Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2001
Он уже давно стал замечать, что время бежит гораздо быстрей, чем раньше. Раньше минуты растягивались в годы, а теперь года мелькают, как минуты. В который раз он пытался записать свои мысли на этот счет, но всякий раз не до того. Времени не хватает. Постоянно что-то отвлекает, поджимают сроки. Протягиваешь руку к авторучке, но тут же вспоминаешь, что еще вчера собирался покончить жизнь самоубийством. А с другой стороны, не сварил яйцо к завтраку. Ради экономии времени решаешь: пока яйцо в кастрюльке, найдутся три свободные минуты записать мысли о том, как в наше время ни на что не хватает времени.
Эти три минуты, пока яйцо в кипящей воде, пожалуй, единственный момент ежедневной жизни, когда ты предоставлен самому себе. Раннее утро. Жена еще в постели. Ты один на кухне. До этого и после этого ты — жертва обстоятельств, других людей, чужих идей. Но когда яйцо в кастрюльке и песочные часы, отмеряющие три минуты кипения, перевернуты, это — остановка в беготне жизни, как будто ты сам, как яйцо, свободно подвешен в кипении жизни. Ты выбрит, вымыт, одет и обут. Главное, не предаваться сомнениям, сварить ли яйцо в мешочек или покончить жизнь самоубийством. Иначе в сомнениях пройдет еще одно утро, пока не станет ясно, что ты все еще жив, яйцо так и не сварено, а на службу уже опоздал.
Который час? Раньше он интуитивно мог ответить на этот вопрос, не глядя на часы. Он вообще не носил часов. Он сам был ходячими часами: по его маршруту — из дома к автобусу, из автобуса в лифт офиса и по коридору к собственному столу — можно было отмечать время. Он всегда пытался избавиться от часов на руке, оставлял их дома, снимал и засовывал в карман или забывал в самых разных местах: от учреждения до общественного туалета. Ремешок часов, особенно металлический, он ощущал как наручники. Раз в пару лет он неизменно получал от жены в подарок новый циферблат на ремешке. Их много скопилось в ящике комода в спальне, как у воров-перекупщиков. И вот в часах наконец возникла необходимость. Без часов он чувствовал себя потерянным. Уличные часы рядом с автобусной остановкой давным-давно не работали: стрелки остановились на двенадцати — ночи или дня, не ясно.
Весь дом напротив, через улицу от его дома, вместе с пабом “Стог сена” рядом с автобусной остановкой, был продан и переделывался в квартирный блок. Из его окна можно было увидеть крупным планом руины прежних помещений, откуда выпотрошили все внутренности. Остались лишь внешние стены, как будто на сцене с театральными декорациями быта героев. Жизнь без перегородок. В результате унитаз оказался рядом с софой, а старая газовая плита (с заржавленной кастрюлькой для варки яиц) — рядом с детской коляской, а ночной горшок — на стойке бара рядом с насосом для бочкового пива. Сквозь разрушенную стену проглядывало небо в облаках, и там, где оно было обрамлено рамой окна с выбитыми стеклами, трудно было с уверенностью сказать, глядя через улицу, это — само небо или же картина неба на стене в рамке.
Рядом с автобусной остановкой были вывалены черные мешки с мусором и помойкой. Какой-то вандал разворотил ногой один из мешков, и, как будто из разорванного чрева, на тротуар вывалились совершенно несопоставимые друг с другом предметы: обрывки газеты, рыбий пузырь и старые штаны. С порывом ветра мусор покатился по улице. Пока он пытался соединить разные аспекты увиденного, уже стоя на остановке, мимо пронесся автобус. Остановка — по требованию, а в этот момент его взгляд был устремлен в сторону. В наше время, если не лечь под колеса, автобус сам никогда не остановится. Но даже если останавливается, его не услышишь. Он подъезжает совершенно бесшумно. В одно мгновение ты видишь огромную очередь в ожидании автобуса. Через секунду, поглазев на витрину или на стройку по соседству, поворачиваешься — и никого нет. Как будто все эти люди тебе лишь померещились. Как будто их языком слизнуло. Можно, конечно, предположить, что они сели в автобус и умчались вдаль. Но разве можно быть в чем-либо уверенным в наше время? Особенно, когда автобус возникает и исчезает совершенно непредсказуемым образом. Был ли он или нет? А возможно, автобус — это лишь отвлекающий маневр. Или приманка: чтобы люди скапливались в определенной точке, вроде автобусной остановки, откуда их аккуратно подбирают одним махом для транспортировки в неизвестном направлении. На завтрак, вроде яйца в мешочек, некому монстру?
Сама автобусная остановка все время передвигается вниз по улице. А часть улицы, без права парковки с восьми утра до восьми вечера, судя по новым дорожным знакам, передвинулась, наоборот, вверх по холму. Может быть, на муниципальные власти повлиял тот факт, что еврейский магазин свадебной одежды превратился за сутки в китайскую клинику иглоукалывания, а то, что было еще месяц назад греческой парикмахерской, стало модным французским кафе. Перенесли ли остановку, чтобы очередь не мешала клиентуре новых заведений? Или же решение было принято просто потому, что райсовет должен постоянно что-то менять, перемещать, переделывать, иначе его обвинят в бездеятельности? Сами люди постоянно меняют дома: стоит привыкнуть к соседу — он уже перестал быть твоим соседом, продал дом и переехал в другую часть города. Внутренняя неприкаянность выражается в перемене мест.
