«Урал», №1, 2001
Анатолий
Власов
Приключенец
Агапит
1/2
романа
Дорога
пятая
В квадрате по кругу
В одной улице за
стеклом машины болью мелькнуло
что-то знакомое: это же первая
школа, на Камушке, там был первый
класс…
Потом еще
сколько-то поворотов, и вот весь
сумбур позади.
Агапит оказался в
маленькой однокомнатной квартирке,
сидел в одних трусах на кушетке.
Арина была на кухоньке.
Колено вздулось,
было в кровоподтеках, нога не
поднималась. Чернели прижоги на
пальцах, а на груди… Был огромный
длинный синячина, и нельзя было до
него дотронуться даже пальцем. Целы
ли ребра? О лице он не мог судить, но
ныла скула, тянуло вспухшую губу.
— Разрисовали…
— Что ты там
говоришь? — голос с кухоньки.
Арина принесла
марлю, йод, вату, какую-то желтую
жижу в пузыре.
— Счас мы
первичную обработку… Я ведь
медсестра. В хирургии была.
— Почему была?
Она не ответила,
занимаясь ногой. Щупала, давила,
пыталась сгибать. А он сжимал от
боли зубы.
— Перелома вроде
нет. Если бы рентген… — Смочила
марлю желтым, забинтовала. — С
ожогами проще. Это мы раз-раз.
Потом долго
прощупывала грудь.
— Чем это они?
— Суком.
— Если есть
перелом, тоже не страшно.
Потом усердно
обихаживала лицо. Протирала,
смазывала, клеила кусочки пластыря.
— Ну вот — и опять
красавчик.
— Чем я вам
обязан?
— Оставь свои
выки.
— Чем я тебе
обязан?
Она стояла рядом.
Среднего, даже чуть ниже среднего
ростика, стройная, даже почти
изящная. Богатые, в крупных
темно-каштановых локонах волосы —
отчего же там показались черными?
Лицо с чуть узковатым овалом,
смугловатое, смолисто-черные брови,
узкий прямой носик, изящные, без полноты,
губы. И глаза: о! на это можно было
смотреть до бесконечности.
Коричневые, маслянистые,
продолговатые. Даже показалось
враз Агапиту, что где-то, когда-то он
эти глаза видел. Может, в прежней
жизни?
Возраст? Да лет,
может, до тридцати. В эти годы облик
обманен.
— Чем я тебе
обязан, красивая-молодая? Это те
серьезно, насчет трех тыщ?
Она приклеила ему
на бровь последнюю заплатку, села
рядом. Движения ее были легки и
быстры.
— Те не шутят.
Как же
дальновидно поступил он, упрятав в
лесу свою заначку!
— Значит, ночью
придут?
— Придут.
— Я должен куда-то
убраться.
— Как же ты дома
предстанешь таким избитым? Не тае. А
другое: ты же не можешь ходить.
— У меня нет здесь
дома. Я приехал три дня назад. Здесь
родина.
— Интересно, —
задумалась она. — Очень даже
интересно. Ты один?
— Весь тут.
— А где же ты
остановился?
— Как видишь: у
тебя.
— Очень даже
интересно. Вот и будешь здесь жить.
Другое: назовись тоже.
Коротко
взметнулась цыганская ночь, имя,
вынесенное оттуда:
— Агапит.
— Странное имя. Не
слыхивала. Но и к нему можно
привыкнуть. Как тебя звали в
детстве?
Придумал:
— Родители
Агапком, сверстники Питкой.
— Я тебя буду
звать полным именем.
— Зови.
— Давай будем
решать. Раз ты пока бездомный…
поживешь у меня? Как бы на лечении
будешь. Другое. Знакомого хирурга я
позову? Все же лучше бы по-хорошему
посмотреть. Ты не тае, не против?
Ладно? И насчет денег… Я ж пацанам
сказала, что ты мой. Значит,
раскошелиться надо мне.
— Я потом
рассчитаюсь.
— Потом, потом… А
где их взять сегодня?
