Записки редактора
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2001
Взлет и приземление
Где-то в семидесятых, в пору пышного застоя, наша Свердловская областная писательская организация завязала тесную дружбу с милицейским руководством. Инициатива шла сверху. Писателей и работников журналов пригласили для начала в криминалистический музей, где мы по стендам ознакомились с увеличенными следами удавлений, отравлений, укушений и других внечеловечных пороков. Потом на совещании обсуждали, как через художественное слово поставить дело нравственного совершенствования народа, воспитывая по ходу любовь к милиции.
Подобные сборы проводились и во всесоюзном масштабе: в Узбекистане, в Прибалтике и других весьма приятных местах. Именно по такому случаю в Ташкент вылетела большая группа из Свердловска: писатели-“детективщики” А. Трофимов и С. Бетев, редакторы С. Мешавкин от “Уральского следопыта” и я от “Урала”, работники свердловского УВД во главе с интеллигентным, обаятельным Алексеем Максимовичем Масалыкиным.
В Ташкенте нас ждали номера в отличной центральной гостинице, бесплатный ресторан и грандиозное совещание в правительственном здании. В президиуме кроме руководства ССП восседали сам Чурбанов, главный политорг главного милицейского политоргана, и сам Рашидов — первый секретарь ЦК компартии Узбекистана! Чурбанов произнес речь. Было неловко видеть молодое холеное лицо, которому он, несчастный, а тогда еще счастливый, зять генсека, пытался придать особую значительность, как бы оправдывая свое главенство на фоне седоголовых заслуженных генералов со звездами меньшей величины на погонах. Выступили, конечно, и московские писательские звезды, в частности очень популярный тогда А. Адамов. В кулуарах я рада была встрече с дебютантом “Урала” сотрудником Тюменской милиции Виктором Хмелевым, с нашим постоянным автором Павлом Шестаковым из Ростова-на-Дону, мастером “милицейского” жанра.
А потом началась восточная сказка.
В Самарканд эскорт машин мчался не по автостраде — по взлетной полосе, так как не было ни встречных, ни поперечных. “Только версты полосаты попадалися одне”, то есть кое-где стояли регулировщики с указующими палочками в руках. Знакомство с изумительными средневековыми куполами и минаретами завершилось обедом в закрытом для посторонних лиц ресторане. Мы вкушали, а в центре у фонтана девушки с голыми животиками и в шелковых шальварах танцевали танец гибких рук.
Далее следовало посещение передового колхоза. Под виноградными сплетениями мы сидели, расположившись кругом на каком-то помосте, так что рождалось ощущение, будто сидим по-восточному на ковре, поджавши ноги. Стройные восточные юноши в белоснежных рубашках, еще более белых от смуглоты чеканных лиц, разливали вина и выжимали бордовый сок гранатов в наши хрустальные бокалы.
И мы запиваем нежнейшее мясо. И щиплем виноград, смакуем восточные сладости. И слушаем рассказ круглолицего раиса о достижениях колхоза-маяка. И среди нас — ни одной узбекской женщины, ни одного “хлопкоробского” лица…
В Ташкенте лето, а на Урале, говорят, выпал снег. И сколько ни говори “халва”, а надо возвращаться.
Заказное авто с шиком подвозит нас к аэрофлоту, прощаемся с сопровождением и остаемся одни в переполненном усталыми людьми ночном регистрационном зале. Спутники мои днем накупили корзины и ящики с фруктами. У меня же принцип: “не думай о пустом”, т.е. суетном, по Конфуцию. В руках только сумка, с которой приехала. Поэтому пропускаю всех вперед на регистрацию: им тяжело и громоздко. Товарищи прошли контроль, остаюсь я да Бетев — в силу своего шебутного характера и воздействия прощального “посошка”. И когда я протягиваю свой билет, девушка решительно выставляет табличку: “регистрация окончена”!
— Как?
— Все места в самолете заполнены!
— Не может того быть! У нас билеты! Куплены заранее!
— Да вы что, не знаете? — поясняет кто-то из публики. — Надо пораньше регистрироваться. Они же здесь по блату больше билетов продают, чем мест в самолете. Тю-тю ваш лайнер. Приземляйтесь!
Бросаю отчаянный взгляд на уходящих в “накопитель” товарищей. Они смущенно пожимают плечами. Слава Мешавкин, в рыцарство которого я так верила, смотрит на меня печально-виноватыми глазами и удаляется со своими дынями. Я, единственная женщина в группе, остаюсь. И Бетев. И ночь. И сутки до следующего рейса. В гостиницу обратно нас не примут. Бетев говорит, что у него в кармане только рубль: потратился на неподъемный плетеный “сундук” с дынями: “девчонки из Союза заказывали”. Ужас!
