Борис Николаевич Телков — родился в 1961 г
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2001
Борис Телков
Записки отдыхающего
(Семь дней в Невьянске)
Борис Николаевич Телков — родился в 1961 г. в Нижнем Тагиле, окончил горно-металлургический техникум им. Черепановых. Служил в армии на Крайнем Севере. Работает начальником отдела при строительной организации. Автор сборника рассказов “Время ночного чая” (1998). Член Союза писателей России. Живет в Нижнем Тагиле.
Понедельник
Купи, денег не жалей, со мной ездить веселей!
Надпись па колокольчикеВ чем я безоговорочно поддерживаю Николая Васильевича Гоголя, так это в том, что русский человек любит прокатиться с ветерком, и неважно куда, лишь бы прочь от дома! Путешествия благотворно влияют на его здоровье. Во-первых, исчезает хандра. Во-вторых, появляется волчий аппетит, ибо нет ничего вкуснее, чем помятые в дорожной сумке традиционные для русского путешественника яйца, также хороши огурцы и помидоры (конечно же, один из них лопнувший) в хлебной крошке, соль в спичечном коробке, и совсем недурна копченая курочка, обернутая в фольгу, как рыцарь в доспехах, угодивший в пожар. В-третьих, чудеса происходят и со зрением: путешественник видит то, что недоступно местному жителю. У аборигенов взгляд, как говорят художники, “замылился”, и он уже не замечает ни архитектурных красот родного города, ни дамских прелестей его жительниц. В-четвертых, у вояжера необыкновенно обостряется слух: в лесу путник слышит журчание далекого родника, а в рассказе встречного человека он способен уловить отголоски народного эпоса. В-пятых…
Об этом я размышлял, сидя на реечной скамейке местной электрички, мчащей меня из Нижнего Тагила в Невьянск. Путешествие не Бог весть какое, час езды, около полусотни километров расстояния, но зато недельное пребывание в этом старинном — по уральским меркам — городе обещало быть приятным. Меня пригласил сюда отдохнуть студенческий приятель и сокурсник Андрей Саканцев, теперь частный предприниматель. Мы с ним не видались двадцать лет и встретились на юбилейном вечере выпускников горно-металлургического техникума, по-нынешнему, колледжа.
Андрей еще более, чем в юности, стал похож на монгола. Смуглый, чуть ли не до синевы, с приплюснутым носом, с презрительно оттопыренными толстыми губами и с глубоко посаженными карими глазами. Если раньше он был коренаст, то теперь уже основательно плотен. Когда он садился на стул, широко расставив ноги и опершись на них ладонями, сходство с каким-нибудь азиатским царьком, ханом усиливалось настолько, что его короткие, растопыренные пальцы кажутся унизанными сверкающими перстнями, а на голове видится мохнатая соболья шапка. Но, несмотря на такой, казалось бы, диковатый облик и тяжелый, давящий взгляд, в жизни Андрей обаятелен, умен и даже тонок. Как и в студенческие годы — щеголь, возможно, даже тайный пижон. Тонкие холеные усики а-ля “Мы из Одессы, здрасьте!”, резкий мужской парфюм, добротная одежда, сверкающая, как леденец, дорогая машина — это тоже детали облика “азиата” Саканцева.
На юбилейном вечере, когда неожиданно потолстевшие и полысевшие бывшие студенты в радостном подпитии наперебой зазывали друг друга к себе в гости, Андрей тоже пригласил меня в Быньги.
— Приезжай на недельку, я почти в лесу живу — коттедж на холме, на окраине села стоит, храм наш покажу, на Невьянскую башню заберемся. Кстати, мой дядя часы английские на башне починил! Отдохнешь, книжку напишешь…
— Может, напишу. Даже две. Одну прямо в электричке.
Это был разговор с рюмками в руках. Я к нему отнесся соответственно, поэтому очень удивился, когда однажды услышал в телефонной трубке знакомый хрипловатый голос:
— Ты куда пропал? Мы ждем. Пельмени стынут…
Отдыхать, как и работать, лучше всего с понедельника. Андрей пообещал, что встретит меня на вокзале.
Раньше я никогда не был в Невьянске, но всегда знал, что встречи с этим городом мне не избежать. Если сравнивать города с людьми, то Невьянск в моем представлении что-то вроде серого кардинала при короле, этакий незаметный скромный человек с тайной пугающей властью. Это ощущение исходит, конечно же, от знаменитой на весь мир падающей башни и связанных с нею жутких легенд. Магическая сила башни столь велика, что ее чувствуют даже те, кто пролетает пулей сквозь город в скоростных, ярко разукрашенных автобусах. Пассажиры прилипают к стеклам, чтобы успеть разглядеть башенный шпиль с флюгером, потом вновь откинуться на мягкое сиденье и вдруг ощутить в душе невесть откуда взявшуюся смуту и даже неосознанный глубинный страх. Башня — это невьянское “все”, во всяком случае, для обывателя из другого города, и с этим местным патриотам надо смириться, как и жителям Габрово: какие бы великолепные ткани и обувь здесь ни производились, в людском представлении эти хитромудрые болгары навсегда останутся людьми, отрубающими кошкам хвосты, чтобы зимой, когда те вбегают в дом или выскакивают во двор, меньше выходило тепла.
Я въехал в Невьянск стылым ноябрьским утром. С подножки вагона соскочил в темноту, слегка подсвеченную густой синевой с востока. Всюду сосредоточенно колготились широченные ватные спины добровольных смертников — любителей ловли рыбы по первому тонкому льду. Рискуя напороться на пешню или коловорот, прошел по виадуку в новое кирпичное здание вокзала. Я собирался провести в окрестностях этого города неделю, но тем не менее машинально, повинуясь какому-то внутреннему чувству, глянул расписание поездов в обратную сторону. И не напрасно.
На оледенелом пятачке привокзальной площади меня никто не ждал. Не было и привычного для крупных городов многоэтажного улья одноименной гостиницы. С полчаса я еще прогуливался по вокзалу с видом благодушного любопытного туриста, потом у меня начали застывать ноги в сапогах, народ вокруг успел уже несколько раз смениться. Я понял — что-то случилось непредвиденное и за мной не приедут. В критических ситуациях человек соображает лучше: я вспомнил, что Андрей на вечере встречи обмолвился о том, что его дядя, починивший часы, работает в каком-то центре по охране памятников. Возвращаться домой не хотелось — велика тяга к отдыху у русского человека. “Если не найду дядюшку, то хотя бы на башню посмотрю”, — решил я и отправился в город пешком.
Совсем по-зимнему, не торопясь рассветало. В небе появились стылые лужи-просини. Идти пришлось по укатанному до желтых ледяных надолбов тротуару. По правую сторону с грохотом и свистом проносились легковые машины. Похожие на перезрелые огурцы, тяжело ползли автобусы с рабочим людом. Зато все, что лежало по левую сторону от тротуара, дышало деревенским уютом и умиротворенностью. Дощатые и бревенчатые дома, посаженные на кирпичный или каменный фундамент, золотистые поленницы дров, покосившиеся заборы, черные бани, огороды с торчащими сквозь тонкий снежок капустными кочерыжками…
Как броненосцы среди джонок в китайском порту, возвышались над этими домишками несколько трехэтажных особняков из красного кирпича.
Я не заметил, как очутился в центре Невьянска, если таковым считать улицу Ленина, традиционно самую главную магистраль, аорту любого российского города. Невьянск — старик с крутым упрямым нравом. Он живет прошлым и на дух не переносит нового. Сердце его почти триста лет бьется под падающей башней. Жалко выглядит всякий, кто пытается дерзить старику. Только снисходительную улыбку может вызвать яркая вывеска на полуразрушенном доме середины девятнадцатого столетия “Лучшие товары из Европы!”. Как-то не верится. Даже пятиэтажные дома послевоенной постройки стыдливо сутулятся, как юноши-переростки, рядом с приземистыми купеческими особняками с причудливой витиеватой архитектурой. Девятиэтажных “свечек” я не увидел — те, наверное, вообще бы оплыли под жгучим гневным взглядом Старика. С ним бессмысленно спорить, с ним лучше дружить. Кто понял это, тот строит офисы и магазины под старину и называет своих детищ именами, угодными Старику: “Демидыч”, “Вечный зов”, “Обжорка”.
Башня возникла передо мной неожиданно, вернее, я сам вышел прямо на нее, а если быть еще более точным, она, как мощный магнит железную крупицу, притянула меня к себе. Уверен, что если бы я пошел другой дорогой, все равно бы наткнулся на нее. Побывать в Невьянске и не быть вовлеченным в ее поле — невозможно. Такой властью над человеком еще обладает море. Я десятки раз ранее видел башню на фотоснимках и опасался, что “вживую” она не произведет на меня должного впечатления.
Я ошибался. Наклон башни пугал и восхищал, как прогулка по краю крыши. Башня звала к себе, я шел на ее зов, пока не уперся в бетонный забор — та, за каменными стенами которой не одно столетие томились узники, теперь сама оказалась за оградой.
Было досадно, но тем не менее воспоминание о неделе отдыха взбодрило меня, и я отправился на поиски чудотворца-дядюшки моего студенческого приятеля.
— Александр Иванович? Да кто ж его не знает?! — ответил на мой вопрос первый же встречный. — Иди по Крылова, мимо церкви без куполов, белый купеческий дом увидишь — там его и контора.
Александр Иванович сидел за столом в окружении тикающих и стрекочущих на все голоса старинных часов. Они были разные: кто-то черной кошкой лежал на солнечном подоконнике и тихонько мурлыкал, другие висели на стене и болтали длинным маятником, как ногой. Во время разговора дядя держал голову слегка набок, приподнятым ухом чутко прислушиваясь к дыханию своих питомцев. Несмотря на чиновничье кресло, радиотелефон, строгий пиджак и галстук, он все равно был похож на веселого и умного мастерового: прокуренные песочные усы, взъерошенные волосы, прищуренные в усмешке цепкие глаза.
Над головой Александра Ивановича висел в золоченой раме огромный, писанный маслом портрет ловкого молодца в цветастом камзоле, стоящего в горделивой позе Петра Первого.
Дядя не знал ни о моем приезде, ни о том, где сейчас его племянник. Он тут же позвонил ему домой, и вскоре все прояснилось.
По дороге на вокзал Андрей попал в аварию. Сам не пострадал, но машину пришлось “за хобот” оттащить в автосервис. До вечера Андрей обещал решить эту проблему и в шесть часов заехать за мной.
— Ну что, давай я тебя с домом познакомлю… Потом, если хочешь, можешь по городу погулять — до вечера далеко. Я, к сожалению, не могу составить компанию, горячие дни, трехсотлетие города на носу, работы по горло! — И Александр Иванович поднялся из-за стола. Как я и предполагал, он оказался по-рабочему невысок и коренаст.
— Это дом золотопромышленника купца Гавриила Ермолаевича Подвинцева. Раздевайся, вон вешалка. Чайку попей, согреешься, кухня там, не стесняйся!
