на кухне, в других комнатах тихо и темно. Мальчик слегка обижен. На кухонном столе записка, что-то вроде “Отец на работе, я вернусь завтра, ешь — предположим — кашу”. Подпись — имя девушки(?).
Мальчик включает телевизор. Заметил, что в видео — кассета, уже сидя с ногами в кресле. Нажал на пульте play. На экране девушка (в смысле, не какая попало, а та самая, не хочется писать слова “девушка”, “парень”, “мальчик” с больших букв, и так все плохо) целуется с парнем. Мальчик напуган, но не тем, что видит, а самим фактом наличия записи (изобразить?). Оглядывается на дверь. В телевизоре интенсивность ласк нарастает. Мальчик жмет на перемотку, затем включает снова. Крупным планом — рука девушки. Парень затягивает жгут, вводит иглу в вену, поршень на себя — в шприце кровь (шприц крупно). Распускает жгут, вводит содержимое.
*
Вводит содержимое, целует, протягивает свою руку. Теперь все наоборот — укол ставит девушка.
Девушка и парень, обнявшись, спят. Темно. Стук в дверь — они не слышат. В дверь уже колотят кулаком.
Парень резко вскакивает с кровати, разбуженный шумом, натягивает джинсы, спросонок растерян. Выглянул в окно. Будит девушку: “Там твой брат, кажется”. — “Как брат?”
Открыли дверь — входит мальчик. Девушка: “Ты откуда? Весь продрог…” Берет его за плечи, ведет в глубь дома. Парень закрывает дверь и остается стоять возле; девушка удивленно слушает, что ей шепчет брат. Парень — недовольство на лице — видит, как тот что-то объясняет, показывает видеокассету — достал из-за пазухи.
*черно-белый
Парень сидит на кровати, курит.
*
Замедленно льется горячая (?) вода из (ковша, кувшина), струя делится на струйки поменьше, капли. Они разбиваются на брызги о голову мальчика и тут же разглаживаются рукой девушки, растекаются. Мальчик присел, обняв колени, наклонив голову вперед. Девушка льет воду ему на спину. Вода стекает блестящими дорожками. Девушка выпрямляет мальчика за плечи, незаметным движением просит подняться. Большим полотенцем, укрывающим, как простыня, всего брата, долго вытирает его, потом заворачивает в такое же сухое, потом еще в огромный для мальчика банный халат, на ноги — тапочки, на голову — полотенце поменьше. Чувствуется жара. Может быть, по лицу девушки стекает пот. Она говорит: “Главное — не простынь”, ведет брата из бани в дом, по дому, проводит мимо парня, который лежит на кровати с сигаретой и задумчиво, излишне демонстративно, смотрит в потолок. В другой комнате девушка помогает мальчику выбраться из кокона, расправляет постель. Мальчик роняет последнее полотенце и впрыгивает под одеяло. Девушка укрывает его до подбородка, гладит по голове, может быть, целует. Выключает свет и уходит.
Дальше Вадим читать не стал, просто просмотрел. Там было что-то вроде из Бергмана потом. “Постмодернизм, блядь, — подумал Вадим — одни цитаты”, и согласился — в сущности, было все равно, а Олег нравился, да и принялся он симпатично картаво объяснять смысл.
Альбом Вадима
Серия: —Фото: Олег с видеокамерой.
Белокурая девушка с бледным макияжем в утонченной такой шапке-ушанке — так белокурая девушка с бледным макияжем в утонченной шапке-ушанке. Приятная розовая помада и тени под глазами, светлые на белом лице. Пусть будет.
Не зря почти каждое утро едет она в одном со мною трамвае. Никогда не садится, разговаривает с неприметной и непременной подругой. У подруги, через силу запомненной, я решил узнать имя претендентки и узнал. Потом подошел к самой; завязался прерываемый толчками кондуктора разговор о зиме. Согласие было получено на третье утро.
Брат чей-то или племянник. Брат. Школьник, и это еще надолго. Короткие каштановые, необычные, ближе к рыжим, волосы, кудрявые, но не сильно. Что-то там у них со старшим не то — послушание проявлено сверхъестественное. А ведь и родители тоже, однако, есть где-нибудь.
