(Окончание.)
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2001
(Семь дней в Невьянске)
Пятница
Чуден свет — дивны люди.
Русская пословица
Прошлой зимой я впервые познакомился с бессонницей, и с тех пор эта незваная гостья нет-нет, да навещает меня. Пытается поговорить о моих делах, болезнях, неудачах и уходящем времени.
Кстати, о времени. Именно о нем я подумал, проснувшись вдруг среди ночи в быньговской тишине. Мой недельный отпуск незаметно перевалил на вторую половину, впрочем, как и жизнь тоже, а я все еще только хожу вокруг самого главного, как и в… Но об этом не стоит! Стараясь не особенно скрипеть пружинами хозяйского дивана — звуки на окраине света одиноки и многозначительны, как соринки в банке в дистиллированной водой, — я долго ворочался на своем, вмиг ставшем неуютным, ложе и лишь к рассвету понял причину недовольства отпуском. Я не был на Невьянской башне! Я разглядывал ее метров с пятисот, прочел много художественной и документальной литературы, видел фотографии ее внутренних помещений, но мой сапог никогда не касался ее каменных ступеней. Вернувшись домой, я могу сколько угодно рассказывать друзьям занимательные невьянские байки, но все эти истории поблекнут, если мои слушатели узнают, что я не был в “слуховой” комнате и не трогал курантный вал часов. Знающий все о плодах папайи никогда не сравнится с тем, кто их просто-напросто банально кушал. Пожирал. Итак, на башню!
***
Именно такой бодрый, “возвышенный” настрой вскарабкаться на башню я пытался внушить Андрею за завтраком. Мой приятель сегодня был благодушен, как никогда: вчера вечером он приехал домой на своей выздоровевшей после травмы “карамельке” и сейчас готов был мчать меня куда угодно. Тем более что — как сообщил он, со смущенной улыбкой ковыряя спичкой в ухе, — до сих пор башней он любовался только издалека. Воистину, живущие у моря не купаются в нем! У них всегда находятся дела поважнее… И словно в подтверждение этого правила, раздался телефонный звонок, и через минуту широкое лицо Андрея, излучавшее сытость и довольство, стало тревожным, даже суетливым. Узкие глаза его шныряли в поисках шапки…
Уже в машине Андрей сказал, что перепоручает меня заботам дядюшки, а сам вынужден до обеда решить какие-то срочные дела. Работа — она и в Невьянске работа!
Александр Иванович тоже оказался не лыком шит и, едва мой студенческий товарищ покинул купеческий дом, быстренько отфутболил меня к нашей знакомице Вере Лисицыной. Правда, дядюшку смутила моя покорность, с которой я отправился в сторону завода, и он крикнул мне вслед: “В воскресенье приглашаю вас с Андреем к себе на дачу, в Таволги! У меня есть, что вам показать…”
Честно говоря, я ничуть не расстроился и тем более не обиделся, что Александр Иванович не сам лично провел меня по башне, а передал Вере. После нашего совместного похода к Замоткину я убедился, насколько это убежденный, даже фанатичный краевед и интереснейший собеседник. Стоит ли желать лучшего? Тем более то, что дядюшка делал бы в нагрузку, являлось служебной обязанностью Веры как научного сотрудника городского музея.
Улыбаясь еще издалека, Вера встретила меня на проходной и, после некоторых формальностей с охранниками в пятнистой форме, провела внутрь завода. Не успели ми пройти и нескольких шагов, как Вера остановила меня за рукав куртки:
— Начнем экскурсию по заводу вот с этого памятника…
Напряженно выглядывая средь заводских построек летящий купол башни, я не сразу заметил того, во что, можно сказать, уперся носом.
На груде природных камней, как я понял, изображавших скалу, стояли бронзовые Петр I и Никита Демидов. Царь недоверчиво хмурил свое округлое лицо с нервными, как брызги, усиками, а мастер, стоявший чуть ниже, в чем-то клятвенно уверял Петра. Разговор двух крутых мужей: без посторонних, с глазу на глаз.
— Этот памятник сделал наш местный художник Алексей Климович Надтока. Он трудился над ним несколько лет, завод платил ему кое-какое жалование, но в основном все делалось на энтузиазме, на патриотизме — ведь это первый памятник Никите Демидову на Урале. Правда, специалисты его всерьез не воспринимают, говорят — дилетантство. Нарушены композиция, пропорции тел… Но невьянцы гордятся памятником, потому что он наш, родной.
Действительно, фигуры Петра и Никиты оказались слегка кукольными, но зато в памятнике, как во всяком наивном народном творчестве, было свое откровение, душа нараспашку.
— А чем сейчас занимается ваш Алексей Ефимович?
— К сожалению, сделав памятник, он вскоре умер…
— Ну вот…
И мы двинулись дальше по заводу.
Многочисленные кирпичные постройки, мутные рыжие и зеленые стекла, змеиные переплетения всяческих трубопроводов, над дорогами боязливо изгибавших спины. Довольно безлюдно для рабочего дня.
По небольшому мосту перешли через речку. Та самая Нейва. Увы, берега ее были загажены производственным мусором, который пытался скрыться под первым снежком.
— Когда-то, лет 20—25 назад, здесь было все по-другому, — грустно сказала Вера. — И завод работал, и в обеденный перерыв, правда тайком от начальства, рабочие ловили рыбу недалеко от своего цеха.
О причинах разрухи я не стал спрашивать — она одна для всей России.
Немного не дойдя до башни, Вера вновь остановилась и указала рукой на гору, которая вздымалась сразу за заводской оградой.
— Если вы
помните, Василий Александрович
говорил про гору Лебяжью. Вот она.
Когда-то тут рос корабельный лес,
позже срубленный Демидовыми, и били
чистые родники. Вот к ним-то и
слетались лебеди… На
строительство завода были
привлечены жители из соседних
слобод. Рабочие из деревни Фокино,
что возле села Петрокаменского,
прямо под горой Лебяжьей отстроили
себе целую улицу, позже так и
названную Фокинской.
Потом появилась Вторая Фокинская…
Можно сказать, что именно с этих
улиц, этой горы и начался Невьянск.
Мы свернули за угол здания какого-то цеха, и тут я впервые увидел башню вблизи. Но что это? Вокруг нее копошилось множество экскаваторов, бульдозеров и самосвалов всех мастей и окрасок. “Невьянская наклонная” стояла как бы в центре муравейника. Разрушительный разгул, почти пиршество, был в полном разгаре: разбивались соседние с башней строения. Похоже, на сегодняшней день в заводе больше ломали, чем строили.
— Что тут происходит, Вера? — поинтересовался я, отпрыгивая в сторону от промчавшегося “КамАЗа”.
— Подготовка к празднику — 300-летию Невьянска. А подробнее об этом вам может рассказать Александр Иванович, а еще лучше сам Виктор Васильевич Хохонов…
Я вспомнил, что уже слышал об этом человеке, бывшем директоре завода, от Замоткина и от Саввы Антоновича Назарова.
— И как же я с ним встречусь?
— Легко. По субботам, то есть завтра, в девять часов собирается попечительский совет у заводской проходной. Там и председатель правительства области, и министр черной металлургии, директора заводов, городская администрация и работники музея. Среди них — Виктор Васильевич. Вы его в толпе сразу узнаете, его невозможно с кем-либо спутать,
— Интересно… — пробормотал я, еще не зная, стоит ли мне встречаться с чиновником такого высокого ранга.
— Давайте не будем отвлекаться, вернемся к башне…
***
Из рассказа Веры я понял, что изучение Невьянской башни, как всякого незаурядного явления, вроде Бермудского треугольника, вызывает больше вопросов, чем отвечает на них. Все, как в русской поговорке: “Чем дальше в лес, тем больше дров”. По башенным ступеням протопали несчетные стада исследователей — от научных работников до просто любопытствующих. Серьезные бородатые мужики в роговых очках с толстыми, величиной с льдинку, стеклами просвечивали башню и ее фундамент особым “рентгеном”, подвергали спектральному анализу чугунные плиты, металлические полосы и балясины из балкона, бурили землю в поисках тайных ходов. Также приходили “потусторонние” люди со странным, напряженным взглядом — экстрасенсы — и утверждали, что башня буквально нанизана на мощный энергетический столб.
Ученые и журналисты, опровергая друг друга, строчили статьи в толстых журналах, маги и заклинатели пугали местных жителей неведомыми силами, обитающими в башне.
Среди этой неразберихи и частой смены версий устойчиво держались лишь народные байки и легенды. Так в шторм на море, когда трещат под ветром и идут ко дну многомачтовые фрегаты, возможно спастись лишь на хлипком плотике из трех досок. Легче Невьянскую башню перенести в Африку, чем стереть в сознании уральского народа легенду о том, что Акинфий Демидов чеканил в ее подвалах серебряные рубли.
С башней непонятно все с самого начала.
Во-первых, неясно, с чего это вдруг отец и сын Демидовы, люди практичные, решили построить башню. Удовольствие сие дорогое и хлопотное, гораздо разумнее было бы вложить эти денежки в завод, построить новую домну, к примеру. Как оборонное сооружение башню рассматривать нельзя, Невьянский завод и без того уже стоял внутри крепости — правда, деревянной, но достаточно крепкой для того, чтобы сдержать натиск всяких лихоимцев.
С большой натяжкой башню можно назвать сторожевой колокольней. Дозорные с ее вершины обозревали окрестности, чтобы вовремя заметить пожар или незваных гостей. Впрочем, для этих целей можно было бы срубить небольшую сторожку на самой Лебяжьей горе. Это гораздо дешевле, да и с горы обзор несравненно лучше, ни один царский ревизор или лесной разбойник не подобрался бы к заводу незамеченным.
Правда, существовала еще третья версия — самая нелепая, по которой башня строилась для хозяйственных нужд. Под первым сводом — обжиг, толчея и промывка алебастра, под вторым — сторожевая палатка, грубо говоря, тюрьма, под третьим — пробирной горн… Если это так, тогда непонятно, зачем нужны были все эти дорогостоящие и трудоемкие красоты на башне? Для этих дел вполне могли бы слепить что-нибудь поскромнее, поприземистее.
Лично мне наиболее вероятной кажется четвертая версия. Башня нужна была Демидовым как символ их могущества на Урале. Ведь недаром она слегка напоминает кремлевские башни. Желание поразить чем-либо, увековечить свое имя в диковинке — все это очень в духе русского человека!
Вторая, совсем уж обидная, неясность с Невьянской башней — в каком году она была построена? Различные исследователи, авторитетнейшие имена, называют даты начиная с 1702 по 1741 год. Дело в том, что 5 августа 1745 года по пути из Тулы на Невьянский завод внезапно умер Акинфий Демидов (поистине красивая смерть трудоголика!), а после его кончины исчезли многие архивные документы времен постройки башни. Поэтому исследователи, вычисляя год постройки башни, до сих пор сталкиваются лбами. Называя время, одни опирались на “характерные стилевые черты древнерусской архитектуры”, другие — на найденную в Невьянске в 1958 году чугунную плиту с надписью: “Сие созидано памяти бывшего в Сибири на Невьянских комиссара Никиты Демидова завода Лета Господня 1725 генваря 1 дня”, а третьи — на архивные документы и рукописи неизвестных авторов середины девятнадцатого века.