Мы прошли в просторную комнату, по всей видимости, хозяйскую гостиную. Вызвал уважение огромный, наверное, когда-то хлебосольный стол на толстых резных ножках. Если учитывать, что в старые времена не любили сидеть плотно, цеплять друг друга локтями, все равно за таким столом могли откушать не менее полутора десятков человек. Его углы были деликатно округлены, а поверхность примерно равнялась площади детской комнаты нынешней “хрущевки”. Я вспомнил, что утром не завтракал, и живо представил себе взметнувшуюся под потолок накрахмаленную скатерть и появившиеся на ней всяческие соленья, золотисто-бронзовые копчености, пышущие жаром пироги, варенье в розетках и ряд хрустальных графинчиков с домашней наливкой. Да! Забыл самое главное — сверкающий, как солнце, самовар, а рядом с ним томная хозяйка с бисеринками пота на напудренном носике и чашкой чая
в оттопыренных пальчиках… Хозяин был небось большой жизнелюб, дела его шли славно, он после обеда похлопывал жену по оттопыренному шелковому заду и имел от нее много детей. Когда-то эту гостиную обогревал высокий, под потолок, камин, покрытый причудливыми, цвета кофе с молоком, изразцами, ярко блестела медная или латунная задвижка. Камин недавно пытались разжигать, но тут же затушили: внутри, за чугунной решеткой, дрожали крылышками на сквозняке черные бабочки обугленной бумаги, а изразцы с верхнего края в легком налете копоти. Не было тяги.— Камин английский. Говорят, хозяин любил сидеть перед ним в кресле-качалке. Под окнами бегали бедняцкие дети, им очень хотелось заглянуть внутрь купеческого дома, но с улицы ничего не было видно, кроме надраенной песком верхней задвижки на камине. Мы постарались, чтобы она так же сияла, как в те времена, — сказал Александр Иванович с некоторой грустью — треть дня проводя в старинном доме, в кабинете бывшего хозяина, скоротечность жизни более ощутима.
Словно подтверждая это, в часах, висящих над диваном, что-то заскрежетало, и в пустом доме раздался мерный звон. Чуть припоздав, подали свой голос и часы, стоящие на камине. Я заметил, что глаза Александра Ивановича, слегка запечалившиеся, теперь потеплели, блаженно прищурились.
— Вы, наверное, не любите поломанных вещей?
— Мне их жаль. Вещи, как и люди, должны жить долго, а не валяться по кладовкам и мусоркам. Когда мы въехали сюда, тут даже пола не было. Все собирали по крохам. Зато сейчас хоть бал устраивай! — Александр Иванович приподнял крышку пианино — мелькнули паучки готических букв “Берлин” — и постучал пальцем по желтоватой клавише: “дон-дон-дон”. — А если не устраивает эта музыка, есть другая, — он достал из картонной коробки толстую, как древесный срез, пластинку с ярко-синей наклейкой, поставил ее на граммофон и крутнул ручку. — Пожалте!
В огромном бутоне трубы граммофона, направленном мне прямо в ухо, зашипело, зашкварчало, как сало на сковородке, потом взвизгнула скрипка, и грубый женский голос затянул цыганское: “Двэ гытары за стыной…”
— Да, весело тут у вас, — сказал я и не смог сдержать улыбки.
— Не скучаем! — в тон мне ответил хозяин и развел руками. — Ну мне пора. Чувствуйте себя как дома. Вон на столе лежит альбом, наши краеведы собрали в нем сведения о невьянском купечестве конца XIX — начала XX века. Полистайте, очень занятно… Обратите внимание, какие лица! Все, пока. Привет Андрею, пусть позвонит…
И я остался один в доме золотопромышленника. Хотя, нет! В приемной сидела пожилая женщина-сторож, вязала полосатый носок и смотрела по переносному телевизору бразильский сериал. Она была полностью поглощена южноамериканскими интригами и даже не повернула в мою сторону голову, когда я прошел мимо на кухню.
С чашкой горячего кофе, кстати тоже бразильского, и горсткой запеченных в духовке стариков я вернулся в гостиную. Что ж, отдыхать так отдыхать! Я сел за купеческий стол и сбросил сжимавшие мне пальцы новые сапоги. “Уф, хорошо-то как!”
Я притянул к себе по лакированной поверхности стола тяжеленный фолиант альбома, раскрыл первую страницу и… не заметил, как за окном стало смеркаться. Меня с головой поглотила пучина невьянских страстей, неизменных спутников человека: будь то нынешнее время или же полтора века назад, на Урале, а может, в Латинской Америке — все едино!
Как я понял, альбом был составлен по воспоминаниям старожилов. Интересно то, что в людской памяти все купцы делились четко, как черное и белое, на хороших и плохих. Была, правда, между ними прослойка “милых шалунов”, но их можно смело относить к хорошим, потому что в крови русского человека любить людей с грешком и чудаковатых, то есть таких, как он сам. О них старожилы вспоминают с особой теплотой и слагают забавные небылицы.
Бывший хозяин этого дома купец и золотопромышленник Гавриил Ермолаевич Подвинцев остался в людской памяти как личность исключительно добродетельная. Он не размахивал кистенем на лесных дорогах, не разбойничал на золотых приисках и ярмарках. В те стародавние времена многие купеческие династии именно так начинали свой путь в торговлю. Свои первые “живые” деньги Гавриил Ермолаевич нажил путем праведным, на сундучном промысле.
Да, на этом месте будет разумно прервать рассказ о купце Подвинцеве и более подробно поговорить о… сундуках.
Итак, существует стойкая легенда о том, что в конце XVII века, спасаясь от церковных гонений, на реку Невью пришли из неведомых краев шесть раскольников. С собой они принесли большой разборный крест, старообрядческие иконы и книги. На горе срубили скит. Позже, когда рядом задымили домны демидовского завода, эти края власти назовут “раскольничьим гнездом”, потому что старообрядцы целыми семьями будут сбегаться сюда со всей России. Акинфий Демидов, как деловой человек, возьмет их под свою защиту, потому что они — идеальные работники, добросовестные, непьющие и невороватые. Но не о раскольниках разговор, а о том, в чем беженцы привозили свой нехитрый скарб; это были деревянные ящики, обитые для прочности жестью — сундуки. При первой же опасности, к примеру мелькании меж елок солдатских мундиров, старообрядцы сбрасывали в короба свое добро, и — ваших нету! Эти люди были большими искусниками в рытье подземных ходов. Кроме всех прочих достоинств, раскольники — народ неимоверно чистоплотный и не переносящий на дух всякие сатанинские запахи вроде табака, водки, духов, поэтому ящик, сколоченный из свежих сосновых досок, оберегал вещи от нежелательных ароматов.
Можно сказать, что одновременно с “железным делом” на Невьянском заводе возник в этих краях и сундучный промысел. Во всяком случае, в середине XVIII столетия невьянцы не в убыток торговали сундуками на всех российских ярмарках.
Долгое время сундуки считались в домашнем хозяйстве предметом просто необходимым. Грубо говоря, это был тот же шкаф, только положенный горизонтально. Пять-семь таких сундуков разных размеров, поставленных друг на друга красивой горкой, набитых женскими нарядами и постельным бельем, составляли девичье приданое. Чем больше сундуков — тем богаче невеста. На сундуки шла все та же пахучая древесина, поэтому моль, эта вредная домашняя птица, облетала их стороной.
Но вернемся к нашему многоуважаемому Гавриле Ермолаевичу Подвинцеву. Сундуки в Невьянске и Быньгах делали многие, но не все обогатилась. Гавриил Ермолаевич, как человек суетливый и дотошный, постоянно стремился к тому, чтобы привлечь к своей продукции покупателей и скупщиков, по-нынешнему, посредников. Сундуки Подвинцева — девичья услада: изнутри они обшиты дорогими тканями и украшены зеркалами, а всякий раз, как приоткрывалась крышка, слух красавицы услаждал какой-нибудь европейский меланхолический вальсок. Сколько грез и мечтаний рождали эти романтические звуки в бедной кудрявой головке! А после вздохов и горячих слез сколько купеческих сдобных дочек покинуло батюшку с матушкой ради заезжего усача, эполетами и блестящим мундиром чем-то напоминавшего чудо-сундук!..
Среди невьянских сундучников Гавриил Ермолаевич Подвинцев прославился тем, что при изготовлении сундуков впервые применил “морозку” железа. Произошло это так. Хороший приятель Гавриила Ермолаевича, купец Перезолов (какие могучие фамилии!), путешествуя по Европе, заглянул как-то в Англию, где и увидел жесть с необычайной поверхностью, напоминавшей морозный узор на окне. Будучи человеком не только образованным, но и достаточно богатым, чтобы жить по-светски праздно, он тем не менее дотошно выпытал и записал все, что услышал от англичан об оригинальном покрытии жести. Британцы, известные во всем мире, как пьяницы и умельцы, многое что скрыли от Перезолова, но и сказанного вполне хватило для цепкого, русского ума. Вернувшись домой, купец рассказал об увиденном Гавриилу Ермолаевичу. Подвинцев, поняв, какое будущее и личная выгода откроются ему после изготовления подобной жести в его сундучной мастерской, тут же кинулся проводить испытания. Сейчас трудно сказать, вычислил ли Гавриил Ермолаевич британский способ “морозки железа” или придумал собственный, но вскоре невьянцы уже гордились “фирменными” сундуками с причудливым узором на жести. Более того, они научились делать “морозец” белым, золотистым, зеленым, светло-коричневым…
К сожалению, ныне секрет этого искусства утерян и, кажется, безнадежно. Доподлинно известно, что узор возникает в результате кристаллизации расплавленной смеси олова и свинца на жести при вспрыскивании ее водяными каплями. Вроде бы чего проще, но достаточно увеличить или уменьшить размер капель воды, изменить угол их падения, не говоря уж о температуре нагрева смеси, и все пропало.
К концу XIX века, в начале XX невьянские и быньговские мастера достигли в своем ремесле “высшего пилотажа”. Они делали сундуки малахитовые, под бронзу, дерево, с зеркальной жестью, “апликовые” (посеребренные). Вырезав ролик из березовой чаги, могли накатить на жесть любой рисунок и орнамент и покрыть его цветным лаком. Подкладывая под жесть разноцветный бархат, они изготавливали сундуки из прорезного железа.
Наркис Константинович Чупин, составляя свой знаменитый “Географический словарь Пермской губернии”, писал о том, что во второй половине XIX века в Невьянске было 13 сундучных заведений. Житель села Чусовское, крестьянский поэт Вершинин Фирс Гаврилович подарил внучке на память презанятное собственное сочинение. Вот оно: “Преславное чудо, небо украшено звездами, земля цветами, Петербург господами, Москва церквями, Дон казаками, Казань татарами, Вятка слепнями, Оренбург башкирами, Красноуфимский черемисами, Екатеринбург торгашами, Верх-Исетский мастерами, Шарташ варнаками, Шадринск пихтовыми голенищами, Верх-Нейвинск обушниками, Шурала немытыми кулаками, Невьянский голубятниками, Быньги сундучниками, Тавалги шубниками, Вием кокурочниками (от кокурка — пирог с творогом), Грязный завод творожниками, Нижний Тагил хохлами, Верхний Тагил кошелями. Воробьи зобами, Утка косыми лаптями. Пермяки грязными местами, Сылва дубасами (дубас — одежда из холста), Шайтанка хвастунами, Мартьянова зипунами, Волегово токунами (токовик — самец на току), Илимка колдунами, Тепляки соломой, Кедровка пареньками, Симонята ерунами (ерун, ерник — плут, беспутный человек). Лом тремя зобами, Кын бражниками, Пермь сигами, а мы, братие, здесь добрыми делами. Аминь”.
“Сундучья” смерть пришла неожиданно из Европы в виде похотливо изогнутой венской мебели. Российские модники увлеклись этажерками и комодами, спрос на сундуки начал резко падать, но купец Подвинцев особо от этого не страдал.
