Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2001
Так случилось в моей жизни, что выросла я во дворе театра музыкальной комедии, и вовсе не символически, а буквально. В ту пору было там, “на задах”, неказистое двухэтажное зданьице, гордо именуемое актерским общежитием. В этом самом общежитии у нашей семьи была всего одна комната, где и проживали мы вчетвером: моя мама, Евгения Дмитриевна Никомарова, ведущая балерина театра, бабушка, Татьяна Ивановна Ганева, концертмейстер в этом же театре, и дедушка, к искусству никакого отношения не имевший.
Когда появился отчим, Григорий Исаевич Кривицкий, перешедший из оперного театра на должность администратора, здесь же в общежитии, просто в другом подъезде, выделили нам две комнаты, конечно, с соседями, но и это казалось роскошью.
Аура Театра окружала со всех сторон, словно проникала в поры, завораживала, и все это было не просто родным, но и совершенно естественным.
Рядом с нашим общежитием находился огромный сарай-ангар, в нем хранились театральные декорации: волшебные рукотворные горы из фрагментов дворцов, мебели всех эпох и народов… На вечерний спектакль всегда что-то уносили, а утром приносили снова, и в сарае все преображалось.
В каждой из комнат общежития, наряду с обычным, было проведено внутреннее театральное радио. Это было очень удобно, особенно для нас, театральных детей, мы хорошо знали, когда мамы и папы должны уйти со сцены, и это был самый верный сигнал к тому, что пора заканчивать игру и садиться за уроки. А если серьезно, именно тогда мы полюбили театр, не только парадный, праздничный, но и будничный, разный, одним словом, настоящий.
Актеры
Это было время, которое принято называть золотым для Свердловского театра музыкальной комедии. Это уже потом, годы спустя, о Марии Викс, Анатолии Марениче, Полине Емельяновой… напишут книги, назовут театральными легендами. Я же стала пытаться анализировать секреты их мастерства, когда окончила театральный институт и начала заниматься театральным процессом профессионально. А тогда, в пятидесятые годы, одним из самых больших удовольствий, к тому же тайных, было пробраться вечером в театр на балкон и “притулиться” там на ступеньках.
Зрителей было всегда полно. Шла оперетта Легара “Фраскита”. Мария Густавовна Викс играла главную роль — цыганку Фраскиту. Это была история, стоящая всех нынешних бразильско-мексиканских сериалов, вместе взятых.
Блестящий моряк, капитан оскорбляет бедную и гордую красавицу, цыганку Фраскиту и, конечно, влюбляется в неё. Но и цыганская красавица, несмотря на то, что поклялась отомстить, сдается перед нахлынувшим чувством.
Мария Викс, народная артистка России, не имела никакого специального театрального образования, но в её случае это не имело ровным счетом никакого значения.
Наступал финал второго акта: вот она, заветная минута мщения. У нас, подростков, притаившихся на балконе, от волнения перехватывает горло. Уходит моряк Арман, может быть, навсегда. Как изваяние окаменела Фраскита. “Что это значит?”— кричит влюбленный в неё цыган. “Это значит, что я люблю его!” — отвечает Фраскита. Говорила актриса совсем тихо, по крайней мере, так казалось, а слышал её весь зал, и каждый понимал, что это действительно любовь, уж такова была сила подлинного искусства.
Викс не была безупречно красива в общепринятом понимании. Крупная, весьма полная даже в молодые годы. Но все это тоже было неважно. Очень хороши были глаза, большие, светлые, почти прозрачные, и какой-то особый глубокий драматизм. У актрисы был голос чистейшего, хрустального тембра, “голос, поставленный самой природой”, так говорила моя бабушка, а уж она-то, наверное, знала это: они были знакомы с Машей Викс с юных лет. И еще у неё был врожденный сценический вкус, позднее я, конечно, поняла, осознала, что помимо большого таланта, отпущенного ей богом от самого рождения, Викс всю жизнь училась в театре, который любила беззаветно. Так формировалось поистине филигранное мастерство.
