Главы из книги.
Олег Чилап — решил родиться летом 1959 г
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2001
Олег Чилап
Восемь рук, чтобы обнять тебя
Главы из книги
Олег Чилап — решил родиться летом 1959 г. в г. Харькове. С 1966 г. проживает в Москве, где и окончил среднюю школу, а потом и МВТУ им. Баумана. Несколько лет мучительно конструировал летающие вверх аппараты.
Создал рок-группу “Оптимальный Вариант”, лидером которой является и по сей день. В составе группы записал около 70 собственноручных песен, которые изданы на 5 компакт-дисках — в нашей стране и во Франции.
Несколько лет трудился дворником, грузчиком и сторожем. С 1991 г. изо всех сил работал автором и ведущим литературных и музыкальных программ на радиостанциях SNC, “Рокс”, “Vox”. В качестве главного редактора возглавлял Радио “РаКурс”. В настоящее время — редактор службы информации на радио “Говорит Москва”.
Автор поэтической книги “Репей`йа”. Публиковался в музыкальной и детской периодике. Состоит в Союзе литераторов России, где возглавляет секцию авторского рока. Живет и работает в Москве.
Посвящается моему старшему брату, однажды включившему без спроса папин радиоприемник
Золотая лихорадка
Не знаю, как получается, но иногда, прямо в один день, всю школу охватывает какой-нибудь психоз всеобщий. Вдруг все сразу бросаются собирать или программки футбольно-хоккейные, или дребедень всякую. Календарики там с кошечками, этикетки дурацкие. У девчонок свои радости еще бывают — артисты популярные. А у нас, у настоящих ребят, — спортивные фотографии. Их надо из “Огонька” бритвой вырезать в библиотеке. Если повезет. Или рано утром, по пути в школу, опережая армию других “коллекционеров”, озираясь и прячась от прохожих, той же бритвой кромсать газеты, развешанные на уличных стендах. Потом необходимо наклеить все трофеи в специальную тетрадочку и смотреть! И подсчитывать их количество, и снова смотреть! До ряби в глазах! Такую тетрадочку иметь — все равно что у себя дома Палату Оружейную спрятать. Раз по триста в день можно любоваться черно-белым Вячеславом Старшиновым. Или хвастаться всем подряд глянцевым, из журнала, Зиминым, забивающим канадцам… И тогда все остальные толпятся вокруг тебя, счастливчика, звучно всасывают в себя воздух и выдыхают:
— Ух ты! Снимочки!
Бывает, что целую неделю повсюду все режутся в фантики безмозглые. Или между собой, или даже “класс на класс”. Старшие иногда “в трясучку” играют, на деньги. Можно, кстати, много выиграть. Если, конечно, учителя не засекут, а то еще запросто из школы вытурят. А то вдруг с понедельника все как один в шахматы начинают сражаться — на переменах или под партой на уроках. И тогда все разговоры исключительно о Капабланке и его ладейном эндшпиле…
Но такой ажиотаж обычно длится дней пять, не больше. Ну, от силы — неделю. Потом всем все надоедает, и внезапно наступает затишье. До очередного нового сумасшествия.
Но то, что однажды произошло в наших краях, сравнить тогда было просто не с чем. И мы с Колянычем, с другом моим самым лучшим, ввязались во все, даже ничего не обсуждая, с одного только взгляда.
С Коляном мы не просто в одном классе учились. Мы с ним еще и жили в соседних домах. И после уроков постоянно вместе где-нибудь пропадали: в футбол во дворе гоняли, по окрестностям шастали — дел-то всегда навалом. Но главное — мы с Колей были братья по крови. Честно! Мы на огне клялись. И поэтому подолгу никогда ничего не обсуждали — чего обсуждать-то, когда и так все ясно.
Вот и в тот раз, когда вся та история только начиналась, у Коляна бешено загорелись глаза, и он сказал только, что вот оно — наше время!
Не помню, у кого первого, но в школе вдруг появились… деньги. Нет, не мелочь на газировку, и даже не всемогущие родительские три рубля. Просто кто-то кому-то по секрету показал самые настоящие самодельные деньги, из обычной вроде бумаги. И уже через перемену полшколы разглядывало этот секрет.
Выглядели деньги в тыщу раз лучше, чем те, что у взрослых. На желтом клочке красовался корявенький носорог под пальмой, рядом водоем синий (говорили — океан), и сбоку карандашом красным были нацарапаны цифры — один и три нуля…
— Тысяча! — ошарашенно шептались в школе, — у него целая тысяча есть!
В тот же день после уроков мы с Коляном сломя голову помчались ко мне — пока родители на работе. Не теряя времени, мы наладили бесперебойное производство собственных денег. Я судорожно резал бумагу на точного размера листочки, а мой Коля макал в акварель ватку и делал те листочки зелеными — Колян убеждал меня, что у настоящих денег именно такой цвет. Затем, пока Коля красил остальные бумажки, я брал уже высохшую зеленую заготовку, подсовывал под нее гигантских размеров монету, где с одной стороны по-английски значилось — ONE PENNY, а с другой на фоне моря восседала великобританская королева со скипетром, и сверху закрашивал монету простым карандашом. Королева оставалась на нашей зеленой деньге. Это называлось “сводить”. Потом Колян красивым взрослым почерком писал на деньге заветную сумму — 10000 (мы решили не мелочиться). После чего ниже выводил слово — “стрейтов”. Словом этим я гордился ужасно — я его сам придумал!
— Слушай, а что такое “стрейты”? — часа через два обеспокоился Колян.
Откуда я знал, что такое “стрейты”…
— Стрейты, — говорю, — это… стрейты такие, деньги.
Честно сказать, мне просто хотелось, чтобы название свое было. А потом, “стрейты” — вроде солидно!
— Здорово ты завернул! — смекнул Коля. — Звучит! Десять тысяч стрейтов! — восхищался он. Затем горячим утюгом проглаживал очередные наши десять тысяч и складывал в пачки, которые после заклеивал двумя полосками крест накрест. — Сто раз по десять тысяч! Миллион стрейтов! — Его мысли куда-то неслись, он сглатывал убегающую слюну и бредил:
— У нас с тобой деньги в банке лежать будут! Мы разбогатеем и купим… все, что захотим!
— Зефира в шоколаде, — распалялся я.
— Да, зефира! И лимонада сто бутылок! И велик гоночный! — умножал наше благосостояние Колян. — Мы ведь с тобой — миллионеры!
На следующее утро мы с Колянычем, предвкушая грандиозный фурор, непривычно спешили в школу. Уже одна та мысль, что мы — миллионеры, будоражила жутко! У нас в портфелях томилось несколько миллионов настоящих “стрейтов”! “Наше время” обещало начаться минут через семь. Но то, что мы обнаружили, добравшись до цели, сбивало с ног.