Сундуки-шкатулки все же были работой для души, отдыхом для глаз. Конечно, они множили капитал Гавриила Ермолаевича — какой же купец без прибыли, без барыша? — но все же серьезные деньги он стал получать лишь на добыче золота. Существует не то быль, не то легенда о том, как постучал ночью к нему в дом старик татарин и пообещал показать место золотой жилы с единственным условием. Купец должен пообещать, что допокоит (какое чудесное слово!..) старика. Подвинцев построил рядом со своим домом небольшой флигель, где и дожил свой век одинокий рудознатец в тепле и сытости. Старик был мудр и понимал, что в его возрасте ему не пережить “золотую лихорадку”.
Купцы, оставшиеся в народной памяти как “хорошие”, все занимались благотворительностью. Они очень дорожили званием “именитых” горожан. Так, Гавриил Ермолаевич на свои кровные содержал школу для детей старообрядцев, в 1885 году отдал один из собственных домов под Соборную часовню.
Кроме общественных пожертвований Подвинцев много помогал простым людям. В праздники он раздавал беднякам горстями денежную мелочь, также охотно шел на помощь, если с кем-либо случалась беда.
Старожил города Константин Васильевич Узеньков вспоминает: “У отца сгорел перед Пасхой дом. Пал он в ноги к Подвинцеву:
— Помоги, Гавриил Ермолаевич!
В это время во двор купеческой усадьбы вошел работник со своей лошадью. Хозяин подозвал его и говорит:
— Продай мне лошадь!
— Да на что тебе моя лошаденка? У тебя своих вон сколько!
— Не твое дело зачем. Продай!
— Давай четвертну.
— Мало просишь. Бери тридцать рублей. А ты, дед, садись! Поедешь на мои прииски, управляющий вас устроит, жилье даст и участок — золото мыть будешь! Лето проробите, а пока все будут давать вам в долг: и хлеб, и бабам на сарафаны, да и вам на штаны!”
Погорельцы вернулись в город под Рождество. Остался за ними лишь небольшой долг. “Ну да Бог простит!” — махнул рукой купец, и семья Узеньковых осталась работать в сундучной мастерской.
Купец Подвинцев часто выезжал за границу. Я долго рассматривал пожелтевшую от более чем столетнего хранения в семейных тайниках фотографию и пытался понять, что делал этот человек в Европе. Мне не верилось, что этот по-медвежьи широколобый бородатый человек со скошенным в сторону задумчивым взглядом, в кафтане и блестящих сапогах мог ездить на грязи и воды Баден-Бадена или швырял деньги под взлетающие ножки танцовщиц канкана в Мулен Руж. Возможно, по хозяйской привычке заложив руки за спину.
Можно только догадываться, чем привлекала Европа невьянского купца Подвинцева, зато доподлинно известно печальное: в 1900 году 15 декабря Гавриил Ермолаевич скоропостижно скончался в легкомысленнейшем из городов, столице вальса Вене. Тело его привезли на родину и похоронили на тихом старообрядческом кладбище, рядом с могилами родителей.
Господь не дал супругам Подвинцевым детей, поэтому все наследство перешло в руки племянника, некоего Паромова, который остался в памяти невьянцев как “плохой” купец, надменный в общении, жестокий, держащий своих рабочих в кулаке. В альбоме помещена его фотография с супругой. Это щеголеватый молодой человек с напряженным выражением лица. Неулыбчивый взгляд и платье от модного портного — все это говорит о том, что Паромов — хозяин из нового поколения, стыдящегося своих лапотных предков, скорее фабрикант, нежели купец… Жаль, конечно, Гавриила Ермолаевича!..
Если вспомнить поэтическую присказку Фирса Вершинина о том, чем известны российские города, то Невьянский завод был славен почему-то голубятниками. На первый взгляд это может показаться странным, но не надо забывать, что здесь проживало очень много староверческих семей, а этим людям, как известно, присущи не только твердость в убеждениях, трудолюбие, коммерческая жилка, но и наивный романтизм. Да что много говорить, сам мятежный протопоп Аввакум писал в своем “Житии…”: “Я попович и голубятник был…”
Купец Александр Михайлович Селянкин гармонично совмещал в себе эти противоречивые качества. То, что он был коммерсантом от Бога, можно не сомневаться: его сундуки были не лучше и не хуже других, но у Селянкина перекупщики охотнее брали товар, потому что красовалось на ним клеймо “Невьянск” и фамилия хозяина мастерской. Воистину, умелец должен гордиться делом рук своих, а не стыдиться его!
В альбоме я нашел фотографию купца Селянкина. Статный человек с умным внимательным взглядом. Сквозная бородка российского интеллигента. Очень подошло бы пенсне: молодой Чехов. Брат Селянкина знал несколько азиатских языков и успешно торговал в Бухаре и Чимкенте. Тут уместно будет заметить, что невьянские сундуки большим спросом пользовались на Востоке: нескончаемым потоком они уплывали через Троицк в Персию, Турцию и даже в Индию. В них, наверно, очень удобно прятать драгоценности, а так при случае, погрузив на верблюда, улизнуть от погони…
Но торговля не являлась единственным занятием Александра Михайловича. Порой у него возникали странные для окружающих людей фантазии.
Я представляю, сколько сплетен и пересудов вызвал появившийся в Песках сад с нездешними растениями и искусственным озером, в котором купец разводил рыбу и угощал ею друзей и многочисленных гостей! А кто первым в провинциальном Невьянске вырастил лимоны и помидоры? Конечно же? Селянкин! Я не удивлюсь, если местные краеведы узнают о том, что Александр Михайлович кропал стихи в конторской книге и, с наслаждением пачкаясь в краске, накатывал рисунок на сундучные бока.
Был он немного не от мира сего, человеком, тянущемся ко всему прекрасному и диковинному, поэтому и воспоминания о нем старожилов тоже необычны, а порой и фантастичны. Взять, к примеру, вот такой случай.
После того, как клейменые сундуки разошлись по ярмаркам, Александру Михайловичу пришел по почте перевод в тысячу рублей и письмо. Человек инкогнито просил купца на эти деньги выслать по указанному адресу партию сундуков. Когда заказ был выполнен, на имя Селянкина поступило уже пять тысяч рублей от господина, пожелавшего остаться неизвестным. Александр Михайлович на эти деньги приобрел усадьбу в центре города на перекрестке улиц Торговой и Тульской, а также привычку молиться в старообрядческой часовне за здравие доброго человека. Этот незнакомец, если верить одной из легенд, еще не раз появится в жизни невьянского купца Селянкина, но об этом чуть позже. А пока Александр Михайлович трудился на радость себе и людям. Работники его уважали и даже за глаза называли по имени-отчеству, в отличие, скажем, от другого сундучника Пашки Недорезова (почти фонвизинский персонаж!). Если Селянкин расплачивался со своими рабочими строго по субботам и выдавал получку деньгами, то Пашка просто-напросто “сплавлял” им залежалые продукты. Поэтому сундучное дело Селянкина разрасталось с каждым годом, работы было столько, что порой не управлялись и семьдесят наемных людей, и тогда сам владелец мастерской надевал кожаный фартук…
Совместный труд хозяина и рабочих сближал этих людей меж собой. С многими из умельцев Александр Михайлович был в дружеских отношениях, не задерживались у него только пьяницы и бездельники. Зато остальных он мог наградить щедро. Старожилы Невьянска любят вспоминать такой случай. Спустился как-то купец в мастерскую под Рождество. Походил, посмотрел, как работают люди, а потом и говорит: “Что-то холодно тут у вас, братцы, надо подтопить!.. И бросил в печь домовую книгу, где записывались долги работников. Многим запомнилось изумление молодого сундучника, который на днях поставил себе дом на деньги хозяина. Не веря глазам своим, он завороженно смотрел на огненный ком в печи, потом хотел что-то спросить купца, но тот остановил парня: “Прощаю все долги ваши, славно нынче поработали!” — и вышел из мастерской.
Эти идиллические отношения между хозяином и его работниками продолжались до самого семнадцатого года.
Далее о судьбе невьянского купца Александра Михайловича Селянкина нет никаких конкретных сведений. Есть две легенды, одна с хорошим концом, другая — с грустным. Хочется верить, конечно, в первую, уж очень симпатичный вырисовался персонаж! Итак, перед самой “революционной” заварухой ночью в двери дома купца Селянкина постучался… кто бы вы думали? — ну конечно же, ангел-хранитель, человек-инкогнито. Он вновь привез большую сумму денег за очередную партию сундуков. Но не это главное! Незнакомец оказался человеком бывалым, много путешествующим по коммерческой части и заезжавшим не только в глухую провинцию, но и столичные города. О том, что происходит в Москве и Питере, он рассказал Селянкину и настоятельно советовал как можно скорее продать все свое добро и покинуть Невьянск. Тяжело расставаться с уютным мирком, созданным своим трудом и собственной фантазией! Мастерская, работники (неужели они способны предать его?!), сундуки с клеймом “Невьянск”, озеро с рыбой… Кому это надо… А сад? На дрова… Пустырь — крапива, лебеда, репейник.
Утром Александр Михайлович зашел в мастерскую, поговорил с рабочими, попросил не поминать его лихом и щедро одарил каждого: одному — костюм, другому — шубу, а многодетным — денег на корову. Вскоре он продал все свое хозяйство, уехал в Екатеринбург, где вскоре тихо скончался.
Теперь настало время рассказать другую легенду, грустную. Селянкин не поверил заезжему перекупщику, он даже попытался убедить его в том, что человеку, который никому не делал зла, нечего бояться, а богатство, нажитое праведным трудом, никто не тронет. Александр Михайлович был наивен и человеколюбив, поэтому все дальнейшие события спервоначалу показались ему кошмарным сном. А чем дальше, тем страшнее: начались гонения на зажиточных людей, конфискация имущества, особняков и наконец — расстрелы купцов. Александра Михайловича особенно не трогали, но все же его поэтическая натура не выдержала такого варварского передела мира, и он бросился под идущий поезд…
Марк Данилович Мередин — очень почитаемое в истории Невьянска имя. Владелец крупного капитала, дома, магазина, где торговал хлебом. Имел свой кожевенный завод, продукция которого пользовалась неизменным спросом. Как и все именитые горожане, занимался благотворительностью: пожертвовал пятнадцать тысяч рублей из собственного кошелька на иконостас Соборной часовни, стоящей на Тульской улице. Во время народных гуляний, религиозных праздников или печальных дней похорон Марк Данилович не жалел денег для нищих, щедро одаривал на паперти каждого.
Казалось, все хорошо складывалось в жизни этого молодого преуспевающего торговца. Но была в нем какая-то оскорбленная гордыня, может быть, обида, внутренний надлом. Марк Мередин что чашка с трещиной: всем хороша, цветаста, пузата, а щелкнешь ногтем — не звенит!
Марк Данилович упрямо противостоял всем…
Он так и не пожелал записаться в солидное и уважаемое купеческое сословие. Всю жизнь называл себя просто крестьянином, тем не менее всегда стремился быть первым и на виду: имел самых роскошных лошадей, но мог выехать из дома и более “скромно” — на первом в городе велосипеде. Летом возле распахнутых окон дома Мередина собирались толпы зевак и прохожих — дивились звучащему из блестящей на солнце трубы могучему голосу Шаляпина. До Мередина никто в Невьянске не слушал граммофон.
Не все ладно складывалось у Марка Даниловича и в семье.