По сути, об этом говорит любая её роль. Вот маркиза де Курси в “Табачном капитане”, спектакле, прославившем свердловскую оперетту. Роль была, в общем-то, эпизодическая. Французская куртизанка появлялась только во втором акте, чтобы соблазнить юных русских капитанов.
Надо было видеть, как эта актриса, эстонка по национальности, дочь прачки, выросшая на прииске, носила костюмы, роскошные туалеты. Она была словно рождена в них, светски царственна, по-женски обворожительна. Роль де Курси была “вывязана”, как кружево, тонко, изящно, и при этом, как всегда у Викс, глубоко.
…Блестящая дама впервые в жизни получает отказ, да еще от человека, который чем-то ее задел; проигрывает на своем поле, где до сих пор не знала поражений. Она и удивлена, и оскорблена, и даже несчастна. Амплитуда дарования, диапазон возможностей актрисы, казалось, был безграничен. Не случайно, когда пришла пора “уходить с героинь”, а это всегда и для всех период особо болезненный, Викс перешла в новый актерский век на редкость совершенно. В характерных и уже возрастных ролях она приносила на сцену целый каскад комедийности, сочетание яркого внешнего рисунка и всегда при точной и современной мысли.
Жизненная судьба Марии Густавовны Викс полна не только солнечных бликов. Она имела много почетных званий, наград, её любили. Даже в годы Великой Отечественной войны благодарные зрители присылали ей письма с фронта, и она всю жизнь их хранила и гордилась ими.
Она была человеком своего времени. Член партии коммунистов, свои общественные обязанности выполняла ответственно и очень серьезно. При этом к жизненному своему финалу пришла не очень-то счастливой. Мучило одиночество. Своих детей не было, мать и муж давно умерли, умерла и любимая племянница Рема, которую Викс воспитала, и доживала Мария Густавовна в небольшой квартире с домработницей Тамарой, она и сейчас ухаживает за её могилой, что на Широкой Речке…
Работая на телевидении, я приходила домой к актрисе, чтобы снять на пленку что-то из её воспоминаний, а каких только встреч и с кем не было в её долгой жизни: были здесь и нарком Луначарский, и знаменитый Леонид Собинов… У Марии Густавовны сильно болели ноги, и она уже не могла ходить в родной театр, который был-то всего в квартале от её дома. Часами я разглядывала уникальные фотографии, редкие антикварные вещички. Викс серьезно была озабочена тем, кому все это завещать.
Из её актерских работ практически не осталось ничего, актрису театральную, в кино её не снимали, телевидение только начиналось, да и работали тогда на пленке, изображение на которой быстро стиралось. Вот так!
Маренич
Анатолии Григорьевич Маренич был тоже народным артистом России, но это, собственно, ничего и не объясняет. Маренич был целое явление, театральная планета. Мрачноватой наружности, сейчас бы сказали — кавказской. Заразительность его актерского обаяния была так велика, что, стоило только из-за кулис раздаться его хрипловатому голосу, зал словно пронизывало электрическим током.
Этот актер мог сыграть все, ему подвластны были все оттенки комического и трагикомического, уже много позже пришло понимание, что частенько материал, с которым он сталкивался на сцене, не всегда уж был так хорош, но это потом, потом….
Вот два случая.
Центральное телевидение придумало передачу “Театральная панорама”, шла она в живом эфире и призвана была объединять все театральное пространство тогда еще, конечно, Советского Союза. Нам, Свердловску, было дано три минуты на сюжет в эфире. В Москве все сюжеты соединял комментариями известный критик Борис Поюровский.
Мы долго размышляли над тем, что же выбрать на эти три минуты, и остановились на премьере, которая в те дни только что вышла на сцене театра музыкальной комедии, итальянском мюзикле Доменико Модуньо “Черный дракон”. Это была красивая, романтичная мелодрама, славящая, как и положено, любовь.
Маренич играл там разбойника по имени Трепло, одного из друзей главного героя спектакля Ринальдо. У него был один музыкальный номер: куплеты. В конце спектакля Трепло погибал, что для оперетты было вообще невиданным, и сердце пронзала чистая и светлая боль. Трепло был немыслимо симпатичен, добр, отважен, хулиганист и бесшабашен.
