Стихи. Предисловие М. Никулиной.
Альфред Гольд
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2001
Альфред Гольд
Образ сотворенья
Перед вами стихи из неизданной книги Альфреда Гольда “Сестра-ирония”. Время написания книги — 1986 год — объясняет интонации скепсиса, недоумения и горечи: тогда в очередной раз распадалась связь времен…
Когда космическая станция “Мир” падала с небес в Тихий океан (а было это в марте 2001 года) и на темных экранах телевизоров догорал ее светлый последний путь, Сергей Степашин, недавний — уже демократических времен — глава нашего правительства, сказал за всех: “Падает Советский Союз”.
Это печальное замечание косвенным образом подтвердило иные старательно и организованно забываемые истины: тогда мы умели летать, нам было чем гордиться, и многие качества человека, презрительно именуемого “совком”, были качествами высокого ранга. Тогда будущее было возможным, Родина — великой, дружба — пылкой и бескорыстной, а странствия “за туманом и за запахом тайги” вовсе не считались идиотизмом, как теперь, но обычной работой первопроходца.
Любая система, как бы жестока она ни была, оставляет нам право выбора: выживать с потерей лица или оставаться человеком. Альфред Гольд был хорошим человеком — умным, добрым, честным и абсолютно порядочным, следственно, свободным от зависти, корыстных расчетов и нелепых амбиций. Его способ жить — Сибирь, Камчатка, Тюменский Север, — часто именуемый юношеским романтизмом, объяснялся его глубоким убеждением в том, что мужчина должен заниматься мужским делом, что, естественно, сопряжено с преодолением трудностей.
В начале 80-х, когда мы трое встретились в Надыме — я и Герман Дробиз на правах командировочных, а Гольд как старожил, хозяин и летописец, — Советский Союз еще казался незыблемым, а город Надым был знаком его мощи и устремления в будущее. Призванный покорить пространство и время, город обходился без пригородов и кладбищ и разом поднимался из болот в небо: каменные улицы, детские сады с бассейнами, даже настоящий белый парус над серым мелководным озерком (московские документалисты снимали его крупным планом).
Тогда все было хорошо: встречали нас с радостью, на встречу со свердловскими литераторами женщины надевали кружевные колготки и туфли на высоких каблуках, на газораспределительных станциях (уже за Полярным кругом) разговоры тянулись до утра, водку в целях конспирации (сухой закон!) пили из чайников и чайных чашек, энтузиазм был самым настоящим, молодые герои рвались в бой: “Голыми руками возьмем Харасавэй!” Рабочие жили в балках без удобств, дорогая иностранная техника тонула в тундре, вилок капусты, самолетом и вертолетом добиравшийся до северов, обходился государству по цене золотого, но наши северные форпосты жили еще богато.
Гостиница, где нас поселили (финская, по тем временам чрезвычайно фешенебельная), стояла возле Надыма, как башмак у крыльца, и располагалась как раз на берегу водоема с парусом. Мы достаточно долго и радостно на него смотрели (“Белеет парус одинокий…”), потом ушли в дом, посидели, помолчали и вдруг разом подумали о том, что наше поколение уже уходит.
Судьба каждого поколения неповторима. Но судьба этого, пришедшего в мир в конце 30-х годов, в предвоенные годы, совершенно уникальна. Наши деды рубили друг друга на гражданской войне, отцы погибали на Великой Отечественной; что касается наших старших братьев, то из огромной армии восемнадцатилетних, ушедших на фронт летом 1941 года, в живых осталась лишь десятая часть. На предвоенном поколении смерть выдохлась: оно и было тем самым будущим, во имя которого страна сражалась на всех фронтах долгих четыре года.
В сущности, мы тоже были солдатами: переносили нужду и голод (“Все для фронта, все для Победы!”) и выполняли свой долг — выжить, вырасти и продолжить жизнь. Недокормыши, детдомовцы и сироты, нищие жители перенаселенных коммуналок, учившиеся в три смены при катастрофической нехватке учебников и тетрадей, мы бедными себя не считали: у нас была Родина, Победа, великая культура и великий язык.