— На сегодняшний день дата постройки башни колеблется между 1725 и 1732 годами, — сообщила Вера. — Уважаемые в Невьянске люди — журналист-краевед Игорь Шакинко и геолог Станислав Лясик, ныне, к великому сожалению, покойные, провели множество интереснейших исследований по истории постройки башни и наиболее вероятной считают дату 1725 год. И вот почему.
В 1826 году только что расправившийся с дворянским вольнодумством новый император Николай I пожелал иметь у себя все сведения о памятниках старины. Сохранился отчет Невьянской заводской конторы на государев запрос: “Башня построена в 1725 году бывшим заводосодержателем Акинфием Демидовым из кирпича, на деревянных сваях-рюшках и на каменном фундаменте, о шести этажах, обнесенных верхние три с наружной стороны чугунными балюстрадами для ходу вокруг оной, из коих в первом поставлена в 1732 году и поныне имеется в действии часовая махина…”
Эта справка вызывает доверие, потому как канцеляристы Невьянского завода побоялись бы легкомысленно отнестись к указу молодого царя, уже проявившего свой жестокий нрав, и взять дату постройки башни, что называется, из воздуха. Наверное, все-таки был какой-то исходный документ, в 1890 году сгоревший вместе с господским домом.
Еще один интересный факт. В 1735 году бывший горный начальник генерал де Геннин подарил императрице Анне Иоанновне рукопись с чертежами и рисунками уральских заводов. На одной из страниц — чертеж “Невьянского дворянина Акинфия Демидова завода”, выполненный горным чиновником Михаилом Кутузовым. Хорошо виден знакомый силуэт башни с высоким шпилем. Благородная мысль увековечить для потомков панорамы уральских заводов генералу де Геннину пришла в 1726 году, то есть ровно через год после предполагаемого строительства башни.
И последний аргумент: одинаковый состав чугуна у плиты с надписью об отливке в 1725 году и балконных решеток.
Совсем грустно становится, когда подумаешь о том, что поныне неизвестно имя создателя этого чуда. Сведения о нем утеряны и, кажется, безвозвратно. Упорно вспоминается поэма Дмитрия Кедрина “Зодчие”. Царь приказал ослепить мастеров, построивших храм Покрова.
И в Обжорном
ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
“Государево слово и дело!” —
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси гусляры.
Хорошо, если судьба невьянского зодчего оказалась иной, возможно, даже благополучной, но почему же тогда его яркий талант больше нигде не проявился? Что случилось?
Башня, чуть наклонившись вперед, шла к нам против течения времен, будто человек, согнувшийся под ветром…
Для патриотов Невьянский башни всякое сравнение ее с Пизанской оскорбительно, потому что “наша”, в отличие от “ихней”, не падающая, а наклонная. И тому есть научные подтверждения! Ученые из института Уральский Промстройниипроект с октября 1962-го по июнь 1965 года тщательно обследовали здоровье “невьянской красавицы” и пришли к выводу, что башня подвержена лишь так называемой “вековой осадке” — 0,9 мм в год. Кроме того, не происходит увеличения наклона башни и смещения шпиля и отдельных узлов строения.
Геодезические наблюдения уже в 79-м году помогли установить, что “башня имеет отклонение верха от вертикали в западном направлении 1800 мм”. Ось ее искривлена и по форме напоминает чуть согнутую ладонь.
И вот итоговое заключение ученых в 1991 году. Окончательно определено название памятника архитектуры: “Наклонная башня Демидовых”. Конечно, возникает естественный вопрос: “Почему она такая?” И вновь нет ответа. Либо Демидовы, прослышав про европейские архитектурные чудеса, тоже решили показать, что и они не лаптем щи хлебают, или же обычный российский аврал, мерзлый грунт, а после гениальный перерасчет конструкции неведомого зодчего.
В народном фольклоре есть свое объяснение наклона башни. “Почему башня у вас покосилась?” — “Много греха приняла, оттого и покосилась. Люди там погибали”. По вечерам распевали частушки:
Невьянская
башня на боку
Навалилась на Нейву-реку.
Вера повела меня к входу в башню какими-то особыми тропами, при этом попросила до поры не смотреть вверх. Когда же мне было разрешено вскинуть голову, я едва не отскочил в сторону от летящей прямо на меня башни. Уклон ее был великолепен.
Вокруг башни — горы битого кирпича, змеящихся ржавых труб и железяк невнятной породы. Поверх этого безобразия — дощатый пружинящий тротуар, осклизлый от розовой грязи. Над нашими головами по строительным лесам пробежали, как матросы, каменщики или же плотники. Сквозь щели досок мне были видны их грубые рубчатые башмаки.
Мне не терпелось скорее попасть внутрь башни, но Вера останавливалась через каждый шаг.
— Толщина стен нижнего этажа — около двух метров, — Вера нежно погладила рукой кирпичный бок башни. — По легенде, строили ее из кирпича, названного подпятным, потому как глину месили пятками. Потом приходил приказчик и тростью, как щупом, проверял работу, готова ли глина для формовки. Кирпич длиной 32 сантиметра имел клиновидную форму, чтобы башня не съезжала. Невьянцы такой кирпич меж собой называли “морковный”. Кверху башня утончается, стройнеет, и толщина стены ее доходит до размеров демидовского “морковного” кирпича.
Вера сделала несколько шагов к вожделенному входу в башню.
— Если вы обратили внимание, башня состоит из мощного четкрехэтажного четверика, у стен которого мы сейчас находимся, трех восьмигранных ярусов с балконами и шатра с флюгером. Первый восьмигранный ярус держит уникальный железочугунный каркас. Архитектор Подольский в журнале “Академия архитектуры” писал: “Следует отметить чрезвычайно интересную конструкцию примененных железочугунных балок. Сплошное сечение литой чугунной балки 190х145 мм, повторяющее по форме деревянный брус, в зоне растяжения (внизу) усилено по всей длине железным стержнем 60х50, погруженным в тело чугуна. Конструкция такой балки, имеющей пролет свыше 6 метров, свидетельствует о весьма ранней попытке зодчего (1725 год) совершенно правильно сочетать два разнородных материала, дающих при совместной работе прекрасную систему, широко использованную лишь в ХХ веке в аналогичном сочетании бетона и железа”. Фу! Вот такая длинная цитата… — рассмеялась Вера, — но такие приятные слова я запоминаю наизусть. Да! Чуть не забыла сказать о том, что сам каркас служит заземлением для первого в мире молниеотвода. Еще одно гениальное невьянское изобретение!
— А подробнее… — в недоумении попросил я.
— Пожалуйста. Башню венчает двухметровый флаг-флюгер, а над ним шар-солнце, диаметр его около 30 сантиметров, толщина металла 1 миллиметр, а на поверхности около двух десятков полых треугольных остроконечных шипов до 40 сантиметров длиной… Вы разбираетесь в электричестве?
— Нет, — честно признался я. — Для прапорщиков и студентов объясняют два раза, — намекнул я на свою сообразительность в этом деле.
— Я постараюсь, чтобы вам стало понятно с первого раза.
Мы рассмеялись. Проходивший мимо рабочий с пачкой электродов под мышкой хмуро на нас покосился. Ходят тут всякие… Потом экскаваторы теряются.
— Шар-солнце — это классический по составляющим частям громоотвод: молниеприемник, молниеотводы и заземление. Шар своими лучами притягивал молнию, а затем заряд по стержню, на который насажено солнце, по каркасу шпица, по металлическим полосам внутри кирпичной кладки башни уходил в землю. Кстати, сейчас над шпицем не родной шар: старый демидовский, полуобгорелый от молний, хранится в нашем заводском музее…
— Любопытно. Честно говоря, я не слышал об этом, — мне ничего не оставалось, как развести руками от удивления, но что-то в этих двух открытиях показалось до боли знакомым. — Постойте, а как мировая общественность и наука? Как они отнеслись к этим изобретениям?
— Как обычно, — с печалью в голосе ответила Вера. — Громоотвод до сих пор считается открытием Франклина, хотя это произошло лишь в 1752 году, то есть четверть века спустя после строительства Невьянской башни. Первый официальный громоотвод в России был установлен в 1786 году на Петропавловском соборе…
— Изобрести что-нибудь у нас в России ума хватает, а дать ему дальнейшее развитие или хотя бы защитить его — увы! Чужое для нас слаще меда…
Так привычно поругивая Россию-матушку, что, кстати говоря, тоже является не лучшей чертой русского человека, мы наконец-то по тротуару добрались до крыльца.
— Обратите внимание на крышу, — вновь остановилась Вера.
Я поднял голову и увидел стройное переплетение металлических балок с уложенными поверх них свежими листами железа.
— Когда снимали с крыши старые, проржавевшие листы железа, Александр Иванович Саканцев вместе с рабочими обнаружили на открывшемся каркасе знаменитое клеймо “Старый соболь”. Полосу железа вырезали и передали в наш музей для хранения. Заходите, посмотрите, можете потрогать руками. Находка долгожданная, потому что разрешала давний спор между Нижним Тагилом и Невьянском за первенство этого клейма…
— Вы, Вера, хотя бы поберегли мои патриотические чувства, не говорили бы мне этого, — упрекнул я моего экскурсовода.
— Что поделаешь, факты порой жестоки, — в тон мне ответила Вера. — Более того, в архиве вашего музея имеется документ за 1750 год, в котором черным по белому написано, что клеймо “Старый соболь” на Невьянском заводе ставит клеймовщик Федор Тимофеев. Остальные заводчики, если желали иметь такое же клеймо на своей продукции, должны были привезти на лошадях свой металл к нам, где Федор Тимофеев, естественно за определенную плату, ставил клеймо “Старый соболь”. Клеймо как высший знак качества известно было во всей Европе и представляло собой четырехугольник, разделенный на четыре части: в первом ряду написано “Сибирь”, во втором — “Н” и латинская “С”, то есть Невьянский завод, в третьем ряду — “ДАД” — дворянина Акинфия Демидова, а в четвертом, нижнем, ряду — сам стилизованный соболек. Клеймо появилось только после 1720 года, то есть не раньше, чем Демидовым пожаловали дворянское звание… Так что ваш “соболь” младше нашего!
— Не хочу даже спорить с вами! Вы, невьянцы, старые скандалисты, — шутливо отмахнулся я от Веры.
— Ну-ка, ну-ка! — воинственно приблизилась ко мне экскурсовод.
— Зачем вы обидели Каменский завод? Люди тихо радовались тому, что они первые выпустили на Урале чугун…
— Постойте, а документы?! — Вера не понимала шуток, когда затрагивалась честь ее любимого города. — 15 декабря 1701 года невьянская домна выдала первый чугун. Академик Струмилин в своем труде “История черной металлургии СССР”, основываясь на работах де Геннина, совершил серьезную ошибку: дату постройки Каменского завода 15 октября 1701 года он принял за дату выплавки первого чугуна. Сейчас найдено много документов, подтверждающих, что на Каменском заводе чугун выплавили 30 декабря того же года, то есть на 15 дней позже невьянцев…
— Какие вы мелочные!..