Она как-то долго
смотрела ему в глаза, тихо
улыбнулась и сказала:
— А ведь ты мне и
впрямь ой как нравишься… Можно? — И
поцеловала его. Раз, второй. — Я
пошла. Лежи. Если кто постучит — не
подавай голоса. Через час или два
приду. Тебе чаю принести? Надо,
Агапит?
— Я бы выпил
стакан минералки. Если есть.
— А может быть —
спирту? Я разведу.
— Нет.
Она принесла воду,
стакан.
— Я пошла.
И опять
поцеловала его, погладила по щеке и
ушла.
Схлопала дверь.
Оставшись один,
Агапит, он же еще и Авенир, жадно
выпил три стакана подряд
газированной минералки, уложил
удобнее ноющую непрестанно ногу,
опять стал щупать грудь. Боль
ядрено взметнулась вновь.
— Подонки, —
произнес он вслух, — наркоманы
несчастные, да им же еще и три тыщи…
И его опять ожгло:
упрятанный в лесу подбрюшник с
кровными… Пальцы механически
облазили низ живота — пусто.
Надежно ли укрыты деньги? Не
выследил ли его кто? Или кто
наткнется случайно? Да что
случайно: пойдут с собачкой —
унюхает. Тем более — принюшка
оставлена,
И — прощай все?
Прощай все…
И когда-то теперь
он сможет выбраться в лес? На
одной-то ноге?
Поразмышлять было
о чем. И эта славная птичка Арина…
Ришка…
Может быть, тоже
наркоманка, раз то ее дружки: Колун,
Ротор, Глиста. Черт с ними, но как
быть с ней?
Он бы не признался
себе, что Арина ему дико
приглянулась; сейчас он уже точно
знал, кого ему напомнили эта
легонькая и ласковая медсестричка.
Конечно, она похожа на Ариадну, ту
прелестную девочку из Малой Рои
двадцатилетней давности. Вот бы
кого надо искать! И Ариадну, и ее
подружку-симпатию Калинку.
Вот, хвати, бабищи
стали, а? Или тети-моти какие
задерганные.
— А ведь найду! —
сказал он себе вслух, помня при
этом, что теперь-то, пожалуй, ему
милее вот эта медсестричка.
Он стал
осматривать комнатенку. Кушетка,
принявшая его, была отгорожена
ситцевой занавеской, сейчас
раздернутой, в квартирке пустовато,
скромно, если не бедно. Там вон
кровать, близ тумбочка, над ней на
стене зеркало. Стол у стены под
пленочной скатертью, чуть
обшарпанной, а еще маленький
коричневый шифоньер, возле на
подставке самодельной телевизор.
Явно старый. Вот и все.
Какие зарплаты у
медсестрички? От трудов праведных
не наживешь палат каменных.
Он опять вспомнил
про свои деньги, а с ними — лес, и
речку, и этих, что напали… как
кошмарное видение. Вроде дикого
сна, если бы не бинты вот да
пластыри… Он отогнал мысли такие и
с улыбкой стал перебирать события
спасения тонущей, лежащую потом
рыхлым голышом на песке…
И с этим незаметно
уснул, вздрагивая. Напряжение
сумбурного дня нашло в этом сне
разрядку.
Проснулся он от
голосов в сумрачной уже комнате.
Арина привела
какого-то мужчину, разговаривали
громко. Незнакомец пропел баском,
подходя к кушетке:
— Тра-та-та,
тра-та-та, тра-та-та… Здравствуй,
верхолаз. Э, мой ты батенька, я
думал, какая зелень, я думал,
Аришечка, тут зелень какая, а это
зрелый человек!
Агапита поразило
некое сходство пришедшего с собой:
широкий лоб, широкое лицо, плотная
темная бородка и усики, только чуб у
пришельца был темно-русый и
растительность на лице посветлее.
— Сейчас мы и
поглядим, что у нас под вопросом, —
и стал прощупывать, продавливать
ушибленную грудь, спрашивая: —
Больно? Больно?
— Терпимо, — было
отвечаемо каждый раз, но в одном
месте Агапит закряхтел.
Эскулап опять
занапевал:
— Тра-та-та,
тра-та-та, тра-та-та…
И так давнул, что
Агапита передернуло. Подошедшая
Арина стояла сбоку.