По дороге в офис он думал о том, что может сказать то же самое о собственной жизни вообще. Мир проносится мимо тебя, как автобус мимо бывшей автобусной остановки по требованию. Струйка пота от затылка стала медленно продвигаться под рубашкой между лопаток. Сам он продолжал пробираться сквозь невыносимую лондонскую толкучку. Надо уподобиться этой самой медленной струйке пота. Масштабы времени менялись на глазах. То, что он успевал делать за три минуты, требовало в последнее время около трех часов. Но вначале наступило странное смещение маршрутов и лиц. Как будто ты стоишь на месте, а мир несется мимо тебя. Или наоборот, ты проплываешь в некоем батискафе, совершенно отделенный от подводного мира вокруг. Он привык к тому, скажем, что лифт — элеватор — всегда везет тебя вверх. Но когда входишь в метро, лифт вдруг, качнувшись, уходит резко вниз, и это всегда застает тебя врасплох.
Не сумев влезть в переполненный автобус, он направился к метро, но станция была закрыта из-за того, что, по причине толкучки, кто-то упал с платформы на рельсы. Вполне возможно, самоубийца. Надо было добираться еще одним автобусом до другой линии метро, где в кассу была длиннющая очередь из-за того, что все билетные автоматы были сломаны. Когда в вагоне метро случайно освободилось место, его тело с несколько искривленным позвоночником не смогло втиснуться всиденье: это был новый мини-дизайн сидячих мест, чтобы можно было укомплектовать как можно больше стоящих пассажиров.
Закрученная как-то по цирковому спинка сиденья впивалась ему в позвоночник. Позвоночник стал постепенно искривляться еще в юности из-за незаметного смещения позвонка в результате случайного падения с горы на санках. Это привело к сколиозу, из-за чего мускулы спины развивались несимметрично и, в свою очередь, перетягивали позвоночник на одну сторону; позвоночник изгибался с годами все сильнее, и с возрастом тело в конце концов изогнулось так, что со спины в голом виде напоминало песочные часы. К тридцати годам ортопеды сказали ему, что позвоночник у него — из-за сколиоза и остеохондроза — шестидесятилетнего человека. Именно тогда ему запала в голову мысль, что искривление и время жизни каким-то образом связаны. Но это была сугубо интимная мысль. Если его тело — как песочные часы, то что же исполняет роль песка? Душа, конечно. Душа, как песок, струящийся с годами вниз, оставляет ум и покидает сердце. Может быть, надо периодически восстанавливать свое душевное равновесие, переворачивая свои песочные часы-тело вверх ногами? Не этим ли занимаются йоги? Больше всего песочные часы напоминали по форме женское тело, скажем, тело его жены. Какой же эквивалент песка курсирует в ее теле между верхом и низом?
Его фигура была далека от геометрической симметрии песочных часов. В просторном пиджаке или анфас мало кто догадывался сразу об этом его телесном недостатке. Но сразу бросались в глаза в последнее время некоторые нелепости других сторон его внешности анфас и в профиль. Во всей внешности в целом была некоторая смещенность. Например, он постоянно застегивал пиджак не на ту пуговицу из-за перекошенности плеч. Очки его все время съезжали с переносицы, и он поправлял их периодически резким эпилептоидным жестом — вскидывая руку, пугая этим окружающих. Не говоря уже о перекошенности губ — то ли в улыбке, то ли в гримасе боли. Он мучился постоянно от напряжения всего тела, особенно в общественном транспорте.
В автобусе он попытался читать газету о разных катастрофах. От дикой жары выгнулись железнодорожные рельсы на южном направлении, и поэтому через Темзу не ходили пригородные поезда. Половина города ощущала себя полностью отрезанной от метрополии. Пригородный автобус на полной скорости въехал под арку, слишком низкую для двухэтажного вида транспорта, и весь верхний этаж с пассажирами срезало, как бутерброд. В центре города в баре взорвалась бомба, начиненная гвоздями. По всей улице были разбросаны оторванные части человеческого тела — рука там, нога здесь, голова совсем в другом месте. Прилагались фотографии. В этот момент он понял, что видит свой нос, как будто он съехал на сторону и стал виден левому глазу. Но через мгновение догадался, что не может видеть два носа одновременно — один справа, а другой слева. Значит, или у него стало двоиться в глазах (легкое косоглазие с детства, астигматизм), или же один из носов — чужой. Скажем, пассажира сзади, заглядывающего в его газету через плечо. Но он не успел прийти ни к какому решению, потому что почувствовал, что у него отнимается нога. Переднее сиденье было так близко, что приходилось отодвигать колено резко в сторону, и он отсидел ногу. Добравшись до выхода, он шагнул из автобуса на тротуар и чуть не упал. Он чувствовал себя так, как будто стал одноногим инвалидом, и еле добрался до офиса.