— Все! Пойдемте на башню, — грозно сказала Вера, и по ее голосу я понял, что обратно по лестнице спустится только она одна.
Едва мы вошли в первые тяжелые двери, украшенные грубым, варварски красивым чугунным литьем, мою веселость как рукой сняло.
Изнутри башня продолжала жить своей мрачной жизнью — так под кучей палой листвы до середины лета сохраняется сверкающий крупчатый снег.
Каждая заскрипевшая за спиной дверь напоминала о вечном заточении.
Первые два этажа башни занимали небольшие чистые комнаты, чем-то напоминавшие монашеские кельи.
— Для чего служили эти комнаты, мы узнали из уникального рукописного труда Григория Ивановича Махотина “Книга мемориальная, о заводском производстве сочиненная”. Автор — крепостной приказчик Демидова с 1760 по 1763 год, человек незаурядного ума, “старанием своим” ввел двухфурменную систему дутья, позволившую повысить производительность доменной печи до 1200—1300 пудов в сутки. Выражаясь современным языком, “Книга мемориальная…” — это руководство, сборник инструкций для инженерно-технических работников. Имя Махотина я еще не раз упомяну в своем рассказе о башне. Про башенные комнаты он писал: “…Под тою башнею палат внизу складенных 2, над ними 2 ж, казначейская контора, сверх оной 1, в ней пробирной горн…”
В лабораторию, или, как писал крепостной ученый, “пробирной горн”, со второго этажа на третий можно было попасть только по лестнице, устроенной в толще двухметровой стены. Стараясь не касаться плечами стен, испытывая если не страх, то какое-то опасливое неприятное чувство, я стал подниматься по узкой винтовой лестнице. Одинокий путь мой внутри стены показался мне слишком долгим, и был момент, когда я почувствовал себя не то шахтером, не то червяком, вгрызшимся в яблоко. Еще я подумал о том, что через некоторое время я упрусь в казенный потолок, а за мной, внизу, брякнет засов на чугунной двери.
К счастью, Вера не отличалась мстительностью, и вскоре мы оба очутились в демидовской лаборатории.
— Вы сейчас поднимались по лестнице, по которой ходил сам Акинфий — некоронованный король Урала, — немного задыхаясь после чересчур крутого подъема, торжественно оказала Вера. — Вход в “пробирной горн”, конечно, был не для всех. Кроме того, лестница так узка, что поднимающийся вверх сталкивается лоб в лоб с выходящим из лаборатории. А теперь обратите внимание на это…
Через всю комнату от пола до потолка проходил большой четырехугольный столб, выложенный кирпичом и покрашенный известкой.
— Это шахта, куда спускаются гири от часов. Можно сказать, что внутри башни — глубокий колодец. У шахты было еще одно предназначение. Как вы видите, по двум ее противоположным стенам две большие ниши, а над ними сверху черные железные квадратики. Это дверцы в дымоход. То есть здесь была печь, тот самый “пробирной горн”, где испытывались найденные руды. Геолог Станислав Лясик взял на анализ сажу из дымоходов, и в ней обнаружились золото, серебро и медь. Что тут делали? Неизвестно, ведь Демидов всю жизнь клялся, что у него нет золота. Представьте себе, он вез с далеких Алтайских рудников в свою столицу, на Невьянский завод, черновую медь и здесь выделял из нее золото и серебро. А зачем? — глаза Веры азартно блестели. — Опять тайна!
— Да-а, невольно вспомнишь легенду о демидовских рублях, — пробормотал я.
— А теперь давайте вновь спустимся на второй этаж, а иначе мы не попадем на четвертый…
Я начинал уже путаться в комнатах и этажах башни. Новая лестница одарила меня еще несколькими минутами тревожных ощущений: она оказалась чуть более свободной, чем тайная лестница в демидовский горн.
— Теперь мы с вами находимся в знаменитой “слуховой” комнате, — зловещим шепотом сказала Вера.
Я невольно огляделся по сторонам. Комната как комната, вдоль стены — груда перепачканных известкой досок. Ничего особенного. Хотя нет — у нее красивый сводчатый потолок.
— За то, что вы неуважительно отзывались о невьянцах, я сейчас вас накажу, — Вера нагнала на себя жути. — Идите в угол! И как можно ближе к стене…
— Так вы меня ставите в угол или к стенке?
Я несколько секунд рассматривал кирпичи. Потом услышал удаляющиеся гулкие Верины шаги, вскоре стало тихо. Я уже слегка заскучал, как вдруг кто-то из стены дохнул мне холодом прямо в лицо: “Я — Акинфий Демидов!”
Я вздрогнул и тут же услышал смех за спиной.
— Одного экскурсанта, мужчину, я напугала так, что он отпрыгнул до середины комнаты! Ну как?
— Мрак! — только и смог вымолвить я.
— Как-то был у нас в гостях Виктор Степанович Черномырдин. Я его отвела в тот же угол, что и вас. А он почему-то не хотел подходить к стенке. Кстати, многие боятся приближаться вплотную к стене… Я хотела взять его за плечи и слегка придвинуть к углу, но, случайно оглянувшись, увидела, что охранники напряглись и вот-вот кинутся на меня…
— Экая вы, Вера! Чиновников такого ранга нельзя ставить в угол и тем более к стенке… И после этого вы утверждаете, что невьянцы — мирные люди?! Кстати, чем вызван такой акустический эффект комнаты?
— Во-первых, особой геометрией сводчатой поверхности потолка, во-вторых, соответствием высоты свода и размеров комнаты. Звук идет вдоль оси свода полосой около 60 сантиметров и буквально падает на голову слушающего. Он как бы скользит по своду, нигде не отражаясь и не поглощаясь на своем пути. Сотрудники архитектурной академии, изучавшие этот необычный эффект, проводили такой эксперимент: на пути скольжения звука устанавливали поглощающий экран — и чудо пропадало! Вот еще одна загадка для исследователей башни: “слуховая” комната — случайность, гениальная ошибка строителей или тонкий расчет? Если последнее, то кого подслушивал Демидов? Ведь недаром о нем говорили в народе: “Демид все слышит”. Кстати, не знаю, как у строителей башни, но у нынешних физиков этот акустический эффект называется “принципом стоячей волны”. Не слышали о таком? Ну, тогда пойдемте дальше.
И мы вновь карабкались по лестнице.
— Сейчас мы с вами находимся на первом восьмигранном ярусе. Давайте выйдем на балкон и посмотрим на город…
Вид с высоты так же завораживающ, как и текущая вода, и горящий костер. Мимо пролетающие птицы с недовольством косились на нас. Нигде, мол, от вас покоя нету...
— Вон пруд, первые улочки Невьянска, а рядом с башней развалины Спасо-Преображенского собора… Где-то в тех краях, за лесами родной вашему сердцу Тагил. Да, обязательно обратите внимание на балконные балясины — это первое уральское художественное литье из чугуна. Заметьте, докаслинское! Опять мы первые, — торжествующе подметила Вера.
— Боже мой! Ну, а бедные Касли-то чем вам не угодили… — пробормотал я, водя пальцами по шероховатой поверхности чугунной загогулины.
— Теперь повернитесь лицом к башне. Посмотрите, какая чудесная кирпичная отделка! Сначала шла кладочка, а потом обработка кирпичом: вот ромбическая плетенка, кронштейны каковы, а! Кстати, по отделке наша башня слегка напоминает Троицкий собор в Верхотурье. Не исключено, что Демидов нанимал мастеров из тех краев. Ну, а теперь давайте возьмемся за часы…
Мы прошли в комнату, посреди которой стоял часовой механизм: длинный вал со штырьками и чуть поодаль какая-то сложная конструкция в раме, напоминающая киношный вечный двигатель обилием колесиков и рычажков. Я, не умеющий толком починить велосипед, сразу закомплексовал…
— Это часы английские, и по сути своей напоминают обычные ходики, только гирьки у них весом от двух до двенадцати пудов. История появления этих часов в Невьянске так же загадочна, как все, что связано с башней. До сих пор неизвестно, каким путем Акинфию Демидову удалось заказать часы в Англии в то время, когда Россия не имела с ней дипломатических отношений. Колокола для них отливал лондонский мастер Ричард Фельпс, а механизм курантов предположительно изготовил Лонгли Бредли. Оба эти мастера делали часы также для собора Святого Павла в Лондоне. Баснословна стоимость часов — 5 тысяч рублей, в то время как сама “башня со всеми припасами, с работой” — согласно запискам Григория Махотина — 4207 рублей 60 копеек. Часы были установлены на башне в 1732 году и за почти три столетия работы только трижды ремонтировались и реставрировались: в 1829 году немецким мастером, в 1930-м — тремя рабочими Невьянского завода и в 1974—1976 годах — небезызвестным вам Александром Ивановичем с помощниками…
Вера пригласила меня подойти поближе к механизму.
— Вот на этом большом музыкальном валу “записано” 20 английских мелодий. Когда он крутится в сторону окна, каждый шпенек — а их на валу 2186 штук — цепляется за рычаги, а они струнами связаны с молоточками на колоколах. Раздается колокольная мелодия.
— А сами колокола находятся этажом выше? — спросил я, приглядываясь к уходящим вверх тягам.
— Да. Там висят малые колокола английского производства и большой набатный колокол, уже наш, родной. На нем даже имеется надпись: “Лета 1732 июня 1 лит сей колокол в Невьянских дворянина Акинфия Демидова заводах. Весу 65 пуд 27 фунтов”. У часов есть еще малый курантный вал, который в девятнадцатом веке играл “Боже царя храни!”, а в 30-е годы двадцатого столетия звучала уже другая мелодия — “Широка страна моя родная!”.
Мне стало грустно, когда я подумал, а какая же мелодия соответствует нашему времени. Разве что “Мурка”…
— Александр Иванович полностью восстановил старинные английские мелодии, — продолжала свой рассказ Вера. — А теперь давайте рассмотрим механическую часть часов…
Вера, а следом и я подошли к “перпетуум мобиле”.
— Станина сего механизма выполнена из дерева и встроена прямо в шахту, то есть она не зависит от наклона пола первого восьмигранника Многие шестеренки износились, и их пришлось заменить на новые. Часы, как и в старину, заводят вручную. Вот лебедка. 20 минут тяжелой работы. Завода хватает на сутки, то есть часовщик должен ежедневно подниматься на башню в одно и то же время и крутить эту ручку…
После того, как Вера безуспешно попыталась объяснить мне принцип действия часов, мы поднялись еще на один этаж — в колокольню. Здесь гулял ветер, холодя одиннадцать колоколов. Пустые проемы бронзовых окон были зарешечены от птиц. Под бронзовым колпаком набатного колокола чутко спала тревога. Словно угадав мое желание, Вера рычажком чуть ударила по колоколу. Раздался мягкий печальный звон. Он угасал медленно, как закат.
— Ну, все! Жалко, конечно, но экскурсия закончена, — вздохнув, сказала Вера. Колокольный звон и на меня тоже навеял грусти. На улице снег пошел сплошными хлопьями, от чего возникло ощущение, что башня плывет или летит в каком-то молоке.