Мередин был женат дважды. Первая его семья умерла почти в одночасье — жена и два сына — Афанасий и Иван. Всем хороша, казалось бы, вторая жена Варвара — статна, белолица, послушна, но Марк Данилович не баловал ее, держал в строгости, — родила двух дочерей, а в торговом деле мужик, наследник нужен! Мередин очень рассчитывал на третьего ребенка, соблюдал все посты, молился усердней обычного, но, увы! — родилась третья дочь.
Страшен в гневе был Марк Данилович! Дом едва не разнес по кирпичикам, разогнал прислугу, работников и наконец в запале совершил то, о чем горько жалел всю жизнь, — ударил ни в чем не повинную жену. Вскоре умерли одна за другой старшие дочери. Заболевает младшая, совсем малышка. Марк Данилович обезумел от горя, ему показалось, что в верхнем этаже дома, в одной из меблированных комнат для приезжих, навечно поселилась Смерть. Мередин не знал, что делать, как жить дальше, куда спрятаться от горя, но вскоре нашел виновного в своих несчастьях — Бога. Будучи потомственным старообрядцем, он, несмотря на усмешки и проклятия бывших братьев по вере, строит на берегу Нейвы деревянную, так называемую австрийскую часовню. Поменяв веру, Марк Данилович проводит дни и ночи в молитвах, и дочь Софья остается жива.
Смерть близких людей и многочасовые молитвы в пустой церкви укротили гордыню Марка Даниловича. Словно предчувствуя, что век его недолог, он будет спешить делать людям добро. Во время первой мировой войны он соберет два вагона теплой обуви и одежды для воюющих солдат. Но этого ему покажется недостаточно! Он лично поедет на передовую, а обратно в тех же вагонах привезет раненых бойцов. Дом Марка Даниловича превратится в госпиталь, первый в Невьянске.
С фронта Марк Данилович привезет разбитое сердце и тяжелейшую простуду — непростое это дело — благотворительность во время политической неразберихи и крушения империи. Он больше не поднимется на ноги, скончается в 1916 году, немного не дожив до конца войны и начала революции. Может, оно к лучшему…
Софья Марковна, единственная и последняя дочь Мередина, без сожаления сдаст ключи от дома новым властям и поблагодарит их за то, что в здании устроили больницу. Именно на этом настаивал в своем завещании отец, торговый человек Марк Данилович Мередин.
Чем глубже я погружался в жизнь невьянского купечества, тем все более зудила меня одна подлая мысль: а где же он, классический с советской литературы злыдень за прилавком? Купцы конца XIX — начала XX века изо всех сил стремились к “культуре”. Подражая людям благородного сословия, они наносили друг другу визиты. Мужчины после легкого застолья с дорогими винами и закусками уходили в кабинет хозяина перекинуться в картишки, а женщины раскладывали на диване в гостиной свои новые наряды, листали, ахая, свежие журналы мод. Многие купцы своим дочерям привозили из столицы немок-гувернанток, чтобы те обучили их грамоте, музыке, танцам, хорошим манерам. Представление купцов о светской жизни наивно, но обаятельно.
Над всеv этим можно даже не зло посмеяться, но не надо забывать, что купечество всегда славилось своей благотворительностью. Невьянские торговые люди тоже не солили деньги в бочках…
Взять хотя бы, к примеру, купца Василия Михайловича Французова. Он не только торговал себе не в убыток на базаре, но и вместе с другими купцами взял да и основал городской парк, где простой обыватель мог не только прогуляться с супругой под ручку, но и посмотреть спектакль. Сад так и прозвали “французским”.
Купец Александр Петрович Дождев был попечителем женской и мужской гимназий. Мальчикам он выписывал спортивную одежду аж из самого Киева, снабжал дровами, учебными пособиями и прочим, прочим…
А Иван Захарович Карпов являлся старостой и попечителем Красной царской Свято-Троицкой церкви. На Рождество, по воспоминаниям старожилов, он одаривал всех своих работников и часто прощал долги.
Се был очень достойный муж, но история сыграла с ним свою обычную шутку. Краеведы с удовольствием вспоминают именитого городского купца Карпова, но не в связи с его благодеяниями, а из-за дел амурных. Был у Ивана Захаровича на Большой Московской улице дом, где он встречался со своей любовницей. Но недолго длилось их счастье — молодая, полная сил и страсти женщина вдруг умирает. Можно только догадываться, сколько сплетен и домыслов вызвала эта неожиданная смерть в тихом провинциальном Невьянске! Иван Захарович был откровенно безутешен и ни от кого не скрывал своего горя. Более того, у Вознесенской церкви на могиле любимой женщины он установил памятник: мраморный столб с обрубленным концом — символ оборвавшейся жизни. На столбе — распятие, сам памятник обвит мраморной лентой, завязанной в бант. Надпись: “Прими, незабвенная, за минувшее счастье от покинутого друга. Александре Васильевне Артюхиной”.
Воистину, такие простые и проникновенные слова могли вырваться только из любящего сердца!
Дальнейшая жизнь Ивана Захаровича прошла, как во сне, в воспоминаниях об Александре Васильевне — Шуре, Шурочке — и в ожидании встречи с ней там, на небесах. После семнадцатого года он равнодушно сдал свой великолепный, украшенный лепниной дом, словно созданный для счастья, новым властям, а сам перебрался во флигель, коротать свой век, казавшийся ему мучительно длинным…
Коли зашел разговор о купцах как о людях, не только умеющих считать свои барыши и отслюнявливать бумажки с царским гербом, но и тонко чувствующих красоту и понимающих толк в деликатном обхождении, то очень уместно будет вспомнить имя Панфила Алексеевича Нечкина. Его так и хочется назвать дамским угодником, но не в смысле покорителя сердец местных дульциней, несравненного любовника (хотя кто его знает, может, и так?). Панфила Алексеевича знали в Невьянске как самого услужливого и внимательного торговца. Казалось, он лучше покупателя знал состояние его кошелька и что ему необходимо по хозяйству. Редко кто покидал его лавку, не приобретя хоть самую дешевую безделицу. Но особым расположением Панфила Алексеевича пользовались дамы всех возрастов и сословий! Из купца он преображался в любезного друга и даже добрую подружку. У модниц голова шла кругом от всех этих булавок, шпилек, иголок, помад, духов, перчаток, браслетов, колечек. И все французского да итальянского происхождения. А какие непонятные, но волнующие названия: платки бор-де-суа, шляпка-мармотка, кружева блонды, бархат веницейский, одним словом, искушение, да и только! А Панфил Алексеевич все нашептывает: “А позвольте только вам, вам, сударыня, предложить еще…”
Не скоро купец выводил под локоток из своей лавки полуобморочную, раскрасневшуюся жеманницу с прижатой к груди “авантажной галантерейной” вещицей, и ни разу не было, чтобы он не подарил ей ловкого комплимента.
Недолог оказался век купца Нечкина, зато похороны самыми пышными и многолюдными из всех, что случались в то время. Весь город провожал Панфила Алексеевича в последний путь. Женщины были безутешны.
Среди невьянских купцов я нашел только двоих, которых можно смело отнести к “разряду плохих”, но… они столь отличны друг от друга в своих недостойных чертах, что о каждом стоит рассказать отдельно.
Федор Григорьевич Носов. Торговля в “железном” ряду ведрами, умывальниками, печками. Семья — сам, жена, два сына, дочь. Все пятеро угрюмы, замкнуты н неправдоподобно скупы. Содержали сторожа из нищих для того, чтобы не пускал в дом ни родственников, ни гостей. Люди-улитки, которые проползли по жизни, оставив после себя лишь осклизлый след. Зато другого “плохого” купца уж никак не назовешь затворником! Имя его грохотало по всему Уралу. Человек дикой, неукротимой энергии, авантюрист, игрок, Иван Петрович Богомолов привлек в свое время внимание самого Мамина-Сибиряка. Вот кто был коллекционером и знатоком чудачеств уральских купцов, но и для него Иван Петрович был редким экземпляром. Он писал о нем, разбрызгивая чернила: “Для того, чтобы добраться до… золота, Богомолов по уши влез в долги, бился три года, а напоследок задумался, где достать три рубля. Шахту за шахтой бьет — нет золота. А Богомолов все работает. Никто уже не занимает — и вдруг кварцевая россыпь с золотом. В один год пятьсот тысяч долгу заплатил, а другие пятьсот тысяч в карман положил…”
Всего с 1875 года купец сдал в государственную казну 195,5 пуда золота, то есть более трех тонн. Это, разумеется, если не считать ворованного. Тут сложно назвать какой-либо конкретный вес. Ну не мог Иван Петрович отдать все золото, просто руки не поднимались.
Богомолов — всегда незаурядный человек, и в нищете, и в богатстве. С каким садистским любопытством избалованный ребенок глумится над терпением своих родителей, точно так же Богомолов испытывал судьбу и делал все вопреки тому, к чему призывал обычный здравый смысл. И как несчастная матушка, чтобы только успокоить орущее чадо, отдает последнее, так и купцу за его самодурство и твердолобие не раз доставались сладкие куски. Пример тому — поиски золотой жилы. Ведь сколько порядочных, многодетных, по-настоящему нуждающихся в деньгах людей били рядом с Богомоловым шахты, а фарт пришел лишь ему одному!
Впрочем, корм оказался не в коня. Подобно шварцевскому Королю, поджигающему овин, Иван Петрович тоже впадет в самодурство. Разъезды по приискам с цыганами и танцующими медведями, костры из денег и лошади, одуревшие от шампанского, купленный становой пристав на облучке саней вместо кучера. Скачущие слуги далеко впереди пьяной пестрой кавалькады и громко оповещающие окрестности: “Богомолов едет! Богомолов едет!” Ярый противник всякой дисциплины, порядка и даже логики, он крепко уважал людей с природным даром, сообразительных и ловких — и всем своим звериным нутром ненавидел человека с образованием; любой диплом, даже справка с печатью, являлись для него предметами из презираемого им мира и вызывали приступ раздражения и издевки.
Я так и не смог представить себе, не только сосчитать, сколько же денег прошло через руки Ивана Петровича, если еще учесть, что купцом он был потомственным и прилично унаследовал от отца своего, Петра Евдокимовича. Богомолов имел сорок приисков в Гороблагодатском округе, а кроме золота не без прибыли промышлял экипажным промыслом.
Но как бы то ни было, в 1905 году все его многочисленные дома в Невьянске, Кушве и Екатеринбурге пошли с молотка. Пришлось продать все приисковое имущество вплоть до слепой лошади. Богомолов был взбешен таким раскладом дел, у него даже мысли не возникло, что в банкротстве виновно его собственное распутство. В своих бедах он обвинил управляющего приисками, который, по его мнению, злоупотреблял служебным положением. К слову сказать, Богомолов давно недолюбливал этого человека с дипломом за его занудство и упреки в чрезмерной широте русской души.
Как всякий грешник, Иван Петрович умирал долго и мучительно. Не хотел он расставаться с жизнью и покидать землю. Может, надеялся оклематься и получить новый золотой фарт. День шел за днем, но Богомолов все не отдавал Богу душу. Несмотря на “святую” фамилию, жизнь он вел неправедную, поэтому встреча с Господом не сулила ему ничего хорошего. Когда родные приподняли Ивана Петровича, чтобы перестлать под ним постель, под перинами обнаружили мешочки с золотым песком. Увидев свой тайник в чужих руках, купец захрипел и умер. Разлученный с золотом, он потерял свою жизненную силу… Невьянцы вспоминают о купце Богомолове без особой любви, не так, как о Селянкине или Подвинцеве. Но тем не менее помнят, что крепок он был на купеческое слово, попечительствовал школе и вкладывал деньги в городской парк отдыха. Может быть, на небесах ему это и зачлось.