Мы, конечно, понимали, что номер, сам по себе шлягерный, в исполнении Маренича будет очень эффектным, потому что недюжинный темперамент актера, его зажигательная заразительность действовали всегда безотказно, но все-таки того, что произошло, предвидеть не могли.
Когда раздались уже первые фразы куплетов Трепло: “Я — герой, ты —герой…” — энергетика исполнителя словно полетела в зал, объединяя его со сценой, и зрители стали вставать, скандируя в такт и напевая в ритме мелодии, и через какое-то мгновение в одном порыве поднялись все от первых рядов партера до последних — на балконе…
Давно прошли отведенные нам три минуты, из Москвы в микрофон нам кричали: “Не отключайтесь, не отключайтесь!” Это был зримый праздник театра и таланта, и никакие комментарии и слова не требовались. Потом эту сцену не единожды пытались повторить, в какой-то мере она вошла в фильм о Марениче, снятый при жизни актера на Свердловской киностудии, “Работаю волшебником”, но тогда это было в первый раз.
И второй эпизод.
Театр музыкальной комедии приехал на гастроли в Москву. Как было принято, перед первым представлением на прогон приходили коллеги из московских театров. На генеральную репетицию спектакля “Огоньки” пришли мхатовцы, те самые знаменитые старики. Театралы помнят, что это был за спектакль. Пьеса была написана Леонидом Траубергом, автором знаменитой трилогии о Максиме, музыка — самим Георгием Свиридовым. Это была музыкальная драма, сага о революции, спектакль, подкупающий незаурядной культурой сценических работ и, в целом, к жанру оперетты никакого отношения не имеющий.
Маренич играл в “Огоньках” крохотную роль официанта-полового в маленьком кабачке, где встречались главные герои спектакля Татьяна и Петр Нечай. Был он здесь рыж, неряшлив, одним словом, и молью побит, и самой жизнью… Когда его звали посетители, произносил одну фразу: “Лечу-у!”, а двигался медленно и заторможенно. Глядя на него, становилось и смешно, и грустно. Маленький, по существу, жалкий человечек и как бы вне времени.
Не помню всех, кто был среди мхатовцев, но Василий Осипович Топорков был точно. Именно он и сказал тогда: “Это огромный актер, огромный!”
К счастью, из работ Маренича хоть что-то, да осталось. Есть телевизионный музыкальный фильм “Званый вечер с итальянцами” по одноименной оперетте Оффенбаха, где он прелестно играет некоего Шуфлери, но если говорить о масштабах его дарования, то все это мизер, да пленка и не передает, увы, живую неповторимость этого актера. Все это осталось только в памяти.
Бабушка
Бабушка моя была человеком очень интересным, только поняла я это много лет спустя, наверно, так всегда и бывает.
Умерла она в 95 лет, работала почти до 80, работала концертмейстером с первого дня основания театра.
Девичья её фамилия была весьма старинной — Можайская. Любопытно, что родом она из семьи того самого Можайского, что изобрел самолет, вернее, двоюродной линии этой семьи. Относилась к этому факту сама весьма спокойно, а мы долгое время и вообще об этом не знали, пока где-то в 60-х годах не появился в нашем общежитии некий гражданин “в штатском” и внезапно выяснилось, что на Западе докопались до скандальной ситуации: выяснили, что фотография Александра Федоровича Можайского, изобретателя, которую распространяет Россия, оказывается, не его, а одного из его родственников, и моя бабушка помогла найти подлинное фото.
Её отец был инспектором народных училищ, поэтому девочка из небогатой дворянской семьи смогла поступить и закончить знаменитый Смольный, Петербургский институт для благородных девиц. Меня всегда поражало, как бабушка до последних своих дней знала иностранные языки. Французский в совершенстве, её даже переводить приглашали, да и немецкий неплохо. Вот как учили благородных девиц!
При этом она была убежденной атеисткой, хотя, как сама рассказывала мне, по закону божьему у неё была высшая оценка — “двенадцать с крестом”. Но Бог для неё всегда был только синонимом совести, а в церковь если она и заводила меня, то чаще всего это случалось летом, когда театр приезжал в новый город на гастроли… Церковь, собор были местом, где она говорила со мной о прекрасном. По крайней мере, так мне запомнилось.
