Виктор Эндеберя
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2001
Виктор Эндеберя
“Скит разогнать, церковь прикрыть…”
Из истории катакомбной церкви на Урале в 20-е годыВиктор Эндеберя — родился в 1938 г. Потомок украинских казаков. Историк-архивист. Работает над темой репрессий против церкви в годы советской власти.
Катакомбная (тайная) церковь, обстоятельства ее возникновения и особенности существования в разные года советской власти — тема, по понятным причинам мало изученная. Бесспорно, что это явление нуждается в дальнейшем исследовании.
Канадский ученый, известный историк Русской православной церкви профессор В.Д. Поспеловский, упоминает об архимандрите Мисаиле, “который пережил, и пытки, и лагеря за свою веру, а также пребывал некоторое время в тайных монастырских скитах Урала и Сибири…”.
Преследование православной церкви началось сразу же после революции. Согласно законодательству 1918 года, легальными, с официальной точки зрения, считались только группы из двадцати мирян, снимавшие у властей церковные помещения. Все остальные официально незарегистрированные приходские и монашеские общины, в соответствии с постановлением советского правительства от 12 июня 1922 года, признавались нелегальными.
Условия, требуемые для регистрации, определялись властью на местах произвольно, что узаконивало преследования незарегистрированных религиозных групп — как духовенства, так и мирян.
В первой половине 20-х годов по Уралу прокатилась волна закрытия монастырей. Такая “мера пресечения” со стороны новой власти привела к тому, что на их месте возникали так называемые сельхозартели и послешники бывших общин. Естественно, что сельхозработами артельщики не ограничивались и продолжали совершать богослужения и исполнять обряды, не будучи зарегистрированы как религиозная организация. На этом основании гражданская власть объявляла их тайными, нелегальными, преследовала за “антисоветскую” пропаганду. Ссылками, арестами и гонениями советский режим способствовал возникновению “катакомбной церкви”, которая формировалась из незарегистрированных религиозных общин, прихожан и клира церквей, оказавшихся закрытыми, а также странствующих монахов и монахинь ликвидированных монастырей.
Путешествуя по Уралу, эти странствующие проповедники слова Божия выполняли роль связующего звена между приходами, особенно сельскими, обретая там временное пристанище и сообщая о событиях церковной жизни епархий.
В основной своей массе странствующие монахи, будучи приверженцами Патриарха Тихона, вели целенаправленную проповедь против обновленцев.
Попадались, правда, и калики перехожие, издавна странствующие по Руси и пугающие народ былями и небылицами, а также откровенные авантюристы. Так, 5 октября 1927 года Шадринским окротделом ОГПУ был арестован некто Михаил Поздеев, под видом странствующего монаха выдававший себя за великого князя Михаила Романова, якобы чудом спасшегося от расстрела.
Надо сказать, что подобные “проповедники” всегда осуждались православной церковью. Настоятель Верхотурского Николаевского мужского монастыря архимандрит Герасим свой отчет за вторую половину 1845 года начинал с того, что “имел долг сим благопокорнейше донести… что в Верхотурском Николаевском монастыpe… никаких ложных чудес и суеверий не проявлялось, кликуш, притворно-юродивых и ханжей не оказывалось, потаенных раскольников и их лжеучителей со спасительного пути ко пагубному своему учению совращающих не открывалось…”.
Что же касается Поздеева, то он за свою “легенду” поплатился пятью годами лагерей. ГПУ мало интересовали опасности “лжеучений”, гораздо серьезнее, с точки зрения следователей, были попытки некоторых священников использовать новоявленного “князя Романова” для привлечения в церкви прихожан.
…В апреле 1923 года настоятель Верхотурского Николаевского монастыря архимандрит Ксенофонт по благословению епископа Иринарха постриг бывшего иеромонаха Верхотурского Успенского монастыря Дамиана Лисицына в схиму с именем Даниил. Можно только гадать, за какие грехи бывший иеромонах подвергся пострижению, вследствие чего должен был соблюдать особо строгие правила — “затвор” в монастыре или обретание в “пустыни”. Так или иначе, стал схимник Даниил возглавлять небольшую общину в скиту на Kpивом озере.