Есть еще среди невьянских купцов одна фигура, нет! — скорее имя, которое стоит особняком (невольно получилась игра слов, потому как домов и особняков у этого человека было огромное количество). Крупные имения в семнадцати городах и десяти селах, пятьдесят восемь домов в различных местах Урала и Сибири, в том числе и Невьянске. Звали этого человека Альфонс Фомич Поклевский-Козелл. Польский дворянин, основатель первого пароходства на реках Западной Сибири. Это величина российского масштаба, известнейший промышленник и меценат, хотя постоянное место жительства имел в Талице.
Невьянцам он запомнился как владелец винных заведений. С конкурентами в питейной торговле он боролся очень своеобразно — выплачивал хозяину отступные, лишь бы тот убрал свою лавку. Если торговец не соглашался, резко понижал цену на свою продукцию и держал ее таковой, пока купец не сдавался. Говорят, он в год выплачивал до трехсот тысяч отступных, а потом наживался вдвое.
Поклевский-Козелл держал монополию в питейной торговле на Урале и даже фамильную аббревиатуру ПК увенчал короной и превратил в фирменный знак — Питейный Король. Невьянцы ничего не имели против Альфонса Фомича, охотно и регулярно посещали трактиры и даже уважали хозяина за порядочность, но тем не менее не удержались от соблазна его благородную польскую фамилию переделать на свой лад — Поклевский козел.
После смерти Альфонса Фомича дело перешло в руки его сына Викентия, тоже человека достойного, в будущем члена Государственного Совета по торговле и промышленности Пермской губернии, члена Государственной Думы и действительного статского советника.
После революционных событий семнадцатого года семейству Поклевских удалось покинуть Россию через Дальний Восток и осесть в Польше в родовом имении.
Сейчас предки Альфонса Фомича и Викентия Альфонсовича, проживая в благополучной Европе, за чашкой кофе показывают гостям семейный альбом. Среди множества пожелтевших фотографий наверняка есть одна с панорамой неведомого “сибирского” селения, где возле пруда “падает” башня.
— Дикий, дикий край! Бедный прапрадедушка… О, матка боска!
К сожалению, к остальным купцам судьба не была так благосклонна. Революцию они встретили настороженно, но спокойно. Более того, на первых порах фактически помогали ей.
Денежные воротилы, в чьем подчинении давно уже находился Невьянский завод, как только произошла революция, на одном из своих заседаний в Петрограде решили: “Пока будут существовать самочинные и незаконные организации — Временный революционный комитет и контрольная комиссия — и впредь, пока не будет восстановлен законный порядок на заводах… прекратить всякое снабжение их деньгами для расчета рабочих, спецматериалами и инструментами…”
Невьянские рабочие не видели денег из Питера три месяца, с октября по декабрь 1917 года. Большая часть взрослого населения города работала на заводе. Возникла угроза голода, грабежей, беспорядков. Новую власть выручила Торгово-промышленная группа Невьянска, в состав которой входило более семидесяти состоятельных людей города. Они неединожды выделяли средства для помощи голодающим горожанам, а также организовали сбор денег на содержание милиции.
Эта идиллия длилась недолго. Советы сочли унизительным просить у богатых, они стали требовать, а чуть позже отнимать — деньги, имущество, жизнь…
На этом историю невьянского купечества можно считать законченной. Впрочем, нет. Будет еще 37-й год…
***
Взволнованный прочитанным, я несколько раз обошел вокруг купеческого стола. На мои шаги пол отзывался скрипом, как живой.
Было немного жутковато, как в детстве после страшной сказки. За окном — сумерки и приглушенные голоса разбойников. Смута в городе. Я включил свет и увидел множество отражений себя в черных зеркалах окон и в стеклянной дверце часов. Ореховая поверхность старинного пианино была матовой и не принимала меня. Я сполна почувствовал свою малость и одинокость в каменном особняке.
Для душевного равновесия нужен был хоть кто-то живой, с кем можно переброситься парой слов. Слишком долго я бродил среди теней. К счастью, вспомнил, что в доме есть женщина-сторож, поклонница бразильских сериалов. Я осторожно заглянул в приемную — пусто. На крохотном красном телевизоре лежал довязанный полосатый носок. Никелированные усики антенны воинственно торчали, как рожки улитки. На широком подоконнике, на обрывке старой простыни, покоились обожженные черепки древних горшков и несколько чьих-то черных косточек, своими мослами напоминавшие вздернутые вверх кулаки негров. Этот археологический натюрморт прибавил мне нервозности.
Обойдя все комнаты, я понял, что меня оставили одного в доме, полном дорогого антиквариата. Надо же! И это в век тотальной подозрительности, следящих глазков кинокамер, гаражных замков на почтовых ящиках и шкафоподобных охранников в лишайчатой униформе! Я почти растрогался от этой милой провинциальной доверчивости.
Надев куртку, я хотел выйти на улицу и снаружи осмотреть дом Гавриила Ермолаевича. Торкнулся в высоченную дверь с бронзовой ручкой раз, другой, третий и понял, что заперт в доме. Тут же обратил внимание на ажурные решетки на окнах. Вот тебе и святая простота!
Почему-то вспомнились легенды о Невьянской башне, которые знает каждый уральский младенец: о затопленных в подвалах чеканщиках золотой и серебряной монеты, о тайных подземных ходах, о пыточной и “слуховой” комнатах… Как ни странно, но эти мрачные истории взбодрили меня, а моему невольному заточению в доме золотопромышленника Подвинцева придали аромат типично невьянского приключения. Побывать в Невьянске и не посидеть за решеткой?! Ни за что.
Приготовив себе чашку кофе, я развалился на диване возле камина (жаль, нельзя поджечь, погреться, послушать треск горящих дров). С собой я прихватил подшивку местных газет, решил познакомиться с городом поближе. Но… разморенный горячим напитком, утомленный переживаниями и многочасовым чтением истории невьянского купечества, я не почувствовал, как тяжелая подшивка мягко ударила меня по лбу. Я заснул… Это ключевая фраза для романов XVIII и XIX столетия. Писатели того времени пользовались ею беззастенчиво в тех случаях, когда хотели либо потрепаться о самом себе, без назойливого главного героя, или же — нагнать на несчастного читателя мистической жути, полной предзнаменований и тайных намеков по поводу дальнейшего развития сюжета.
Второй случай очень характерен для романов-путешествий. Дело в том, что писатели того времени изрядную часть своей жизни тряслись в каретах и мотались в корабельных каютах, поэтому ко сну относились серьезно. Они знали, что сон странника кроме очевидной пользительности и отдыха для уставших членов дает возможность продолжить свое путешествие совсем в ином мире, где нет ни живых, ни мертвых, а есть лишь призраки, безудержные неземные страсти и ощущения.
В своем кратком сне после захода зимнего солнца я кому-то невидимому пытался объяснить, как добраться до Невьянска. Можно даже сказать, что разговаривал сам с собой. Маршрут, который я предлагал невидимке, был чудовищен, потому что пролегал не по местности, а … по людям, от одного человека к другому. Я называл фамилии моих друзей, каких-то исторических личностей и, конечно же, невьянских купцов, как населенные пункты.
Проснулся от бубнящих голосов и не сразу мог понять, где я нахожусь. Под тяжелой подшивкой газет было тепло и даже уютно…
— Да в гостиной он! Как пришел, так и работает… — услышал я далекий женский голос, кажется, потерявшейся сторожихи.
— Ага, спасибо. Сейчас я его заберу от вас, — это уже говорил Андрей Саканцев. Я услышал приближающиеся шаги.
— Может, приказать подать кофий? — вместо приветствия предложил я томным голосом, когда румяная с мороза физиономия Андрея просунулась в дверной проем.
Он вошел целиком в комнату и несколько секунд тупо смотрел то на меня, валяющегося на диване под газетами, то на скинутые — по-хозяйски, небрежно — возле стола мои сапоги.
— Хм, привет. Дома попьем, в шесть часов автобус на Быньги. Я смотрю, ты тут неплохо устроился…
— Да, недурной особнячок. Не подскажешь, где можно прикупить подобный? — Поблагодарив сторожиху за гостеприимство, мы покинули дом и в кромешной темноте какими-то переулками вышли к остановке.
Приехал веселый вихлястый автобус, битком набитый Саканцевыми всех возрастов и мастей. Как выяснилось, это одна из фирменных невьянско-быньговских фамилий. Происхождение ее Андрей не знал, поэтому я могу лишь предположить, что фамилия возникла от слова “сака” — что означает особое положение “панка” (подкопытный сустав, налитый свинцом), дающее право на первый удар при игре в бабки.
В Быньгах, где мы оказались минут через двадцать, тепло и уютно желтели окна домов. Саканцевы шустро, как мыши, разбежались по дворам: ломая ноги, мы тоже куда-то двинулись по мерзлым колдобинам. Знакомя меня со своей родиной, Андрей возбужденно размахивал руками: “Там мыли золото, здесь река, я ловлю тут рыбу, приезжай летом, вон дом моего деда-старателя…” Перед темной громадой, похожей на гору, Андрей задержал меня за рукав: “Это храм Николы Чудотворца, больше двухсот лет. Завтра с утра сходим”.
Приглядевшись, я различил на фоне звездного неба купола с крестами. На бревенчатом мосту я угодил сапогом в какую-то расщелину. Внизу булькали темные воды. Неужели Нейва? Получив утвердительный ответ, удивился: одна из самых знаменитых рек в районе Быньгов изнемогала до того, что, казалось, любой пацан, разогнавшись на велосипеде, может проскочить ее, не забуксовав.
Мы поднимались в гору еще с четверть часа, и, когда перед нами осталось лишь заснеженное поле, уходящее в темноту, Андрей сказал:
— Ну все, пришли.
Мы еще не вошли в дом, а голова моя уже закружилась от запахов близкой еды. А когда увидел стол во всей его чревоугодной красе… Нет! Нет! Мое перо бессильно описать то, что было далее.
Могу сказать одно: именно так я представляю себе отдых.
Вторник
Сегодня — полковник, завтра покойник.
Русская поговоркаПроснулся я от близкого пересвиста снегирей. Вспомнил, что сын Андрея, страстный (а разве возможно быть иным?!) птицелов, с вечера чинил клетки. Кажется, охота была удачной. Я еще немного повалялся на диване, прислушиваясь к своим ощущениям: удивительно, голова была свежа, несмотря на неумеренные возлияния за дружеским столом и краткий сон. Стараясь не шуметь, я осторожно оделся в сумеречной комнате и выбрался на улицу.
Дом ступал крыльцом в дикое поле. Из тонкого снега торчали золотые стрелы былинок, запущенные Иванами-дураками. Разбойными шапками сидели взъерошенные кочки. Вдали чернела зубастая гряда леса. Из-за недостроенного гаража выглянула черно-белая коровья морда и с любопытством посмотрела на меня, не переставая уминать пучок соломы. Со стороны поля бежал отмышковавшийся кот с раскрасневшимся на утреннем морозце носом. Он с омерзением подергивал озябшими лапками и мечтал о доброй, на полтарелки, котлете. Все это происходило бы в почти космической тишине, если б не редкое пулеметное стрекотание сорок и тявканье собак.
Я вернулся в дом, уже наполненный шкворчанием яичницы с колбасой. Стыдно признаться, но я вновь ощутил приступ вчерашнего голода. Я не знаю, когда Андрей с Леной успели накрыть стол — возможно, они лежали под одеялом уже одетые и кинулись на кухню, лишь только я вышел во двор.