Школьная раздевалка напоминала разворошенный муравейник — всюду процветала бойкая торговля всем, что представляло хоть малейшую ценность. В ход шли авторучки, закладки, ластики, фантики, старинные монеты, засохшие булочки с маком, огрызки чешских карандашей “Koоh-I-Noоr”, фотографии спортсменов, конфеты “Барбарис”, стеклянные шарики, жеваная жувачка, пустые флаконы из-под иностранного шампуня и даже пуговицы. Каждый уважающий себя школяр принес в тот день свои деньги — желтые, красные, сиреневые, немыслимые лоскуты бумаги. С нарисованными на них коронами, орлами и всадниками с пиками. С медведями и даже с хоккеистами. И тысячами шелестели кроны, франки, левы, лиры, тугрики и еще море всяких гульденов. Один парень из старших притащил самодельные доллары американские. Они оказались — как и наши с Колей деньги — тоже зелеными, и я было забеспокоился даже. Но зато “стрейтов” не было ни у кого! И это вселяло уверенность. К тому же никто не отважился на такую внушительную сумму на одной деньге, как у нас — десять тысяч. А это сильно повышало шансы разбогатеть.
В то утро в школе началась Золотая Лихорадка!
Наши с Колянычем деньги сильно ценились. Во-первых, у нас у единственных имелось поначалу собственное название, пока остальные не сообразили, что это — самое оно… А во-вторых, герб у нас какой был! Не зря же великая британская королева опиралась на свой скипетр…
Но и остальные старались не отставать. Теперь ежедневно все ребята заготавливали дома самого дикого вида деньги и массу полезных вещей на продажу. Школа превратилась в восточный базар. Все торговали со всеми. До и после занятий. На переменах. И даже во время уроков. И пока у доски кто-нибудь мусолил бессмысленную теорему, под партами шуршали деньги, деньги, деньги… А по классу ходили записки с деловыми предложениями — “одолжи миллиона три, отдам еще больше на последнем уроке”.
После занятий мы с Колей как заведенные рисовали свои “стрейты”. Пальцы ныли от ножниц — ежедневно я резал тонны бумаги. Руки Коляныча были неотмываемо-зеленого цвета. К тому же он где-то разузнал немыслимые слова — “фирмa”, “валюта”, “черный рынок”, и сыпал ими напропалую. А однажды прибежал ко мне домой и на полном скаку прохрипел:
— Мы с тобой должны скупить все чужие купюры и сорвать куш!
Что такое сорвать куш, я не знал. Мне даже показалось, что Коляныч и сам не очень-то в этом разбирался. Но он так хрипел, что я решил ему поверить. Тем более что еще ни от кого в жизни я не слышал таких залихватских предложений.
А чтобы скупить все чужие деньги, мы решили продавать все самое ценное. И уже поздно вечером, засыпая, я мучительно думал, что же у нас в доме есть такого ценного. Ну, тетрадка моя со снимочками. Но ведь в школе у каждого второго такая же. В голове беспорядочно мелькали разные вещи — телевизор, приемник папин. Книг целая куча. Что еще? Ну, мебель всякая. Но кому это продашь?
“И все, — вдруг понял я, — ничего больше у нас и нет. А мне казалось — дома полно всего…”
Правда, была еще красивая брошка мамина — серебряный кленовый листочек. Потом это… с блестящими циркулями, новая готовальня моего брата. И спрятанная в шкафу между книгами фотография “Битлз”. Но это — я знал — совсем уже на черный день.
Так прошла неделя. Может, и больше даже. Ажиотаж был жуткий. Ребята день и ночь рисовали новые деньги и вовсю продавали друг другу всячину всякую. Причем, очень скоро пуговицы, ластики и прочая мелочевка перестали вызывать интерес. Кому теперь нужна была вся эта дребедень, когда в ход пошли другие очень ценные вещи — сувениры типа “Царь-пушка” или Гагарин в пластмассовой ракете. Хотя для тех, кто ленился и активно деньги не делал, пределом мечтаний все еще оставались пустые стержни от заграничных шариковых ручек.
Некоторым сильно везло. Одному парню, например, удалось купить перочинный ножик. Немного сломанный, правда. Но всегда ведь пригодиться может. А у нас с Коляном… Я врать не буду, но у нас появилась зажигалка настоящая. И плевать, что она ни разу не зажигалась. Такую вещицу тяжеленькую даже просто так в руке подержать — и то здорово! Она к тому же, с ума сойти, как бензином пахла! У нас каждый просил хоть разочек понюхать…
Конечно, приходилось быть начеку — учителя все время пытались вызнать, почему это все постоянно шушукаются и меняются друг с другом какими-то бумаженциями цветными. И хотя в деньги полшколы играло, все хранили в строжайшей тайне нашу банковскую систему.
Это Коляныч мой придумал выражение такое. И еще он сказал однажды, что когда вырастет, обязательно станет министром финансов. Потому что тогда денег у него будет — завались и выше. Ребята все засмеялись только. Но я подумал, что как раз Колянычу министром стать — как нечего делать. А потом, он бы хорошим был министром. Точно говорю. У всех бы наших денег полно было…
А пока Коляныч министром не стал, мы с ним тысячами рисовали новые и новые стрейты. И богатели день ото дня.
Но вскоре произошло такое, чего не ожидал никто. Даже я. Хотя друга своего знал, как облупленного. Ни за что не догадаетесь, что Коляныч отчебучил!
Он отрезал у своей мамаши с воротника пальто морду пушистую. Клялся, что это настоящий полярный песец. Зверек и впрямь выглядел как настоящий. Ни за что не скажешь, что он дохлый уже. Полшколы смотреть сбежалось. Все трогали его за мордочку и руки отдергивали, как будто он укусить мог.
— Ценная вещь! — раздавались восхищенные цыканья. Но каждый понимал: чтобы такой штуковиной завладеть — лет сто нужно деньги рисовать.
Один только парень мог бы купить это сразу. Коляныч говорил про него, что он — самый главный наш конкурент. Это был тот самый парень, который придумал доллары американские. Он тоже миллионером был, как и мы с Колей. Ребята прозвали его “Джени-мама” — у него родители какими-то важными шишками были. Даже за границу ездили. И он считался богачом, потому что, во-первых, — это каждый знал — у него была настоящая жувачка. А во-вторых, он ее продавал за целые состояния, за миллионы самых красивых самодельных денег. И вот он-то и захотел купить у Коляныча песца того неживого. Но Коляныч мой не какой-нибудь там балбес бестолковый. Он сказал, что продаст зверька, только если Джени-мама сразу выложит все, что у него есть.
— Деньги на бочку, — гаркнул пиратским голосом Колян, — и песец твой!