Как эта “отсиженная” нога, стали исчезать предметы и люди его жизни — по дороге от дома до работы и обратно. И люди, и стены стали перемещаться непредсказуемым образом. Сотрудники неожиданно собирались в огромные жужжащие кучи, чтобы через секунду распасться и сгрудиться в другом месте. Никто при этом ничего не объяснял, до него доносился лишь шепоток начальства и грохот рушащихся стен из очередного конца коридора. Вот уже который месяц в учреждении постоянно шел ремонт. Недавно оштукатуренные стены и перегородки рушились. Согласно очередному плану, комнаты менялись местами и воздвигались новые стены и перегородки. Но ничего никогда не доводилось до конца, потому что менялось начальство и у нового руководства возникали свои идеи планировки. Соответственно передвигались и столы сотрудников.
Как с утра найти свой собственный стол в помещении, совершенно изменившемся за одни сутки?
А еще через несколько недель его стол вообще исчез. Ему было сказано, что сотрудники его ранга должны делить стол с несколькими другими коллегами, а свои личные бумаги держать в тумбочках с ящиками. Эти тумбочки были на колесиках, так что эти мобильные ящики можно было передвигать с легкостью от стола к столу, из комнаты в комнату. Каждое утро он заставал одну и ту же картину перманентного переезда: по коридорам учреждения носились сотрудники в своих полосатых костюмах с галстуками, толкая перед собой тумбочки, выискивая место своего пребывания в этот конкретный день.
Вместо старых сотрудников чуть ли не каждый месяц появлялись новые, энергичные и неразговорчивые молодые люди. Он не знал их имен, потому что у них в офисе уже давно никто никого ни с кем не знакомил. Сталкиваясь в коридоре, люди говорили “извините”, но никогда не улыбались. Они постоянно куда-то спешили. По выражению их лиц невозможно было понять, что они думают и узнают ли его лицо вообще. Он догадывался, что для них он — пустое место. Так ощущают себя старики на пенсии: жизнь вокруг настолько изменилась, что их, тех, кто остался прежним, никто больше не воспринимает как часть жизни: такие становятся невидимыми.
Так, он заметил, вели себя в пабах евреи или политбеженцы из Восточной Европы: как только начинался разговор о крикете, их взгляд начинал блуждать. У него был один такой знакомый из соседей по улице. Он периодически встречался с ним в местном пабе на углу. С ним любопытно было поговорить, это были долгие и сложные споры о мироздании, о времени. У него был любопытный взгляд на предмет, необычная перспектива, уникальный опыт. Сами понимаете. Но, беседуя с ним, ты всегда знал, что твоя жизнь не изменится ни на йоту от его присутствия или отсутствия: сегодня он есть, а завтра вернется на свою родину или уедет в Америку. Разное прошлое не сулило никаких надежд на близость в будущем. Он пытался возместить это ноющее чувство пустоты еще одной порцией виски. Он выпил еще раз двойную порцию в другом баре около рынка по дороге домой.
Завернув за угол на свою улицу, он снова обратил внимание на кусок неба над руинами дома через дорогу. Там явно стала вырисовываться неясная крестообразная конструкция. И что-то бродило на фоне неба, как будто тень гигантского облака. Или это силуэт рабочего на фоне заходящего солнца высветился странным ореолом, как будто фигура в небе? Она показалось ему пронзительно знакомой, но он проигнорировал это чувство как ненужную иллюзию.
Многие годы друзья и близкие были частью его ежедневного существования. Были и чисто семейные мероприятия. Визит домой к отцу на Рождество. Барбекю в садике летом, прогулки в паб на Темзе, выход в ресторан с кино на закуску. Но постепенно все эти коллективные сборища случались все реже и реже. Затем наступил период, когда он чувствовал, что друзья существует неподалеку от него, но он их простоне видит. Отсутствие общего опыта тоже не способствует, естественно. Каждый стал заниматься чем-то своим, не имеющим отношения. С одним многие годы он вел проникновенные разговоры об эфемерности видимой реальности. Этот человек исчез. С другим — споры о вечности наших слов и мыслей. Он не слышал об этом приятеле вот уже год, как минимум. О своих известных друзьях и знакомых он иногда вычитывал из газет. Сегодня он на конференции в Дублине, еще через неделю — на конгрессе в Португалии, а месяц спустя слышишь, как он по радио рассказывает о конвенции в Лас-Вегасе. Вместо человека остался маршрут его передвижений в какой-то параллельной вселенной. Когда он в последний раз разговаривал со своим лучшим другом по телефону? Неделю назад? Или полгода? Постепенно приятели начинали играть все меньшую и меньшую роль в его жизни, а потом исчезали — сразу, в одно мгновение. Так, в толкучке бара поворачиваешься к соседу за стойкой, а его уже нет. Наверное, они где-то еще существовали, но какие-то части мозга или сердца, связанные лично с ним, у них постепенно атрофировались и отмирали: общая точка зрения, инициатива, взгляд. Он во сне стал видеть лица бывших друзей, лишенных разных частей тела — глаз, ушей, без сердца или улыбки.