Для аппетита, которого и так было хоть отбавляй, мы приняли по рюмашке домашней настойки.
После завтрака, похожего на обед, Андрей предложил навестить своего невьянского дядюшку-часовщика. Он уверял меня, что Александр Иванович может рассказать много занимательного о городе.
***
Саканцева-старшего мы застали очищающим перед зеркалом свой чиновничий сюртук. Услышав о наших замыслах на сегодняшний день, Александр Иванович тяжело вздохнул: увы, через полчаса ему необходимо выехать по делам службы в Екатеринбург. Чувствуя себя виноватым, он поклялся завтра познакомить нас с интересными людьми, авторами-составителями альбома о невьянских купцах.
— Это наша Верочка Лисицина, она раньше экскурсоводом на башне работала, и Василий Александрович Замоткин, ну, это вообще уникум! Да вы сами увидите… а пока зайдите в дом напротив, там сейчас отдел природы, обратитесь к Валентине Александровне Петрушкиной, она вам много интересного про невьянское золото расскажет.
Соседний дом не ударил лицом, то бишь фасадом, в грязь перед жилищем золотопромышленника Подвинцева — это оказался очень даже приличный особняк прошлого столетия. Войдя внутрь, мы с Андреем слегка оробели. Темный пустынный коридор и узкая скрипучая лестница на второй этаж, наверное, очень понравились бы героям Федора Михайловича Достоевского. Весьма уютное место для разговоров о золоте!
Впрочем, через минуту мы уже забыли об этих коридорных ужасах. Наверху нас радушно встретили две милые музейные дамы. Более того, совсем как в индийское кино, тут же выяснилось, что Андрей и Валентина Александровна — одна из сотрудниц — давние знакомые: в свое время они добывали на прииске золото.
На втором этаже старинного особняка поселилась на полках природа Невьянского района —неживая всегда и когда-то бегавшая, летавшая и плававшая. Вспомнилось детство: мы с другом часто ходили в наш городской краеведческий музей. Рассматривая самоцветы, я постоянно бился головой о витринное стекло, дремавшие старушки-смотрительницы испуганно вскакивали со стульев, как курицы с насестов. До сих пор помню свой восторг перед витриной, где устало поблескивал гранями желтый куб величиной с детский кулак. В то время, сдвинутый на Джеке Лондоне и Брете Гарте, я именно так и представлял себе золотой самородок. Я был настолько уверен в своей правоте, что даже не прочел этикетку с названием экспоната. С тех пор испытываю к пириту неприязнь, как к предателю. Я рассказал эту историю Валентине Александровне, и она, желая снять хотя бы часть вины с этого минерала, ложного, как груздь-скрипун, сказала, что пирит часто сопутствует золоту. Ну тогда ладно, Бог с ним!
В зале с “неживой” природой разговор так или иначе вертелся вокруг золота, причем говорили разом все трое: наш экскурсовод, Андрей и, конечно же, я. Картины с видами Невьянского прииска, фотографии алчных суровых мужиков и старательские причиндалы прошлого века молча поддакивали нам.
В хорошем музее взрослый совсем забывает себя и начинает грызть ногти, как ребенок. Не имеет смысла посещать это тишайшее заведение, если вы не способны удивляться. В зале с “живностью” (возьмем это слово в кавычки) меня больше всего поразила волчья шкура, висящая на стене. Вытянутый во всю свою пугающую длину, волчара словно стремился когтистыми лапами притянуть потолок к полу. Вообще, в небольшом по размеру помещении находилось такое количество чучел, что только одно их перечисление заняло бы целую страницу, одних только уток десять видов. В верхнем углу комнаты, как прикованный Прометей, висела гигантская сова с заломленными назад крыльями, в лапах она держала пакетик с дустом. Вызвал умиление скромный по размерам экспонат — ежик Яша.
— Яша, а тебя-то за что?!
— Да никто его не убивал! — смеясь, махнула на нас рукой Валентина Александровна. — Это домашний еж, и умер он от старости.
Напоследок мы заглянули в совсем уж малый зал. Здесь уютно себя чувствовала та часть природы, которую можно назвать промежуточной между совсем неживой и условно живой. Это различные окаменелости, которые нашлись в земле при разработке золотых месторождений, бумерангообразные бивни мамонта, черепа древних животных, похожие на прогоревшие котлы, ракушечник… Сколько им лет? Много, люди столько не живут.
Когда мы обошли все музейные владения, Ольга Петровна, заведующая отделом природы, пригласила нас к столу. Незаметная дверь вела туда, куда не допускаются посторонние. Здесь сотрудники музея беспощадно расправлялись с третьим видом природы — съестным. Дымящаяся картошка в мундире, розоватые ломти сала с кремовыми прожилками мяса, соус чили по-уральски с душевным и проникновенным названием “хреновина”, соленые грузди с прилипшими к ним смородиновыми листьями. Королевой стола было варенье из слив, выращенных Ольгой Петровной на садовом участке.
Увидев такой богатый стол, мы с Андреем переглянулись, подумав, кажется, об одном и том же.
За обедом женщины рассказали нам о семействе кабанов, бродящих в окрестностях Невьянского района, о бобрах, осоеде и чернозобой гагаре. Наперебой хвалили местного егеря Игоря Моисеевича Шумилова, который за копейки делает для музея чудесные чучела. Потом разговор плавно перешел на золото.
— А вы знаете, что Невьянск во второй половине XIX века называли “золотым дном”? Да мы до сих пор все на золоте садим! Мы собрали небольшой архив, вот почитайте, вам интересно будет…
Это был соблазн. Я почувствовал, что меня ожидает такой же интересный экскурс в прошлое Невьянска, как и вчера. Только как быть с Андреем? Не будет же он меня ждать все это время.
— Оставайся, почитай. Я пока на работу слетаю, — разрешил мои сомнения сам Андрей. — Я к закрытию музея подойду, а вечером про своего деда расскажу, он старателем был…
Любезные сотрудницы мне выделили стол у окна, положили на него несколько стопок книг с закладками, потрепанных папок с документами и вырезками из газет, и я погрузился на “золотое дно” Невьянска…
***
Все, что связано с драгоценными камнями и металлами, всегда тайна, чаще всего кровавая, недосказанность, темный омут. Златом не делятся. Так было еще с библейских времен. Золото одним приносит богатство, другим — мировую известность, и никому — счастье…
“Золотая лихорадка” на Клондайке началась осенью 1896 года, а весной следующего года, едва вскрылись реки из-под льда, Джек Лондон ринулся
на Аляску в числе первых безумцев. Ему не повезло. Тяжело переболев цингой, он вернулся в родной Сан-Франциско через год без унции золота в котомке. Зато на Клондайке Джек Лондон открыл для себя колоритнейший мир человеческих страстей, на всю жизнь в его сознании запечатлелись картины дикого Севера, первобытная природа.Кропя над листами бумаги по двадцать часов в день, он опишет увиденное в своих северных рассказах и вскоре станет самым высокооплачиваемым
писателем Америки. Путь от бродяги и моряка до преуспевающего буржуа, владельца калифорнийских земель, окажется столь краток, что писатель почувствует внутренний надлом. Появятся отвращение к жизни, к писательскому труду, презрение к людям… А 22 ноября 1916 года сорока лет от роду он скончается от чрезмерной дозы морфия, к которому он прибегал последнее время, чтобы снять нервный стресс.Жизнь уральского Джека Лондона Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка тоже не назовешь счастливой.
То, что у сверкающего золота есть оборотная, черная сторона, знали издревле: в словаре синонимов русского языка у слова “золотарь” есть два значения: 1. см. ювелир 2. см. ассенизатор. Этим все сказано!
История открытия невьянского золота традиционно темна и драматична. Начнем с того, что существует несколько версий по этому поводу, каждая из которых тянет на увесистый приключенческий роман в духе Александра Дюма.
Возьмем, к примеру, вот эту.
Ученый Петр Симон Паллас, с удовольствием для себя и с пользой для науки путешествующий в 1770 году по Уралу, отметил в путевом дневнике, что в 1764 году один раскольник сыскал под Невьянском на поле в сгоревшем пне кусок золота весом в один фунт и 12 золотников, который отдал в Екатеринбургскую Обер-берг-канцелярию. Поучительная история о том, как законопослушный крестьянин открыл под Невьянским заводом первое золото, имела трагическое продолжение. В то время, как коляска ученого пылила по уральским дорогам, сам первооткрыватель сидел в заводской темнице.
Бедняга! Он, наверное, рассчитывал на благодарность и всяческие послабления за найденный полукилограммовый самородок со стороны властей, но вместо этого был изувечен до неузнаваемости и посажен на цепь. Поздние исследователи истории Урала узнают имя этого старообрядца — Алексей Федоров. Он сидел в тюрьме и никак не мог понять, чем же он прогневил Бога. Простой крестьянин, он просто не мог знать о существовании так называемого посессионного права на владение предприятием, на основании которого государственная казна могла забрать его в свое владение в случае обнаружения в окрестностях золота. Проще говоря, Алексей Федоров чуть не оказал заводчику медвежью услугу.
Можно с уверенностью сказать, что старообрядец — далеко не первый, кто обнаружил под Невьянским заводом золото. Да и сами Демидовы не только знали об этом, но и есть основания считать, что давно им пользовались. Среди несчетного количества редких и драгоценных предметов, доставшихся предкам от Акинфия Демидова, есть замечательная резная чаша. На одной стороне — дворянская корона в двух лавровых ветвях, а ниже вырезано слово “Сибирь” по латыни. На другой стороне — “Аnnо 1724” и ниже: “Весом 1 фунт 31 золотник”. Чаша из чистого золота, только из какого? Нерчинского, алтайского или местного? Нерчинское месторождение серебряной руды с примесью золота принадлежало государственной казне, завод на Алтае Акинфий Демидов построил только в 1729 году. Остается что? Но это тайна, которая до сих пор — увы! — не раскрыта…
Заводчикам Демидовым, а затем и Яковлевым, последующим владельцам Невьянского завода, приходилось постоянно быть начеку. Уральская земля словно выталкивала золото из своих недр. Мало того, что его находили опытные рудознатцы, некая “верх-нейвинская бабка Олена” случайно наткнулась на почти полуторакилограммовый кусок золота.
В 60-х годах XVIII столетия по уральским заводам прошли волнения приписных крестьян. Чтобы усмирить непокорных, в декабре 1762 года из Питера выехал генерал-князь А.А. Вяземский с двумя эскадронами гренадер и драгунов. На Невьянский завод генерал прибыл 25 июня 1763 года, и почти в тот же день к князю явились крестьяне Савва Третьяков с товарищами. Они принесли с собой “ручные каменья, похожие на золотую рудку”, и назвали места, где их обнаружили.
Это был очень продуманный и тактичный ход. Возможно, не обошлось без грамотного доброжелателя из заводской конторы. Во-первых, свой гнев князь тут же сменил на милость и государственное любопытство. Волнения приписных тут же отошли на задний план. Во-вторых, генерал — царский чиновник и лицо, заинтересованное в пополнении российской казны золотом, в отличие от частника Прокопия Демидова, поэтому он мог отблагодарить их рвение. А в-третьих, был удобный случай безнаказанно досадить своим обидчикам.
Наскоро разобравшись со всеми беспорядками на уральских заводах, нагнав страху как на приписных крестьян, так и на самих заводчиков за то, что “чинили работным людям немалые обиды, которых уже и понести стало быть невозможно”, генерал Вяземский развернул лошадей в обратный путь. Он спешил в Петербург обрадовать молодую царицу Екатерину II драгоценным подарком — десятью фунтами рудных каменьев, найденных возле Невьянского завода.