Третий — Вадим. С отъездом, исчезновением, как угодно, Юры он стал еще неразговорчивей, еще болезненнее. Обычное лицо, похожее на морду овчарки, когда отрастает борода, или на портрет Дзержинского, когда недоволен, раньше, теперь — вообще никакое. Щетина то длинная, с бронзовым отливом, то отсутствует. Эмоции — нужные собеседнику. Одежда — не запоминается. Сидит дома, позовут — ходит в клуб. Варит свои супы-пловы, угощает. Вкусно. Обо всем отзывается предельно благожелательно.
Снимать приехали на дачу Володи, где недавно отмечали день рождения. Булькала вскоре уже на электроплитке в кастрюле вода, Вадим, запрещая всем остальным, готовил. Ждали ушедшего за дровами уж очень надолго хозяина, ему предстояло снимать последний фрагмент. Ели неожиданно бесподобный супчик из лапши и тушенки. Володя объяснял это качеством воды. Но Вадим лишь усмехался и тихо иногда возражал про майоран и карри.
Получилось вроде как и неплохо. У блондинки — словно нарисованное на бумаге тело, близкое к идеалу, лишь чуть заметна уплощенность и резкость контура. У нее хорошо выходил ласковый взгляд. Вадим вносил некоторое напряжение, без игры, без почти — мало того — слов, просто пожимая плечами и накидывая на диван одеяло. У мальчишки, чьего-то там младшего брата, оказался довольно свежий шрам после аппендицита — непридуманная деталь так понравилась, что ее даже сняли крупным планом. К тому же — смущенные руки, послушное лицо и будто знанием выполненные зеленоватые с серым глаза.
3
Наступило новое лето.
Как и обещал Олег, на Кленовом бульваре Вадиму не удивились, естественно, и не обрадовались, просто впустили, всей компанией стали за руку с ним знакомиться. Вадим вошел в комнату. Там еще человека три сидели за компьютером, пара девушек валялись на диване. Было открыто окно с непрозрачными от пыли стеклами, но все же табачный дым не уходил. Вадим лег спать за стеной на шаткую раскладушку.
Утром его разбудило солнце и одевавшаяся, прыгавшая почему-то то на одной, то на другой ноге девушка, похожая на Ренату Литвинову. Чувствовалось, как наступает жара. “Две проблемы — подумал Вадим — пекло и Детская Олимпиада”. Из-за нее милиция лишний раз могла документы проверить.
В первом же киоске “Союзпечати” Вадим купил себе карту Москвы. Проехал две станции на метро, на третьей — Новокузнецкой — поезд покинул и по переходу — на Третьяковскую, где позавтракал бурритос. Затем по улице, оказавшейся Ордынкой, вышел на Пятницкую, прямо к “Лавке Сытина”. Тамошняя продавец, вежливая такая женщина, Юру по фотографии не узнала. Вадим купил четвертый том Бродского за пятьдесят рублей. В “Ad marginem”, 1-й Новокузнецкий переулок, продавцами случились молодые, не в себе, поэты, что-то озабоченно читающие с бумаги и по памяти друг другу и про себя и почти не следящие за книгами. Фотографией Юры и вопросами Вадима заинтересовались, однако не вспомнили ничего.
Через пару кварталов и поворотов, следуя карте, улица Бахрушина, магазин “Графоман”. Рядом вокзал, куча народу, кавказцы, милиция патрулирует, а здесь — тишина и покой, нет даже вывески и почему-то приятная такая накрывает дом тень. Продавцы — другая крайность: интеллигентные мужчины и дамы средних лет, в очках. Внушают уважение, не переставая, раскладывают, переставляют, достают, убирают товар, обсуждают дела с жестами, как ни странно, грузчиков. Предложили Вадиму бесплатно журнал “Санкт-Петербургский университет”, Юру по карточке опознали, сказали — бывает регулярно, раза в неделю три, ближе к закрытию. Работают, сообщили, до семи. Спасибо раздобывшему фото Олегу — кажется, помогло.