Казалось бы, годы борьбы, трудная карьера, шумные друзья, любовницы, калейдоскоп стран, обычаев и языков, круговорот идей и слов, споры до полуночи, тяжелое похмелье и проникновенная речь, слезы любимых и здоровая усталость после завершения трудного задания. И вот в один прекрасный день это все куда-то исчезает. Он даже не мог найти их адресов и телефонов — чему отчасти была виной жена: в доме всегда был беспорядок, но за последний год в этом беспорядке произошли кардинальные перемены, как будто беспорядок сменил свой пол и характер, перешел в новый зоологический вид. Когда живешь с обаятельной, полной энергии и страшно забывчивой женщиной, нужно смириться с тем, что любимую книгу находишь рядом с помойным ведром, утюг у книжной полки, чашку кофе на столике в ванной, а лифчик на письменном столе. В этом нет ничего удивительного. Гораздо сложнее было смириться с исчезновением, скажем, холодильника. Жена сказала, что она переставила холодильник в другой угол. Он долго не мог понять, какой другой угол имеется в виду. В квартире было слишком много углов. Больше, чем когда-либо прежде. Он, впрочем, всегда отличался некоторой слепотой в отношении предметов: скажем, затруднялся найти в шкафу банку с горчицей, хотя, по утверждению жены, она стояла у него прямо под носом. Все чаще и чаще он протягивал руку за предметом, казавшимся перечницей, но наталкивался на пустоту.
С другой стороны, количество вещей в квартире стало увеличиваться непомерным образом. Жена всегда была большим энтузиастом распродаж и коллекционером бесконечных финтифлюшек. Гора вещей, мебели, кухонной утвари и просто сувениров росла день ото дня. Причем из-за дополнительных скидок она все покупала в нескольких экземплярах: два телевизора, три кухонных комбайна, четыре помойных ведра. Все в глазах начинало двоиться и троиться. Однажды он проснулся и вместо плеча жены обнаружил рядом с собой банку с фасолью в томатном соусе. Он никак не мог понять, как она попала в постель. Вполне возможно, эта банка была просто аберрацией зрения: после того, как просидишь целый день перед экраном компьютера, ещене такое привидится. Видимо, это была виртуальная банка с фасолью.
Не так давно он вошел в дом и увидел рядом со своим письменным столом мусорный бак. Обычно бак стоял у забора перед домом. Происки экологических террористов? Или намек на то, что мусорной корзины для его научных отчетов недостаточно? На другой день он застал с утра молочника, выходившего из ванной. Тот сказал, что перепутал двери. Дело в том, что в доме обнаружилась еще одна входная дверь — прямо из спальни, сразу на улицу. Когда он вернулся в спальню, он обнаружил в постели рядом с женой своего сослуживца. Впрочем, трудно было установить, был ли это мусорщик, молочник или сослуживец: у этого персонажа не было ни лица, одни только уши — невозможно было дать ему пощечину, это было бы слишком невежливо, а отодрать за уши он не решился. Может быть, это был почтальон? Или он сам перепутал помещение, улицу, город и век? У себя в офисе, скажем, он с удивлением обнаружил однажды своих соседей по улице — мясника из лавки за углом, а на другой день — старого алкоголика из местного паба. Это были совершенно некомпетентные, ничего не смыслящие в его профессии люди, и поэтому совершенно непонятно, зачем, собственно, начальство пригласило их в коридоры офиса? Ему однажды даже показалось, что он заметил под столом начальника ноги своей жены. Верхняя половина — над столом — была телом начальника, а из-под стола выглядывали туфли его супруги. Вполне возможно, ему это лишь померещилось.
В одно прекрасное утро он увидел собственную кровать с металлическими шишечками на спинке, стоящую на тротуаре. Может быть, кто-то из соседей выбросил старую мебель, кровать, похожую на его собственную, двойник его супружеского ложа? На кровати лежал человек, как будто заснувший перед телевизором. Вполне возможно, бродяга, алкоголик. Возможно. А возможно, стены его комнаты исчезли и человек, со своей кроватью перед телевизором, проснулся рядом с автобусной остановкой.
Повсюду летал мусор. Однажды ему показалось, что мимо пролетело пять пальцев. Попадались иногда в воздухе и другие части человеческого тела. По улице расхаживали люди в арабской одежде. Человек в твиде вдруг запел женским голосом. Хасид в шляпе, отороченной мехом, оказался негром. Когда он однажды увидел в кухне лейтенанта территориальной армии, он решил серьезно поговорить с супругой. Супруга спокойно заметила, что лейтенант сидит верхом на коне и поэтому виден в окне их второго этажа.