— Да, в такую погоду мы не будем забираться на флюгер, — неумело попытался развеселить я Веру.
— Кстати, охотники всегда смотрят на флюгер, чтобы зайти в лес с лучшей стороны. Несмотря на свой 25-килограммовый вес, он легко вращается при малейшем дуновении ветра, что лишний раз доказывает, что верх башни строго вертикален…
В колокольню залетали огромные снежинки и, как бабочки, садились на каменные плиты.
И мы отправились в обратный путь: опять лестницы всех видов — деревянные и каменные, широкие и узкие, прямые и заведенные в штопор, наклонные поэтажные полы, где тебя неведомой силой сносит к стене, тяжелые двери — кованые, литые, клепаные, зловещие затворы…
От башни до заводской проходной мы шли, сгибаясь под снежным ветром. В природе резко поубавилось черной краски, вскоре и мы стали походить на двух снеговиков.
Перед выходом с завода мы остановились, невольно, для прощального взгляда обернулись назад, но башню смыло с горизонта сплошным снежном потоком. “А был ли мальчик?” — подумалось мне, путешествие по каменным, мрачным лабиринтам уже казалось сном.
— Знаете, во время войны всерьез решался вопрос о сносе башни. На этом месте хотели построить новый цех, но один из коммунистов завода поднял общественность, и башню отстояли. Власти не простили ему инакомыслия, и вскоре он, несмотря на бронь, был вызван в военкомат. Коммунист разорвал повестку и сказал, что на войну ходить по повестке ниже его достоинства, и отправился добровольцем.
— Погиб?
— Нет. Слава Богу, жил долго и успел сделать еще много хороших дел…
Рядом с нами бронзовый Никита с прежней страстью в чем-то убеждал сомневающегося Петра. Оба стояли уже по колено в снегу и в белых казачьих папахах.
***
Андрей приехал за мной не в обед, как обещал, а, скажем так, к полднику. Дом купца Подвинцева уже начали обживать бесшумные уютные сумерки, и меня после чашки горячего кофе, предложенного сотрудницей центра Людмилой Анатольевной, стало клонить в сон. Перед этим я долго копался в подшивке местных газет, отыскивая сведения о невьянских раскольниках, — как-никак вечером мы с Андреем собиралась навестить Ерофея Савиновича, главу местных староверов…
Мы медленно ехали, можно сказать, плыли по сумеречной, пустынной улице, всматриваясь в номера домов. Не знаю, как Андрей, я внутренне нервничал, ощущал тревогу. Как примет нас наставник? Кто мы для него, девяностолетнего старца? Так, люди из суетного мира…
Андрей остановился у темного приземистого дома. Одно оконце едва поблескивало желтым. Коренастый мужчина в телогрейке, одетой поверх рубашки с галстуком, спешно подметал у ворот снег.
— Здравствуете! Ерофей Савинович здесь живет? — спросил Андрей, и по его чересчур приветливому голосу я догадался, что мой друг тоже волнуется.
— Добрый вечер. Подождите, я сейчас собаку привяжу, — равнодушно, как давним знакомым, ответил мужчина и, приставив метлу к палисаднику, скрылся за воротами.
— Сын, наверное. Даже не поинтересовался, кто мы такие… Народ небось к старцу нескончаемо тянется… — поделился я своими впечатлениями, отбрасывая носком сапога снег с мерзлого дощатого тротуара.
— Слушай! — Андрей толкнул меня в бок. — Сейчас я вспомнил, что знаю этого Ерофея Савиновича. Однажды приходилось забирать его из дома на отпевание умершей. Строги-и-ий! Как цыкнет на старушек, те просто дар речи теряют!
— А может быть, не пойдем? Тихонько уедем? — полушутя предложил я, но было уже поздно.
Брякнув кованой ручкой, дверь тяжело распахнулась, и нас пригласили в полутемный крытый двор. Старательно потопав ногами у входа, мы с Андреем вошли, едва ли не держась руками друг за друга, как дети.
Изнутри дом показался больше, чем это предполагалось снаружи, благодаря низкому потолку и просторным комнатам. Мебель нехитрая, большей частью ручной работы.
— Проходите в избу, — таким же ровным голосом сказал незнакомец в телогрейке, а сам вернулся во двор, дометать снег.
Переговариваясь шепотом, мы разулись, сняли куртки и остановились, не зная, что делать дальше, — нас никто не встречал. Я уже начал сомневаться, в тот ли дом мы попали: может, нас с кем-то перепутали? Трехсотлетний исторический опыт убеждал меня, что в Невьянске надо быть готовым ко всяким неожиданностям.
— Хозяин, наверное, в соседней комнате, — предположил Андрей, и мы едва ли не на цыпочках пошли по половикам. Не успели добраться до дверного проема, как услышали за спиной чье-то покашливание. Разом обернулись и увидели старика, лежащего поверх лоскутного одеяла на широкой низкой кровати.
То, что перед нами сам Ерофей Савинович, я даже не сомневался. В жизни чаще всего бывает так: долго готовишься к встрече с чем-либо или кем-нибудь значительным, а увидишь и разочаруешься. В реальности все оказывается мелким или мелочным.
Внешний вид Ерофея Савиновича превзошел все мои ожидания. Перед нами лежал отдыхающий после трудов праведных старец с пушистой седой бородой и в белой косоворотке, подпоясанной ремешком. Я понимаю, что это неудачное сравнение, но наставник внешне и исходящим от него величием напоминал позднего Льва Толстого, только не скрюченного, костлявого, с пронзительными безжалостными глазами, а статного, румяного, с насмешливо-спокойным взглядом.
— Здрасьте, — как нашкодившие школьники учителя, испуганно приветствовали мы старца.
Ерофей Савинович легко приподнялся со своей лежанки.
— Здравствуйте, гости дорогие! — голос хозяина басовито-степенен, без старческого дребезжания, с чуть заметным невьянским выговором. — Вы от Нины Ивановны?
— Да-да! Вот только вчера мы не смогли к вам попасть, решили сегодня наведаться. Может быть, мы не вовремя?
— Ничего-ничего… — махнул рукой Ерофей Савинович и неожиданно спросил меня: — Что у тебя в чемоданчике? Не бомба?
Я так растерялся, что сначала несколько секунд стоял, недоуменно вглядываясь в розовое серьезное лицо старика, потом спешно кинулся распахивать свой дорожный саквояж с бумагами и наконец понял, что Ерофей Савинович так пошутил. Андрей, до которого раньше дошла шутка, успокаивающе похлопал меня по плечу. Не ожидал я такого наскока от благообразного старца.
Когда мы сели за стол, крытый белой чистой скатертью, Ерофей Савинович включил настольную лампу и внимательно посмотрел нам в лица. Вновь стало немножко не по себе. Кто мы в этом доме?
— О чем будем говорить? Вы из газеты?
Мы с Андреем представились.
— Ага, — неопределенно сказал старик, оглаживая свою бороду широкой мягкой ладонью.
— Было бы хорошо, если бы вы поделились своими воспоминаниями о городе, какой он был раньше, о своей жизни, о старообрядцах…
— Рассказать-то о жизни, конечно, можно. Не один день просидим. — Ерофей Савинович прищурился, пытаясь разглядеть нас с высоты своих лет. Не увидел, поэтому предложил: — Давайте-ка вы мне свои вопросы, а я, как смогу, отвечу на них…
— Хорошо. Ерофей Савинович, у вас какая должность среди старообрядцев?
— Отец духовный старообрядческого храма.
— Можно сказать, наставник?
— Да, но правильнее — отец духовный.
— Того храма, что на горе возле пруда?
— Да.
— А над вами есть какой-нибудь начальник?
— Кроме Господа Бога, никого.
— В каждом храме есть свой наставник?
— Должен быть. Вот в Быньгах и Верх-Нсйвинске нет, поэтому приходится заведовать мне. А также в Рудянке, Таватуе, Карпушихе… Если вам интересно, кто такой отец духовный, расскажу. Когда Исуса Христа повели на распятие, он нес в гору на себе крест. Он просил: “Тяжело, помогите!..” Не дали ему помощи, каждый должен нести свой крест сам. У Исуса Христа было двенадцать апостолов, вроде, как охрана. Вот у Путина или Ельцина тоже есть охрана. Все время он с имя ходил, проповедовал. В то время на дорогах тоже всякие безобразия творились. Исус проповедовал истинную веру, которую мы сейчас соблюдаем. Когда он остановился со своим крестом на плечах, дунул на апостолов и сказал: “Передаю вам Свят Дух, идите и отпускайте грехи людям…” Свят Дух шел, шел и дошел до меня. Как это случилось? Меня благословил отец духовный, который жил в городе до меня. Вот такая цепочка тянется и никогда не должна порваться. Я тоже кого-то обязан благословить.
— А вы себе наметили преемника?
— Да, есть
такой человек. Мы все живем на земле,
долго ли, коротко. А затем у нас два
пути: царство небесное да вечная
мука. Я хочу помочь человеку
обрести царство небесное… Меня
приглашают к человеку, который
заболел. Я возле него посижу, мы с
ним поговорим. Ведь ты не знаешь,
когда умрешь. А если я не
побеседовал с умирающим, совсем
плохо. Иной раз без этого даже
отпевать нельзя. А если не
исповедался да не отпетый —
обречен уже на вечную муку. Очень
жаль!.. Некоторые
боятся меня приглашать, надеются,
что болезнь неопасная, не хотят
тревожить захворавшего. Печально
все это потом слышать. Я ведь смерть
с собой не приношу, да пусть он
живет еще хоть десять лет, а
исповедь никогда не помешает. Любой
человек должен быть готов к смерти.
Уснул и не проснулся. Вот и все.
— Как давно вы отец духовный?
— Седьмой год.
— А до этого?
— Просто ходил в церковь. Потом появилась такая ответственность. Сменил я Николая Гордеича. Недавно смотрел по телевизору, как ведет службу в православном храме Алексий II. Кто-то крестится, а кто и просто так стоит, по сторонам смотрит. У нас такого нет: все вместе поклоны кладем. Каждый верующий хорошо службу должен знать. Не пускаю женщин в шапках, только в шалях или платках. В православный храм люди могут забежать на пятнадцать минут, быстренько помолиться и обратно домой. Мы же все вместе молимся 4—5 часов. Вечерние службы, ночные…
— Здорово устаете?
— Конечно. Бывает, по двое суток из храма не выхожу. Летом со службы на велосипеде возвращаюсь… — Ерофей Савинович заметил, как мы с Андреем переглянулись меж собой, и остался доволен этим. — Зимой — потяжелее. Вчера утром вернулся — к старушкам с цементного завода посватался, они меня на своем автобусе привезли.
— А вы какого года рождения?
— С 10-го. Вот нынче юбилей справил. Желаю вам дожить до моих лет, — не сдержал улыбку Ерофей Савинович. — Да-а, из тех, кто со мной работал, в храм когда-то ходил, ни одного человека нет в живых, все умерли…
— А вы говорите: “Живите…”
— А мне на день рождения новый велосипед подарили! — неожиданно по-мальчишески похвастался старец. — По весне, в мае, думаю обновить подарок, покататься. Велосипед — штука интересная! Уважаю. Все мышцы развиваются, а где нельзя проехать, можно пешком пройти. Хороший спорт!