Вадим шел за Юрой, ехал в метро за Юрой. Тот разговаривал всю дорогу со своим спутником, похожим на американца мальчишкой: забавная стрижка — слева светлые волосы длиннее, чем справа, прямой пробор, спереди острые углы, ступеньки какие-то и неожиданно коротко остриженный затылок; майка до колен, шорты. Сам Юра почти не изменился. Прежний — тонкий, стройный, не торопясь, но быстро двигается. Волосы собраны коротким хвостиком, черные джинсы, футболка, на спине рюкзачок. Радостный и чуть удивленный взгляд. В ушах серьги.
Вадима не замечали. Через станцию вышли. В переходе Вадим едва не отстал. Сколько-то проехали по оранжевой ветке. Довольно долго пешком, дворами. Пусто, жарко. Стало труднее скрываться, чем в людном метро.
Юра с товарищем зашли в подъезд, дверь за ними защелкнулась, и Вадиму пришлось сесть на скамейку и ждать. Жара заставляла внимание концентрироваться. Вадим дал ребятам некоторое время на лифт, на дверь в квартиру, поднял глаза — на седьмом этаже Юра распахнул окно. Там, высоко, видимо, все же был ветер. Из комнаты вырвалась желтая штора, затрепетала. Юра, щурясь, прикрываясь ладонью от солнца, посмотрел вдаль, затем вверх, на небо, на солнце. Заиграла музыка, какая — Вадим на своей скамейке не разобрал. В окно высунулся “американец”. Разновеликие пряди смешивал ветер, но ступени прически не нарушались. От увиденного Вадиму стало чуть попрохладнее.
Подошла, встала рядом со скамейкой женщина с сумкой в руке. Достала толстый блокнот со множеством закладок. “Вы не откроете?” — кивнула на дверь подъезда, не глядя на Вадима, копаясь в своих записях. “Сам жду”. Женщина, вздохнув и еще раз сверившись с книжкой, набрала, наклоняясь близко к замку, номер квартиры, нажала на кнопку вызова. Долго не отвечали, наконец — “кто там?”. “К вам врач”, — раздраженно, устало сказала женщина. “Кто?” — переспросил старушечий голос. “Врач!” “Ну вот”, — подумал Вадим, дверь, запищав, открылась, и он вошел следом за врачихой. В темном, по сравнению с улицей, почти холодном подъезде, у лифта, долго стояли. “Трудно вам стало с этими домофонами по всей Москве?” — чтобы нарушить казавшуюся ему идиотской тишину, посочувствовал Вадим. “Да вообще…” — женщина-врач возмущенно покачала головой и шумно выдохнула.
В лифте после “вам какой — седьмой — и мне тоже” возобновилось молчание, которое, впрочем, уже нельзя было назвать тишиной — в замкнутом пространстве шум механизмов ощущался даже не ушами, а чем-то внутри головы, как псевдогаллюцинации. Вадим немного удивлялся: совпало же — на седьмой обоим. Женщина же почему-то насторожилась, не сводила с попутчика взгляд искоса, из-под челки, пытаясь тщательно скрывать его, запуталась в том, что нужно делать, стала перебирать выдающийся свой блокнот красивыми пальцами с некрашеными короткими ногтями, смотрела уже с явной опаской, наконец решившись. Мышцы напряжены, адреналин в крови, пятна какие-то пошли по лицу.
Не зная точно номер квартиры, Вадим направился в секцию, противоположную той, в какую пошла врачиха. Нажал на верхний звонок, рядом номер 147, кажется. Открыл, ничего не спрашивая, “американец”. За его спиной, через коридор с велосипедом на стене и мешками в углах, Вадим увидел Юру: стоит на цыпочках в дверном проеме, руками ухватившись за — как называется верхняя перекладина дверного проема? косяк? (ага, типа — гул затих…) а боковая? — стоит и покачивается. “Вадим, привет!” — крикнул Юра, разглядев, кто пришел, и заулыбался, отцепился от дверей, шагнул навстречу. Вадим аккуратно обошел “американца”, задел велосипед и под изданный тем гул, предупреждающий о возможном падении, заговорил.
— Привет. Я соскучился адски. Как жизнь? Можно я дотронусь до тебя? — последнее — уже обнимая улыбающегося Юру.