Конечно, видно было, что Джени-маме жалко было взять да и отдать одним махом все свои деньги. Но и вещь такую заиметь — ничего себе… Ребята столпились и смотрели на него во все глаза. И молча ждали, что будет. А Джени-мама втянул голову в воротник, облизал пересохшие губы и… полез в портфель за своими долларами и другими тугриками.
— Только по-честному, все деньги давай, а то в случае чего — сам знаешь, что будет, — предупредил его Колян.
Джени-мама знал, что будет “в случае чего”. Это все знали. У Коляныча, конечно, все по справедливости было, но и дрался он лучше всех…
В тот же день после уроков мы примчались ко мне домой и раза три пересчитали все наши деньги. И, подбрасывая их вверх, орали до дурноты.
— Я тебе говорил, что мы куш сорвем! — ликовал Коля. — Говорил, что наши деньги в банке лежать будут! Тащи, давай, банку побольше!
На кухне я нашел пустую трехлитровую банку из-под яблочного сока, и мы стали запихивать туда все свои миллионы. Миллионов оказалось больше, чем когда-то было сока в банке, а потому все, что не влезло, мы поделили поровну и распихали по карманам. А саму банку спрятали у меня на балконе.
На радостях было решено, что на следующий день мы скупим у Джени-мамы еще и все запасы его же собственной жувачки. Нечеловеческое счастье было поблизости.
Но на следующий день выяснилось, что до счастья нам не дотянуться. Пушистый огрызок воротника Коляновой мамаши почему-то не остался незамеченным. Родители Коляна наутро прибежали к нашей классной, и шум поднялся жуткий.
В то утро в школе закончилась Золотая Лихорадка…
Сразу же после первого урока нас обоих вызвали в директорский кабинет и заставили все рассказать. Директриса сначала в толк не могла взять, о каких таких деньгах речь идет. Но когда мы вытащили из карманов свои миллионы, у нее глаза на лоб полезли. Хорошо еще, что большая часть нашего состояния в банке лежала. Про банку мы, конечно, ничего не сказали, а то еще пришлось бы притащить ее и ни за что все свои деньги отдать. А деньжищ у нас действительно целая куча была, мы сильно разбогатели. Хотя, честно говоря, меня это уже не радовало — нас грозились выгнать из школы. Директриса гремела так, что стекла звенели — мы, мол, и коллектив опозорили, и галстуки пионерские. А мы ничего и не позорили вовсе. Это просто игра такая…
И когда мы вышли из того кабинета жуткого, я только молчал понуро. А Коляныч мой — наоборот, как будто чокнулся. Он идиотски так улыбнулся и хмыкнул:
— Вот это песец! — Ткнул меня в бок и добавил: — Да пошла она со своими галстуками! И вообще, я буду жаловаться министру финансов!
Джени-маму тоже вызывали. И ту морду пушистую у него отобрали. Коляновым родителям вернули. Лучше бы мы ее сразу на место приклеили — я предлагал Колянычу, пока еще не заметил никто. У моего папы полтюбика клея отличного было, Бэ-эф. Схватил бы намертво!
Потом добрались и до всех наших и распекали по очереди. С вызовом родителей, с педсоветом. Со стенгазетой дурацкой. В которой написали, что нас, пионеров, “охватила преступная жажда наживы”. И что мы, “в погоне за богатством, предали идеалы и смазали картину образцовой дисциплины в школе”. Причем нас с Коляном ругали больше всех. Даже карикатуру намалевали…
Первое время после той истории ребята в школе ходили как пришибленные. А потом кто-то притащил свой альбом для марок — кляссер, как говорил мой брат, — и ненадолго все опять сошли с ума. Хвастали, менялись, играли друг с другом “на серии”… Мухлевали вовсю! Но дней через пять это все забылось. Надоело просто. После денег, пусть даже и самодельных, какие-то марки?
А к нам с Колянычем учителя по-другому относиться стали. Хуже. Честно говорю, я заметил. Не все, конечно, но многие. Ну, Коляна-то и раньше не особо жаловали, а ко мне придирались теперь постоянно. Оценки ниже ставили, дергали все время — не там сидишь, не то сказал, пострижен не так… Я даже как-то раз подумал: а может, Коля и прав, когда говорит свое “да пошли они все!”…
А банку ту с миллионами уже весной папа мой нашел, когда на балконе убирал. Он ее выбросить хотел, но я сказал, что мне все это надо. А потом, когда никого дома не было, я стал деньги горстями с балкона бросать. Они летели, как птицы разноцветные. Так красиво было!
И я… все до последней деньги по ветру и пустил… А че их жалеть-то?!
Хулиган Коля Калякин
Коляныч, между прочим, совсем даже не хулиган никакой! Это они сами, взрослые, так про него говорили. Ну, чтобы потом было кого ругать без конца и воспитывать день и ночь. А так, по-настоящему, интересней и надежней Коляна моего никого в то время и не было. Любой из наших вам подтвердит.
Мы с ним еще самого первого сентября познакомились, когда он кусал яблоко на перемене. Я тогда уже был капитаном футбольной команды, которую в ближайшие дни собирался привести к победе на чемпионате мира. И не хватало мне всего лишь… десяти футболистов. Ну, а тут как раз Коляныч со своим яблоком…
— Ты в моей команде в футбол играть будешь? — спросил я исподлобья.
— А кто еще будет? — насторожился он.
— Я, — говорю. — Я — капитан команды. В нападении играю. А еще… я скоро чемпионом мира стану.
Колян перестал жевать, задумался на секунду и, проглатывая застрявший кусман, сказал:
— Тогда я тоже буду. Только на воротах. — И протянул мне недоеденное яблоко: — Хошь куснуть?
С тех пор мы с ним почти никогда и не расставались. К тому же мы жили в соседних домах, в самом начале нашей улицы. Которая всегда, как луч солнечный, вперед бежала — то в школу, то домой. А то и ввысь прямо, в небо невозможно-легкое…
А перед нашими домами овраг был здоровеннейший. Как будто берлога Большой медведицы. И там после уроков случалось все самое главное в нашей жизни. Зимой мы снежные крепости штурмовали, на лыжах гоняли или на санках до изнеможения. А зима кончалась — можно было “в ножички” резаться, свинец на костре плавить. Или змея пускать воздушного. Одно время у нас там даже тайник был. А еще был у нас в том овраге свой секретный штаб. С амбразурой! На случай войны с фашистами. Хотя в мирное время в таком штабе запросто жить можно было. Мы проверяли.