— Ерофей Савинович, я слышал, что у старообрядцев очень строгие законы. Был такой случай, когда верующий и посещающий храм старичок на праздник выпил рюмку вина и вскоре неожиданно умер. Его похоронили без отпевания, и лишь через несколько лет на общем совете наставников, духовных отцов решено было его отпеть и простить ему этот грех. Такое возможно?
— Да. Вот сейчас у меня трое умерших в спорном виде. Конечно, с маху в таких делах решать нельзя, надо посоветоваться с людьми, узнать, часто ли посещал храм, молился ли умерший. Мы решаем кругом, принимаем общее решение. Не я один буду ответственен перед Богом, а все. Господь как говорил: “Я не стремлюсь, чтобы все были грешники. Я хочу, чтобы все стали праведниками”. Он не желал отправлять людей на вечную муку. Господь даже говорил, что человек может хорошо, искренне покаяться в свой последний час и будет прощен…
— Так, как было с Пушкиным, — вспомнилась мне история предсмертного покаяния поэта. — От смертельно раненного Александра Сергеича батюшка вышел весь в слезах и произнес, что никогда не слышал такого откровенного чистого покаяния.
— Да-да, это очень важно, как человек умер… Поэтому мы внимательно разбираемся с умершими, чтобы не отправить душу на вечную муку. Плохо, что меня зовут часто только на отпевание, а не на исповедь, покаяние предсмертное. Бывает, что человек долго болеет, лежит месяцами дома, и ни разу про меня никто не вспомнит. Как же я потом человека буду отпевать, если я его совсем не знаю? Кого отпевать, если я даже не беседовал?!
— И не пойдете?
— Нет, — твердо сказал старец, и я вспомнил слова Андрея о суровом нраве Ерофея Савиновича. — Вот сейчас мы решаем вопрос с одной старушкой из Рудянки. Она долго болела, к ней дочь чуть ли не кажный день приезжала из Свердловска. Теперь, когда старушка умерла, дочь нашла меня. Так почему она хоть раз не позвала меня, когда ее мама была жива? Очень сложный вопрос. Старушка из хорошей старообрядческой семьи. Я бы пришел к ней, поговорил, наложил епитимыо — это такой духовный надзор…
Старец поднялся со стула, сходил в соседнюю комнату и принес кожаную лестовицу с кистями. Эти старообрядческие четки напомнили мне о юношеском увлечении романами Мамина-Сибиряка, и не исключено, что по возрасту лестовицы как раз были из того времени: темные, стертые пальцами… Сколько же молитв было прочитано, сколько чистых слез пролито!..
— Вот здесь двенадцать шишечек, здесь — сорок, — Ерофей Савинович привычно прошелся пальцами по лестовке. — Если человек не очень тяжело болен, я ему говорю: “Вот ты сейчас безработный, лежишь, делать нечего, повторяй сорок раз: “Господе, сыне Божий, Исусе Христе, помилуй меня, грешного!” А если слабенький, больной, то двенадцать раз. Каждый день!
— Лестовица только у вас как у духовного отца есть? — спросил Андрей, осторожно ощупывая бугорки.
— Почему только у меня? У всех. И у тебя должна быть, — Ерофей Савинович слегка улыбнулся, и мой друг опустил глаза, поняв намек.
— Делают эти четки из кожи, из вишневых косточек, да мало ли из чего! Тоже большое мастерство, не всем дано. Я один раз видел лестовицу, у которой вот эти горошинки светились в темноте. Интересно! Старец не скрывал своего детского восторга перед необычным.
— А у старообрядцев существует какая-нибудь церковная роскошь, ну, например, золотые чаши, парчовая одежда, как в православном храме?
— Нет. У нас простой кафтан. — Ерофей Савинович опять ушел в соседнюю комнату и принес свою одежду. Кафтан был сшит из грубой, возможно, холщовой ткани и напоминал выгоревший на солнце и потертый от времени плащ грибника.
— Вот и вся моя риза. Я в ней и по вызовам к умирающим езжу.
— Мне как-то вот эта простота ближе, — сказал Андрей. — Золото отвлекает.
— Да, конечно. Я уважаю Алексия II за то, что он девственник. У них, у православных, есть хороший закон: до высокого церковного поста доходит только безбрачник. Начинает он с дьякона, потом его повышают раз десять — пятнадцать, и все это время никаких брачных связей. Это очень хорошо. Приветствую.
— Ерофей Савинович, говорят, что старообрядцы еще при жизни себе домовины делают?
— Есть такое. У меня в сарае тоже домовина лежит. Рубится она из цельного дерева, очень удобная…
— А если человек толстый, дерево, наверное, сложно подыскать, что тогда?
— Тогда кладут в гроб.
— А это не нарушение каких-то законов старообрядчества?
— Нет, не страшно. Но лучше в домовину. Я очень доволен своей домовиной и то, что бабушку честь честью схоронил. Это хорошо. Вон в Кировграде на кладбище копать негде — голимый камень. Ладно хоть некоторые сверху на могилку земли привезут, а у кого нет такой возможности, что делать? Чуть дождик пошел, и гроб вылез из земли. А что нынешние гробы — картонка! Доска — дюймовка, да еще простроганная. Камень сверху кинут и раздавят покойника. А в домовине хорошо, она толстая, можно лет десять спокойно пролежать. Смолой пахнет! Мы с бабушкой дважды домовины делали. Первые лет пятнадцать—двадцать пролежали без дела и рассохлись. Понесли бы нас, а мы бы выпали! Смех, да и только!..
Ерофей Савинович даже слегка откинулся на стуле от смеха.
— Вот смотрю на вас и не могу удержаться от одного вопроса: вы, духовный отец старообрядческого храма, доброжелательный, веселый человек, так отчего же появилось такое представление о старообрядцах как о замкнутых, суровых людях?
— Да-да-да!.. — совсем развеселился старик, сцепив на животе свои крупные руки. — А-а, эти кержаки, говорят… Знаю-знаю! Они и телевизора не смотрят, и радио не слушают, да?
— Верно. Так и говорят.
— В Ревде есть у нас духовный отец, он еще совсем молодой, 72 года, современный, можно сказать, человек, так он придерживается именно таких взглядов. Если человек вдруг заболел в каком-либо доме, отца духовного зовут исповедовать, исправить больного, так он первым делом спрашивает: “Телевизор в избе есть?” — “Да”. И он не идет. А если не исправлял, то и хоронить не идет. Тут я не согласен! Старушка всю жизнь лестовицу из рук не выпускала, ей восемьдесят лет, живет у сына с семьей. Что она может сделать против телевизора, который смотрит вся семья? Ничего, только озлобит родню. Если рассуждать так, как отец духовный из Ревды, то вообще надо на улицу не выходить, на автобусе не ездить, даже на работу не ходить — всюду техника, станки! Остается только жить под столом, как таракан! А в Законе Божием что написано? Тогда еще телевизоров не было… “Человек не может одновременно молиться демону и Богу!” Когда я молюсь, телевизор выключен, не обращаю на него внимания. Я молюсь. А когда я отдыхаю, то почему бы не послушать новости, “Поле чудес”? Иной раз очень поучительно, кругозор расширяется. Это не под столом сидеть и телевизоры молотком разбивать!
— К священнику из Ревды вряд ли пойдет человек образованный. Он даже убедить его ни в чем не сможет…
— Правильно говоришь. Отец духовный должен быть тихий, смирный и мудрый. Интересный собеседник…
— А старообрядцы сейчас где еще живут? — спросил Андрей.
— По всему миру, — Ерофей Савинович разгладил скатерть по краю стола и на некоторое время замолчал. — Всем хороша наша вера, одно плохо — скоро иссякнет она. Ведь мы никого не обучаем, люди у нас в основном старые.
— Да-а… И Василий Зотеевич об этом же говорил.
— Нужны духовные школы, академии, а у нас все по старинке. Да и Ленин много вреда принес… Семьдесят лет преследовали и нас, и православных. Сколько людей без веры выросло! Наших детей в школу без пионерского галстука не пускали, меня несколько раз с работы увольняли. Потом восстанавливали… Сейчас хотят в школах начать преподавать Закон Божий. Это очень хорошо, но, пока они решают, наши старики помрут. Так что в этом столетии старообрядчество может закончиться…
— Ну, давайте о грустном не будем…
— Так ведь оно задирает, цепляет. А что будет с Россией? Такие долги у нас. Где деньги брать?
— У-у, Ерофей Савинович!.. Это совсем мрачная история. Расскажите-ка лучше что-нибудь о Невьянске.
— Пожалуйста. Был у нас в 30-е годы такой Иван Аверьянович, управляющий делами. Старичок, хотя не мне это говорить… — отец духовный улыбнулся. — Он распределял земли: и под покосы, и под постройку дома, и под пашни… У него маленькая конторка была. В ней — секретарь и кассир. Только трое их работало, но порядок был. Пошел я как-то к нему: “Иван Аверьянович, выдели мне участочек под покос года на полтора. Травы для коровы не хватает”. А он: “Хорошо. Поезжай по Васильевскому тракту, есть там такое место — Конская голова. На развилке дорог есть кривая береза, завтра утром дожидайся меня там”. Я не поверил — думал, забудет. Все-таки человек городом руководил, что я для него. Ан нет, приехал точно вовремя на двуколке. Отвел мне хороший участок. Летом мы две хорошие копны накосили. Я до сих пор Ивана Аверьяновича добрым словом вспоминаю. Вот это руководитель! А сейчас что? Огромный белый пятиэтажный дом, а ничего не решишь, никто ничего не знает! Я как-то пошел из-за пензии туда, да на обед угодил. Меня не приняли. И я решил обойти все здание. Одну дверь открою, посмотрю — сидят, кофе пьют, хохочут человек шесть. “Вам кого?” — “Ой, извините, я ошибся!”, — и другую дверь открою. Настоящее гнездо! А ведь когда-то один Иван Аверьянович Катырев командовал… Раньше люди душевней были, дружнее… Три года я служил в армии во Владивостоке, а жена у меня в Невьянске осталась одна, без родственников, да еще с ребенком на руках. До армии мы снимали квартиру, держали корову. Пока меня не было, соседи помогли ей устроиться на завод уборщицей, а чтобы прокормить корову, вся улица, да еще соседняя, давали часть своего сена, да и привозили прямо до коровника. Вот такое было уважение к людям и к семье красноармейца!
— Хорошая история. А еще что-нибудь можете вспомнить?
— В 50-е годы наши городские власти решили озеленить город. После войны жизнь только-только налаживалась. Собрали председателей уличных комитетов и объяснили задачу. Так, мол, и так. В поселке Северо-Конево я наткнулся на питомник яблони-дички. Невысокие деревца такие, со стол. Я поговорил с людьми — саженец пять рублей стоил, — они встретили мои слова хорошо, все согласились украсить улицу. Я сделал разметку — деревца решили посадить через каждые четыре метра, потом я собрал с жильцов деньги, и поехали на машине втроем на питомник, весь день копали деревья, а к вечеру развезли по домам. А что такое маленькая яблонька? Ее любая овечка или пуще того коза вмиг очистит. Удивительно, но ни одно деревце не погибло! Люди, как могли, защищали, обвязывали снизу яблоньки, а когда они подросли, стали белить стволы густой известкой. Теперь по весне наша улица самая красивая… Белый цвет из конца в конец!