Но с женой общаться было с каждым днем все труднее и труднее: она сама стала исчезать из его поля зрения, чтобы появиться затем в совершенно непредсказуемом месте. Где она была, не ясно. Кроме того, он перестал ее узнавать. Стали исчезать знакомые черты. По частям. Куда девался ее шикарный бюст? Левая грудь была все еще там, где он ее помнил, — с левой стороны. Но исчез напрягшийся сосок. Проснувшись ночью, он потянулся к ее груди, но рука провалилась как будто в пустоту и уперлась в складку подушки. Или ухо. Он любил ласкать его губами, иногда игриво дуя в ушную раковину. Ухо тоже исчезло; он вначале подумал, что не может разглядеть его спросонья, но потом до него дошло, что от уха остался лишь внешний контур. Как будто все остальное стерли резинкой. Там ничего не было. Например, исчезла ложбинка шеи с курчавостью волос, уходящих к затылку. Аналогичная история произошла с горячими и влажными частями тела. Сначала исчезли волосы на лобке, как будто она их подбрила, а потом исчезли и другие интересные детали. Они поменяли адрес, съехали с квартиры и переместились куда-то еще, ближе к телевизору, там, где был столик для коктейля, а теперьстоял брандспойт пожарника. Сидя на софе, он четко почувствовал под рукой ее влажную вагину. Потом выяснилось, это были остатки омлета. Сковородка была совершенно в другом месте. Он пытался обратить внимание жены на этот вопиющий факт. Но она явно находилось уже где-то еще: когда он говорил с ней, она его не слышала. И наконец вообще исчезла. Возможно, вместе с почтальоном. Потому что письма перестали приходить вообще. Сначала он стал получать чужие письма,
направленные по адресу в совершенно другом концегорода. А потом доставка писем окончательно прекратилась.
Больше никаких близких не осталось. Он стал все чаще заглядывать в бары и пабы, потому что не нужно было спешить домой. Глоток виски восстанавливал утерянное равновесие между пустотой внутри и пустотой снаружи: так вода соединяет два берега. Он как будто бы превращался в тонкую прозрачную перегородку, сквозь которую просвечивали внутренний и внешний миры, отражаясь на поверхности бликами. Кроме того, алкоголь помогал остановить на какое-то время кружение одних и тех же мыслей, знакомых лиц, воспоминаний о местах, где он когда-то был. Труднее было вспомнить, где он находится. Все, казалось бы, осталось прежним, но слегка сдвинулось: его сосед за столиком ел из газеты “Гардиан” фишь-эн-чипс. Но тольковместо жареной картошки “чипс” он ел с рыбой нарезанные дольки фрукта киви. Кто-то у него над ухом говорил то ли про йогу, то ли про йогурт, а по вкусу он не мог решить, что это за дринк. Вернувшись домой, он налил себе виски и потом решил разбавить минеральной водой из бутылки; выпив содержимое залпом, он понял, что это бутылка была вовсе не с водой, а с водкой. Застучало в висках, и все стало мелькать гораздо быстрее, чем прежде.
Он выглянул на улицу. Все вокруг стремились мимо, обгоняя друг друга в направлении будущего, не замечая при этом, что люди наталкиваются друг на друга в одних и тех же местах все чаще и чаще. Парадоксально, но вместе с исчезновением близких людей, домов, деревьев, предметов быта, слов и идей, толкучка на улицах увеличивалась. Незнакомых людей, домов, деревьев и предметов вообще становилось все больше и больше. Он отмечал, что каждое утро ему приходится кивать направо и налево, повторяя по сто раз на день “здравствуйте” и “доброе утро” одним и тем же людям. Никто не помнил, что они однажды уже друг друга приветствовали. Им больше нечего было сказать друг другу. Однажды исчезнув в одном месте, они как будто снова возникали неизвестно откуда. Их слова повторялись все громче, все ближе. Эхо есть эхо есть эхо. И он уже плохо понимал, слышит ли он что-то, уже бывшее когда-то в прошлом, или вспоминает то, чему суждено быть в будущем.
Этот бег времени вызывал у него одышку. Он стал задыхаться — буквально, как всю жизнь задыхалась от астмы его мать. В приступе отчаяния, осознав бессмысленность этой беготни и толкучки, он решил демонстративно отказаться от видимой рациональности, утилитарности собственных шагов в жизни. Следовало сосредоточенно, не спеша и систематически, производить совершенно бессмысленные или абсурдные поступки. Иногда, скажем, он останавливался посреди улицы, а потом начинал принципиально пятиться назад. Через несколько шагов он без всякой логики возобновлял движение вперед. Исключительно для того, чтобы продемонстрировать бессмысленность общего направления движения. Были и другие приемы остановки во времени. Например, сев в автобус, мы хотим, чтобы он ехал быстрее. С этим желанием надо бороться. Надо купить билет, а потом выйти на следующей остановке. Или послать самому себе письмо, чтобы напомнить себе о своем географическом положении. Или отрезать кусок бифштекса, поднести к губам бокал вина, а потом отложить вилку и поставить бокал обратно на стол. Или поцеловать собственную руку, а потом дать пощечину. Самому себе.
Еще год назад не он один разделял подобные идеи. Каждое воскресенье вверх и вниз по главной улице маршировал оркестр Армии спасения. За ним медленно, медленней пешеходов, черепашьей скоростью, двигалась вереница машин: Армия Спасения блокировала всю улицу своими колоннами с оркестром. Ни один водитель не смелжаловаться. Но местный совет запретил эту искусственно созданную пробку в движении общественного транспорта. С этого дня наш герой был вынужден в одиночку проводить политику замедления ритма жизни. “Остановись мгновенье, ты прекрасно”, — повторял он самому себе, потому что не осталось никого, с кем можно было поделиться этой глубокой мыслью и другими мыслями, однажды услышанными по радио.