Произошло это, когда Колян из дома убежал. По-настоящему! Он вообще-то очень смышленый был, и если б захотел, любого отличника обставил бы в два счета. Но вот учителя в школе ругали его постоянно — он совсем без рук вон из класса учился. И бывало, после родительских собраний, дома уже, отец его так дубасил, что в овраге слышно было, как Коляныч звонко о пощаде хрипел. А однажды не выдержал и сбежал. Прямо в чем был, в трениках своих, с коленями навыпуск. Потом, когда уже стемнело совсем, а Коляна все нет и нет, родители его труханули и ко мне помчали. Стоят, перепуганные все. А я-то не дурак, я сразу смекнул, куда он деться мог. Но им я ничего не сказал. А только они ушли — улизнул из дома и в овраг рванул. Смотрю, Коляныч один в штабе сидит. На корточках. Замерз как цуцик. И только в амбразуру нашу на звезды смотрит. И сколько я ни уговаривал его домой вернуться, — ни в какую.
Целых два дня Колян из штаба наружу не вылазил. Я ему туда еду всякую таскал, одежду теплую. А они все, взрослые, чуть с ума не посходили. Милиция даже приходила. Но найти его так и не могли. И тогда я пошел и сказал Коляну, что все его жалеют сильно. Потому что думают, что он… того… не живой уже совсем. А иначе зачем бы милиционер пришел? И Коляныч спиной ко мне сел, засопел и… решил домой вернуться.
Так что штабец у нас был — что надо! Если не знаешь — ни за что не обнаружишь…
После таких случаев Коляна гулять не пускали ну… лет сто, наверное. А без него во двор можно было и не выходить — тоска смертная. Он всегда мастак был придумывать штуки всякие. То плотину в луже соорудит — ни одна машина проехать не может, то затеет натянуть в темноте проволоку через весь тротуар, чтобы кто-нибудь из прохожих грохнулся. Плохо, конечно. Но смешно ужасно! Здоровющие дядьки с тетками, а шлепаются, как ребята на катке… Так что Коляныча моего частенько дома запирали.
Но когда взрослые сердитость свою забывали и Колян опять появлялся на улице — казалось, что солнце никогда не заходит. А уж если после всего удавалось еще выклянчить у родителей за дом пойти, то это вообще отлично! Потому что отправиться за дом — считай, повезло! Там совсем по-другому все. Под окнами что-нибудь ценное найти можно, щенков маленьких за гаражами проведать…
Вообще-то родители других ребят Коляныча побаивались. Говорили, что от него одни неприятности. И даже часто запрещали своим детям водиться
с ним. А мне — наоборот, разрешала мама. И Колян ко мне домой — когда хотел приходил, мы с ним сильно подружились. Особенно после того, как он вытащил меня из огромной запруды с трясиной, куда я чуть не утонул.Мы полезли однажды за забор какой-то дурацкой ТЭЦ. Там всюду трубы высоченные торчали, а рядом, в котловане, — озеро грязное, куда я и свалился. А плавать я тогда еще не умел и наглотался воды этой мерзкой — жуть. Чувствую, утонул уже почти! А Колян — молоток, за шиворот меня спас. А так бы все, наверное…
Так что друг он был настоящий! А когда учителя Коляна ругали и хулиганом обзывали — ему все это было как гусю еда… Он только подмигивал и твердил всегда одно и то же — “да пошли они все!”. И новые хохмы придумывал. И вот я думаю — при чем же здесь эти учителя со своей правильностью, когда все запретные, но самые интересные в жизни вещи узнаются только вместе с такими вот ребятами безоглядными… А еще папа мой не раз говорил:
— Подожди, увидишь! Этот ваш хулиган Калякин однажды еще настоящим капитаном дальнего плаванья станет. И корабли по морям водить будет.
Насчет морей дальних я тогда и не думал даже, но как только нам разрешали за дом пойти — шастали мы с Колей повсюду. Как-то раз на Черную гору отправились. За автоматными патронами. Кто-то сказал, что там склад военный и поэтому патронов дополна и больше. И мы потащились. Мы шли, прямо как экспедиция на полюс. И я сказал еще, что мы — Паганели. А Коляныч не знал, кто это, и тогда я всю дорогу рассказывал про капитана Гранта. И Коляну история эта понравилась дико. И он тут же решил путешественником стать, когда вырастет.
А патронов мы в тот раз не принесли. Враньем все оказалось. Да и на обратном пути еще подрались с какими-то придурками. А они сами первые полезли… Деньги у нас отнять хотели. А мы им наваляли, как надо. А денег у нас и так не было ни копья, а то бы мы давно уже мороженое себе купили…
Вообще, Коляныч очень сильный был. Сильней всех. Даже сильней Ивана-второгодника, а уж тот такой Кабан Тухлый. Хотя… Ивана я и сам побороть мог — я два приемчика знаю. “Стальной зажим” и “подсечка” еще. Мне папа мой показал. Любого с ног валит. И хоть Иван был сильней меня в сто раз и мог убить меня одним ударом, он никогда не соображал, что я с ним такого проделываю, что — р-раз! — и он уже на земле. А Колян быстро все понял. И с ним приемчики мои не проходили. Но если честно, не было случая, чтобы Коляныч хоть раз в жизни кого-нибудь обидел или первым ударил. Наоборот, он всегда защищал всех. И мелюзгу, и даже старших. И самому грозному верзиле он мог сказать про кого-нибудь из наших:
— Еще раз его тронешь, я те сразу — два пальца в нос и об асфальт! Усек?
И Коляныча все знали! Если только где-нибудь горелым запахло, у любого из ребят всегда в запасе было магическое заклинание:
— Ты Коляна Калякина знаешь?!
И когда обидчик безошибочно замолкал, звучало победное:
— Так вот он — мой друг! Ты поэл?
И что-то я не припомню, чтобы хоть кто-нибудь спешил повстречаться с ним на тропе войны — дрался он здорово. Настоящий уличный боец! И не было таких, кто не хотел бы с ним дружить. С Коляном Калякиным.
Но в то время самым большим его другом был я. И хотя чемпионами мира по футболу мы тогда не стали, — все равно… мы были с ним из одной команды…
Интересовался Колян всем подряд — рыбками, марками, техникой разной. Или музыкой, например. Все у него всегда лучше других получалось. А как-то мы всем классом в цирк пошли, так мой Коляныч просто заболел — еще по пути домой, в метро, сказал, что клоуном станет, когда вырастет. И тогда классная наша ответила, что ему хоть сейчас в цирке выступать можно, потому что он давно уже клоуном ходит. И хотя многие загоготали, я подумал, что из Коляна-то как раз и получился бы знаменитый клоун. Или даже артист известный. Было в нем что-то такое, чего я ни в ком больше не видел—что-то веселое и бесшабашное…
Но самым главным для нас был спорт — каждый мечтал настоящим спортсменом стать. А в футбол и в хоккей мы играть могли целыми днями. Пока не падали. И просто так, и на кубок школы, и даже на первенство города. Хотя чаще все-таки во дворе. И Коляныч и здесь был из первых. И если ребята на составы делились, то многие хотели с ним в одной команде играть. Потому что Колян Калякин никогда в жизни не проигрывал.