Замуж она вышла поздно, в 27 лет, за Дмитрия Ивановича Ганева, обрусевшего болгарина по национальности, по профессии юриста, адвоката. Он увез её из Петербурга на Дальний Восток, в город Благовещенск. Там родились в 1917 году моя мама и её брат Федор, погибший на фронте Отечественной войны и похороненный в братской могиле в Белоруссии.
Время было бурное, подчас трагическое, и судьбы личные переплетались с судьбами страны, иначе и быть не могло. Первый муж бабушки и отец её детей погиб как-то страшно: его убили; кто — она так никогда и не узнала, власть тогда на Дальнем Востоке менялась каждый день. На руках было двое крошечных детей, и надо было думать, как выживать и чем зарабатывать на хлеб насущный. Ведь тогда ей и в голову не могло прийти, что именно музыка станет для неё тем самым хлебом. В Смольном институте фортепиано было непременным элементом воспитания, но и только.
Но вот однажды она получает предписание в 24 часа уехать из Благовещенска, причина была самая простая: дворянское происхождение, и, взяв детей, она поехала через всю страну, добралась, правда, только до Урала, в Свердловске их ссадили с поезда — бабушка заболела тифом.
Здесь, в Свердловске, они встретились с Марией Викс, и та предложила ей поступить на работу в театр музыкальной комедии, который только открывался.
Бабушка никогда не была солирующей пианисткой, позднее сама признавалась мне, что, когда только начинала, не очень и представляла, что есть такое концертмейстер в музыкальном театре. Но у неё были вкус и, что особенно ценно, педагогический дар. Она умела не просто тщательно разучить с исполнителем самую сложную партию, но и угадать замысел постановщиков спектакля. Причем каким-то “седьмым” чувством очень точно угадывала актерскую одаренность и не уставала говорить, что в этих случаях “и не нужен никакой оперный вокал, главное, чтобы была капелька солнышка в крови…” Поэтому актеры её любили и верили беспрекословно.
При этом Татьяна Ивановна был одним из любимых персонажей на капустниках (тогда в оперетте бывали знаменитые капустники, на которые стремился попасть весь город).
Несмотря на преклонный возраст и слабое зрение, человек она была веселый и заводной и всегда с удовольствием принимала участие в любых театральных затеях. В то время одним из немногих видов актерского приработка были так называемые “левые” концерты, хотя и на них, по сути, зарабатывали гроши. По числу “леваков” были и свои рекордсмены, в первую очередь, Полина Александровна Емельянова и Анатолий Григорьевич Маренич. На концерт они могли отправиться в самый глухой угол, и бабушка стойко тянулась за ними. Однажды они попали в такой клубик, где инструмента просто не обнаружилось, но нашли аккордеон, и концерт состоялся. Бабушка играла на клавишах, а Маренич растягивал мехи. В театре этот случай рассказывали всю жизнь.
В последние годы жизни бабушка уже совсем не видела, но когда её подводили к инструменту, она играла, не видя, и прекрасные мелодии оперетт возникали одна за другой, в них была её молодость, её жизнь.
Для Викс бабушка была единственным и первым концертмейстером, помощником, их связывало нечто большее, воспоминания юности. Иногда, чаще всего это бывало по праздникам, мы отправлялись к Марии Густавовне в гости. Жила Викс в престижном по тем временам доме в Банковском переулке. Мне после нашего общежития казалось, что я попадала во дворец. Все было необыкновенно. Мария Густавовна была замужем за артистом театра музыкальной комедии Борисом Константиновичем Коринтелли. Внешне это был статный, очень красивый мужчина. Как актер, он стал известен после исполнения роли Петра I в “Табачном капитане”, за который Свердловский театр получил Сталинскую премию. В гриме Петра Коринтелли был необычайно впечатляющ.