А на Урале тоже не теряли времени даром. Грозная Горная канцелярия пожелала видеть удачливых рудознатцев и учинила им подробный допрос. Ученых мужей впечатлил простой рассказ крестьян о своих изысканиях золота, и на Невьянский завод был срочно откомандирован опытный бергауэр Павел Зырянов из Березовских золотых приисков. Он должен был проверить, правду ли говорит Савва Третьяков со своими товарищами.
Поисковая команда в составе Павла Зырянова, солдата Трусова и нескольких рудознатцев 22 июля 1764 года вошла в Невьянский завод и тут же осталась. Их на площади, возле церкви, поджидал сын Акинфия Демидова, Акакий, со своей свитой, состоящей из дюжих вооруженных мужиков. Они в одно мгновение скрутили солдата и бросили его в темницу, а золотоискателей изувечили.
Бедный бергауэр, конечно же, не знал, что за ними следила не одна пара глаз, их “вели” от самого Екатеринбурга, а копия допроса рудознатцев давно уже была в Петербурге у самого Прокофия Демидова.
Зырянов пожаловался в Горную канцелярию о “разбойном нападении”, а та в свою очередь истребовала от заводчика объяснений, но тот прикинулся непонимающим, о чем его спрашивают.
В течение полугода разведку указанных мест все же удалось произвести. Проба руды была отобрана и обработана на Уктусском золотопромывальном заводе. В 300 пудах руды содержалось 81/8 золотника шлихового золота. Это очень хорошие показатели, поэтому в Екатеринбургской канцелярии появилась такая запись от 18 декабря 1764 года: “Рудоприемщикам крестьянину Третьякову с товарищами дать от здешней канцелярии указ в Невьянскую дворянина Прокопия Демидова заводскую контору, чтоб показанным рудоискателям в поиске ими руд и разных металлов от Невьянской заводской конторы запрещения и препятствий не чинить, от рекрутских наборов, от постоев
на квартирах в подводной гольбы освободить, в работах излишних накладок, отягощениев, обид не делать под опасением неминуемого в силе горных прав штрафа, а для придания впредь к приискованию золотосодержащих приисков всякого звания людям от охоты приискателям Третьякову с товарищами выдать 50 рублей”.Вот оно, торжество справедливости! Но… (в истории с золотом великое множество извилистых поворотов, начинающихся с “но”!) для Прокопия Демидова указ в заводскую контору мог означать только одно: если после пробной разработки открытых крестьянами месторождений их ценность подтвердится, его земельные владения отойдут в государственную казну. И заводчик подключил к этому делу тайные темные силы…
Неизвестно, во сколько обошелся заводчику подкуп должностных лиц, в частности, унтер-штейгера Терентия Лачихина, под руководством которого велись проверочные работы, только в протоколе Екатеринбургской канцелярии от 10 июня 1769 года появилась запись о том, что “из оных приисков два железных, а третий ничего не содержащий”. Про другие три прииска в канцелярию было сообщено рапортом, что в них “золота ничего не содержится”.
Книга о невьянском золоте была захлопнута на самом интересном месте и спрятана за семью замками на двадцать семь лет, до тех самых пор, пока не умерла Екатерина Великая. На престол, как на подножку кареты, вскочил Павел I. У него было мало времени и много планов. Он более двадцати лет ждал, когда матушка освободит престол, незаконно занимаемый ею с момента его совершеннолетия. Теперь сорокадвухлетний “русский Гамлет” будет стремиться каждым своим указом сделать все вопреки тому, что было при “просвещенной императрице”. За четыре года своего царствования Павел I издаст
2179 актов, то есть в среднем по 42 акта в месяц.Одним из сыплющихся на головы государевых чиновников указов Павел восстанавливал Берг-коллегию. В Екатеринбурге вновь появилась канцелярия Главного заводоуправления.
В 1797 году на имя императора Павла I пришло прошение. От кого бы вы думали? От того самого раскольника Алексея Федорова, который нашел в окрестностях Невьянского завода золото. Оказывается, он до сих пор сидел закованным в кандалы в заводской темнице. Написать прошение и отправить его из уральской тюрьмы в Питер самому царю — это все равно, что потерпевшему кораблекрушение бросить с необитаемого острова бутылку с запиской. Должно быть, старообрядец крепко помолился Богу, и письмо попало в руки к императору.
Федоров писал, что “оные прииски заводчиком Яковлевым насильно от всех отобраны”. Узник был готов “оных золотосодержащих руд в тех же самых дачах у Яковлевых показать изобильное количество”. Раскольник просил императора лишь о немногом: “Указать и тому допустить и удостоить оных руд куда подлежит, а каковы либо обид и притеснения чтоб не претерпевать в том беспричинном изнурении, снабдить нас для сего отыскания надлежащими видами”.
Алексей Федоров жаждал свободы и мщения. Вот уж истинно раскольничье дикое упорство, и это после тридцати трех лет сидения на цепи в темнице! Невьянский граф Монте-Кристо был выпущен на свободу, но царский указ и рудознатская страсть увязнут в продажном чиновничьем болоте.
От императора прошение перешло в руки генерал-прокурора А.Б. Куракина с грозным указанием разобраться и доложить срочно. Прокурор поручил это директору Берг-коллегии М. Ф. Соймонову. Тот послал в Екатеринбург запрос, чтобы срочно переслали все материалы о разработке в 1764 году золотосодержащих приисков возле Невьянского завода. Местный архивариус Никита Веткин добросовестно перерыл все бумажные отвалы, но таковых документов не нашел. Они почему-то давным-давно были переправлены в Пермскую казенную палату. Директор Екатеринбургской канцелярии А.С. Ярцев застучал кулаком по зеленому сукну стола, и в Пермь полетело письмо с указанием немедленного возвращения материалов о невьянском золоте. Тамошние чиновники, удивленно переглянувшись меж собой, развели чернильными руками: “Не имеем чести знать ни о каких бумагах. Может, чего другого изволите?”
Делать нечего, пришлось из Екатеринбурга срочно направить новую поисковую команду для вторичной разведки Невьянских месторождений. Взяли пробу аж из восьми приисков, но они почему-то вовсе не содержали золота, не нашли даже пылинки. Кто-то более могущественный, чем император, хотел, чтобы о золоте забыли…
Неизвестно, сколько бы еще лет тянулась эта тяжба вокруг золота между частным интересом и государственным, если б Сенат наконец-то не принял в 1812 году указ, который давно ждали деловые, предприимчивые люди: “О предоставлении права всем российским подданным отыскивать и разрабатывать золотые и серебряные руды с платежом в казну подати”. Ну чем не НЭП?! Теперь заводчики и просто азартные люди — игроки по жизни — могли перелопачивать землю без опаски, что все найденное золото будет изъято в казну, а сами они наказаны.
Так, в 1819 году в окрестностях Невьянского завода возник первый частный прииск господ Яковлевых, а в 1824 году их уже было 14, где не разгибали спины около 2,5 тысячи человек. В золотых россыпях оказались берега почти всех местных рек и даже ручейков: Нейвы, Ольховки, Горелки, Шуралки… Золотодобыча тоже росла как на дрожжах: если в 1820 году Яковлевы намыли лишь 21 золотник, то 1823 год принес им золота уже 24 пуда 20 фунтов и 67 золотников! Это около 400 кг в переводе на понятные нам измерения.
В 1819 году, то есть в первый же год работы приисков, добытчики находили в окрестностях Невьянского завода вместе с золотом россыпи какого-то неведомого им металла. За серый цвет и похожесть его презрительно назвали “серебришком” и, отделив от золота, выбрасывали в кучи с промытым песком. Крупные зерна “серебришка” особо сообразительные охотники использовали вместо дроби.
Прошло еще несколько лет, прежде чем местные жители поняли, что это дорогое удовольствие — стрельба по уткам платиной. Кроме “вредного” металла значительно позже открыли еще один спутник золота — редчайший минерал с названием, как бы взятым из детективного романа — осьмистый иридий, названный по месту обнаружения “невьянскитом” и разделяющийся на рутениевый и родиевый.
Словно подтверждая свою природную, исходную “вредность”, платина долго не поддавалась укрощению человеком, и лишь в 1827 году горному инженеру Архипову удалось изготовить из нее первые предметы — кольцо и чайную ложечку. Потом инженер, утверждая свою власть над непокорным металлом, сплавил платину с медью и сотворил дарохранительницу, ныне находящуюся в церкви Горного института. Так наездники совершают круг почета на только что побежденном брыкастом мустанге…
Урал будет трясти и “золотолихорадить” еще почти сто лет, до революции 1917 года. Добыча золота — дело выгодное для всех, от рабочего с лопатой до самого государства. Правда, последнее подозревало, что добытчики неискренни с ним и слегка приворовывают: по самым скромным расчетам, до 25 процентов вожделенного металла уплывало незнамо куда.
Государству такое положение дел не нравилось.
В 1823 году в Екатеринбурге была создана Временная горная комиссия, которая должна была прояснить положение дел в уральской золотодобыче, с 1825 года начали создаваться горные инженерные общества, а в 1836 году высочайшим повелением были установлены две премии по 500 рублей за научные сочинения на тему: “Розыск и разработка золотоносных россыпей в России”. Государство стремилось к тому, чтобы золотодобыча стала цивилизованной отраслью промышленности, а не опасным диким промыслом для азартных людей. Оно жаждало пополнить свои запасы золотом и по мере возможностей не забывало про тех, кто помогал ему осуществить это алчное желание.
Во второй половине XIX века, когда уральские недра уже ощутимо обеднели, государство пошло на целый ряд послаблений для добытчиков золота: отменена горная подать, разрешена разработка жильного золота, с 1870 года драгоценный металл могли добывать русские и иностранные подданные, без различия сословий…
Окрестности Невьянского завода к тому времени уже напоминали панораму Бородинской битвы: всюду свежие рвы, наполненные водой, высокие насыпи, глубокие канавы, поваленный лес. Это поле битвы “за металл” создали местные старатели. Они сбивались в артели из приискового или заводского населения и нехитрым инструментом вскрывали мелкие россыпи золота, недостойные внимания серьезной разработки. Все найденное золотишко старатели были обязаны сдать хозяину прииска. Владелец земли особенно не церемонился с этой голью и платил за золотник в 2—3 раза меньше, нежели сам получал от казначейства. Те кланялись в ноги “благодетелю” и добрую часть золота несли налево, скупщику, владельцу лавки или кабака, в зависимости от душевной потребности. Охотно принимали товар и на соседнем прииске. Особо рисковые старатели вообще считали ниже своего достоинства спрашивать чьего-либо разрешения и хищничали небольшой стаей, а то и в одиночку. Сняв “золотые сливки” с найденного месторождения, они, как тени, исчезали в лесу, порой навечно.
Работая малой артелью из четырех-пяти человек, старатели намытое за день золото ссыпали в общую кружку, напоминавшую большую чернильницу-непроливайку. Старательская кружка имела секрет: полностью открыть ее было возможно лишь тогда, когда собирались все работники, потому что у каждого был свой замок и ключик к нему. На ночь кружка доверялась “старшому”, который тоже не мог в одиночку добраться до золота. Открыв свой замок, он видал лишь отверстия, куда компаньоны ссыпали песок. Среди старателей сохранились рассказы о хитростях нечистых на руку “старших”. Они опускали в одну из дырочек на нитке жука с мохнатыми ножками. После такой ночной “рыбалки” старательская кружка изрядно опустошалась, тем более если у насекомого лапки были смазаны медом. Узнав о такой подлости, компаньоны без излишней изобретательности просто-напросто “нечаянно” роняли на голову вора лесину.