— Ерофей Савинович, вот смотрю на вас, и мне никак не верится, что вам без малого сто лет. Почти век! Мне в детстве казалось, что это так много… Сейчас, правда, представление о возрасте изрядно изменилось, но уважение, даже какой-то страх перед таким сроком все же остались. Расскажите о своих ощущениях… Что такое жизнь?
— Жизнь? А кто ее знает… Одно могу сказать: я еще пожить не против! — рассмеявшись, старец с сухим шуршанием потер друг о друга ладони. — Жизнь — она до последнего часа интересная: какие-то переходы, всегда ждешь чего-то лучшего, надеешься. А с другой стороны, когда все хорошо и легко, без трудностей, тоже неладно. Портится человек. Во-от… Так что, ребята, живите долго, радуйтесь, Бога не гневите… — И вдруг Ерофей Савинович хитровато поинтересовался: — Вы, наверное, сегодня вечером за столом будете сидеть?
Мы смутились, не зная, что сказать. Кто знает, как старец относится к застольям. Конечно же, осуждает…
— Ничего-ничего, ради дружбы — можно! Дело-то доброе… — Ерофей Савинович, снисходительно махнув рукой, стал выбираться из-за стола. — А мне, ребята, спать пора! Старик как-никак…А то бы еще поболтали.
***
Мы долго плутали по лабиринту узких улиц невьянской окраины, а когда выбрались на трассу до Бынег, я задремал. Если сказать с некоторым преувеличением, проснулся только за столом, полным яств. Легкий пустой желудок высоко подпрыгнул, как собака, выпрашивающая косточку…
Воскресенье
Не дорог квас, дорога изюминка в квасу.
Русская пословица
К трезвости тоже нужно иметь привычку. Ночью мне снились какие-то кошмары, что-то вроде пушкинского “Медного всадника”, только не невского разлива, а невьянского. Если бедного Евгения преследовал Петр на бронзовом коне, то меня — огромный человек в камзоле и с суковатой палкой в руках. Где бы я ни прятался, он всюду находил меня… Лишь только они добежали до башни, незнакомец остановился. Человек поглядел вверх на флюгер, и тот неожиданно стал вращаться, набирая обороты, как пропеллер. Башня загудела, зазвонила в колокола, незнакомец легко взбежал по строительным лесам, скрылся за кованой дверью. Каменная коническая громада, сотрясая землю, наклонно ушла в ночное небо…
“Все! Пора возвращаться домой…” — проснувшись, решил я и, пока семейство Саканцевых мирно почивало, принялся собирать свои пожитки в сумку. Я уже изучал расписание поездов, прикидывая, на какой электричке отправлюсь в обратный путь, как вдруг вспомнил, что Александр Иванович приглашал сегодня в гости к себе на дачу. От встречи с этим человеком я отказаться не мог, без его рассказов мое впечатление о Невьянске было бы неполным…
***
Путешествие до Таволог было приятным, но кратковременным. Не успел я насладиться шуршанием шин, мельканием домов и деревьев за окном, а Андрей уже плавно подруливал к бревенчатому двухэтажному дому.
— Что, уже приехали? — спросил я, не желая расставаться с мягким сиденьем.
— А то! — ответил мой приятель и три раза просигналил.
Ему действительно стоило чем гордиться: на некоторых участках трассы стрелка спидометра доходила до 140 километров в час.
Распахнулись деревянные высоченные двери, и на пороге показался Александр Иванович в калошах. Он уже был по-молодецки румян, весел и взлохмачен
— Ну, наконец-то дождались! — раскинул руки дядюшка. — Мы с Августиной решили, что вы уже не приедете… Проходите в дом! Да не снимайте вы обувку…
Дверь в дом была маленькой, такой, какой ее делают в банях, зато сама комната просторная, светлая от множества окон, с широченными лавками вдоль стен.
Супруга Александра Ивановича приветствовала нас, лежа на широкой кровати в углу комнаты. Неподалеку стоял стол с переносным телевизором в окружении нескольких пивных бутылок.
— Андрюша, а почему без Лены? — спросила хозяйка, спрыгивая с кровати. В длинной тельняшке, маленькая и шустрая, Августина была похожа на ловкого юнгу.
— Так ведь она работает, в день.
— Ой, как жалко…
Александр Иванович посмотрел на пивные бутылки на столе, почесал затылок и сказал:
— Жалей — не жалей, а в ларек все равно бежать придется. Андрей, не в службу, а в дружбу, слетай с Августиной до магазина, а мы тут пока с Борисом потолкуем.
Быстро собравшись, Андрей с супругой Александра Ивановича уехали за продуктами. Мы остались одни с хозяином дома за столом. Он разлил по кружкам остатки пива.
— Да-а, домишко у вас… — обводя глазами бревенчатые стены, сказал я. — У него, наверное, длиннющая родословная?
— О-о, о доме — это чувственный рассказ! — Александр Иванович стряхнул с усов пивную пену. — Я просто в него влюблен! Он внешне очень приятен, это корабль — семь окон на одной стене, где такое увидишь?! И как все умно построено… Вот, к примеру, сарай. Зачем ему нужен балкон? Оказывается, сверху удобнее бросать сено для скота в стайки. Кругом чистота, двор крыт лиственничными досками… Раньше в нем жила старушка Меропея, потом фермерша Татьяна с дочками. Первый раз, когда я вошел сюда, чтобы переговорить по поводу покупки, вокруг была страшная разруха — вот в этой комнате печка-буржуйка, наверх вообще никто не поднимался, но я сразу почувствовал — это мой дом! Я хочу его! Короче говоря, я продал дачу в Осиновке и купил эти хоромы. Правда, работы было — у-у! Вот эту печь-шведочку я своими руками сложил. Она трехоборотная — наверху еще камин и отопительный щиток. На моем счету шесть печей и четыре камина, —похвастался Александр Иванович. — Вот этими ручошками…
И хозяин показал мне свои небольшие, но крепкие розовые ладони с желтоватыми бугорками мозолей.
— Но главное в доме — это, конечно, бревна… Ты прикинь, на втором этаже в срубе бревна диаметром сорок пять сантиметров. Смекаешь? То есть не было деревьев в округе тоньше, чтобы не так тяжело на самый верх поднимать, корячиться. Во как! Вокруг были могучие леса… А почему они так долго не гниют? Кстати, ты знаешь, сколько лет этим бревнам? Держись тогда за стул. Приводил я сюда как-то специалиста… этого, ну… дермато… тьфу! — дендролога! — он по кольцам подсчитал возраст сосен, из которых срубили этот дом, я даже попросил его составить документ — иначе никто не поверит! Короче, сосны родились примерно в 1610 году, а дом срублен в 1760-м…
Возникла пауза, в течение которой я сидел с обалдевшим лицом, а Александр Иванович с поднятым вверх, как восклицательный знак, пальцем.
— Был еще у меня тут в гостях немец. Он просто целовал бревна и ползал по ним, как, извини меня, по женщине! Такой красоты, говорит, нигде не видел… А бревна гладкие, приятные на ощупь, их в старину мыли щеткой, скоблили по праздникам…Уважали раньше дерево, относились к нему, как к живому организму. Вот им почти четыреста лет, и хоть бы что! Почему? Потому что раньше умно рубили лес: в конце зимы, примерно в феврале, когда дерево в самом соку и готовится к новому воспроизводству. Летом только нынешние дураки лес валят…
Александр Иванович махом допил свое пиво и взволнованно принялся расхаживать по комнате. Лучи солнца через окна проникали в дом, отражались в резиновых калошах на ногах хозяина.
— А обрати внимание, какие низкие потолки — два метра десять сантиметров, а двери — метр пятьдесят. Тоже все грамотно: верхний уровень принижен, чтобы тепло не уходило, а порог поднят — чтобы зимой холод не стелился, не задувало в дом. А еще двери делали низкими для того, чтобы человек, входя в дом, поклонился волей или неволей. Все продумано, для души и для тела!
Александр Иванович толкнул рукой дверь в дом и стал на порог, согнув голову.
— Я три раза знакомился с домом! — рассмеявшись, Александр Иванович постучал себя по лбу. — Летом копаешься в огороде, жара, думаешь — сбегаю водички попить. И с маху головой о притолоку — бац! Аж на задницу сядешь. У меня есть приятель Юрочка, любимый-дорогой, и рост метр восемьдесят с копейками. Один раз разгулялись за рюмочкой, бабушка моя гармонь раскрыла, а он давай плясать. Да как ё… в общем, врезался головой о маточную балку и напрочь вырубился. Вон она, матка-то… — Александр Иванович указал на широченную балку, которая проходила по потолку через всю комнату. Она была так внушительна, что могла запросто удержать большой набатный колокол с Невьянской башни.
Раздался тонкий, почти стрекозиный звон. В доме у Саканцева было столько чудес, что я не сразу разглядел часы-ходики на стене.
— Кажется, старинные часы? — спросил я глупость — разве у Александра Ивановича могут быть иные часы.
— О, да! Древнейшие… — хозяин вернулся за стол и заглянул в пустую бутылку из-под пива. — Что они, до Невьянска поехали…— пробормотал он. — Да! Это первые часы, которые я приобрел со стороны, можно сказать, начало коллекции. Достались они мне поломанными от стариков, не помню из какой деревни. Это гирьевые часы в деревянном корпусе, даже сам механизм из дерева, только колеса металлические. Я уезжаю на неделю из деревни, они все это время ходят. Гиря уже на полу, а часы все равно тикают.
— И сколько им лет?
— Начало девятнадцатого, времен наполеоновского нашествия…
“Да-а, — подумал я. — С этим Невьянском что-то неладно — тут какой-то другой отсчет времени: к чему ни прикоснись — то двести, то триста лет…”
— А вон на той стене часы пружинные, они немного помоложе, — хозяин кивнул головой на темную безмолвную коробочку, похожую на скворечник.
— И они тоже на ходу?
— Обижаешь! — Александр Иванович сорвался к часам, и вскоре до меня донеслось тихое стрекотание.
— Счастливый вы человек, все-то у вас ладится, — мне был любопытен этот веселый хваткий мужик, который умел и работать, и отдыхать.
— Да, я стараюсь всего добиваться, не прямым путем, так окольным. Я — упертый, бык по знаку Зодиака!
— Ну вот! Я тоже бык…
— Блин, такой тост пропадает, — Александр Иванович огорченно глянул на пустые бутылки. — Где же эти гонцы-то…
— А вы знаете что-нибудь о своих предках?
— Кое-что известно. В основном мастера, умельцы…
— Значит, такие же упрямые?