Через несколько быстрых, дерганых, как в кино, поцелуев, Вадим понял, что ощущал и встречные движения, перестал быть испуганно-серьезным, тоже улыбнулся.
— Поговорим часа два? — спросил Юра и, высвободившись, пригласил: — Проходи.
Зашли в квартиру. Последним — удивленный, тоже с весьма киношным видом, с буквально округлившимися глазами, с вытянувшимся лицом — “американец”.
Утром Вадим снова был разбужен ранним жаром московского солнца. Нечто похожее вспоминалось только из детсадовских времен: одинокий луч сквозь занавеску заставляет проснуться, а за окном еще чувствуется прохлада, запах города, приятный в начале дня, хотя и отдает почему-то помойкой, не ощущаемой потом, когда поедут машины; скоро нужно идти с мамой, отцом или братом за руку, ёжась от утра в коротких штанах и майке, предвкушая жару, подступающую с каждой минутой. После, когда началась школа, летом — каникулы, Вадим никогда больше не открывал глаза по утрам от обжигающих первых лучей солнца. А здесь, в Москве, уже второй раз — каждый пока что день.
Юры рядом не оказалось — пустая постель. Но кто-то гремел посудой на кухне. Вадим усмехнулся — все в этой столице не так, даже обменялись с Юрой исполняемыми по утрам ролями; затем, потянувшись, задел пирамиду из книг на подоконнике — те посыпались на кровать. По голове Вадима ударило Жидом. Хохоча, он вышел на кухню. У плиты возился “американец”, как вчера выяснилось, по имени Владик. Вадим от неожиданности громко и резко спросил — получилось спросонок хрипло:
— А где Юра?
— Ушел в магазин.
— Это его квартира?
— Его. — Владик оставил в покое будущий завтрак и, как вчера, удивленно принялся глазеть на Вадима. Тот задал еще вопрос:
— А где мать Юры?
— Не знаю… На работе; в командировке — я ее редко видел, пару раз всего, — выдал длинную фразу “американец” и, как бы чувствуя себя после этого вправе, поинтересовался: — Ты кто? Его любовник?
Вадим прочистил, кашлянув, горло, чтобы не хрипеть, почесал лоб и сказал — “да”.
“Американец” тоже почесал лоб, перестал почему-то удивленно округлять глаза и утвердительно, однако, как Вадиму показалось, с нотками все же одновременно недоверия и даже восхищения, что ли, заявил: “Ты псих”. Вадим отодвинул Влада в сторону и взглянул, приподняв крышку, на шкворчащее содержимое сковороды — там оказалась яичница с колбасой и помидорами, очень неплохая, и опять хрипло — простыл? — сказал то же самое — “да”.
Вернулся Юра. В магазине он купил хлеба, кефир и три ромбика пахлавы. За завтраком молчали. Лишь несколько раз Юра или Влад что-нибудь говорили строго друг другу — по крайней мере, Вадим не понимал смысла разрозненных фраз. После они отправили Вадима в комнату, сказали — посиди, посмотри телевизор, а сами остались на кухне. Сквозь новости культуры, звон тарелок и шум воды прорывались куски разговора. Казалось — что-то неприятное в третьем лице.
Вадим вышел на балкон. Собирался дождь. Маленькая девочка спешно выгуливала ротвейлера. По соседнему балкону, наоборот, в одиночестве гуляла белая кошка. Радость, подъем вчерашнего вечера почему-то забывались, затуманивались, удерживались в памяти только усилием. Юра, встав сзади, не стал класть на плечо руку и сказал с московским акцентом:
— Просто удивительно, как это ты его не убил.
— Кого?
— Влада.
Вадим, помолчав, обреченно разозлился, обозвал Юру экспериментатором хуевым и констатировал про себя: впервые, что называется, реально на него наорал.