Старатель — это, по моему глубокому убеждению, характер. Так же как картежник. Хоть и существует поговорка, что старатель сродни слову страдатель, но ведь никто не заставлял “мужищка” колупать землю. Старательская поговорка: “Золото мыть — не дрова рубить, дрова рубить — не золото мыть” все объясняет: либо зарабатывать верные, но небольшие деньги, или же голодать, ходить в рванье и надеяться на то, что когда-нибудь и в твоем ковше блеснет золотой песок. Старатели даже детям своим внушали, что “земля в долгу не живет, иногда и подфартит”. Что верно, то верно: фартовые добытчики жили неплохо. Вот воспоминания одного из них: “Денег у старателей полно было. Брата моего женили, так выкуп за невесту был: три таза, в одном — пятирублевки, в другом — десяти, а третьем — пятнадцати и все тазы с верхом. Другой брат вороного жеребца купил за семьсот рублей и в несколько дней загнал. Что мне, говорит”.
Как и у картежников, легко добытые старательские деньги не задерживались в кармане. Одни покупали заморских тканей на портянки, другие выстилали путь от лавки до дома ситцем, третьи требовали, чтобы во время масленичного катания все ухабы по дорогам засыпали орехами и пряниками. Были даже такие “умники”, которые умудрялись пропивать все золото, не выходя из леса, посылая в деревню гонца верхом. А один старатель имел прозвище Дорогая Рыба, так как по приезде в Невьянск всегда просил у купцов самой дорогой рыбы и те, чтобы угодить богатому покупателю, нарочно набавляли цену: вместо десяти копеек фунт — один рубль. Когда удача отворачивалась от старателя, он из фартового опускался до горного шаромыги, жил в земляной норе, спал на досках, питался картошкой и вяленой рыбой.
В.И. Немирович-Данченко, автор великолепных по занимательности записок о своем путешествии по Уралу в 70-х годах позапрошлого столетия, был проездом в Быньгах. Там ему показали местную знаменитость — высокого сгорбленного старика.
— Кто такой?
— Рогожин. Старатель. Он за всю свою жизнь перемыл более 15 пудов золота один. Получил за это 50 000 рублей.
— А теперь?
— Теперь, разумеется, нищий. На железном деле еще удается откладывать, а золотоискатели все кончают сумою.
Рассказ о Рогожине заканчивается моралью: “Таково роковое влияние металла”. Богатство, неожиданное, шальное, губило людей быстрее, чем привычная нищета. По деревням в окрестностях Невьянского завода всюду стояли недостроенные каменные дома — памятники старательской удачи. Золотоискатель, напавший на “верховую жилу”, сразу же начинал жить на широкую ногу: покупал лошадей, строил дом, непременно кирпичный, двухэтажный, но… либо обрывалась золотая жила, или же чаще всего фартовый старатель ударялся в страшный загул. Редко кому из них удавалось достроить дом до крыши…
Православная церковь отрицательно относилась к старательскому промыслу. Екатеринбургский священник Михаил Христолюбов в 1897 году писал со всей страстью о Быньговском заводе и его обитателях: “Растлению нравов в населении много содействуют работы на золотых приисках, где проводят дни и ночи вместе мужчины, женщины и девицы без всякого доброго надзора за их поведением.
Пьянство начинается всегда накануне воскресных дней и продолжается до понедельника. Ранее на 800 домов было в заводе до шести открытых кабаков, кроме тайных, существовавших, можно сказать, через каждые пять домов. С открытием винной монополии существуют в заводе всего две лавки, но в них пропивается до 20 600 рублей. Самый род занятий — добывание золота — при умственном невежестве содействует распущенности нравов здешних прихожан. В настоящее время работающие на золотых приисках, при хороших заработках, пускаются в пьянство, в роскошь, при неудаче же беднеют и разоряются. Роскошь — стремление жить одним днем, нарядить себя, иметь хорошую лошадь, сбрую, экипажи, доводит народ до того, что иной при волчьем или енотовом тулупе и при беговых санках сидит голодом. Неумеренность в домашних расходах, привычка жить одним часом — отличительная, наследственная черта здешнего народа.
В случае обеднения лучшим средством поправиться считается попрошайничество. Хождение за милостынею — здесь ремесло, за которое берутся охотно…”
Поистине яркая обличительная статья! Возможно, священник немножко увлекся, подзавелся, обитатели Быньговского завода не нравились ему еще и потому, что они — “есть гнилое дерево от худого корня раскольников-беглецов, заселивших здешний край”.
Если продолжать и далее сравнивать старателей с картежниками, то надо отметить у них еще одну общую черту — суеверие. Один золотоискатель из села Конево вспоминал: “Пойдешь на работу, мне вслед кричат: “Куда пошел?” Думаешь, хоть обратно вернись, прокудакал. Другой: “Далеко ли пошел?” Ага, хорошо — далеко. А “куда” — это самое плохое слово. Прокудакал — неудача будет”. Еще старатели не любили, когда по пути на работу попадались “вилы” — особое расположение веток на березе. Также опытные золотоискатели никогда не только не матерились в шахте, но даже не пели и не смеялись — горная Матка не любила баловства.
Как и в любом деле, где успех во многом зависит от везения, старатели искренне, почти по-детски верили в потусторонние могучие силы, которые могут указать “на счастливую верховую жилу”, подарить полную шапку самоцветных камней или же, наоборот, утопить в болоте, триста лет водить по подземельям. Старателям всюду виделись чудеса — “это золото знак подавало”. То в тишине “будто кто кайлу сбрякал”, то в дремучем лесу петух пропоет, прозвенят колокольчики невидимой свадьбы, баба запричитает. Также добрым знаком считались невесть откуда появившиеся девицы с распущенными волосами, старичок с огромной бородой и длинными, до земли руками, клубок змей, дикая свинья, козел, столбы пламени…
Старательский мир нашел свое отражение не только в сладостно-жутковатых костровых россказнях бывалых рудознатцев, но и в задиристых, а то и печальных частушках.
Скребочки золотые,
Черешки дубовые.
У нас старатели богатые,
Катателя рисковые.
Я сызмальства промывала
Из решеточки пески,
Я сызмальства примечала
Из окошечка баских.
Днем мы робим на старанье,
Бражку пьем по вечерам,
Золотиночку намоем,
По неделюшке гулям.
Мой-то миленький — старатель,
На покосе шахты бьет,
А как золото намоет,
Меня замуж он возьмет.
Много золота намыли,
По колечку вылили.
У молоденьких девчонок
По сердечку вынули.
На куделечке на моечке
На желтом на песке
Проводила свою молодость
Во горе, во тоске.
Я на мойке промывала,
Серу шаль оставила.
Золотая-то работа
Тосковать заставила.
Девки гали промывали,
Золотиночку нашли,
Шали вязаны купили,
По вечерочкам пошли.
У приисковых-то ребят
Сапли до колен висят,
Пятки грязны, прелые,
Штаны мешочны белые.
Ой, приисковые ребята,
В гости бы пришли бы,
Мы уху бы вам сварили
Из протухшей рыбы.Новый, двадцатый век невьянские золотоискатели отметили тем, что в 1902 году на своем заводе выпустили первую в отечестве драгу. К сожалению, это не было мировым открытием, так как новозеландцы оказались более ленивы, им надоело промывать золото вручную еще в середине 90-х годов XIX столетия, и они решили пораскинуть своими тропическими мозгами. Хотя у нашей уральской драги машина и котлы были заграничными, тем не менее невьянцы очень гордились первой плавучей громадиной, а Петр Яковлев, владелец завода, присвоил ей свое гордое имя. Любой гость, будь он из Шуралы или из Питера, сопровождался толпой местных жителей на берег заводского пруда и обязан был признаться, что не слышал ничего более благозвучного, чем грохот драги. Летом следующего года на пруду громыхала стая из четырех золотоносных “пароходов”.
Старатели поняли давно, что выскребать речное дно, богатое золотом, легче и выгодней, чем долбить каелкой землю, копать дудки, крепить осыпающиеся стены в шахтах, издалека проводить по канавам воду. За много лет до изобретения драги золотоискатели плавали по рекам на большом плоте, метко прозванном “пахарем”. Вот воспоминания одного из старателей:
“Плывет по реке плот, на плоту — вороток, а с плота совок специальный спускают. Им породу со дна загребают. Поднимут — и на грохот, промывать. Долго промывают. Золото — оно тяжелое, вот и остается. Да не все. Пропадает тоже много его. Кустарное ведь все, неловкое. Работали всей семьей. Бабы на воротке обычно стояли. Ну, а мужики уж все остальное. Уезжали на неделю. Избушки в лесу стояли, вроде покосных. Там и жили”.
Увы! Драгам новозеландского типа оказалась не по зубам уральская земля: она плохо задирала почву и так же бездарно промывала породу. Тут было над чем поломать голову российским ученым, но на подходе был 17-й год, революция, гражданская война, эмиграция умных голов за границу…
Молодое советское государство с первых же дней своего существования беспокоило количество золота в собственном кармане, но лишь в 1933 году оно смогло всерьез заняться его пополнением. Этот год можно считать переломным в золотодобывающей промышленности. На приисках стало впервые появляться отечественное оборудование, запыхтели тяжелые машины. (Тогда еще не знали слова “экология”, и комсомольцы рыдали от восторга при виде чадящих труб, поваленного леса и развороченной взрывом земли.) По проводам тонко застрекотало электричество. Гидравлика со всей своей бешеной страстью, брызгая слюной, кинулась на помощь золотодобытчикам. Где-то “подшаманивались” старые рудники, разрабатывались заброшенные старателями “дудки”, а геологи прочесывали леса и горы и открывали все новые и новые месторождения золота и платины.
На Невьянском прииске с 1917-го по 1941 год было добыто 30 с половиной тонн золота.
Война лишила Невьянский прииск мужской силы. На фронт ушло 1300 человек, остались лишь дети, женщины, старики, то есть те, кого в будущем назовут героическими тружениками тыла. Их героизм был ежедневен, будничен и оттого, что незаметен, особенно ценен и горек.
Невьянский прииск, где совершали свой тихий подвиг люди непризывного состояния, за годы войны внес в фонд обороны: на эскадрилью самолетов — 89 тыс. рублей, на уральский танковый корпус — 115 тыс. рублей, на собственные сбережения собрано 2 боевых самолета. Собрано теплых вещей: полушубков — 86 шт., военных костюмов — 98 шт., валенок — 151 пара, шкур овчинных — 1046 шт., белья нижнего — 434 пары.
Невьянскому прииску за годы войны шесть раз присваивалось звание “Лучший прииск Советского Союза” и навечно присуждено знамя ВЦСПС и НКЦМ.
Нельзя сказать, что после войны Невьянский прииск процветал. То цены на платину резко упадут, то золото, как ящерица в траве, исчезнет и вновь мелькнет, но уже в другом месте. По подсчетам ученых, золота в Невьянском районе хватит еще на полвека активной разработки.
Теперь, когда появились шагающие экскаваторы, бульдозеры, гидромониторы с дистанционным управлением, золотодобыча, как и двести лет назад, оставалась делом ненадежным, занятием увлеченных людей. Работники прииска не стали богаче, чем старатели с каелкой. По-прежнему в силе оставалась древняя поговорка: “Золото моем — голосом воем”.
(Продолжение следует)