Вместе с ним в “пустыни” проживали монахи Арсений и Варава, а также пятеро послушников; занимались пчеловодством, рыбной ловлей, плетением корзин и другими мастерствами. Скит посещали богомольцы соседних Туринского и Ирбитского уездов, а проходили богослужения в простом доме с устроенной в нем молельней, поскольку не было в скиту церкви. В октябре 1923 года, переживая “порицание и презрение” паствы за вынужденный переход на новый стиль богослужения, удалился на Кривое озеро и сам архимандрит Ксенофонт…
А спустя два года, в 1925-м, Верхотурские монастыри были ликвидированы. Очевидно, та же участь постигла и скит, иначе с чего бы это схимнику Даниилу в прежнем своем сане иеромонаха вместе с Арсением и Варавой, также в иеромонахи рукоположенными, разъезжать “по городам и селам, совершая служения и агитируя против обновленцев”?
Обновленцев иеромонах не любил. Даниил был ярым противником митрополита Сергия и находился под сильным влиянием Уфимского епископа Вениамина (Фролова), который, в свою очередь, был сторонником и последователем епископа Андрея (князя Ухтомского), возглавлявшего Уфимскую автокефалию тихоновской ориентации. Среди монашествующих и мирян у иеромонаха Даниила было множество сторонников в Верхотурском, Ирбитском, Туринском уездах, в Челябинске и Свердловске, где он часто совершал богослужения, призывая верующих отказаться от митрополита Сергия. Архимандрит Ксенофонт разделял взгляды бывшего схимника на обновленчество, однако его действия против митрополита не одобрял. Сам же Даниил незадолго до своего ареста вдруг порвал отношения с епископом Вениамином, признал неправоту собственных воззрений. Отступничество, порожденное, скорее всего, ощущением надвигавшейся опасности, не спасло от тюрьмы и ссылки ни его самого, ни многочисленных его сторонников…
Не успела забыться история со скитом на Кривом озере, как тагильским чекистам стало известно, что в лесах Лялинского района, у озера Октай, в бывшем монастырском скиту возродился тайный монастырь.
Октайский скит был основан двумя старцами еще в конце XIX века, а в 1910 году перешел в подчинение Верхотурского Николаевского монастыря. В октябре 1918 года обитель разграбили красные, увезли двух иеромонахов — Каллиста и Иоакинфа — на станцию Карелино, где и расстреляли в ночь с 16 на 17 октября. Несколько ранее карательный отряд комиссара Шиханова, действовавший в Верхотурском уезде, расстрелял местного священника Константина Богоявленского, заставив его предварительно вырыть себе могилу. Не исключено, что он-то наведывался и в монашеский скит.
Около шести лет про скит ничего не было слышно. Но в 1925 году, после судебного процесса над группой монахов во главе с архимандритом Ксенофонтом и последовавшего следом разгона Верхотурского Николаевского монастыря, вспомнили и про старый скит. В заброшенной и опустошенной обители с небольшой церковью в надежде укрыться от богоборческой власти поселились несколько монахов. Летом они занимались пчеловодством и огородничеством, зимой — хозяйством, изготовлением всякой бондарной посуды. В церкви ежедневно проходили богослужения, на которых по будням присутствовали только монахи, а в праздники приходили из ближних мест две-три старухи…
Идиллия длилась недолго. С осени 1927 года в Нижнетагильский окротдел ОГПУ стали поступать агентурные сведения о том, что монахи, поселившиеся в лесу около деревни Малый Октай, “являются организационным пунктом староцерковников”. А поскольку скит находится невдалеке от Ирбитского тракта, то странники, идущие в Верхотурье на богомолье и обратно, получают здесь “инструктирование и назначение”.
Первый визит в “организационный пункт” уполномоченного ГПУ Решетникова состоялся 7 января 1928 года. В тот день в скиту находились восемь членов братии во главе с иеромонахом Мотовым, который предъявил представителю власти договоры на аренду всех помещений вместе с церковью, составленные Верхотурским РИКом на арендатора — “гражданина Мотова Константина”. Наличие документов зафиксировали двое других представителей власти, один из которых — начальник Лялинского РИКа — по долгу службы сам оформлял подобные договоры и не выразил сомнения в их подлинности.
