Стихи. Вступительная статья Ю.Казарина
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2001
Поэзия Виктора Смирнова
— явление уникальное: его стихи
абсолютно лишены социальности,
потому что представляют собой
гармоничный сплав этики и эстетики,
когда внутренняя напряженность,
обусловленная прекрасным и
болезненным током времени,
изоморфна формальной поэтике этого
необычного стихотворца.
Стихотворение — это
лингвистический сгусток
неимоверной плотности, в котором
шарообразно реализуются
пространство и время и который (в
процессе “заглатывания” —
восприятия) разворачивается в
сознании читателя-собеседника в
грандиозную, почти неохватную,
языковую, эмоциональную,
культурную и — что очень важно —
духовную картину мира. Плотность
поэтического текста В. Смирнова
удивляет: его стихотворения
напоминают одновременно каменную
кладку (без скрепляющего раствора!)
древних ацтеков и полет
диковинного насекомого,
переходящий порою в мощный пролет
птицы, заглотавшей — с ходу — его:
Дым белый, низкий,
непробудный,
сны, вырезанные из нефрита.
Все как обсыпанные пудрой
из пудреницы приоткрытой.
Тоска, взгляни на арлекинов
(и с высунутыми языками),
на голую зимы богиню,
обвившую меня руками.
Неточность и приблизительность ритма, рифмы и интонации В. Смирнова на самом деле крайне точны и определенны: герметичность и при—хлопнутость смысловой структуры его стихотворений компенсируются открытостью и прекрасно продуманной и изготовленной небрежностью формы, которая, естественно, имеет свои скрепы — поэтические формулы, подобные лермонтовским и вызывающие продуктивную зависть у читателей, собеседников и поэтов, ср.:
С пресноводной русалкой — свободой
или
Монгольское лицо природы — (!)
Стихотворения В.
Смирнова нужно читать, употреблять
и осознавать только
парадигматически: т.е. парадигмами,
рядами, циклами, книгами, — потому
что автор — действительно — создал
настолько своеобразный мир, что,
несмотря на неприятие его другими (родными
и чужими), он должен быть посещаемым,
хотя обживать его придется уже не
нам (вспомним языковые —
математические — художественные
миры Велимира Хлебникова, в которых
до сих пор нетоптаны степи, берега
рек, озер и курганы).
Истинная поэзия — пространство
малообитаемое не в силу “духовной
элитарности”, а в силу необычайной
трудности вхождения в него. В
поэтическом пространстве В.
Смирнова находиться и страшно, и
смешно, и весело, и печально, потому
что время у нас общее — комнатное,
уличное и небесное.
Время у нас местное — русское.
Относительно российских немереных
пространств — мы вечны, однако во
времени — мы смертны. Мы
заблудились в Евразии, и наш западо-восток,
пересекаясь с северо-югом, образует
крест: наше обыденное мышление
распято, но бытийное сознание все
еще свободно и не замутнено тяжелым
воздухом перемен — благодаря
усилиям добра, пополняющегося
энергией красоты, которая до сих
пор спасает мир. Стихи Виктора
Смирнова — об этом.
Ю.К.
* * *
Лето. Рай
прозрачный,
как в подводном царстве.
Светлая раскачка
свежей, чистой саржи.
Луч
невыносимый
в полном своём блеске, —
мёртвый, неспасимый,
встрёпанный, чудесный.
8 авг. 90
* * *
Крап грязных
глин, небесного гороха,
дрянных существ, дрянного ощущенья;
и плюхою катилось слово “плохо”, —
но можно ль попросить Кощея?
Дай мне,
Кощей, цветов из снега
и утоли мои печали
рябиною печальной, нежной,
рябиною, Кощей, печальной.
17, 21 окт. 90
* * *
Со своей
верхотуры я увидел сирень,
я её обожаю, Мадлен!
А за нею — светло на вечерней заре
на чудной соловьиной земле.
ТЫ СТУПИЛА В
СТОКГОЛЬМЕ НА ЛЁГКУЮ ЯХТУ.
Боже мой, серым морем — на белой!
И по правой руке всё Галчиньский и
ляхи,
и моя Калевала по левой.
Я отвлёкся, я
гроздья считал, видел птицу,
в них зарывшуюся, ждучи ночи;
это ведь соловей, что ирбитскую
Ницу
облетел, — это он, лопни очи.
И, Мадлен, вот
и город петровый,
рыбы дикие не напали на яхту.
Я в сирень всё глядел птицеловом,
я придумал тебя, белый яхонт.
