Содержание Журнальный зал

Виктор Смирнов

Тоска, взгляни на арлекинов

Стихи. Вступительная статья Ю.Казарина

Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2001

Поэзия Виктора Смирнова — явление уникальное: его стихи абсолютно лишены социальности, потому что представляют собой гармоничный сплав этики и эстетики, когда внутренняя напряженность, обусловленная прекрасным и болезненным током времени, изоморфна формальной поэтике этого необычного стихотворца.
Стихотворение — это лингвистический сгусток неимоверной плотности, в котором шарообразно реализуются пространство и время и который (в процессе “заглатывания” — восприятия) разворачивается в сознании читателя-собеседника в грандиозную, почти неохватную, языковую, эмоциональную, культурную и — что очень важно — духовную картину мира. Плотность поэтического текста В. Смирнова удивляет: его стихотворения напоминают одновременно каменную кладку (без скрепляющего раствора!) древних ацтеков и полет диковинного насекомого, переходящий порою в мощный пролет птицы, заглотавшей — с ходу — его:

Дым белый, низкий, непробудный,
сны, вырезанные из нефрита.
Все как обсыпанные пудрой
из пудреницы приоткрытой.
Тоска, взгляни на арлекинов
(и с высунутыми языками),
на голую зимы богиню,
обвившую меня руками.

Неточность и приблизительность ритма, рифмы и интонации В. Смирнова на самом деле крайне точны и определенны: герметичность и при—хлопнутость смысловой структуры его стихотворений компенсируются открытостью и прекрасно продуманной и изготовленной небрежностью формы, которая, естественно, имеет свои скрепы — поэтические формулы, подобные лермонтовским и вызывающие продуктивную зависть у читателей, собеседников и поэтов, ср.:

С пресноводной русалкой — свободой

или

Монгольское лицо природы — (!)

Стихотворения В. Смирнова нужно читать, употреблять и осознавать только парадигматически: т.е. парадигмами, рядами, циклами, книгами, — потому что автор — действительно — создал настолько своеобразный мир, что, несмотря на неприятие его другими (родными и чужими), он должен быть посещаемым, хотя обживать его придется уже не нам (вспомним языковые — математические — художественные миры Велимира Хлебникова, в которых до сих пор нетоптаны степи, берега рек, озер и курганы).
Истинная поэзия — пространство малообитаемое не в силу “духовной элитарности”, а в силу необычайной трудности вхождения в него. В поэтическом пространстве В. Смирнова находиться и страшно, и смешно, и весело, и печально, потому что время у нас общее — комнатное, уличное и небесное.
Время у нас местное — русское. Относительно российских немереных пространств — мы вечны, однако во времени — мы смертны. Мы заблудились в Евразии, и наш западо-восток, пересекаясь с северо-югом, образует крест: наше обыденное мышление распято, но бытийное сознание все еще свободно и не замутнено тяжелым воздухом перемен — благодаря усилиям добра, пополняющегося энергией красоты, которая до сих пор спасает мир. Стихи Виктора Смирнова — об этом.

Ю.К.

* * *

Лето. Рай прозрачный,
как в подводном царстве.
Светлая раскачка
свежей, чистой саржи.

Луч невыносимый
в полном своём блеске, —
мёртвый, неспасимый,
встрёпанный, чудесный.

8 авг. 90

* * *

Крап грязных глин, небесного гороха,
дрянных существ, дрянного ощущенья;
и плюхою катилось слово “плохо”, —
но можно ль попросить Кощея?

Дай мне, Кощей, цветов из снега
и утоли мои печали
рябиною печальной, нежной,
рябиною, Кощей, печальной.

17, 21 окт. 90

* * *

Со своей верхотуры я увидел сирень,
я её обожаю, Мадлен!
А за нею — светло на вечерней заре
на чудной соловьиной земле.

ТЫ СТУПИЛА В СТОКГОЛЬМЕ НА ЛЁГКУЮ ЯХТУ.
Боже мой, серым морем — на белой!
И по правой руке всё Галчиньский и ляхи,
и моя Калевала по левой.

Я отвлёкся, я гроздья считал, видел птицу,
в них зарывшуюся, ждучи ночи;
это ведь соловей, что ирбитскую Ницу
облетел, — это он, лопни очи.

И, Мадлен, вот и город петровый,
рыбы дикие не напали на яхту.
Я в сирень всё глядел птицеловом,
я придумал тебя, белый яхонт.