Сам Борис Константинович был родом из грузинских князей, с женой они познакомились во время гастролей театра с Урала в Тбилиси, и он уехал за ней в Свердловск. В Коринтелли, как говорили старшие, ощущалась “порода”… даже дочь его от первого брака, часто у них гостившая, носила такое непривычное для меня имя, Саломея.
Дом был богатый, что было естественно, ведь к тому времени это были очень популярные артисты. Хотя все познается в сравнении. Тогда ещё не было телевидения, оно только начинало развиваться, но имена любимых артистов из разных свердловских театров: Викс, Маренича, Вутираса, Ильина, Даутова… знал каждый, кто хотя бы раз открывал театральную дверь. Все они были непременными звездами концертов, в киосках продавались открытки, на которых они были представлены в разных своих ролях.
Можно сколько угодно размышлять над феноменом дара актеров, начинавших Свердловский театр музыкальной комедии. Все они, почти все не имели специального образования. Но ведь было, было…
Балет, балет
В балет театра оперетты идут, как правило, артисты, чья судьба не сложилась или не может сложиться на оперной сцене. И это можно понять. Самые одаренные мечтают танцевать “Лебединое озеро” и “Дон Кихота”. Но все не так просто. Балет в оперетте — это искусство, и совершенно особое.
В том самом общежитии в соседях с нами жили артисты балета Надежда Богданова и Ян Липковский с маленьким сыном Вовкой. Много позже я узнала, что была Надежда выпускницей Ленинградского хореографического училища, ученицей знаменитой Агриппины Вагановой. Бог его знает, какие жизненные бури занесли ее на Урал?!
На сцене балерина выглядела волшебно: светлые русалочьи глаза, приподнятые к вискам, крупный рот, чем-то она напоминала Грету Гарбо. Я хорошо ее помню в “Табачном капитане”, в номере “Павана”. В красивом парке, куда приглашены русские капитаны, под звуки музыки и призрачного сценического света внезапно одна из садовых скульптур — изваяние прекрасной женщины — оживает. Эта и была балерина. У Богдановой были удивительные линии, певучие, льющиеся, традиции мариинской балетной школы. Каждая поза закончена, как это бывает только в классической живописи. Это была истинно академическая танцовщица в лучшем смысле этого слова. А Ян Липковский был чечеточником. Сейчас степ снова становится популярным и даже модным, а было время, когда его, как джаз, запрещали. Сейчас это смешно даже представить! По-настоящему владели этим искусством немногие, Липковский был ас. У него было несколько фирменных концертных номеров, он танцевал их и в спектаклях. Причем была какая-то своя особая манера: почти непроницаемое лицо, улыбка в уголках губ, глаза с хитринкой, а ноги выбивают немыслимый ритм, и все это как будто и независимо от исполнителя.
Каждый из солистов балета тех лет был творческой индивидуальностью.
Запомнилась Евгения Мартэн, Женечка, как её все звали. Миловидная и курносенькая женщина с ямочками. Она успела побывать на фронте и поражала меня тем, что на праздниках появлялась (при её-то осиной талии!) с боевым орденом Красной Звезды на лацкане костюма.
Она была хороша в спектаклях, где было много народных танцев, это был её конек, таких спектаклей было тогда много, и Женечка в них солировала, задорно и с юмором.
Потом она вышла замуж за брата известного дирижера Марка Павермана, режиссера, они уехали в Омск, муж был там главным режиссером в оперетте. С моей мамой они долгие годы переписывались, и к праздникам всегда приходили аккуратные открыточки.
Роза Алексеева пришла с хорошей классической школой из оперного театра и могла танцевать практически все.
Много лет ведущим танцовщиком был Александр Семин. Александр был высок, атлетически сложен, блондин с яркими карими глазами и открытой мальчишеской улыбкой, женился на героине театра, Валентине Валенте, тоже очень эффектной женщине. У Алексеевой и Семина был знаменитый номер: во втором акте “Фраскиты” в кабаре, где уже преобразившаяся героиня работает певицей, они танцевали Испанский танец. Пересказать балетную миниатюру словами, конечно, невозможно, да и не нужно. Но это было действительно стильно, графично по позам и… сексуально, хотя тогда таких слов вслух не произносили, но понимали, что это именно так.