— Ну! Один из предков в начале девятнадцатого века прославился тем, что брал подряд на перевозку тяжелых грузов. К примеру, надо перевезти молот или паровую машину с одного завода на другой. Звали всегда нашего Ульяна Стафеевича. Он нанимал у населения тридцать три тройки — это сотня лошадей! — сам садился на коренника во главе этого табуна. Вся сложность в том, чтобы все лошади дернули одновременно. У Ульяна Стафеевича был обученный конь: как только хозяин запевал песню, коренник кидался вперед и увлекал за собой всех лошадей. Когда Ульян Стафеевич перевозил грузы, на это сбегались посмотреть со всех ближайших деревень. Настоящее представление, шоу! Во-от… А про другого моего предка написано на чугунной плите храма в Быньгах. Попробую вспомнить: “Заложен сей храм в 1861 году 19 июня в празднование сошествия Святого Духа. При заложении находились священник Стефан Хлебин. Строитель сего храма Владимир… э-э, забыл фамилию! — Артемий Яковлев Мусатов…”, и в конце: “Попечитель храма Михайло Ульянов Сакансков”. Наша фамилия тогда так звучала…
— Дай Бог каждому таких предков! А теперь расскажите про свою находку.
— Какую?
— Клеймо “Старый соболь”. На башне. Мне вас Вера выдала…
— О, это очень занятная история! — Александр Иванович, смахнув крошки хлеба со скатерти, водрузил локти на стол. — На башне не я один клеймо обнаружил, а с моим участием. Так вернее будет. А про осиновскую находку тебе Вера ничего не говорила? Нет? Тогда расскажу все по порядку. В начале семидесятых годов, благодаря нашей дорогой Нине Александровне Силиной, заведующей заводским музеем, я вплотную занялся изучением истории нашего города. Можно сказать, прикипел душой… По башне вдоволь налазился. И вот однажды я поехал к себе на дачу в Осиновку. У меня там дом был, а через дорогу наискосок колодец. Пошел я за водой, кручу вороток, чувствую привычную шероховатость в металле под рукой — и как тут не поверить в голос свыше! — сотни раз я набирал воду и только в тот день решил осмотреть рукоятку воротка. Как током прошибло — блин! — “Старый соболь”… Как видно, кто-то из демидовских рабочих украл с завода металлический прут и хотел пристроить у себя в хозяйстве. Кое-как дождался я утра, скорее в завод, к начальнику 13-го цеха Юрию Викторовичу. Вот такой мужик! Он мне быстро выковал новый вороток, я — в деревню! Поменял один вороток на другой — и в музей! Нате вам, получите…
Хозяин дома перевел дыхание. Он был взволнован, как будто только вчера нашел клеймо.
— Я считаю, что “Соболь” на колодезном воротке — это самое раннее демидовское клеймо. Во-первых, оно меньше всех по размеру, а кто имел дело со штамповкой, знает: на горячем металле сложно поставить большое клеймо. Во-вторых, у соболя опушен хвост. Зверь естественен, он заметает сзади след. В Екатеринбургском гербе соболь с задранным вверх хвостом. Это, — Александр Иванович поморщился, — плохо… А в-третьих, на осиновском клейме нет демидовских титулов, только “Сибир” с ятью, то есть это было до присвоения ему дворянского звания…
Раздался глухой стук закрываемых ворот.
— Наконец-то! — вскричал хозяин и кинулся к окну. — Нет, ошибся. Это мой старый друг и сосед Коля. Баню собрался сегодня подтопить… Мы когда-то с ним на эстраде выступали.
— Александр Иванович, а вот ваш центр чем занимается, какие его обязанности? Я давно хотел спросить вас об этом.
— М-м, начну по порядку. В 47-м году вышел закон об охране памятников истории и культуры. Долгое время все было построено на полуобщественных началах, это ВООПИК — всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры. В конце 70-х или в начале 80-х годов, не помню, в Свердловской области появилась инспекция по охране памятников со смешным штатом чуть ли не в три человека. И лишь в 93-м году возник новый орган — научно-производственный центр по охране и использованию памятников истории и культуры Свердловской области — во какое километровое название! — со статусом: единый балансодержатель и арендодатель памятников истории и культуры. То есть все здания-памятники переходили к нам на баланс, а мы в соответствии с законом должны передать в арендное пользование и за счет арендаторов их содержать…
По крыльцу раздался топот ног, и на пороге возникли улыбающиеся физиономии Андрея и жены Александра Ивановича. В обеих в руках — пузатые сумки. Хозяйка с порога звонко объявила:
— Нигде нет твоей “Балтики № 3”… Купили тебе “Толстяка”.
— Все. Уходите прочь! — огорчился Александр Иванович.
— Щас, — пробормотала Августина, выкладывая кочан капусты на стол.
— После ремонта часов на Невьянской башне у меня появилось много хороших знакомых, в том числе и в Свердловской инспекции по охране памятников, они знали, что я интересуюсь историей края, поэтому в 93-м году предложили поработать зав. отделом НПЦ по Невьянскому району.
— Вот сейчас идет реставрация башни. Вы по субботам ходите на рапорта. Какие ваши обязанности? За что вы отвечаете?
— Функции мои в основном надзорные, инспекторские… Я — не хозяйственник, а куратор. Я слежу за тем, чтобы башне при реставрации и расчистке вокруг нее территории не нанесен был ущерб, чтобы соблюдались старые технологии… Вот, к примеру, в 30-х годах был произведен ремонт с применением цемента. Башня просто отторгла новую кладку, потому что связующим меж кирпичей в старину было известковое тесто плюс песок. Кладка на извести и цементная не живут меж собой…
Скрипнула дверь. На пороге появился высокий, чуть сутуловатый мужчина в солдатском кителе и спортивных, пузырящихся на коленях штанах. Своими песочного цвета бакенбардами, переходящими в усы, волооким рассеянным взглядом и замедленными движениями он напоминал старого гусара. Словно подтверждая мои ощущения, Александр Иванович приветственно поднял руку:
— Прошу любить и жаловать. Николя, наш сосед.
Пришелец в кителе слегка кивнул всем головой и со скромным достоинством сел на краешек лавки возле окна.
— Сейчас мы попытаемся разобраться, на чем же стоит наша башня. Весит она три тысячи тонн. А у старинных строителей был закон: вес наружной, наземной части строения должен быть не больше, чем фундамент. В метре от башни мы пробурили скважину. На глубине восемь с половиной метров обнаружили шлак. Возникло такое предположение, что котлован под башню зарыли на эту самую глубину, добытые глину и суглинок возили на укрепление плотины, потом яму заложили булыжником и засыпали доменным шлаком. Последнее время появилась еще одна проблема: некоторые специалисты утверждают, что не только сама башня, но и завод стоит на геологическом разломе…
— То есть с одной стороны — одна порода, с другой — совсем иная. Возможны подвижки, — вмешался в разговор Андрей, помогавший хозяйке накрывать на стол.
— Во! Попал в точку, — Александр Иванович хлопнул своего племянника по спине. — Мы были вынуждены пригласить на помощь геологов. Они своей установкой “Радар” в ближайшее время просветят нам землю на глубину тридцать метров и доложат нам, какова устойчивость башни.
— Ну, все! Хватит вам тут вести умные разговоры, давайте отобедаем! Коля, присаживайся к столу… — Хозяйка принесла из кухоньки большую дымящуюся кастрюлю с торчащим из нее черпаком и быстро разлила по тарелкам щи.
Увидев перед собой суп и нарезанную на кусочки скумбрию холодного копчения, Александр Иванович закапризничал:
— А где моя “Балтика № 3”? Нет, я не признаю другого пива… Андрей, ты-то как мог так оплошать?
— Мы все объездили, Иваныч…
Хозяин с неприязнью посмотрел на бутылку “Толстяка”, вздохнул и налил пива в кружку.
— Может, тогда “Перцовочки”? — сжалилась над мужем жена.
— Да нет, — грустно сказал Александр Иванович. — Ты ее ребятам да Коле предложи…
Все подняли свои рюмки и кружки, чокнулись и выпили за встречу. Далее наступили те несколько первых застольных минут, когда едок ничего не видит и не слышит — он наслаждается едой. После рюмки перцовки взгляд Николя оживился, и он спросил Александра Ивановича:
— А ты еще не рассказывал про нашу агитбригаду?
— Нет. Тебя ждал, — поддел своего друга хозяин.
— А что я-то? Ты у нас оратор.
— Ну, ладно. Если что забуду, подскажешь. При Невьянском механическом заводе в 60-х годах была агитбригада “Веселые ребята”. Мы разъезжали по деревням, выступали в клубах и на полевых станах, особенно шли нарасхват после уборки урожая. Приехали мы как-то в деревню Аятка. Завклубом обрадовалась нам. Я, говорит, вечером вас напою, накормлю. А днем нам делать было нечего, пошли рыбы наловили. Предложили ей — давайте ухи сварим. А дело было летом, завклубом все равно затопила печь, стали кашеварить. Вдруг чуем, горелой резиной пахнет: оказывается, в духовке стояли ее туфли-ботики. Еще с весны… Короче, сожгли мы обувку, но было так всем радостно, что она даже не успела расстроиться…
— Конечно, ведро ухи наварили, да еще с водочкой… — внес существенную деталь меланхоличный Николя. — А уха-то тройная, объеденье…
— А что такое тройная уха? — полюбопытствовал я.
— Сначала варится вся мелочь, потом снимается, затем — покрупнее, рыба разрезается на три части, тоже снимается в тарелку, и наконец самая большая…
— Все наоборот! — возмутился хозяин, наливая вторую кружку “Толстяка”. — После того, как проварится рыбная мелкота, ее вылавливают ситечком и выбрасывают. Курам или еще кому…
— Не знаю. Не помню, чтобы мы что-то выбрасывали, — надменно сказал слегка обиженный сосед.
— После в кастрюлю кладется рыба пожирнее, а за ней — съедобная, та, что без костей…
— Скумбрия, — подсказала хозяйка.
— Да ты что, какая скумбрия! Щука или…
— Короче говоря, говядина, — не выдержал я и внес свою лепту в рыбную кулинарию.
— Во-во! — расхохотался Александр Иванович, а за ним следом и все остальные. — Но самый лучший навар именно от мелкой рыбы.
— Ты забыл рассказать про водку, — подал голос Николя, который после второй рюмки расправил плечи и начал оглаживать свои графские бакенбарды.
— Да-да! Перед самым последним закипом в котелок, если он ведерный, 100 грамм водки — бульк! Для чего? Сразу скажу — вовсе не для алкогольных дел! Водка расщепляет эфирные масла ухи и дает яркий незабываемый аромат.
— А я слышал, что хорошо в кипящую уху окунуть головешку. Она, как угольная таблетка, нейтрализует всяческие яды, — вновь встрял я в этот сугубо рыбацкий разговор, на что Александр Иванович мне ответил:
— Да нет, головешку суют в другие места…
После
третьей рюмки мы вышли покурить во
двор. Солнце светило ярко, но снег
уже не таял. Время от времени
слышалось шуршание
пролетающих мимо дома по трассе
машин. Я поднял взгляд на верх дома
и увидел под крышей темные
лиственничные желоба. Опять
вспомнилась башня.
— Александр Иванович, как вы думаете, башню будут красить или нет?