5 июня 91 ночью.
21.09.94
* * *
Вам жалко
девы молодой,
к вам бросившейся со слезами:
и юности уплыл венок,
и будущее — за лесами…
Она
обступлена теперь
колючим мелким барбарисом,
и всклянь темно в её судьбе
провинциалки и актрисы.
И этот
тусклый водный свет,
наполнивший в июле рощи!
Что ж, плачущая о себе, —
ты тоже из числа утопших.
21.IХ.91
* * *
Крупный снег.
Электрички шумят.
Города матерщина и гарь.
Горе от, вероятно, ума
он умело забыл и заспал.
Может, горе
от злосчастной судьбины?
И ему ещё их рознить учиться, —
красной ягодой морозной рябины
на дворе поутру причаститься.
Маску лютой
зимы показали полям,
и лесам, и воде попытались, —
те уснули, конечно, — на кой же им
ляд
кипишить сквозь такую усталость?
Белый, колкий,
как шпат полевой,
день, дохнувший вином и ванилью,
задевающий высокой головой
корни райских тюльпанов и лилий.
9, 12.ХII.93
Ещё вариация
Лазурь
февральскую Даная
с домашними лила сосудом.
Издалека, с реки Дуная,
весна-красна пришла в простуде.
Да, та “безмолвная”,
полячкой
срисованная нам прекрасно, —
хотя безмолвною, но зрячей,
отвергшей лежебочьи басмы.
Ещё она в
душе читала
(и праздны наши огражденья) —
и стёрла всё настоем талым
на вербе и других растеньях.
Свет, Нисским
и тобою петый,
ВЕСЬ ПОМЕЩАЕТСЯ СНАРУЖИ
(его когда-то шкипер Петер
над головою обнаружил).
И днесь
длиннее вечера;
синь изливалась безучастно,
не выбравши себе вчера
другой судьбы, другого счастья.
25—27.02.94
* * *
ВЕТОК
ЯБЛОНЕВЫХ И ВИШЕННЫХ
красота, аромат, —
и накатом до Нижнего
они шли, на закат.
На закате
далёком
розовеют цветы,
за комедией стёкол
увлажнились листы.
Лето 87, 13.ХI.94
Как будто Гайто Газданов
Нынче грозы
меня затемнили,
и зеркальные ливни слепили;
стихотворческий почерк чернильный,
сквозь меня проходивший, как шило,
—
вот чифирь, и
в разводке горящий.
Он мне был по годам и по чину,
как прохладный запой веселящий,
и, любовь моя, небеспричинный.
Я люблю тебя,
Claire, и желаю.
И что будет — авось пусть будет.
Атмосферная, с краю до краю,
пусть меня гроза не забудет.
27.VII.94, сентябрь, 15.ХI
Ещё вариация, 2
И
медношумный, и туманный
осенний лес не вспомнил больше, —
ведь талые теперь дурманы
отсюда до границы с Польшей.
А я люблю
весну. Особо —
весёлый май в несрочной стуже,
сирени мокрую особу
и то, что я тогда простужен.
(Что “Польша”
мне, “веселье” мая? —
они не в первый раз с весною…
Бог весть, я этого не знаю.
А счастье — польское, лесное.)
апрель, июнь 95
К черёмухе
— Ты,
черёмуха, дождём облилась —
та, что лезешь мне в окно на Москве;
что напиться в “Клозери де Лила” —
так мне видеть шелковистый твой век.
— СКОЛЬКИХ
ЖЕНЩИН ТЫ ЛЮБИЛ И ЗАБЫЛ…
— Я скажу, что ничего не забыл
и ещё одну из них, может быть,
я б со страстью возносил и любил.
Этим вечером
я пьян, как сова,
и от водки и от новых причуд, —
и не надо сюда листьев совать,
они вечно вышибают слезу.
14 июня,
Москва.
Конч. 7 июля 95
УПИ. Зимняя сказка
И деревья
листья сбросят
и заговорят о личном:
о зиме и о морозах —
розах ледяных привычных.
А они не за
горами
(показавшимися чёрным) —
и почти столкнулись с нами
в жёлтом воздухе сгущённом.
Вот теперь
сезон. Мы в шубах,
снег лежит на крышах зданий, —
кто ж деревья приголубит?
Шлёт к ним Бог своих созданий, —
это духи или
феи,
феи сна, их нет прилежней:
на прозрачных крильцах реют,
сеют, источают нежность.
29.VIII, 26.Х.95