Иногда мы с ним ссорились. Не часто, конечно, но бывало. В основном из-за ерунды какой-нибудь, но тогда могли долго не разговаривать. Часа два. А все равно все обиды забывались потом. Чего обижаться-то, если мы с ним друзья настоящие?!
Так мы жили годами, у которых ни краев не было, ни печали, и я и представить себе не мог, что хоть когда-нибудь хоть что-нибудь в нашей жизни сможет измениться…
Потом однажды было лето… Все ребята разъехались кто куда, и Коляна во дворе я увидел только в конце августа. Он такого роста высоченного стал, здоровущий! Я ему обрадовался дико! Про каникулы стал рассказывать, про летние матчи футбольные. Но… Коля каким-то другим был. Не таким. Как будто это и не Коляныч вовсе. Я даже растерялся немного. А он только шутил дурацки над моим рассказом и ржал, как иноходец. И вдруг… достает из кармана сигарет пачку и мне протягивает — мол, покурим? Я обалдел прямо!
— Коля, — говорю, — ты чего, спятил, что ли? Мы же спортом занимаемся! Да и вообще…
— Да ладно! Тоже мне, спортсмен еще нашелся… — Колян смотрел на меня, как чужой. Ни разу в жизни он со мной так не разговаривал. — Зеленый ты, — вдруг лениво произнес он. — Ха! Футбол-хоккей! Скажи еще, что ты — миллионер. — Ржаво так засмеялся и пошел неизвестно куда.
Я стоял, как тополь вкопанный, не знал, что мне делать. Лучше бы мы подрались, честное слово. Хотя наверняка мне досталось бы. Но все равно, лучше бы мы подрались…
С того года учебного мы с ним вместе почти и не были. Хотя вроде даже и помирились потом, но, как раньше, уже не водились, и я про него мало что знал. Рассказывали всякое — Коляныч слыл по-настоящему легендарной личностью, и многим хотелось хоть что-нибудь про него болтануть. Но где правда, где вымысел — понять ведь всегда сложно… Тем более что от моего удивительного друга ожидать можно было всего.
Временами я встречал его на улице, потому что мы все еще жили в соседних домах. Но все у нас теперь было разное. Я после уроков или музыку дома слушал, или по привычке бежал к стадиончику школьному, голы свои забивать. А он с какими-то хлыщами из других дворов шатался всюду. А то и у себя сидел, мастерил что-нибудь. Он такое умел — с ума сойти!
Иногда, редко очень, Коля заходил ко мне и показывал свои штуковины: то приемник карманный, который сам спаял, то штаны клешеные — он в брючины умудрялся клинья вшивать. То как-то приволок шикарный охотничий дробовик самодельный — далеко, кстати, стрелял.
А еще он вдруг на гитаре играть научился. Быстро, дня за два. Купил дурацкую семиструнку и такую гитару из нее заделал — не узнать! На шесть колков. Отполировал все, лаком покрыл, шик! И вечерами выходил поиграть в нашем дворе. И тогда отовсюду ребята шпанистые сбегались — послушать его. А если какой-нибудь недоумок лениво цедил через губу:
— Ты какими аккордами бацаешь, “блатными” или “звездочкой”? — Колян только ухмылялся криво и небрежно так ронял:
— Сам ты блатной, темнота необразованная. Я фирменные вещи играю. А их только на баре можно. Хотя, — мог смягчиться он, — я и ля-мажор могу.
Все уважительно кивали, а Колян бил по струнам. И честно сказать, звучало у него все обалденно! Особенно “Служили два товарища” — из кинофильма песня, и еще несколько иностранных. И хотя английского он совсем не знал, пел при этом: “а-а-а выл ноу, хэв ю эва си-и зерэйн…” Гнусаво немного, но все равно здорово. А из окон высовывались всякие старики смурные и дурниной надрывались, чтобы немедленно все расходились. И тогда все шпанистые втягивали головы в поднятые воротники, сплевывали и просили хрипло:
— Давай, Коляныч! Погромче! Дай им!
Виделись мы тогда с Колей только если случайно, он мог объявиться раз в сто лет. Но однажды, совсем поздно вечером, Коляныч завалился ко мне домой. Даже мама, которая всегда ему радовалась, не очень-то довольна была — в такое время ко мне никто не приходил. Но Коля сказал ей, что ненадолго. Был он в тот раз какой-то… немного грустный, что ли... Уселся верхом на стул и трепался полчаса, ни о чем ерунду всякую молол. А когда засобирался, в дверях уже спросил:
— А помнишь, как мы с тобой подружились? На первой перемене. Ты тогда хвастался, что скоро чемпионом мира станешь…
И я сказал:
— Конечно, помню, ты еще на всю школу яблоком своим хрумкал! И мне потом куснуть дал…
— Знаешь, — тихо проговорил Колян, — если тебя хоть кто тронет, ты только скажи мне. Я тому сразу — два пальца в нос и об асфальт!
— Да ты чего, Коля, — смутился я, — кто меня тронет?
— Ну, я так, на всякий… — он оттопырил щеку, чтобы я не подумал, что он слюни здесь распустил. — Ладно, давай! — Хлопнул меня по плечу и пошел.
— Ты куда сейчас? — неуклюже спросил я.
— В сторону моря, — хмыкнул он уже от лифта.
Больше он ко мне не заходил. Ни разу в жизни…
Не знаю… может, действительно подался “в сторону моря”… Но только в тех дворах, где тогда черемуха цвела, он до сих пор остался легендой.
Но иногда мне кажется, что мы с ним так никогда и не расставались. И что сейчас апрель и он ждет меня в нашем дворе. И мы идем в свой любимый овраг запускать воздушного змея, я разматываю нитку и бегу, бегу и, поворачиваясь, вдруг вижу, как хохмит мой чудесный Колян Калякин, как он кричит “да пошли они все!”, и подмигивает мне, и летит в невозможно-легком небе над всей нашей улицей нешумной…
Большой концерт в небесах
Сами знаете, если уж затеять что-то необычное — под облака куда-нибудь забраться или отправиться в путешествие кругосветное, — то интереснее с каким-нибудь другом шебутным. Который к тому же в случае чего не станет ныть или оглядываться трусливо — “а нам потом не влетит?”…
У моего брата как раз такой дружище однажды и объявился — Фимыч. С ним не то что под облака, к черту на загривок влезть — не беда! Был он шпана шпаной — “ты че?! понял?!” — сипатый, сутулый весь, на Волка из мультфильма похож. Ходил в клешах самодельных, всегда с папироской и обязательно с поднятым воротником, даже если на нем футболка обычная была. А сверху на воротник он вечно откидывал свои волосы длинные — думал, наверное, что это самый шик! И при этом руками при ходьбе размахивал, как матрос притыренный. Редкий тип! Родители мои, когда у нас дома его обнаружили, только охнули глухо. Но брат сказал им, что Фимыч — отличный парень. И я тогда подумал еще, что мой брат, наверное, единственный в мире человек, кто так про Фимыча сказать мог — все остальные за километр его обходили.