Да! Но наша благородная милиция?.. Вот спасение! Бросаюсь к дежурному. Объясняю, кто мы, зачем приезжали. “Мой товарищ писатель, пишет о милиции”. Милицейский смотрит с презрительным безучастием: “Вашего приятеля, женщина, в самолет нельзя пускать — выпивший”. И удаляется.
Кончилась восточная сказка, наступила восточная явь…
Но финал оказался счастливым. Не бросили нас коллеги. Обратились в самолете к командиру экипажа. По счастью, это был уральский экипаж. Прибежал за нами некто в летной форме. Подхватил бетевский “сундук” — и бегом по служебным проходам, коридорам, спускам, подъемам. Мы, счастливые, за ним, к трапу. Рыцарь Мешавкин уступил мне кресло, сам сел на какую-то приступочку, а Бетев рухнул на свой “сундук” в багажном отделении.
Вот и вся история. А может быть, то был конец грандиозного государственного спектакля? Вспоминаю о нем и немножко смешно, и немножко грустно. Где те актеры и где статисты?
Что было, то было
***
Юрий Михайлович Курочкин, впоследствии писатель-краевед, вернулся в Свердловск после десяти лет отсутствия по статье пресловутой пятьдесят девятой, то есть политической. Пришел представляться в обком партии, к секретарю по идеологии. Невысокий, хрупкий.
— Курочкин, — протянул он худенькую ладонь.
— Куроедов! — радостно обхватил ее обеими руками вальяжный шеф.
***
Свердловское книжное издательство размещалось раньше в Доме печати по улице Ленина. Ближайший вход был рядом с театром музыкальной комедии — крутая черная лестница вела к нам на пятый этаж, и для порядка сидел внизу этого каменного мешка какой-нибудь замшелый дядька.
Раз в комнате заведующего производством раздался звонок. Он снял телефонную трубку. И услышал:
— Александр Соломонович? Я звоню вам снизу, от портье…
Это был художник, вернувшийся в Россию, на родину, из Шанхая.
***
Одна из наших редактрис любила погордиться тем, что отлично помнит номера телефонов и имена и отчества всех своих авторов.
И вот как-то приходит один из них.
— Альберт Сергеевич?! — вскинулась она навстречу.
— Упаси бог! — отшатнулся он. — Лазарь Кильманович!
Немая сцена.
И еще случай. В текст брошюры, которую она редактировала, вкралась, как принято было говорить, опечатка. Выпала запятая, и вместо: “длина овода достигает 1,2 см” — в свет вылетел овод размером 12 сантиметров.
— Чтоб вас такой овод укусил! — в сердцах воскликнул огорченный автор.
***
Читаешь сейчас газеты и даже книги и морщишься: как много небрежностей, опечаток. В наше время с этим было строго. Аллергическая сыпь охватила редактора, когда он увидел напечатанное машинисткой: “борьба за всеобщую беременность” вместо “борьба за всеобщую бережливость”. А один знакомый мне журналист потерял работу из-за опечатки в газете: “М.И. Калинин подчирикивал” вместо “подчеркивал”. Мог бы и свободу потерять.
***
Известный драматург А.Д. Салынский работал когда-то редактором художественной литературы в нашем издательстве. Сидели мы все в одной комнате и слышали невольно разговоры, которые велись за соседними столами.
Вот Афанасий Дмитриевич распаляется в творческом споре и кричит:
— Ну что вы тут сюсюкаете — “лебеди, лебеди”… Да я ем лебедей, если хотите знать!
Мы в восторге. Мы знаем — у Салынских, пожалуй, и куриного яйца в доме нет. Время было трудное, послевоенное.
***
Возвращаюсь из Тюмени с совещания литераторов. В купе писатель Ф. и попутчица, которая смотрит на него с почтением, если не обожанием. Недавний рыбак, охотник, он упоен новой ролью и пылко говорит о тонкости писательского видения и чувствования. Потом забирается на верхнюю полку, засыпает. Начинаем укладываться и мы. И тут… из уст спящего четко, раздельно, витиевато, прямо-таки художественно разветвленно изливается длинный, никогда мною не слыханный такого рода мат…
Так вот почему иногда говорят: “Послал с верхней полки!”
***
Редакция “Урала” в гостях у курганских писателей. Главный редактор журнала В.К. Очеретин призывает с трибуны поднимать уровень мастерства и в качестве художественного образца зачитывает пушкинское:
Я вас любил: любовь еще, быть может…
В кулуарах курганцы усмехались: “Ну что ж, Очеретин был откровенен, когда заявил:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печатать вас совсем!”