Прием зрителей был всегда такой, что артисты не только бисировали, но и повторяли номер подряд трижды.
В конце 50-х — начале 60-х годов в театре начали появляться “шанхайцы”: русские артисты с очень непростыми житейскими судьбами, прибывавшие с группами эмигрантов из Шанхая и Харбина. Приехал и супружеский дуэт: Любовь Красавина и Анатолий Дубинин. Люба была миниатюрная, худенькая, супруг крупный и много старше жены. Вообще-то по национальности он был украинец по фамилии Дубына, но когда стал работать на эстраде, превратился в благозвучного Дубинина.
В Шанхае они работали в кабаре, было у них несколько номеров, как говорили в театре, построенных “на крутках”. Западная жизнь никогда не вспоминалась им сладкой. Сама Люба рассказывала мне, что там они не могли себе позволить завести ребенка: работали с утра до вечера. И дочка их Наташа родилась уже здесь, в Свердловске. Сам Дубинин был мастер на все руки, казалось, не было вещи, которой бы он не мог сделать, смастерить…
Свои трюковые номера они танцевали и в Свердловске, просто их чуть трансформировали в зависимости от задач спектакля. Например, в таком забытом уже сейчас спектакле, как “Принцесса долларов”, Красавина и Дубинин производили всегда очень сильное впечатление. Мощный партнер в бешеном темпе “крутил” изящную балерину, причем в немыслимых акробатических позах. Конечно, это было ближе к мюзик-холлу, а порой и к цирку, но такие номера тоже всегда были нужны в оперетте.
И, наконец, моя мама. Конечно, мне трудно писать о ней. Ведь и сейчас, когда мне доводится встречаться с театралами, знавшими театр музыкальной комедии в те годы, обычно следует вопрос: вы дочь Евгении Никомаровой? Той самой? Хотя прошло уже столько лет… Она была истинно характерная танцовщица, балерина-актриса, наделенная редкостным драматическим даром. А еще она была просто красивой женщиной.
Балетмейстеры ставили на неё номера специально. Один из таких танцев был во “Фраските” — Цыганский. Когда происходил конфликт у Фраскиты и, разгневанная, она уходила, предводитель табора выгонял на авансцену молодую цыганку и заставлял танцевать. А она не хотела, это словно была вторая Фраскита, такая же гордая и прекрасная. Но ослушаться было нельзя, звучала музыка, громче, быстрее, зазывнее; и она танцевала, страстная и гибкая, как огонь; а вместе с ней уже начинали танцевать все.
Такой же яркий и оригинальный Цыганский был у мамы в “Марке Береговике”, музыкальной комедии, созданной по мотивам бажовских сказов. Этот необычный номер был придуман с сюрпризом. Одним из партнеров балерины был большой медведь, кстати, его изображал Анатолий Дубинин, исполнитель был одет в медвежью шкуру. Для дома уральской заводчицы Колтовской, где происходило действие, это было очень достоверным. Здесь мама покоряла взрывным темпераментом и неожиданным юмором.
Мама очень любила свою профессию. Когда шли репетиции, что только не происходило, и на какой только риск она ни шла.
Ставилась музыкальная комедия “Чемпион мира”, посвящалась она конькобежцам. У мамы был здесь очень смешной номер девушки, не умеющей кататься на коньках. Вместе с балетмейстером она с увлечением не просто сочиняла пластику танца, но старалась буквально каждое движение сделать осмысленным и говорящим.
В “Огоньках” в первом акте на сцене разворачивалось целое представление бродячего цирка, мама была в нем воздушной гимнасткой, с двумя партнерами она делала здесь настоящее сальто, для чего ходила на стадион “Динамо” и там с лонжей долго его отрабатывала, но на сцене-то страховки не было…
Вообще, акробатических номеров она танцевала немало: вальс “Звезда” в “Принцессе долларов”, такой же номер был в “Трембите”.
Я обычно прибегала посмотреть эти номера из зрительного зала. Страшно было за маму ужасно, но когда публика делала после успешно выполненного трюка дружное: “Ах!”, гордость охватывала волной.
