***
Парные труды, и
весна-одиссея,
И хилое счастье у самой воды…
Подумай: еще далеко до беды…
Заснуть бы, заснуть бы, заснуть бы
скорее!
О счастье забыв,
как о славе лесной,
Что яблоком лижет ладони сухие,
О всем, что провидеть возможно
весной
В беститульных книгах
бесцельнейшей Клии…
…Так, лоб в
полотняные розы уткнув,
Архивную прелесть заезжей весны
Созерцая
В сновидческих реках…
***
Постоянный грубый
постоялец,
В темноте горящий поставец…
Поднимая голову от пялец…
Это что? Бесславие? Конец?
Это что? Немилых
перебранка,
В полумраке вспыхнувшая дверь…
Барышня, соломинка, крестьянка…
Это дуры…. Не про них…Поверь…
Мне бы
вышивальщицей родиться:
Жаворонков праздничных лепить,
Сладкой браги из ковша напиться
Да кружав малиновых купить.
Чтоб по нраву — только вышивание,
Не по нраву — тать и зверь лесной;
В радость чтоб — простецкое
свиданье,
В радость чтобы — писарь
волостной!..
Но, плетя и
расплетая косы,
Говорю я, глядя на траву
Да речные красные откосы:
— На земле беспамятной живу…
***
Можно жить и с
разбитым сердцем,
можно жить и с фарфоровым
башмачком,
и придумывать сказки про
еврея-сапожника Герца,
и посыпать раны перцем, и говорить
ни о чем…
Можно звонить в
малюсенький колокольчик,
колоколец размером с ноготь,
венгерской работы,
малюсенький, серый, стальной…
О чем колоколит малюсенький
колокольчик?
О том, что есть колокольчики в поле
и они наклоняют головы в зной…
Можно в сюртучную
петлю продеть цветок клевера
и крапивный листок,
а также украсить голову любой
древесной листвой;
и говорить: “До вечера!”,
и говорить: “До завтра!”,
и обещать вернуться,
уходя по прямой.
***
Мне снова снился
голос телефонный,
Твой голос, выплывающий из тьмы,
Томительный, как шелест трав
придонных
На льдистой грани осени — зимы,
Что в плен берет рассеянно и глухо…
И жар речей, и косных пауз мрак
Впивала я, вжимая трубку так,
Что наяву уже больное ухо.
О шелест
придыханья рокового
На грани бреда тяжкого, земного!
Особо боль случайного пореза
Чужой стрелой остра и глубока…
И надо бы, мой
друг, ковать железо,
Да горяча каленая щека!
***
Невесело зимою…
Город Ч
(иль Е. — какая разница, мой ангел!..)
Короче, снова март. Зима вернулась…
Здесь бабочки похожи на людей,
а уши дев напоминают розы…
Здесь бабочки
похожи на людей,
а уши дев — как пламенный розарий…
Здесь бабочки
похожи на людей,
мужчин и женщин, русских,
иностранцев,
когда на темно-синем полотне,
развитом в примороженной витрине,
они скользят, топорщатся, смеются…
(О, рай лежалой пыли, уголков
в комоде ширпотребовской эпохи
годов пятидесятых:
ситца в розах
и синего сатина в мотыльках.)
Найдешь в кармане
вдруг орех печеный,
слегка подсохший, суховато-сладкий,
а также гвоздик, спички и булавку,
записки старой тертый лоскуток
и ненароком сказку сочинишь
“в напрасном ожидании трамвая”
в пять жизней площадью на четверых:
булавка не вошла, а гвоздик выжил.
…Замкнется ли
пространство на себе,
как уголок старушечьего быта,
как комната, известная давно,
сужденная мне в городе любом, —
гадать об этом суетно и мутно.
Посмотришь в
телевизор:
мертвый Гердт
о юности, конечно, вспоминает —
таким высоким слогом говорит…
Запутавшись в
чужих воспоминаньях,
из прошлой жизни вспомнишь только
глину,
горелый сруб, январские снега,
бугры да ямы, ветки мерзлых сосен,
платочек драный в бабочках цветных.