Завершив “предварительный обыск” (на “окончательный” требовалось два дня) и забрав у Мотова документы на аренду, представители властей удалились.
На другой день начальнику секретного отдела Тагильского окротдела ОГПУ Зубрицкому был представлен отчет уполномоченного. В нем сообщалось, что скит расположен “в дремучем лесу”, что “образ жизни и вся обстановка монастырская”, а проживают там десять монахов, которых благочинный, как настоящий эксплуататор, “заставляет ходить по 30 верст пешком по разным приходам служить и ничего не платит, а они боятся возражать”. Возмущался уполномоченный и лялинским благочинным Шастиным, который знал о существовании скита, “но нам, сволочь (зачеркнуто), ничего не сообщил…”
Исправить ошибку благочинного (которая могла дорого ему стоить) было просто — его заставили написать свой отчет о тайной обители, Решетников приобщил его к делу вместе с изъятыми у Мотова документами и передал весь пакет шефу. Дело пошло по инстанциям, и с ним начали происходить странные метаморфозы.
В рапорте Зубрицкого начальнику Тагильского окротдела ГПУ такая деталь, как выданные Мотову документы на аренду, вообще не упоминается. Зато сообщается, что “скит существует самочинно, нигде не зарегистрирован, на церкву арендного договора с РИКом нет, церковное имущество нигде не учтено”.
Уполномоченного Решетникова неучтенное имущество тоже сильно беспокоило. И, дабы монахи его “не растащили”, во время обыска он составляет опись, обратив особое внимание на главную улику: “На аналое у престола в алтаре найден “помянник”, где рукой настоятеля скита иеромонаха Кельсия Мотова записана на поминовение вся бывшая царская фамилия и вообще все благостивейшие государи и государыни и пр.”. Кроме вышеупомянутого “помянника”, к несчастью иеромонаха, обнаружилась еще одна книжка поминовений с именами духовных пастырей православных, находившихся кто в ссылке, кто в эмиграции, а кто и в заключении. Одним словом, по определению Решетникова, — “самая настоящая черносотенная монархическая агитация”. Хоть и уверял настоятель, что во время богослужений “о государях не читает”, это уже не имело значения — Кельсия арестовали и направили в Тагильский окротдел ОГПУ.
Между тем начальник секретного отдела Зубрицкий в очередном рапорте вдруг вспомнил про изъятые документы на аренду. Но только оформлены они были, оказывается, не на Мотова, а на некоего М.М. Огородникова, он же иеромонах Маврикий. И арендовались только дома, барак, баня, амбар и конюшня, а “на церковь и землянку договора нет”.
И все это была чистая правда. До сентября 1927 года и в самом деле действовал договор, оформленный на Огородникова, и заключали его на аренду Малого Октая для артели кустарных промыслов, поэтому ни об общине, ни о церкви речь и не шла. Но после сентября 1927 года Огородников перебрался в село Грязновское Шадринского округа, арендатором же стал иеромонах Кельсий, в миру —Константин Иванович Мотов, и ко времени появления в скиту уполномоченного три месяца пребывал в этом качестве.
Но как же это обстоятельство мешало начальнику секретного отдела! Зубрицкий и без того основательно путался в своих логических построениях: “скит нигде не фигурирует”, но монахи тем не менее регулярно платят налог по 18 руб. в год. Открой он еще и правду о новой аренде и настоящем арендаторе, и пришлось бы признать, что община, которая “в течение трех лет существовала самочинным порядком”, на самом деле никакой тайны для властей не представляла, а значит, все дело рассыпалось. Нет, спасти его мог только Огородников!