Да в общем-то, мне и самому Фимыч этот нравился — он, хоть и казался диким, на самом деле был совсем даже не злобный и первым никому не угрожал. А то, что все его шпаной называли, так я давно понял — от таких вот хулиганов самое интересное в жизни и узнаешь…
Жил Фимыч поблизости, так что он вечно у нас дома ошивался. Другие друзья брата даже обижаться стали, потому что теперь, кроме Фимыча, как будто никого в мире и не существовало. И что у них было общего — у чудесного моего брата-мечтателя и этого горлопана хрипатого — понять никто не мог. А я быстро обо всем догадался. Просто оба они — и Фимыч, и мой брат — очки носили.
Вообще-то, когда выяснилось, что мой непобедимый брат теперь в очках должен ходить, я понял, что — все, жизнь бесславно закончилась… Я так сокрушался, что целый день только об этих очках дурацких и думал, ничего делать не мог. Даже на улицу решил больше не выходить. А когда все-таки вышел, то сразу драться полез, потому что во дворе попытались было говорить, что мой старший брат — очкарик. А им-то что, пусть он даже на костылях себе хромает, это его дело! И я за брата своего любому голову оторву!
А вот Фимыч говорил, что ему “до лампочки”, когда его очкариком называют. Он и мне однажды просипел:
— Да не дергайся ты! Понял? Ты битлов хоть раз в жизни видел? Ты че! Сам Джон Леннон в круглых очках расхаживает. Понял? В таких же, как у меня. Так что дразнятся они все от зависти. Теперь понял?
И я как-то сразу все и понял и подумал — а, до лампочки! Я только пожалел, что у меня зрение хорошее, а то бы я и сам очки круглые нацепил. Чтобы как у Джона Леннона…
Да, самого-то главного я и не сказал — мой фантазер брат и Фимыч его сипатый задумали свой вокально-музыкальный ансамбль создать. Квартет настоящий. Правда, для квартета инструменты нужны музыкальные. Три гитары и еще барабаны вдобавок. А у них — какие там барабаны, у них гитар всего-то две штуки было — одна импортная, та, что мой брат когда-то сам из фанэры выпиливал, а вторая — Фимыча. С розовым бантом на грифе и с фотографией какой-то тетки блондинистой на облупленном корпусе. Может, гитара и не самая лучшая — такие в нашей “стекляшке” обычно в обувном отделе за три рубля продавались, — но все-таки для начала вполне нормально. К тому же самих музыкантов нового квартета пока что только двое и было. И кого им еще в ансамбль свой позвать — они никак не могли решить.
Мой брат сказал, что в их бит-группе обязательно должен играть его хипповый друг Рыжий, псих один. Он обычно так разговаривал, что от его голоса стекла вылетали. Но вот в музыке он отлично разбирался — у него полно было пластинок заграничных ансамблей. К тому же Рыжий здорово болтал по-английски, а “это обязательно понадобится, когда квартет отправится на гастроли за рубеж”. И хотя Фимыч насупился — он считал Рыжего пижоном, — ему пришлось согласиться.
— Черт с ним, — пробурчал Фимыч, — пусть играет. Да и потом, у него у единственного джинсы есть, — зачем-то добавил он.
В квартете оставалось еще одно свободное место, и Фимыч явно хотел и какого-нибудь своего друга пристроить. Конечно, у них у обоих разных друзей хватало, но “в коллектив ансамбля не всякий же подойдет”. Фимыч говорил, что иной парень, может, и ничего с виду, да только в музыке он наверняка балбес полный. А тогда какой же это ансамбль?
Короче, выбрать решили Арзамасыча. Он один устраивал обоих. Во-первых, он учился в классе с моим братом, а жил в одном доме с Фимычем и поэтому считался общим другом. А во-вторых… Он был дико похож на Пола Маккартни. А это могло понадобиться, когда их квартет отправится в зарубежные гастроли…
Новый известный ансамбль был готов. И на следующий день все собрались у нас дома. Оставалось только обо всяких пустяках договориться — что за песни они петь станут и какое им выбрать название для своего квартета. Но самым первым делом предстояло решить, кто у них будет Джоном Ленноном — без этого на сцену можно было и не выходить, это все понимали.
Конечно, Джоном Ленноном — пусть даже и не взаправду — хотелось побыть каждому. Но и Рыжий, и Арзамасыч тихо молчали, шансов у них вообще не было — мой брат сказал, что раз в очках он сам и еще Фимыч, то и выбирать надо из них двоих. Фимыч тут же с готовностью прохрипел, что Джоном Ленноном должен быть только он, потому что “мы с ним в профиль близнецы”. И откинул волосы на воротник.
Начался жуткий спор. Фимыч все время злился на Рыжего, — тот говорил, что Джон Леннон очень умный, а потому Фимыч точно не подходит. Тем более гитара у него была обычная, с дурацким бантом к тому же. А у моего брата хоть и самодельная, но импортная, это все знали.
— Бант я сниму, — сипел Фимыч, — ты че! И гитара у меня не хуже смотреться будет. Понял?
Но все же и Рыжий, и Арзамасыч были на стороне моего брата. И тогда Фимыч, цепляясь за последнюю надежду, предложил монетку бросить. Чтобы по справедливости. Кому “орел” выпадет, тому Джоном Ленноном и быть. Моему брату это совсем не понравилось, я видел, но Фимыч так напирал…
— Ладно, Фимыч, — вдруг заговорил мой брат, — че ты надулся? Как дурак последний… Ну хочешь, ты будешь Джоном Ленноном? Мне Харрисон еще больше нравится. Он, слышал, как на соляке пилит?
Арзамасычу, хотя у него и не было бас-гитары, достался Пол Маккартни — он и впрямь очень был на него похож. Оставался еще Рыжий. А он хоть и разбирался в музыке, играть ни на чем не умел. И его усадили за барабаны. Которых, правда, тоже не было.
— Не расстраивайся, старик, первое время и на кастрюлях можно, — утешал Рыжего мой брат. — А станем знаменитыми — купим тебе ударную установку, Рингачом настоящим будешь. — И Рыжий понуро согласился. А что ему еще было делать?..
Потом они принялись решать, какие песни исполнять будут. К счастью, здесь дело пошло быстрей — и мой брат, и Фимыч могли сыграть почти все из того, что вечерами звучало буквально в каждом дворе. В репертуар новой бит-группы сразу же вошло несколько самых модных песен и кое-что из кинофильмов. Но главное — иностранные: “Дом Восходящего Солнца”, “Шизгара”, “Любимая моя” и битловские, — конечно, “Гел”, “Вечером у моря мы с тобой вдвоем” и, на нашем языке, “Кэнтбамилаф”.