Зазвонил телефон, и Юра надолго заговорил о литературе. На балкон вышел Влад, пожал плечами и закурил. Слышно было, как Юра несколько раз заявил, что “Мамлеев — это скучно”. Начал накрапывать дождь. Его первые капли в многодневной пыли напоминали плевки. Девочка не могла заставить суку-ротвейлера пойти домой. Кошка на соседнем балконе нюхала оранжевые цветы, густо пачкая в пыльце морду, нос и усы. Глаза ее дурели, будто она нюхала кокаин. Юра нервно что-то цитировал и спрашивал, не отстой ли прочитанное. Потом сказал, что Петрушевская — лажа, Щербакова — тем более, не говоря уже об Улицкой и Токаревой. Речь явно шла про женскую прозу. “Славникову забыл”, — подметил Вадим. Дождь шел уже изо всех сил. Влад курил и теребил серьгу в ухе. Выбросил длинный окурок и, свесившись, проследил траекторию. Что-то уж очень быстро его волосы от дождя промокли, потемнели, превратились в сосульки, по лицу потекла вода. Вадим взял Влада за плечи и вытер голову сушившимся на веревке махровым полотенцем. Ротвейлер, охладившись, зашел в подъезд — сзади ревущая девочка в ставшем прозрачным платье, с мокрыми косичками, тонкими, как крысиные хвосты. Влад пригладил взлохмаченные волосы, озадаченно поглядел на окружающий мир и вернулся в комнату, где Юра повесил трубку.
Вадим вежливо попрощался, съездил забрал на Кленовом вещи и еще успел на подходящий для него поезд. Соседей в купе оказалось трое — полный комплект. Усатый молодой мужчина и его дети — мальчик лет восьми и совсем маленькая, трехлетняя где-то, девочка. Они ели арбуз. Мальчик периодически говорил: “Не давай Верке арбуз, а то она косточку аспирирует”, а девочка отвечала: “Не аспирирую, не аспирирую”, четко выговаривая все до единой буквы. Их отец устало угостил арбузом Вадима.
4
Человек с лошадью, запряженной в повозку. Что-то говорит в дергающееся коричневое ухо, почти обнимая изнемогающее от жары животное за мощную шею. Лошадь трогается с места. Медленно пересекает тихую улицу, по которой, прячась в непрохладной тени единственного многоэтажного дома, идет Вадим. Он прибавляет шагу и видит: в повозке яблоки. И не в ящиках, а просто насыпаны на выстилающую мешковину. Хозяин лошади и, наверное, яблок идет чуть поотстав. Задумчивый мужик в заводской спецовке и светлой кепке х/б. А может, и не задумчивый, но с лицом что-то не так. Может быть, тугоухий. Лошадь сворачивает, углубляется в заросший переулок, ведущий, судя по разным мелким приметам, к реке. Мужик оглядывается на Вадима, но не заинтересовывается, если даже не разочаровывается — а вроде бы хотел что-то сказать — и идет дальше за своей телегой, внимательно пошевеливая в кармане рукой. Достает алюминиевую мятую фляжку и пьет, постепенно исчезая из поля зрения Вадима, решившего не останавливаться. Вадиму тоже хочется пить, но нечего, и приходится взамен снова вспоминать испуганного брата, ставшего высоким, красивым, с плохо выбритыми щеками и подбородком мужчиной. Домашние тапочки, рубаха в разные полоски, авторучка в кармане, испачканном фиолетовыми чернилами. Вопрос “Вам кого?” и на ответ Вадима: “Я перестал быть героем повести… романа” — крупноразмашистый тремор и закрывающаяся нержавеющей стали дверь.
Вадим пошел обратно, свернул в проулок за мужиком с лошадью. Догнал их на безлюдном пустыре. Мужик бросился бежать, запнулся, упал. Плача, лежал, закрывал голову руками. Вадим напился из его фляжки, взял бумажник — старый, советский, из потертого желтого кожзаменителя, достал деньги. Жалея лошадь, съедаемую заживо мухами, печальную-печальную, хозяина ее убивать не стал, оставил лежать на поросшей жидкой травой пересохшей земле. Спустился к обмелевшей реке. Вдоль воды шла узенькая тропинка. Вадим долго поднимался вверх по течению — где-то там вокзал. Обошел, не побеспокоив, рыжую собаку, что стерегла явно обитаемую нору, положив голову на лапы и высунув трепещущий, как флаг, язык. Увидел вдали старое казенно-розовое здание с названием города на крыше. Возвращаться на Урал не хотелось. Москва смущала обилием ментов и возможной встречей с Юрой. Оставалось захотеть в новый город, наобум, по справочному бюро. В буфете вокзала — раритет: молоко в стеклянных бутылках с пробками из фольги.