А вообще, артисты балета жили, конечно, как все вокруг. Особенно горячими бывали праздничные дни, в это время маму дома мы почти и не видели. После спектаклей и между ними она носилась по концертам, чтобы что-то подработать. У всех были дети, так что и заботы были самые житейские, человеческие.
В одной гримерке с мамой сидела Мура Милокум, артистка балета и жена Александра Петровича Поличкина, артиста балета, затем ставшего балетмейстером и создателем известного ансамбля народного танца.
Однажды в антракте тетя Мура, как я её звала, пока мама была на сцене, проколола мне уши… в этом не было ничего особенного, театр был нашим домом.
Администраторы
Об этой профессии как-то не принято писать. И зря — наиважнейшая должность на театре. Одна из тех профессий, которой научить нельзя, это или уже дано, или нет… Хотя нынче учат, в театральных вузах открыты различные экономические отделения, но что-то в театрах выпускников с подобными дипломами не встречается. Может быть, все объясняется временем, администратор в театре всегда больше работал из любви к искусству, а не за приличную зарплату.
А сейчас об администраторах театра музыкальной комедии тех лет. Все это были совершенно разные люди. Яков Григорьевич Лев был из одесских евреев. Несмотря на столь грозную фамилию, был он маленького роста, всегда очень вежлив, говорил быстро и сильно грассируя…
Славился тем, что мог все достать, или почти все. В те времена это являлось качеством сказочным, потому что все как раз и было в дефиците. Он был влюблен в свой театр, гордился им совершенно по-детски. Актеров любил нежно, у него не было своих детей, и актеры заменяли ему своих собственных.
Надо сказать, что пользовались артисты этим безбожно. Но самое главное, что когда нужна была помощь, звания и популярность не были для Льва решающим фактором. В четвертом классе я заболела туберкулезом, нужны были редкие лекарства, мама моя заметалась, помог Яков Григорьевич, устроил в специальный санаторий, что было совсем непросто.
Другой администратор, Павел Иосифович Левит, был тоже колоритнейшей фигурой. Из театральных шоферов, работал здесь же в театре и знал его насквозь. Был он фронтовиком, прошедшим не что-нибудь, а штрафной батальон и каким-то чудом оставшимся в живых, но вернулся израненный, весь в шрамах. При этом был веселым, заводным, под горячую руку вполне мог ввернуть крепкое словцо, и не одно…
Никакого особого образования у него, конечно, не было, но и для него театр был главным и единственным. Когда в театре бывали аншлаги, он гордился этим, как своим личным достижением. Выходил новый спектакль, премьера. Левит настойчиво и упорно начинал выспрашивать критиков и театралов, пытаясь понять, произошло ли художественное событие. И надо объективно признать, каким-то вернейшим администраторским чутьем всегда очень точно угадывал, пришла ли в театр удача. Если же бывало наоборот, он грустно говорил нам, телевизионщикам: “Ну что, покупать спектакль будете сейчас или немного погодя?” — давая понять, что ни на что другое спектакль и не годится.
Мой отчим, Григорий Исаевич Кривицкий, имел за плечами семь классов. Был он коренным уральцем из Челябинска. Еще до войны его, красивого мальчишку, пламенного комсомольца, судьба завела в ТРАМ (Театр рабочей молодежи), попробовал он себя даже в актерах — это так, по молодости, но расстаться с театром уже не смог никогда.
Он и с фронта вернулся в театр. Первая жена его не дождалась, вышла замуж, осталась дочь. Сначала работал в оперном театре, потом пришел в театр музыкальной комедии, а там встретился с моей мамой и проработал в театре до самой смерти.