Оставалось — всего-то — название ансамблю придумать. Такое, чтобы запоминалось легко и чтобы сразу все рухнули. Но это оказалось самым трудным — ничего не подходило. Они спорили и кричали. И ссорились. И опять спорили. Но только все, что они придумывали, было или совсем никудышным, или просто дурацким: какие-то “Муравьи”, “Майские Жуки”, “Гончие Псы”. Рыжий — ну точно псих! — предложил назваться “Вертикальная Улыбка”.
— Или вот! — гремел он. — Давайте, мы будем “Закат Солнца Вручную”.
— Ну, — отозвался Фимыч. — Может, лучше “Белые Столбы”? В самый раз для тебя.
Рыжий незаметно для Фимыча крутил пальцем у виска и продолжал говорить, что — как они не понимают! — нужно что-то такое. Но как нарочно,
ничего такого никому в голову не шло.И вдруг мой брат, когда уже казалось, что так они и останутся без названия, вскочил, как ужаленный, хлопнул себя по колену и закричал:
— Я придумал! — он смотрел на всех так, будто ему только что новенький велосипед подарили. — Знаете, как мы будем называться? “Битлз, подвиньтесь!”
Ну, я говорил, какой у меня брат?! Такое выдумать, а?! Все просто обалдели — название действительно с ног сбивало. Да и запоминалось, как нечего делать. Потом, оно вроде и смешное, и со смыслом. Правда, выглядело это немного нахально — все-таки Битлз, и вдруг — “подвиньтесь!”. Но ясно было главное — с таким названием новый известный квартет смело мог готовиться к зарубежным гастролям…
Зарубежные гастроли нового квартета “Битлз, подвиньтесь!” решено было начать с Большого Концерта в здешних краях. Где — они еще не решили. Но теперь каждый день будущие знаменитости собирались в нашей с братом комнате и, пока я делал вид, что уроки учу, обсуждали, как у них замечательно все должно звучать. А главное — выглядеть. Потом Арзамасыч отправлялся на поиски бас-гитары, потому что своей у него сроду не было, а остальные вовсю тренировались песни исполнять.
Вообще, они все задаваться стали — будь здоров! Хвастались напропалую — и ансамбль у них свой, и на гастроли они поедут. А меня — брат мне сказал — они с собой взять не смогут, возраста не хватает. Такое предательство!
Но хоть они и стали воображалами, играли зато как надо — грохот стоял невыносимый. Я даже подумал как-то, что они действительно на весь мир прогремят. Особенно старался Рыжий. Он брал на кухне мамины кастрюли, расставлял их, и еще ящики картонные, на помойке найденные, и колотил по ним, как сумасшедший. И ящики эти прямо на глазах в лохмотья превращались. А кастрюли вообще можно было в металлолом сдавать… А мой брат и Фимыч играли на своих гитарах и самозабвенно пели что-нибудь, типа:
Сегодня мне приснился сон,
Был очень интересен он.
И снилось мне, что ты летишь
К звезде далекой и большой.В нужных местах они останавливались и делали губами “ту-ту-ту-ту-ту-ту”, а затем опять играли и истошно орали:
Шизгара,
Моя ты Шизгара,
Хана-вина, хана-хана
Шизгара моя…Шизгара — это девушка такая раньше была, очень красивая. Да и другие песни у них отличные были — “В белом платье с пояском”, “Льет ли теплый дождь” или еще “Пропадают два билета”. Потом, конечно, “Дом Восходящего Солнца” и шлягеры “Битлз”: “Гел”, “Кэнтбамилаф”, “Старенький автомобиль” и “Вечером у моря”. Причем некоторые битловские песни они на нашем языке пели. И пели, надо сказать, потрясающе:
Вечером у моря
Мы с тобой вдвоем,
Молча у прибоя
Рядом мы идем…
“Things We Said Today”Можете, конечно, не верить, но получалось у моего брата с друзьями не хуже, чем у “Битлз”. А иногда, когда они в раж входили и играли громче обычного, я им даже подпевал немного. И тогда еще лучше все звучало. Честно!
А однажды произошло такое, от чего все чуть с ума не посходили… Мой брат свою песню сочинил. Сам! “Лила” называется. Лила — это имя такое, девушки одной. Типа Шизгары. Правда, мой брат только музыку свою придумал. Зато слова — Пушкина. Того самого!
Недели через три “концертная программа” была готова. Новый ансамбль “Битлз, подвиньтесь!” стоял на пороге мирового успеха. К тому же приближалось их первое выступление перед зарубежными гастролями — Большой Концерт. Решено было, что он состоится… у нас на балконе. Чтобы не просто так, лишь бы выступить, а ка-а-к жахнуть из-под небес, с 10 этажа! И тогда уж на весь мир прогреметь.
Правда, оставалась одна загвоздка — Арзамасыч так нигде и не обнаружил бас-гитары. И мне непонятно было, квартет они или какое-то там трио — Арзамасыч ведь, хоть он и приходил на репетиции, так ни разу с ними и не играл. Но Фимыч постоянно кому-то звонил, хрипел, договаривался и в конце концов пообещал, что “ты че! басовка будет, поэл?”. Так что я успокоился — у них действительно был настоящий квартет.
В день Большого Концерта, часа в три дня, почти все было готово, не хватало только Фимыча с обещанной бас-гитарой. Рыжий аккуратно, как в музее, расставлял на балконе свои коробки и мамины кастрюли. А мой брат писал на листочке очередность песен и объяснял Арзамасычу, как ему играть на бас-гитаре, если Фимыч ее все-таки добудет.
— Ты, главное, не дергайся, — говорил брат, — смотри на мои аккорды и играй на тех же ладах. А если собьешься, играй что хочешь, один черт, бас-гитару никто никогда не слышит…
Рыжий похохатывал:
— Зато мне ваши аккорды даром не нужны. Я по кастрюлям как вдарю — всем слышно будет. И басовка не понадобится.
Мне кажется, он так и не верил, что Фимыч гитару добудет.
Но когда с огромным чехлом за спиной в квартиру ввалился всклокоченный Фимыч, все как сумасшедшие кинулись этот чехол распаковывать. В нем оказалась настоящая бас-гитара с четырьмя толстенными струнами и еще длиннющий витой провод. Как от телефона. Весила гитара, наверное, тыщу килограммов, не меньше, но выглядела просто отлично. С тумблером, блестящая вся такая!.. К тому же на ней серебряно было написано — “Урал”. Это всех убеждало…
— Рыжий, давай, джинсы снимай, — просипел Фимыч, — я басовку в обмен взял. На твои Левиса. Понял?
Оказалось, что Фимыч договорился с одним знакомым типом, музыкантом из какого-то ресторана, что в обмен на свою бас-гитару тот получит джинсы нашего Рыжего. Нет, не насовсем, конечно, а по-честному — сколько песен они сыграют, столько дней этот тип будет джинсы носить.