***
Писатель Борис Сергеевич Бурлак рассказал мне. Как-то отдыхал в Доме творчества, в Крыму. Познакомился с финским писателем. Тот говорит:
— Счастливые вы люди!
Борис Сергеевич горделиво приосанился:
— Почему?
— Не знаете, как плохо живете…
Эх, дороги!
Нет, наверно, холоднее места зимой, чем пешеходный мост над железнодорожными путями. Спускаюсь с пронизываемой ветром высоты к стылому провинциальному вокзальчику.
У кассы пусто — это плохо. Мест на ближайший поезд до Свердловска не дали. Следующий за ним фирменный “Урал” пройдет здесь без остановки… Как быть? Возвращаться? Или ждать, оставаться до вечера?
Пришедший проводить меня журналист говорит: “Линейный милиционер в Красноуфимск едет. Попрошу — захватит вас. Там все поезда останавливаются, и билет на “Урал” купить успеете”.
Вышли на перрон. Местный народ толчется кучкой, ожидая поезда, постукивает валенками нога об ногу. На что-то надеются? Сочувствую им.
Вот и локомотив показался, замедляет ход, проволакивая мимо длинное зеленое тело. Из вагона вывалился, держась за поручни, усатый проводник: “Кто без билетов, сюда!” Валенки резво замелькали и шустро исчезли в жерле вагона. Рванулась было и я, но милиционер, которому меня препоручили, сдержал: “Спокойно!”
Поднялись с ним по обледенелым ступеням, он небрежно бросил проводнику: “Эта со мной”.
Господи! Как хорошо в вагоне! Тепло, солнечно. Полка вдоль вагона свободна вся, и столик в середине поднят. Снимаю тяжелое пальто, шарф. Милиционер исчез, устроился где-то. Я достала папку, листаю страницы рукописи и радуюсь — вечером буду дома.
Часа три прошло — Красноуфимск. И возникает мой строгий милиционер: “С вещами на выход!”
— Да что это вы? Зачем же? Я уплачу за проезд проводнику, как все те, которые… Или нет, вы не откажете в любезности купить для меня в кассе? Поезд стоит здесь пятнадцать минут…
— Не положено. Одевайтесь!
Провожаемая осторожными любопытствующими взглядами: “Ишь ты, вроде приличная дама и в возрасте, а…” — следую за конвоиром.
Вокзал в Красноуфимске стоит высоко. Спешу подняться по широкой деревянной лестнице — успеть купить билет. Но… кассир заявляет, что мест в моем поезде нет. “Не дали”. Мой резон, что я уже еду этим поездом и свободные места там есть (называю вагон), остается без ответа.
Милиционер уходит. Поезд, внутри которого уютный перестук, тепло и солнечно, увозит счастливых халявщиков. А я…
Оглядываю зал ожидания. Он переполнен. Даже вдоль стен, у батарей стоят, жмутся к теплу люди. Покупаю билет на фирменный “Урал”, купейный. И тут удача: прямо под носом вижу свободное место на деревянном диване, даже сумку рядом поставить можно. Плюхаюсь. Осматриваюсь…
Рядом… черная шапка-ушанка, черный ватник и такие же ватные штаны, бахилы на ногах, специфически бледно-зеленое лицо с лихорадкой на губах, ссадина от уха к щеке. И поклажи нет… Зек! Первое желание — вскочить! Но… ведь я оскорблю его этим! Он сразу поймет: никто с ним рядом сидеть не хочет. И я остаюсь. Ясно, у него вместо паспорта и вещей — справка об освобождении…
Сидим. Перед нами буфетная стойка. Там свой брат железнодорожник бойко раскупает-расхватывает бруски сливочного масла, вырезанные из большого желтого куба: ожидается очередное повышение цен. Вспоминаю, что в сумке у меня пара пирожков и конфеты. Достаю пирожок, предлагаю соседу: “Не откажите”. — “Спасибо”, — берет. Молча жуем. Нашариваю и конфеты, протягиваю ему. Согласно кивает головой.
“Вот, — думаю, — и сидим два подконвойных”.
В сумке моей лежала, между прочим, рукопись детективной повести, но вот уж никак я не предполагала, что ситуация сведет меня в пути с двумя близкими ей персонажами, представшими в несколько ином свете.
Он уехал раньше электричкой до Дружинина. А я позже — в купе с девушками-челночницами. Из Москвы в Серов волокли они огромнейшие клетчатые сумки с товаром.