Пока весь мир проносился мимо сломя голову, он находился в ожидании какой-то очень важной встречи, ключевого момента в своей судьбе. Чем быстрее человек движется, тем меньше он живет. Ученные подсчитали (он слышал об этом по радио, пока разговор не перебила реклама препарата “Виагра”), что мышиное сердце совершает за жизненный цикл то же количество ударов, что и сердце слона. Сердце мыши бьется чаще, чем слоновье, но зато слон живет дольше. Раньше люди спали меньше, но жизнь была короче. Они проходили все тот же генетический процесс старения, но гораздо быстрее. Если замедлить процесс изнашивания клеток, можно жить до бесконечности, но в некотором состоянии дремы, бессознанки, клинической смерти, как греческий Эндимион. В ожидании светлого будущего. Тот, кто надеется на будущее, должен спать больше. Зацепиться за что-нибудь конкретное и пережидать. Он находился в ожидании светлой и важной встречи в будущем. Он жил как будто во сне.
Он все чаще и чаще глядел в небо. Особенно на тот кусок неба, что менялся прямо на глазах над руинами дома напротив. Он перестал ходить на работу. У него не было времени. Он должен был следить за тем, как в небе вырастает то, что так напоминало ему католический крест. Иногда он выходил в паб, чтобы подкрепиться виски с водой. Небо над строительными лесами напротив чуть ли не пузырилось: как будто пленка масляной краски, нанесенной на плохо загрунтованную, непросушенную стену, стала постепенно отставать. Облака вспучивались и расходились, расползались, обнажая плешины подкладки, вроде другого неба. Его голубизна высвечивалась с каждым днем все ярче, даже по ночам, освобождаясь от верхнего слоя, как от прозрачной обертки, становилась все больше и, казалось, ближе.
Он, однако, не был уверен, что это было реальное небо. Трудно было сказать, что это такое, потому что разрушенный дом через улицу был весь покрыт в эти дни строительными лесами. Но геометрическая фигура в небе вырисовывалась все четче и четче. У него все меньше и меньше оставалось сомнений в том, что сквозь проплешины облаков постепенно вырисовался крест. Настоящее церковное распятие. Сначала обозначилась довольно толстая черта, вроде балки,уходившая вертикально вверх; потом, через несколько недель, он уже четко различал горизонтальную перекладину. Облака при этом постепенно складывались в нечто, напоминающее плечи и голову. Вполне возможно, это было природное явление, отсвет далеких зарниц,что-то вроде необычной радуги или даже северного сияния. Он пытался обратить внимание на эту странную апокалипсическую картину гигантского креста с человеком в небесном мареве. Но соседи, едва дослушав его и бросив взгляд на руины в строительных лесах, снова бежали по своим делам. Улица с каждым днем пустела.
Он ни на чем не настаивал, поскольку сам не был уверен, не полная ли это иллюзия, аберрация зрения? Такое он видел в туманные дни в Сафолке, на скалистых отрогах восточного берега Англии, куда они любили ездить с женой, в те далекие, счастливые дни, когда он протягивал руку и знал, что рука эта ляжет на ее плечо, ее грудь, ее бедро, а не упрется в скомканную пустоту простыней. В дни, когда солнце едва пробивалось сквозь густой туман, предметы исчезали и снова возникали прямо на глазах. Особенно когда идешь по дамбе, отделяющей море от причалов шлюпок и яхт. Борт барки с мачтой в сухом доке возникал рядом с крышей склада, и непонятно было, где начинается берег и где кончается море. Кусты дикого шиповника, заросли вереска и дрока скрывали линию скалистых отрогов над бухтой.
Там было опасно сделать шаг в сторону. Над обрывом еще лет десять назад стояла колокольня церкви. Но в прошлом году и она исчезла, рухнула в море, может быть потому, что он слишком твердо ступал на песчаные отроги во время прогулок. Он нарушил своей походкой неуловимый баланс геологических пластов, и вся церковная постройка обрушилась, объединилась с руинами города на дне бухты — с площадью, ратушей, лавками мясника и булочника, полицейским участком и похоронным бюро под водой. Он представлял себя на этих подводных улицах. Он видел, как колеблется вода над головой, и тени водорослей путаются с тенью деревьев на берегу, и как сквозь воду просвечивает небо с облаками. И он вспомнил, что именно эти тени деревьев и разрывы небесной голубизны, смущенной, смазанной ветреной рябью на поверхности воды, видел он, когда отец учил его плавать. Отец заставлял глубоко вдохнуть, всей грудью, и потом окунал его с головой под воду, не выпуская из рук. Лицо отца просвечивало сквозь воду в нескончаемом танце теней и света, искаженное рябью и увеличенное до неимоверных размеров. Он тянулся к этому лицу, потому что оно обещало освобождение, конец мучительному напряжению в грудной клетке, когда хочется вдохнутьи нельзя, хочется выдохнуть — но нельзя, потому что надо обороняться от враждебной стихии вокруг, — вода и взбаламученный морской песок лезли в глаза, в ноздри, в горло, в самые легкие так, что, что казалось: барабанные перепонки вот-вот лопнут от стука сердца, а сердце вот-вот разорвется от бешеного бега. И наконец ощущение счастья, блаженства и свободы, когда отцовские руки наконец подхватывают тебя и выбрасывают на поверхность, черты его лица обретают ясность и четкость.