И начальник секретного отдела пошел по испытанному пути: “Скит разогнать, церковь прикрыть (или) сдать ее обновленцам… Церковное имущество из скита… передать в Верхотурье обновленцам (а если можно, то и продать) …”
Тем временем купеческий сын родом из Полевского завода Константин Мотов, 25 лет назад принявший монашеский сан с именем Кельсия, уже около двух недель находился в подвале ГПУ, когда наконец в Тагильский окротдел поступило распоряжение начальника СОППОГПУ по Уралу Шиманкевича. В нем выражалось согласие с “произведенным арестом Мотова Кельсия” и предписывалось по окончании следствия направить его вместе со следственным делом в Свердловск.
А уполномоченный Решетников продолжает поиски в опустевшем скиту. Монахи из него разбрелись кто куда, осталось четверо: Тихон, Антоний, коровница и стряпка Курнищикова да слепой старец, оканчивающий отмеренный ему земной срок в землянке. Допрашивать их, доносил Решетников, было бесполезно: двое “ничего не понимают — это развалины по 90 лет”, а монах Тихон и стряпуха молчат, “сколько я у них не выжимал”.
Чего же добивался уполномоченный от обитателей скита? Почему еще и спустя четыре года, в 1932-м, когда раскручивалось очередное следственное дело, по которому проходило свыше двухсот арестованных — в основном бывших монахов и монахинь, тагильских чекистов по-прежнему интересовала бывшая обитель?
“При отступлении белых в скиту на Октае было спрятано из монастырского имущества — два потира (чаши для причащения) и еще что-то”, — показывал на допросе архимандрит Ксенофонт. Иеромонах бывшего Верхотурского монастыря Паисий (Снигирев) рассказал, что будто бы слышал от того же архимандрита, что “из ценностей еще остались… зарытые в скиту на Октае медные деньги в количестве 50 мешков и разные серебряные церковные вещи”. А также “брошенные в Октайском скиту в колодец серебряные крышки от Евангелия…”. Проживший в скиту около пяти лет монах Верхотурского монастыря Арон (Кулизнев Андреян, 82 лет) помнил, что при наступлении красных “первый раз было привезено 52 пуда медных денег, после второго раза — серебряные корки от Евангелия, в третий раз… сосуды церковные серебряные, кадила, кресты”… Вот что воодушевляло Решетникова еще в 1928 году, и не исключено, что его поиски тогда же были и вознаграждены, хотя и не упоминается об особых находках в следственном деле. В описи изъятого в скиту имущества перечислены в основном церковные одежды, книги, иконы, предметы, не представлявшие особой ценности.
8 марта 1928 года следователь Калинин принял постановление “по обвинению настоятеля церкви в пустыне М.Октай… иеромонаха Мотова Кельсия Ивановича в преступлении, предусмотренном ст. 58-10УК”. Основное обвинение — “поминовение за упокой души всех членов царской фамилии во время богослужения”, а кроме того, инструктирование проходящих монахов и богомольцев для религиозной пропаганды. Предъявленное обвинение Мотов не признал.
Распоряжением Особого Совещания от 13 июля 1928 года он был выслан в Сибирь (Канский округ) сроком на три года, считая с 10 марта 1928 года. Две недели в тагильском подвале ему не зачли.
Через три года, 3 ноября 1931 года, Особое Совещание при Коллегии ОГПУ постановило: “По отбытии срока наказания Мотова К.И. лишить права проживания в… (далее шло перечисление 12 городов и территорий) с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года”.
Была ли катакомбная церковь идейным противником официальной церкви? Действительно ли декларация митрополита Сергия о лояльности советской власти стала поводом для ее ухода в подполье из-за невозможности сотрудничать с властью “антихриста”? Скорее всего, такой подход был бы излишне односторонним, не учитывающим точку зрения на тайную церковь как на ветвь официальной церкви.
По некоторым свидетельствам, которые приводит в своей книге “Русская православная церковь в XX веке” профессор В.Д. Поспеловский, о “катакомбах” уважительно отзывался патриарх Алексий I (Симанский), поскольку считал: следует “благодарить Бога, что… так много мужественных христиан, не подклонивших выю атеизму, как это сделали мы. Их молитвы однажды спасут нашу Церковь”.
Бесспорно одно — уход “в катакомбы” был с самого начала вызван жестокостью советской власти, кровавым террором против духовенства и верующих.