Юра взял журнал — и бумага вроде похуже, и обложка, чем до кризиса. Хотелось размахивать руками. Открыл наконец содержание и нашел — с силой от счастья выдохнув — свою фамилию. Залистал страницы так, что разгоняемый ими воздух освежал вспотевшее от страха лицо. Стоп. И снова — непорядок с дыханием и едва не оргазм. Вот.
Полежать на кровати и как следует успокоиться не удалось — позвонил с Урала Олег насчет Вадима. Дескать, не в Москве ли тот. “Пропал — говорил торопясь, картавя, заглушаемый помехами Олег, — пришел, оставил мне свой альбом и исчез…” — “Какой альбом?” — перебил Юра. “С фотографиями и историями рядом”. — “Да?! Почитай”, — чересчур удивился Юра. “Дорого — межгород же. Лучше вышлю”. И положили трубки. “Как номер узнал?” — подумал мельком Юра и снова залистал журнал.
— Ты знаешь кого-нибудь, кого напечатали бы в шестнадцать? — спросил Влад.
— Вадиму больше. Если бы не он, я бы ничего не написал к этому времени. Иногда казалось — я его придумал и придумываю, — Юра рассуждал, собираясь за водкой в магазин, и удивлялся тому, насколько юным выглядит, поглядывая на себя в зеркало, чего давно специально не делал, или смотрел не пристально. (Однако послал всё же рукопись почтой, хотя все говорили, что лучше занести лично, и наврал, написав — двадцать лет.) Он провел пальцами по гладкому своему лицу — в зеркале на заднем плане отражался Влад с “Октябрем” в руках — и спросил себя: “интересно, понравился Владик Вадиму? Владик Вадику?” Впервые назвав, даже мысленно, своего друга, своего героя уменьшительным именем, Юра отчего-то раздумал идти за водкой, а просто включил музыку — “Калинов Мост”. Под “Иволге петь” и “Ты так хотел” отмечали чаем без ничего.
5
Пришла зима, и Вадим стоял у окна. Целый день — снег рассыпчатыми хлопьями, огромные уже к сумеркам образовались сугробы синего, как и вечер, цвета. Подъехали “Жигули”. Других машин за то время, что Вадим наблюдал за двором — с полчаса, — не было. И не было вообще никого. Пусто и тихо. Из окон падал свет, в котором дергались иногда тени — соседи Вадима в десятикратном увеличении. Бродячая собака, поужинав, хотела было выбраться из помойного бака, но передумала, решила, видно, заночевать, переждать пургу там, внутри. Вадим отвлекся, выпил кружку кипяченой воды, и тут-то подъехали “Жигули”. Красные стоп-сигналы освещали снега, и те становились цвета сирени. Вышел водитель, молодой блондин без шапки. Открыл заднюю дверь, что-то туда сказал и занялся лобовым стеклом: расчищал нападавший снег, стучал дворниками, сбивая с них прилипший. Из задней двери выбрался ребенок в дубленке или в шубе почти до пят, с капюшоном. Поверх шубы повязан шарф. Ребенок совсем небольшой, лет пять. Вот он увидел темный предмет в снегу, поднял — оказалась корявая палка едва не в рост ребенка, но, похоже, легкая. Раскручиваясь вокруг оси, ребенок — похоже, все-таки мальчик — стал неуклюже ее метать. Выходило плохо, не больше полуметра — держал он дубину за середину, а нужно бы за конец. Потом начертил веткой на снегу овал. Не понравилось. Стал целиться из палки в отца — наскучило и это. Присмотрелся к огромной куче снега — поверх плодов труда дворника свежий — нырнул туда, провалился чуть не по пояс. Выбрался, попрыгал, провалился снова. Вадим вспомнил день рождения Володи в деревне. Мальчишка в этот момент Вадима, наблюдающего со своего невысокого второго этажа, заметил. Вадим изобразил что-то странное: то ли подмигнул, то ли почтительно кивнул, то ли улыбнулся старательно. Во всяком случае, что-то такое проделал головой и лицом. Мальчишка прицелился в него из своей дубины и, кажется, даже “выстрелил”, причем без улыбки, весьма серьезный такой ребенок.