Продолжаю читать
Петр Владимирович Евладов, человек разных профессий и умений, подарил мне книгу своих стихов с надписью: “талантливому и добрейшему читателю”. Читателю? За десятилетия своего труда я получила много дарений-книг и с комплиментарными эпитетами, и со сдержанным “Уважаемой…”, но за всем этим мыслилось — редактору. А тут как будто по-новому осветилась моя профессия и, если позволительно употребить высокий стиль, — пожизненное призвание.
Да, я читатель. И началось это увлечение давно, с четырехлетнего возраста, когда впервые подарили мне книжку. То была веселая басня Крылова “Мартышка и очки”. В небольшом формате, с картинками на каждой странице, она и сейчас у меня перед глазами. Хотя прошло с тех пор более семидесяти лет.
Видимо, потрясением для ребенка было волшебство рождения Образа и Знания через Слово. Названий последующих книг я не помню. Помню, что, учась в третьем классе, зашла утром к подружке и к вечеру, не поднимаясь со стула, склонившись над подоконником, на котором лежала раскрытая книга, прочла, как проглотила, толстый том — “Всадник без головы” Майн Рида.
Родители записали меня в библиотеку, и за годы школьной учебы я освоила в ней весь фонд художественной литературы. Это была взрослая библиотека с собранием сочинений английской, немецкой, особенно французской классики. Бальзак, Гюго, Жюль Верн, Золя, Додэ, Рабле, Мопассан, Свифт, Шекспир, Диккенс, Вальтер Скотт, Коллинз, Фейхтвангер, Манны, Джек Лондон, Драйзер, О’Генри, Марк Твен, Эдгар По — всех не перечислишь… Такое пиршество! А океан классики русской, в том числе не только сейчас, но и тогда мало читаемой литературы: Лажечников, Аксаков, Писемский, Помяловский, Григорович, Эртель, Гарин-Михайловский, Салтыков-Щедрин, Мамин-Сибиряк, Шолом-Алейхем? И тут же советские Алексей Толстой, Шолохов, Леонов, Панферов, Катаев, уральцы Бондин, Савчук, Маркова, Рябинин… Поистине тогда-то, в отрочестве и юности, я была талантливым читателем. Мне довелось позднее побывать в городке, где прошли ученические годы. И директор школы показал сохранившуюся в архиве анкету, в которой дети отвечали на вопрос “ваша любимая книга”. Среди ответов были повторяющиеся, стандартные: “Как закалялась сталь”, “Разгром”, “Чапаев”. И вдруг — “Кола Брюньон”!
— Это кто же так отвечает?..
— А вы!
Нет, ей-богу не интересничала я тогда в том ответе! Потому что и сейчас помню увлечение, с которым читала исполненную галльского юмора, обаятельную повесть Ромена Роллана, помню даже некоторые острые фразы из нее.
— Ну и что же? — возражаю я сама себе. — Не было ли то запойное книгочейство трудом Данаиды, вливанием воды в бездонную бочку?
Нет. Как известно, познание — врожденный инстинкт. Двигатель, генератор человеческой жизни. И многочисленны каналы его удовлетворения: через органы чувств, через различные грани и формы общения с окружающим миром, в том числе и через искусство. Познание через литературу, искусство возвышает, развивает духовную составляющую бытия, определяет его культуру. Сейчас нередко утверждают, что литература, а особенно художественное телевидение, всего лишь предмет развлечения, отрицая их воспитывающую роль.
Категорически не согласна. За юношеским чтением стояло развитие сознания, формирование души, конструирование будущего, даже судьбы.
Закрывая книгу, я с завистью читала мелкий шрифт коротких строчек, на которые обычно никто не обращает внимания: редактор… такой-то, корректор… имярек, технический редактор… Думала: и я хочу быть причастной к рождению книги, стать редактором.
Кстати, начитанность очень помогала в школе и в институте. Не было необходимости принудительного чтения “по программе”. Особенно в университете по курсу западной литературы, когда некоторые из студентов, записывая лекцию за преподавателем (им был незабываемый Борис Федорович Загс), по слуху заносили в тетрадь “Санч и Пансо” вместо “Санчо Панса”.
Жизнь каждого вмещает в себя правильный выбор и ошибки, успех и неуспех, радости и горе, провалы и взлеты. Профессия редактора — это счастливый кубик (масштабнее — куб, кубище) в мозаике моей судьбы. Никогда я не жалела о своем выборе, так интересен был мой труд. Писатель Эрнст Бутин, занятый некоторое время в отделе прозы “Урала”, любил шутить: “Такая хорошая работа, а за нее еще и деньги платят!”