5 июня 91 ночью.
21.09.94

* * *

Вам жалко девы молодой,
к вам бросившейся со слезами:
и юности уплыл венок,
и будущее — за лесами…

Она обступлена теперь
колючим мелким барбарисом,
и всклянь темно в её судьбе
провинциалки и актрисы.

И этот тусклый водный свет,
наполнивший в июле рощи!
Что ж, плачущая о себе, —
ты тоже из числа утопших.

21.IХ.91

* * *

Крупный снег. Электрички шумят.
Города матерщина и гарь.
Горе от, вероятно, ума
он умело забыл и заспал.

Может, горе от злосчастной судьбины?
И ему ещё их рознить учиться, —
красной ягодой морозной рябины
на дворе поутру причаститься.

Маску лютой зимы показали полям,
и лесам, и воде попытались, —
те уснули, конечно, — на кой же им ляд
кипишить сквозь такую усталость?

Белый, колкий, как шпат полевой,
день, дохнувший вином и ванилью,
задевающий высокой головой
корни райских тюльпанов и лилий.

9, 12.ХII.93

Ещё вариация

Лазурь февральскую Даная
с домашними лила сосудом.
Издалека, с реки Дуная,
весна-красна пришла в простуде.

Да, та “безмолвная”, полячкой
срисованная нам прекрасно, —
хотя безмолвною, но зрячей,
отвергшей лежебочьи басмы.

Ещё она в душе читала
(и праздны наши огражденья) —
и стёрла всё настоем талым
на вербе и других растеньях.

Свет, Нисским и тобою петый,
ВЕСЬ ПОМЕЩАЕТСЯ СНАРУЖИ
(его когда-то шкипер Петер
над головою обнаружил).

И днесь длиннее вечера;
синь изливалась безучастно,
не выбравши себе вчера
другой судьбы, другого счастья.

25—27.02.94

* * *

ВЕТОК ЯБЛОНЕВЫХ И ВИШЕННЫХ
красота, аромат, —
и накатом до Нижнего
они шли, на закат.

На закате далёком
розовеют цветы,
за комедией стёкол
увлажнились листы.

Лето 87, 13.ХI.94

Как будто Гайто Газданов

Нынче грозы меня затемнили,
и зеркальные ливни слепили;
стихотворческий почерк чернильный,
сквозь меня проходивший, как шило, —

вот чифирь, и в разводке горящий.
Он мне был по годам и по чину,
как прохладный запой веселящий,
и, любовь моя, небеспричинный.

Я люблю тебя, Claire, и желаю.
И что будет — авось пусть будет.
Атмосферная, с краю до краю,
пусть меня гроза не забудет.

27.VII.94, сентябрь, 15.ХI

Ещё вариация, 2

И медношумный, и туманный
осенний лес не вспомнил больше, —
ведь талые теперь дурманы
отсюда до границы с Польшей.

А я люблю весну. Особо —
весёлый май в несрочной стуже,
сирени мокрую особу
и то, что я тогда простужен.

(Что “Польша” мне, “веселье” мая? —
они не в первый раз с весною…
Бог весть, я этого не знаю.
А счастье — польское, лесное.)

апрель, июнь 95

К черёмухе

— Ты, черёмуха, дождём облилась —
та, что лезешь мне в окно на Москве;
что напиться в “Клозери де Лила” —
так мне видеть шелковистый твой век.

— СКОЛЬКИХ ЖЕНЩИН ТЫ ЛЮБИЛ И ЗАБЫЛ…
— Я скажу, что ничего не забыл
и ещё одну из них, может быть,
я б со страстью возносил и любил.

Этим вечером я пьян, как сова,
и от водки и от новых причуд, —
и не надо сюда листьев совать,
они вечно вышибают слезу.

14 июня, Москва.
Конч. 7 июля 95

УПИ. Зимняя сказка

И деревья листья сбросят
и заговорят о личном:
о зиме и о морозах —
розах ледяных привычных.

А они не за горами
(показавшимися чёрным) —
и почти столкнулись с нами
в жёлтом воздухе сгущённом.

Вот теперь сезон. Мы в шубах,
снег лежит на крышах зданий, —
кто ж деревья приголубит?
Шлёт к ним Бог своих созданий, —

это духи или феи,
феи сна, их нет прилежней:
на прозрачных крильцах реют,
сеют, источают нежность.

29.VIII, 26.Х.95

Следующий материал

Странички разных лет

Стихи