Неслыханный интерес к поэзии в 60-е годы — выступления поэтов собирали стадионы — был прямым следствием войны и Победы. Споры об этом поколении не прекращаются до сих пор: его делят на физиков и лириков, ироников и романтиков; они и были разными — фанатичными патриотами и диссидентами, научившими пол-России именовать свое отечество “этой несчастной страной”.
Совершенно невозможно представить себе А. Гольда любящим Россию из Мюнхена или Парижа; он не желал другого отечества и другой истории и всю свою жизнь работал на эту, улучшая ее сегодняшний день и заботясь о будущем. Даже тогда, когда уже не надеялся на память и понимание поколений грядущих:
В том синем отдаленье
Найдется ли такой ученый псих,
Что хоть бы как-то вспомнит поколенье
Почивших в бозе сверстников моих?Майя Никулина
* * *
Когда тоска, один бальзам:
Садись за руль — и по газам!
Лети — в поля, в распад лесов,
Чтобы окурок в губы всох,
Чтобы извилины пути,
Как в ножны, в мозг вошли. Лети!
О, эта новая стезя:
Попытка выйти из себя —
Вовне, как песней соловей,
Из плоти вскользнуть своей!
Чтоб в удивленной вышине,
Как горний дух, спешить к луне
И на светящемся ветру
Сорваться в Черную дыру!Древо
В роду моем славяне все — по матери,
И даже нет на ветви той татар.
А вот отцовских родичей каратели
Рядочком уложили в Бабий Яр.
Судьбы моей невнятна речь картавая,
Тревожно там, как в час перед грозой.
По дереву генетики — янтарная
Смола течет горючею слезой.* * *
Скажи: “Шаг в сторону — попытка…”,
И я уже на шаге том!
В моих делах страшней, чем пытка,
Путь, указуемый перстом…
Я в мир пришел под знаком Сердца.
Единоверцам душу — да!
Но властный жест единоверца
Не примет сердце никогда!
Образ сотворенья
Как называть мне это время
Распада тверди снеговой,
Когда голы еще деревья,
Но уж беременны листвой?
Процесс слиянья, растворенья;
Лабораторный звон стекла…
Весна? А может, для прозренья
Нетленный образ Сотворенья
Природа нам преподнесла?* * *
Я погружался в созерцанье…
О, это чудо без чудес:
Снегов небесное мерцанье,
В мехах каракулевых лес;
Холмы; изменчивые лики
Плывущих мимо облаков;
Ворон воинственные крики,
Как вопли в доме дураков…
И все!
И только лишь скрипел и
Качался стройный бор вдали,
Как с неба пущенные стрелы,
Вонзившиеся в бок земли…Грустное
Подниму воротник плаща,
Шляпу ниже на лоб надвину
И, раскрученный, как праща,
Дом родной навсегда покину.
И не будет уже в груди
Биться вечное всепрощенье.
И неважно, что впереди —
Лишь бы только не возвращенье!
Позабудет меня жена.
Сын помянет недобрым словом.
И поселится тишина
В моем номере двухрублевом.
Буду пить по утрам зарю
И глотать по ночам прохладу.
И однажды перегорю,
Дочитав домовым балладу.* * *
“Веленью божию, о, Муза…”
Вели, сгребу к твоим ногам
Снега со всех концов Союза
И камни всех дорог, о, Муза,
Я разложу по тем снегам!
Вели!
Всю пыль моих обочин,
Всю фальшь расхристанных гитар,
Всю стеклотару дней, все ночи
Пустых потуг без проволочки —
Тебе: бери бесценный дар!
Я ни плода взамен, ни крова
Из рук твоих не попрошу.
Напротив, Муза, будь сурова
Да понадежней спрячь то слово,
Ради которого дышу!