Меня не раз спрашивали, не скучно ли бесконечно читать чужие рукописи, “голову засорять”, “глаза портить”. Но мне уже доводилось писать: все компенсировалось причастностью к словесному творчеству. Познание людей и времени, начатое в детстве, продолжалось. Ведь художественное слово, чтение не только пробуждает чувства и мысли, но раскрывает широчайшие горизонты мира. (Сейчас здесь грандиозную роль играет, видимо, Интернет.)
А само общение с авторами? Когда выбираешь профессию — выбираешь пожизненную “среду обитания”. Прошу простить ставшее уже трюизмом выражение Антуана де Сент-Экзюпери о том, что общение — одно из доступных нам наслаждений. А Чехов Антон Павлович еще раньше восклицал: “Какое наслаждение уважать людей!”
Богатой встречами, интересной была среда моего обитания. Чтение выработало идеал, согласно которому складывался круг общения и круг друзей.
Сейчас вот появилось новое определение “интеллектуал”, противопоставляемое понятию “интеллигент”. Руководитель одного из ведущих телевизионных каналов даже заявил в интервью, что он, упаси бог, не интеллигент, он интеллектуал, сняв с себя таким образом обязанность быть нравственным. На мой взгляд, интеллигентность — это прежде всего нравственность плюс интеллектуальность и профессионализм. Люди, интеллигентные в моем понимании, всегда доставляли мне чеховское удовольствие “уважать людей”, помогали переживать драматические грани упомянутой выше мозаики жизни…
Вот уже десять лет, как я вне рабочей среды, не редактор. Но, как прозорливо отметил своей дарственной надписью Петр Владимирович Евладов, по-прежнему Читатель. Держу абонемент в библиотеке имени Паустовского. И путь познания, горизонты духовной культуры по-прежнему открыты для меня. Теперь это уже, как правило, не мировая классика, даже в меньшей мере беллетристика. Это расширение конкретности знаний, наверстывание упущенного в российской истории, мемуаристика, постижение новых имен. Хотя недавно взялась перечитывать “Фрегат “Палладу” Гончарова, чтобы насладиться языком, а открыла потрясающую современность! По книге Ивана Александровича можно было бы написать свеже звучащий политический реферат или статью. Писатель сравнивал закрытость и неразвитость Японии середины прошлого века с прогрессивной открытостью и развитостью Китая и России. Часы истории, к сожалению, перевернулись. И чему мы были свидетелями в середине двадцатого?
Наблюдения и выводы писателя подтвердились как бы историческим экспериментом, обретя форму закона общественного развития.
Но я, кажется, отвлеклась. И, уже в завершение своих суждений, расскажу о последней радости чтения и общения.
Зашла в издательство “Банк культурной информации”, чтобы поздороваться с удивительным, интеллигентнейшим человеком Юрием Владимировичем Яценко. Восхищаюсь им. Он собиратель имен и просветитель. Талантливый организатор и, не боюсь сравнить, — современный Павленков. При этом — человек высокой личной культуры, отмеченный большой деликатностью и добротой. В период, когда рухнула система государственных издательств, когда неуклюже, неумно погибло классное Средне-Уральское книжное издательство с его прекрасной материальной базой и людским потенциалом, Юрий Владимирович на пустом месте, не располагая никакой основой, создал издательство, которое не пробавляется переизданием пустышек, а целенаправленно выпускает оригинальную, с краеведческим уклоном, литературу.
Назову хотя бы некоторые серии: “Очерки истории Урала”, “Природа Урала”, “Библиотека современного философа”, “Библиотека прозы Каменного Пояса”, “Библиотека драматургии”!
Пришла домой с кипой полиграфически безупречно исполненных книг. Среди них изящные образцы “Библиотеки поэзии Каменного Пояса”: Венедикт Станцев (Екатеринбург), Николай Година (Челябинск), Алексей Решетов — настоящее сокровище! — (Пермь)…
И я вновь
Ухожу в автономное
плаванье
От любви, от друзей, от родных.
Так, как будто имею право я —
Не хранить даже память о них.
Там, в глубинах глухих одиночества,
Если хочется, то одного:
Позабыть даже имя и отчество,
Не кого-то — себя самого.
И таинственной рыбой двуногою,
Ни о ком, ни о чем не скорбя,
Плыть безмолвною лунной дорогою
То ль к себе, то ли все ж от себя.
Плыть, отдавшись слепому течению
Беспредельной полночной тиши,
Пропуская созвездий свечения
Через чуткие жабры души…
Это поэт Александр Кердан.
Когда говорит поэзия, проза умолкает.
Июль 2001 г.