— Я знаю одно: это просто необходимо сделать, если мы желаем ее сохранить. На протяжении моей жизни она всегда была цвета кирпича, но реставраторы, проведя анализ поверхностей стен, доказали, что башня красилась пять раз. Решено было произвести известковую обмазку, не покраску. Башню клали как: кирпич на кирпич, а между ними известь. Известь из шва полезла, ее варежкой подобрали и втерли в кирпич. То есть башня получала естественную первоначальную обмазку. И вот еще что: башня, как женщина, вся в украшениях — карнизы, арки, плетенка, которые рассчитаны на то, что будут выкрашены в белый цвет. Для чего? Чтобы работала светотень! Уже позже, в 1829 году, когда построили рядом Спасо-Преображенский собор, а в 1864 году воздвигли колокольню, башня стала теряться от такого соседства. Представь, две красивых блондинки рядом, каково, а?! Тогда решено было тело башни покрасить в розовый цвет, а архитектурные красотули оставить белыми…
— Пойду коня привяжу, — поглядев на ясное небо и почесав шею, сказал Николя и отправился за забор. Следом затрусил в домашних тапках Андрей.
— А в наше время, в 53-м году, башню вообще по-смешному нарядили: сама розовая, а все украшения — графитово-серые…
— Я вчера разговаривал с Виктором Васильевичем Хохоновым. Он тоже сторонник того, что башня должна быть белой…
— Да конечно! Он же умный мужик, знает, что башня выложена сырцовым необожженным кирпичом. При намокании он начинает осыпаться глиной, а известь вытягивает всю влагу из кирпича.
— Так что, демидовский кирпич хуже современного? — удивился я, потому как слышал множество фантастических историй о крепости старинных строений.
— Это как сказать, — поднял многозначительный палец Александр Иванович. — Проводили мы однажды испытания: демидовский кирпич и наш нынешний, обожженный. Давили. Наш держит давление, старинный — сломался. Взяли по столбику кирпичей, размером 500 на 500. И под давление! Демидовским хоть бы что, обожженные — в крошку. Опять же в чем причина? Да в том, что старинные кирпичи меж собой равномерно распределяют нагрузку, превращаются в одну глыбу, а наши — каждый сам по себе. Они жесткие, непластичные… Как люди, — неожиданно мрачновато закончил свой рассказ о кирпичах старший Саканцев.
Вернувшись в дом, мы продолжили застолье. Странное дело, о чем бы у нас ни заходил разговор, в конечном итоге он возвращался к демидовскому времени.
— Акинфий Демидов был далеко не дурак!… — потрясая в воздухе обглоданным рыбьим хвостом, сказал Александр Иванович. — Он никогда не занимался фальшивомонетничеством. Добыть золото или серебро из рудных шапок — это пожалуйста! А печатать деньги — никогда! Слишком большой грех перед царем-батюшкой, он не переходил эту границу…
— А как же роман Федорова? — развел руками Николя.
— Чушь! Выдумка… Что такое Петровская эпоха? Да это совсем рядом, меньше трехсот лет назад. А нумизматы-фанатики изучили все монеты тысячелетней давности!.. Они знают фамилию гравера, который резал чекан для петровских монет. И никто из них и слыхом не слыхивал о демидовских рублях, не то что видел или держал в руках. Нет таковых, и все!
— Значит, Федоров насвистел? — не унимался Николя.
— Да кто такой Федоров?!
— Писатель…
— Ну, вот и все!.. — вскричал Александр Иванович. — Вот сейчас Телков на тебя что-нибудь нагребет, потом всю жизнь не отмоешься!
Мне показалось, что после взрыва хохота часы-ходики сбились с ритма и долго не могли настроиться.
— Кстати, о писателях… — хозяин дома по-председательски постучал костяшками пальцев по столу, призывая к серьезности. — Дорогой мой Игорь Михайлович Шакинко нашел в Сибирском архиве интереснейший документ, в котором…
— А твой Шакинко тоже мастер художественного свиста? — поинтересовался Николя.
— Ха-ха, да не… Он не свистел, а скорее подтягивал факты к своим догадкам. Он обнаружил документ, в котором говорилось о том, что Демидов на год вперед покупал разрешение на вывоз из России товара, без его предъявления и проверки на таможне. Как же хитрил Акинфий? Он на Алтае, на Колыванских заводах, загружал в возы тайное серебро, ехал с ним в Китай, Монголию, там пировал неделю, потом возвращался в Россию. Вот, говорил, привез восточное серебро. И все! Выражаясь по-современному, отмывал серебро таким образом. Потом поползли слухи и о том, что Демидов курганы на Востоке грабит, — и добрались до наших дней… В Эрмитаже огромная, двухметровая чаша стоит. Написано: “Демидовская чаша из восточного серебра”… Вот такая авантюра!
— Ну, хорошо, привез Демидов серебро в Невьянск, и куда же оно потом делось? — Андрей не пил, так как был за рулем, поэтому время от времени задавал своему дяде заковыристые вопросы.
— Х-ха! Так это все знают…
— И где же серебро? — хлопнув с женой своего друга по рюмашке перцовки, Николя вальяжно откинулся на спинку стула.
— В слитках! В пробирном горне Невьянской башни серебро переплавлялось в слитки и складывалось в сундук. После смерти Акинфия все его богатство делилось между детьми так: тебе короб с серебром, тебе короб, тебе….
— Значит, деньги Демидов не чеканил? — не унимался Андрей.
— Нет!
— А как же подвалы под башней, утопленные чеканщики?
— Фигня!
— Ну, как же? Лично сам я читал статью в “Науке и жизни”, потом в “Урале”, в газетах, фильм смотрел… На пустом месте ничего не бывает!
— Верно. Тогда слушай внимательно, — страсти за столом начали накаляться, Александр Иванович приподнялся на локтях и придвинулся к своему занозистому племяннику.
— Ой-ой, как распетушились!.. — насмешливо пропела хозяйка, убирая со стола пустые тарелки.
— Вот ты, Андрей, с верхнего яруса на город смотрел?
— Я вообще не был на башне, — чистосердечно признался мой приятель.
— Что?! — Александр Иванович плюхнулся на стул. — Вон отсюда! Завтра же исправить! Ты меня так до инфаркта доведешь, племянник, называется… Вот если бы ты не был таким позорником — не знаю, как теперь в глаза гостю смотреть! — и забрался на башню и увидел под ногами весь город. Это значит то, что любой можно считать находящимся под башней. Вот такая возможна интертрепация…
— Ну, хорошо, — сделал Андрей шаг назад и тут же скакнул вперед: — Только, Иваныч, не говори мне, что нет под заводской площадью тоннелей и ходов…
— Брехня! Это обыкновенные хозяйские подвалы, чтобы хранить овощи…
— Сто сорок метров длиной?!
— Да нет же: на глубине 3—4 метров обычные подвалы шесть на шесть, шесть на девять, на двенадцать… Я там был. Они находятся на площади, вернее под ней, на месте старого Гостиного двора. У меня есть фотография Невьянска девятнадцатого века после пожара. Там от Гостиного двора одни каменные стены остались. До сих пор, когда идешь по площади, чувствуется перепад асфальта, потому что под землей остались фундаменты двора. Кто у нас памятник Никите и Петру поставил? Э-э… Надтока. Так вот, когда он одно время был главным архитектором города, задумал построить фонтан на площади. Начали копать, наткнулись на подвалы, и — на тебе!— сенсация. Нашли, мол, знаменитые демидовские подземелья. Ой! На тройке под землей до самого вокзала… Тьфу! — элементарные хозяйские подвалы под картошку.
— Нет, ты не прав, Александр. Я думаю, в старину все равно ездили на лошадях под землей… — мечтательно подперев щеку ладонью, сказал Николя.
— Конечно, кто ж спорит. Три метра в одну сторону.
Старинные ходики оттренькали в очередной раз.
— Ну, Александр Иванович, спасибо тебе за угощение, за рассказы, а мне пора собираться в обратную дорогу… После твоих хоромов не знаю, как буду жить в своей бетонной норе. Хочу такой же!
— Погоди, посиди еще пять минут… Ты обратил внимание на эти широкие лавки вдоль стен? Я не знаю, сколько детей на них было зачато, — кстати, очень удобна для этого дела! — смешливым шепотом поведал хозяин, — но сколько людей умерло в этом доме, сказать можно.
— Это как же?
— Очень просто. На похоронах варят компот. А что делают ребятишки? Да вспомните свое детство! Правильно: разбивают молотком косточки и поедают вкусные ядра. Теперь сосчитайте все округлые выбоины на лавках,
Я почти благоговейно потрогал ближнюю вмятинку.
— Ну, Александр Иванович, вам надо частное сыскное агентство открывать!
— У-у, дай Бог невьянские памятники в хорошие руки передать… Слушайте еще одну историю про дом. Говорят, во время гражданской войны в доме жили два брата. Тот, кто за красных, поселился на первом этаже, беляку достался верх дома. Так вот красноармеец водил родного брата в баню на веревке, чтобы не сбежал!
— За три века дом столько повидал, что не один роман можно написать!..
***
Прощались мы долго и с той задушевностью, с какой расходятся из-за праздничного стола хорошо посидевшие, но не перепившие русские люди (бывает и такое!). Мы долго братались, обменивались адресами и телефонами сначала возле обнищавшего стола, потом на крыльце и наконец уже возле машины. Два ближайших лета мы решили посвятить совместные рыбалкам на Нейве и сбору грибов и ягод в таволожских лесах.
На вокзал мы с Андреем мчались, почти не касаясь колесами дороги.
Я заскочил в тамбур электрички, двери за мной сомкнулись, и поезд тронулся. Как и в день приезда в Невьянск, вагон был полон рыбаков и одичавших последних садоводов с кошелками. Пьяненький мужичок в ватных штанах предложил мне грязно-розовый пакет с десятком подлещиков.
Мне досталось хорошее теплое место у окна. Я глянул на уходящий вправо город, по привычке поискал глазами на его горизонте башенный шпиль, похожий на опрокинутую канцелярскую кнопку. Не нашел — край неба уже пропитали осенние сумерки.
На ближайшей станции рядом со мной сели три рыбака и на фанерном ящике с войлочной подстилкой стали играть в карты. Я закрыл глаза и, уже засыпая, услышал рыбацкую байку.
— Поутряне подошли к реке. На льду, смотрим, мужик сидит. Мы к нему: “На че ловишь?” Молчит, как в танке. Снова: “На че ловишь-то?” Тишина. Набычился — и ни слова. А ты же Мишку Трояна знаешь, он упертый, не отстанет — “На че ловишь?” И тут мужик взорвался: “На жеваное дерьмо!!!” А Троян спокойно так достает рубль из кармана: “Слышь, друг, нажуй-ка мне со спичечный коробок…”
Проснулся я в Нижнем Тагиле. Новые пассажиры внесли в вагон радостный галдеж и запах жареных вокзальных пирожков.
Мне вдруг стало грустно, только сейчас я почувствовал, что на этом мое путешествие закончилось. Завтра я уже не буду гостем и восторженным слушателем. Несмотря на то, что Невьянск находится в часе езды от Тагила, у меня было такое ощущение, что, постарев на несколько лет, я возвратился домой из далекой чужой страны и даже из другого времени.