Человек он был крутой, горячий, и мы, особенно те, кто работал на телевидении, ощущали это в полной мере. Дело в том, что тогда в ежевечерних программах было очень много театральных передач. Мы всегда старались, как можно быстрее рассказать о новой премьере, интересном дебюте и, естественно, показать самые выигрышные сцены. Много передач шло прямо из студии. Спектакли же в те годы в театре музыкальной комедии ставились очень красивые, пышные, “костюмные”…
Стоит вспомнить хотя бы “Прекрасную Елену”, “Путешествие на луну”, “Жюстину Фавар”, “Дочь фельдмаршала”… Последняя оперетта на музыку известного композитора посвящалась, ни много ни мало, самому Александру Васильевичу Суворову. В первом акте на сцене был двор императрицы Екатерины, а в третьем акте, что соответствовало истории, двор Павла I, и все исполнители, хор, балет меняли туалеты. Художником спектакля был блестящий мастер Николай Васильевич Ситников. Каждый костюм в спектакле был произведением искусства. Так вот вымолить их у Кривицкого для передачи, даже оформив все как должно, было делом труднейшим. И уж не дай бог было посадить какое-нибудь пятнышко на костюме или царапину на театральном паркете тяжелой камерой. Не спасало даже то, что в этом принимала участие я, родной для него человек. Наоборот, требования были еще более жесткими.
Они, эти администраторы, были не функционерами при театре, а истинными и рачительными хозяевами. Сегодня всех этих людей уже нет, но похоронены они с теми, с кем работали и кого любили: в театральном уголке кладбища на Широкой Речке. И это очень справедливо.
Концерты
В те годы непременным атрибутом праздника бывал сборный концерт, в котором принимали участие артисты из разных театров города. Я вспоминаю, сколько в Свердловске было ведущих концерты, какие это были разные, яркие, непохожие друг на друга артисты. И становится искренне грустно оттого, что по сути исчезло такое нужное человеку, зрителю амплуа — конферансье.
Борис Молчанов, артист театра драмы, великолепный исполнитель шекспировских ролей: Антония, Петруччо; на эстраде он всегда был необычайно элегантен, привнося в любой концерт, независимо от его масштабов, интеллигентность, культуру драматического театра. Концерты вели и замечательные артисты театра музыкальной комедии: ироничный, тонкий Александр Михайлович Матковский, как раз он-то и играл фельдмаршала Суворова; конферировал Владимир Курочкин, артист и режиссер, и это было уже следующее поколение. Курочкин был умен, всегда современен и никогда не пошл. Быстро завоевал популярность дуэт двух Владимиров — Шадрина и Остапенко, актеров молодых и внешне очень симпатичных…
Все эти артисты умели разговаривать со зрителями как с добрыми друзьями, поэтому на концертах устанавливалась атмосфера благожелательная, теплая.
Кстати, многие актеры, хотя и исполняли на концертах что-то из текущего репертуара, часто готовили что-то специально и делали это по-настоящему творчески.
Скажем, у Марии Густавовны Викс был “фирменный”, абсолютно гвоздевой номер — песенка Периколы из одноименной оперетты Оффенбаха, эта знаменитая песенка опьянения. К счастью, запись сохранилась в фондах свердловского радио. И сегодня невозможно не попасть под обаяние покоряющего мастерства певицы и актрисы.
Номер этот был отточенным трехминутным микроспектаклем: и смешным, и трогательным. Играли буквально каждое слово, каждая интонация, и главное, ни в одной ноте не было пережима, измены подлинному вкусу.
Огромный репертуар был у Емельяновой и Маренича, дуэту и в театре, и по жизни. Их безумно любили. Стоило лишь назвать их фамилии, раздаться их голосам, как в зале вспыхивали горячие аплодисменты. Наверно, и даже определенно, в их выступлениях не все было одинаково удачно, но заряд радости, который они несли с собой, был удивителен. Маренич очень любил импровизировать, его словечки и хохмочки передавались из уст в уста.
Для концертов тогда старались подготовить не просто свежий, незаезженный репертуар, но и очень гордились, если удавалось раскопать что-то забытое, шили красивые туалеты. Из молодых уже в семидесятые годы все эти традиции успешно продолжили Алиса Виноградова и Виктор Сытник.
Сегодня, когда здание театра музыкальной комедии закрыто на реконструкцию (что делать, любая квартира нуждается в ремонте), может быть, особенно важно и нужно вспомнить тех, кто начинал, вспомнить о хорошем и, главное, напомнить тем, кто приходит в театр сегодня.