В их “концертной программе” значилось 13 песен.
— Это что, мне теперь две недели без штанов ходить? — оторопел Рыжий. — И вообще, какого черта ты мою одежду меняешь? Свою меняй!
— Ты че! Джинсы только у тебя есть, понял? — вскинулся Фимыч. —Басовку настоящую дали, и он еще не доволен. Это же ради группы, понял?!
Вообще-то понять хоть что-нибудь пытался Арзамасыч — он по очереди дергал каждую из четырех струн, чтобы стало наконец громко. Но почему-то ничего не было слышно.
— Черт! Может, она плохая? — испугался Арзамасыч. Рыжий с надеждой смотрел на беззвучную гитару. Конечно, кому охота со своими штанами расставаться…
Но мой брат поправил очки и с умным видом сказал, что эта бас-гитара — электро-акустическая. А потому к ней нужен еще и усилитель с колонками. А поскольку ничего похожего у них не было, то на балкон вытащили папин приемник с зеленым нагревающимся глазом. Куда-то сзади в него воткнули провод от гитары. Арзамасыч опять стал щипать струны, и из папиного приемника послышалось хриплое уханье. От радости они все чуть с ума не сошли. И тут уже Рыжему ничего не оставалось делать, как снять свои иностранные джинсы и влезть в домашние линялые треники моего брата. Большой Концерт можно было начинать!
Но тут Фимыч велел всем идти на кухню. Там он быстро нырнул куда-то в глубь своего оттопыренного пиджака и, вытащив огромную бутылку вина, зубами стал срывать с нее пробку. У всех глаза на лоб полезли.
— Фимыч, ты обалдел, что ли?! — задавленно произнес мой брат. — Мы же музыканты.
— Трезвый музыкант подозрение вызывает, понял? — просипел Фимыч и, одолев наконец пробку, принялся разливать вино в чайные чашки. Арзамасыч довольно хмыкнул.
— Не, вино я не буду, — промямлил Рыжий.
— Рыжий, ты че! Группу подводишь? Ты сейчас и без треников останешься, понял?! — Фимыч поднял свою чашку, вскинул голову и произнес: — Ну, давайте! За новый квартет “Битлз, подвиньтесь!” и… за наш Большой Концерт!
— В Небесах… — негромко добавил мой брат.
— Что в небесах? — испуганно переспросил Фимыч.
— Большой Концерт, — ответил мой брат. — Большой Концерт В Небесах… Представляешь? — задумчиво протянул он.
Фимыч, ничего не понимая, посмотрел на Арзамасыча — тот, ухмыляясь, пожал плечами.
— Гениально, старик! — прогрохотал Рыжий. — “Большой Концерт В Небесах!” Гениально!
— Понял… — мотнул головой Фимыч. — Ладно, если тебе так хочется — ты че! — пусть будет в небесах. Поехали!
Они по-взрослому чокнулись чашками, и Фимыч, как пират, стал вливать в себя вино. Остальные, неуверенно переглянувшись, принялись сосредоточенно отхлебывать. А у Фимыча кадык прямо ходуном ходил. Я смотрел, и… мне тоже захотелось… музыкантом быть…
Отличный был концерт. Фимыч свесился с балкона и дурным голосом заорал на весь двор:
— Хелло, чуваки! Вас приветствует новый вокально-инструментальный квартет “Битлз, подвиньтесь!”. Понятно?!
Увидеть с земли их можно было, только если отойти подальше от нашего дома. Но когда они заиграли, стало ясно, что их группа становится известной прямо на глазах — после каждой песни снизу доносились оглушительные вопли. Перепуганные бабки на лавочке у подъезда, запрокинув головы, возмущенно выкрикивали “фулиганье!” и “пусть тока родители с работы придут!”. А те из ребят, кто ошивался во дворе, хохотали, свистели и с удовольствием кричали “еще давай!”. Особенно когда Рыжий в восторге бросал вниз остатки разбитых коробок. Чтобы восхищенная публика приходила и на другие концерты группы.
А группа разошлась вовсю. Они вдруг все буйные какие-то стали, я их ни разу в жизни такими не видел. Особенно Фимыч, он красный был, как рак вареный. На весь двор горлопанил “Поспорил старенький автомобиль” и “Любимая моя”. А после “Шизгары” опять свесился с балкона и крикнул самой нервной бабке:
— Эй, клюшка, ты че вопишь?! Забыла, как бросить кости на Бродвей?
— Фимыч, заткнись! — прорычал сквозь зубы мой брат. — Публике не хамить! Мы же музыканты…
Но бабки были где-то там, на земле, очень-очень далеко, а Фимыч — здесь, в Небесах, на 10 этаже! И с этих недосягаемых Небес он захохотал, как полоумный, и снова крикнул вниз:
— Сейчас “Кэнтбамилаф”. Понятно? “Любовь не купишь”. Кукиш! — Потом, повернувшись к остальным, сипло скомандовал: “ван, ту, фри, фо”.
И новый известный квартет заиграл на нашем языке:Туманный Лондон встретил нас.
Но нет битлов и тут,
Они сейчас в другой стране
Играют и поют.
Они сейчас
В другой стране
Играют и поют.Во дворе крик стоял дикий, бабки как на сковородке прыгали. А мой брат и Фимыч, не щадя своих глоток, орали вовсю:
Все знают на-ас
Все-е любят нас,
Все любят на-ас,
Играет Битл-джаз.Конечно, нехорошо, что они перед концертом вина выпили, — наверное, потому все такие буйные и были… Но все равно, выглядели они шикарно! Фимыч играл на ритму, мой брат на соляке, к тому же они еще и пели вместе. Рыжий тряс башкой и что было сил колотил по своей картонно-кастрюльной ударной установке. А чужой “Урал” в руках Арзамасыча в обмен на джинсы Рыжего посылал из папиного приемника хриплые сигналы инопланетянам. Причем сам Арзамасыч в тот день вынужденно стал левшой, он держал бас-гитару, как Пол Маккартни, грифом вправо. Я видел, что ему было жутко неудобно, но мой брат сказал, что это очень понадобится, когда их квартет отправится в зарубежные гастроли.
Насчет гастролей зарубежных я врать не стану, просто не помню уже, как там все было. Но…
Но пока мой брат и его друзья играли свой Большой Концерт В Небесах, мне повезло — я рядом оказался. И тогда я сделал погромче ту чудесную музыку, и на всей нашей нешумной улице зацвели яблони. И навстречу мне заспешило Лето. И я летел в него на парашюте шелковом среди веселых и легких небес и видел, — можете, конечно, не верить, но я точно видел, — как очень далеко отсюда, на другом краю света, дурачась и похохатывая, подвинулись “Битлз”…