С водителем машины, которого Вадим логично посчитал отцом мальчика, тот не разговаривал. Даже, можно сказать, не обращал больше внимания. А водитель, надев белую шапочку, стоял, прислонившись к дверце, отплевывался вяло от снега и смотрел на подъездную дверь. Она хлопнула. Ребенок побежал к вышедшему человеку — ага, вот он и виден стал Вадиму — молодая женщина, красивая, мама мальчика — это точно. Несколько фраз мужчины от “Жигулей”. Женщина ответила, приближаясь. Села рядом с водителем на переднее сиденье — тот первый скрылся внутри темного автомобиля. Мальчик попытки с третьей открыл заднюю дверцу и тоже влез внутрь, в последний момент выбросив свою сосновую ветку. Почти пришла ночь, и Вадим стоял у окна.
Новый альбом Вадима
Серия “Королевство” / Серия —Фото 1. Вадим. Фото 2. Юра.
Однажды я лежал в больнице, и там был старик, заросший седой щетиной, неопрятный старик, больной раком горла, уже мучимый — последняя стадия — болями. Кричать он не мог — из его шеи торчала металлическая трубка для дыхания, которую при разговоре требовалось заткнуть пальцем, чтобы вместе с запахом и желто-серой слизью выдавить из себя хриплый шепот — звук, похожий на шум трещоток на колесах велосипедов мальчишек. По крайней мере, у меня такая трещотка была и у моих знакомых, не знаю, как сейчас.
А на соседней койке — под ней воняла синяя эмалированная утка — на темном от грязи белье ворочался с боку на бок другой старик, не совсем нормальный, придурковатый, худой, умирающий от непонятной болезни — во время приступов его движения становились абсолютно не координированными, он не мог даже в кровати лежать нормально, пугался, начинал размахивать руками-ногами, как перевернувшийся на спину жук в детской ладони, и тогда его с трудом удерживали сестры с обоих постов и санитарка. И вот эти двое умудрились сговориться. Теперь, если старику, больному раком, было нестерпимо больно, он рукой подавал знак соседу, и тот начинал орать, причем крики шли изнутри, из подкорки, что ли, — так могло бы кричать убиваемое животное.
Остановить стариков, запретить им такие шутки не мог никто — ни санитарки — одна умоляла и жалела, гладя живые трупы по впалым щекам, другая перестилала постели, специально больно ударяя их тела о стену и о железный каркас кровати; ни медсестры, после возвращавшиеся от докторов с разрешением на новую дозу наркотика или снотворного, ни сами врачи, брезгливо исполнявшие в этой палате свой профессиональный долг.
Я не дождался конца истории — смерти этих несчастных, — вылечил свою ангину, выписался и был очень доволен. Конечно, гораздо все же меньше доволен, чем вчера, когда прочел повесть Юры с моим именем в каждом втором абзаце — тот секрет, который он прятал в запертом ящике.
Какая чушь, как часто говорил Юра. Ни я, ни он — мы не помогали друг другу, не облегчали, по крайней мере, жизни (участи). Все то, что я написал вчера, — бред. И — как мне надоело — все мое сочинительство сводится к больнице. Это называется — начал другую жизнь, отдал профессию ожившему брату.
Но ведь нашел же Юра в моей жизни сюжет и слова. Или моя жизнь нашла сюжет в его голове? В красивой голове… Тогда получается — я люблю своего автора, своего мучителя в какой-то степени, а может, в какой-то — и своего бога. Нет уж, никак не бога. Не знаю, кого своего. Эллинского мальчика, придумавшего себе наставника, чтобы не разделять с кем попало черт знает какую славу и неизвестно какие подвиги? Тоже мне подвиги он тогда выбрал — пьянство, лень и уголовные преступления.
Надо позвонить ему.
Терпеть не могу сопли, подобные выше написанному.