Эти картины детства, исчезнувшие, казалось бы, навсегда, сейчас становились все крупнее, как бы сами всплывая на поверхность, вроде отцовского лица сквозь рябь воды. Как сладко было обтереться махровым полотенцем и согреваться в руках отца, лежа на траве, у скалистого отрога над бухтой. Однажды, когда солнце наконец расчистило небосвод, он, впервые в жизни, увидел жаворонка в полете. Жаворонок вился между небом и землей. Он забирался по крутой спирали все выше и выше. Пока не застыл неподвижно в небе, как летчик на пике мертвой петли. Какбудто на его маленьком тельце зависло и держалось все — этот жаворонок оказался центром равновесия всей вселенной. Больше ничего не нужно было: земля внизу, небо наверху, и эта птица для равновесия в мире. И вот такого же жаворонка он наблюдал сейчас в небе над домами через улицу. В этой точке и был центр гигантского креста, выраставшего все четче и четче над крышами. Пока он не понял, что этой точкой был вовсе не застывший в небе жаворонок.
Это была мертвая, замороженная курица. Она висела в авоське на ручке форточки снаружи за стеклом. Так вывешивали в его детстве продукты питания за окно зимой: холодильников тогда не было и в помине, а на морозе можно было хранить продукты неделями. Он взял бинокль, вгляделся и отпрянул: общипанные ноги птицы были похожи на человеческие. И все распластанное, перетянутое сеткой авоськи тело курицы было похоже на фигуру распятого человека. Но главное, он перестал понимать, видит ли он этот распятый труп с крыльями на кресте с дальнего расстояния или же прямо перед носом, за стеклом собственного окна: так мушка в глазу кажется самолетом далеко в небе, а муха за стеклом — соринкой в глазу. Смещение планов, расстояний и перспективы.
Изменялись сами масштабы его зрения. Когда он вглядывался в перестраивающиеся руины дома напротив, в его глаза как будто был вставлен бинокль. Бинокль этот становился все более и более мощным, потому что предметы перед его глазами становились все крупнее и крупнее. Тем временем куски неба отваливались на глазах, как старые плитки кафеля в ванной, обнажая выщербленную стену. Постепенно он стал замечать, как из облачной фигуры на фоне неба постепенно выделились широкие плечи и шляпа пожилого грузного человека, увиденного со спины. Он даже догадывался, что шляпа была соломенной. Человек склонялся над кухонной плитой, и каждое его движение была очень знакомым. Так поворачивают водопроводный кран, чтобы наполнить кастрюльку с водой. Каждый жест был неспешным, хорошо рассчитанным. Точно так же передвигался по кухне его отец: может быть, потому, что потерялна войне ногу и ходил на костылях или на протезе.
Отец никогда никуда не спешил. Но при этом всегда присутствовал в суетливой жизни сына. Сейчас стало ясно, что он не покидал своего сына никогда, просто сын не замечал отца рядом. Это и создавало ощущение безопасности — то есть непременного незаметного присутствия того, кто без слов откликнется на твою просьбу, придет на помощь, защитит и укроет. От тебя требовалось лишь одного: периодически сообщать, где ты и как ты. И важно было это не ему, а тебе самому, чтобы ты понял, где ты находишься. Он уже давно не говорил с отцом. Как звучит голос отца по телефону? Как он сдвигает соломенную шляпу на затылок? Как поднимаются уголки его губ в улыбке? Как задираются его брови от удивления?
Как будто в ответ, лицо отца заслонило все перед глазами. В этой искаженной памятью перспективе руины дома напротив исчезли. Стало понятно, что нет ни дома, ни улицы. Отцовские черты лица заслонили все, как гигантская голографическая реклама в небе. Он понял, что видел этот образ уже несколько дней, он проявлялся постепенно, как то самое лицо сквозь рябь воды на поверхности, когда ты сам под водой. Он хотел бы обратить внимание других на этот странный человеческий образ, покачивающийся над ним в небе, но вокруг не было никого, кто подтвердил бы существование этого миража.
Он был один неясно где. Исчезло абсолютно все. Не было ничего: ни людей, ни животных, ни домов, ни деревьев, ни неба, ни земли. Не было точки отсчета, и поэтому невозможно было сказать, где он находится — вверху или внизу? И поскольку исчезла всякая перспектива, невозможно было почувствовать глубину собственного падения. Не было ни добра, ни зла. Он поглядел на свою плоскую руку и понял, что сам он стал плоским, слившимся с плоским миром. Он завис над плоской и прозрачной поверхностью. В любую секунду он мог соскользнуть в загадочную черную дыру внизу. Говорят, такой туннель видишь в моменты клинической смерти. Стихли слова. Он был совершенно один и мог говорить только о себе и за себя, но поскольку самого себя он совершенно не знал, сказать ему было абсолютно нечего. Слов не осталось. Он когда-то принадлежал большому миру, а теперь этот мир сливался в одно черное пятнышко: так однажды он увидел островную Англию из иллюминатора самолета, возвращаясь из Америки. С высоты птичьего полета, с точки зрения жаворонка, Англия становилась все меньше и меньше, но английская душа деревьев и трав внизу разрасталась на глазах и не находила себе выхода, как будто вся природа на свете, воплощая все идеи бывшей империи, была загнана в один-единственный дюйм на карте мира — в точку, бессмысленно плавающую в прозрачной водной пустоте.
В глаза ему ударил луч солнца. И не один. Два луча. Он увидел два солнца сразу. Это было апокалипсическое зрелище. Два светила на небосводе. На небосводе ли? Уже невозможно было сказать, где возникает у него перед глазами окно, где начинается стена, а где небо. Пока не стало ясно, что в небе повисло зеркало. Затем в небе появился детский велосипед. Нет, не
в небе. Он плыл по стене. Нет, не плыл. Он виселна стене. На стене кухни, выкрашенной голубой масляной краской. Ничего удивительного. Он висел на крюке: так в детстве у него дома хранили велосипеды, вешая их на зиму на стену, на крюк, до весны. Рядом висело небольшое, слегка выщербленное зеркало в облезлой рамке. И в нем отражалось солнце. Всё наконец одно за другим обретало свое место у него перед глазами: зеркало на стене, наискосок от огромного кухонного окна отцовской квартиры. Это была знакомая с детства кухня. Газовая колонка. Полки с посудой. И рама окна — гигантским крестом. Фрамуга с форточкой. И там, с наружной стороны, висела в авоське — в холодильнике снежной зимы — туша курицы с расставленными лапами, как будто распятая на кресте рамы.
Лицо отца было повернуто в его сторону, а в зеркале отражалась отцовская спина и шляпа на затылке. Понять его действия и расшифровать смысл предметов, которыми он манипулировал, было крайне сложно из-за смещенных масштабов: когда ты ощущаешь себя размером с муравья, все на кухне кажется размером с дом и неясного назначения. Отец склонялся над мистическим агрегатом. В зеркале отражалась гигантская форсунка, из отверстий которой полыхали голубоватые языки пламени. Пламя билось о сияющую металлическую поверхность, странную емкость с заклепками и длинной ручкой. Слышалось и бульканье воды, но не из крана, а где-то рядом, в аккомпанемент гудению пламени. В зеркале отражался еще один загадочный стеклянный предмет, похожий на космическую станцию. И там, за стеклом, он наконец увидел себя, отраженного в зеркале.
“Обедать, пожалуй, еще рановато. Но я сварю тебе яйцо в мешочек. И чашку крепкого чаю с тостом и мармеладом”, — пробормотали гигантские губы отца. В руке у отца оказалось еще одно огромное и белое, как глазное яблоко, солнце. Потом раздалось бульканье, и солнце утонуло в котле над горелкой. Это было яйцо. Отец всегда варил ему яйцо, когда он мальчишкой собирался в школу. “Три минуты ровно — и не секундной больше”, — и отец переворачивал самый надежный, по его словам, хронометр на свете: песочные часы. Пока яйцо варилось, было страшно и увлекательно следить, как скользят песчинки протуберанцами по наклонной плоскости, создавая водовороты и песчаные дюны аравийских пустынь, повторяя, казалось, все горы и пропасти на земле. Чем меньше оставалось песку в верхней воронке, тем быстрее бежала струйка песка, стекающая сквозь узкую дырочку в нижнюю воронку. Весь процесс всегда занимал ровно три минуты. Но кто может сказать твердо, что интервал этот равен трем минутам? Трем минутам чего? Чьей жизни? В чьем измерении? Ведь чуть больше песку или чуть круче кривизна стекла — и время меняется. Время было количеством песка, помноженным на коэффициент искривления пространства, согласно объяснениям отца-инженера.
Рука отца потянулась вправо, машинально, не глядя. Сын увидел сквозь стекло знакомый заусенец на большом пальце и волосики на фаланге указательного. Поднятый в стеклянной клетке рукой отца, он повис в воздухе, прямо перед зеркалом на стене. Он увидел себя, прилипшим к стеклу в совершенно пустой верхней воронке песочных часов. Наша долгая жизнь — это три минуты в ином измерении. Три минуты — как тридцать три года, и все зависит от того, хочешь ли ты, чтобы яйцо твоей жизни было сварено всмятку, в мешочек или вкрутую на завтрак кому-то еще. Дед учил его в детстве жевать кожуру яйца: известь полезна для развития костей. Время нашей жизни — это кривизна нашей судьбы. В одной воронке нашей жизни — душа, а в другой — наш прах? Он забарабанил по стеклу, пытаясь пробиться, как в ночном кошмаре, наружу, за пределы стеклянной клетки своего существования, сравнявшись в судьбе с замороженной курицей за стеклом, там, где гигантский крест оконного переплета заслонял ослепительную голубизну неба.
В это мгновение отцовские пальцы совершили незаметное, резкое и судьбоносное для сына движение. Все перевернулось, и он заскользил вниз, вниз, вниз. И вдруг завис в полной тишине, где не слышен был даже стук его сердца. И тут сверху, из черной дыры, стала наползать на него, обрушиваясь и заполняя все его мысли и чувства, все вокруг, лавина предметов, лиц, идей и слов, женщин, детей, моральных обязательств и священного долга. Возвращалось все, даже жена…