— И все ж, и все же,
мой ты батенька, перелома ребра нет.
Но трещины возможны. А это
компетенция рентгена. Я лишь
говорю: возможно. Через три недели
все пройдет. И колено, значит? Сними
повязку, Аришечка.
Когда она
удивительно ловко и быстро
выполнила просимое, эскулап
озадачился:
— Эк его раздуло,
а? Тут, мой ты батенька, не
прощупаешь. Но попробуем. Однако
болит крепко?
— Болит.
Он принялся нагло
ворочать ногу, взяв ее за лодыжку,
вроде бы как хотел ее открутить,
потом попытался согнуть в колене. С
Агапитова широкого лба широкими
ручьями потекло.
— Аришечка, у тебя
обезболивающее есть? Не ставила?
— Есть. Не
ставила.
— Морфий?
— Только анальгин
в ампулах.
— Это жидковато.
— Есть где-то
ампула баралгина.
— Воткни. Выше
колена.
Она тотчас
сходила на кухню, принесла шприц
вверх иглой. И ловко воткнула ее в
кожу.
Эскулап прошел к
окну.
Очень скоро во
всем теле Агапит почувствовал
отпущение чего-то, а в колене начало
смякать.
Эскулап вернулся,
сел рядом и долго — теперь уж вовсе
терпимо — ворочал ногу и
продавливал колено.
— Перелома нет.
Сильный ушиб коленного сустава.
Возможно повреждение суставной
сумки. Возможно растяжение
сухожилий и повреждение хряща. Вот
это самое неприятное. Возможна даже
где-то в головке кости и трещинка.
Но это и у рентгена не всегда в
компетенции. Значит, мой ты
батенька, что? Гипс можно не
назначать. Тугая повязка. Примочки.
Арина знает. И покой. Покой ноге.
Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та. Но в
следующий раз, как полезешь на
дерево, друг ты
ситный, и будешь падать, не забудь
раскрыть парашют. Так что ничего
страшного, Аришечка. Настрой ему
костыли, и пусть тихонько ковыляет
в комнате. Дня через три на ногу
наступать! Втихаря, но прижимая. И
сгибай втихаря в колене. До свадьбы
все заживет!
Вместе с Ариной он
удалился в кухоньку. Стал
спрашивать о массажах. Она сказала,
что обзвонила своих пациенток,
завтра пойдет по квартирам.
— Конечно,
переходы, переезды — время…
Он сказал свое:
— И все же,
Аришечка, какая у нас тоска в
хирургии без тебя.
— Потому что ты не
защитил меня.
— Увы, Аришечка,
против начальства не попрешь! А
твой упавший с дерева поправится
запросто. Здоров мужик! Здоров! — Он
стал уходить, напевая: — Тра-ля-ля,
тра-ля-ля, тра-ля-ля…
Арина вернулась,
села рядом, стала марлей отирать
мокрый лоб Агапита.
— Так что ничего
страшного, Агапитик ты мой… А я так
боялась. Гешик отличный хирург. Я
ведь у него работала…
— И он, что ли,
тебя попросил?
— Просят не
хирурги, а главврачи. И уволилась я
сама. Хочешь знать причину? Ну,
скажу. Не тае, одним словом, сделала.
Припрятала коробочку морфия. Понял?
В общем… Глисту спасать надо было.
Твоего крестного. Который козликом
тебе на ногу прыгнул. Запомнил его?
А ведь пропадает мальчишка. Он уже
все… У него отец директор школы.
Мать завуч. Один
сыночек. И вот — потеряли…
— Он уже умер?
— Он обречен. Ты
же видел: тень человека.
— Да я одного
толком-то видел, который…
— А-а, ты о Колуне?
— Третий кто?
— А разве был
третий?
— Он убежал до
тебя.
— Или Цикля, это
Костя Цыплаков, или Ротор.
— Точно, Ротор
был. Они наркоманы?
— Неужели я
должна тебе это еще и подтверждать?
— А ты?
Вероятно, здесь и
сейчас ему не следовало задавать
столь чудовищно неуместного
вопроса. Арина, он отдал ей должное,
сделала вид, что вопроса не было,
она не слышала. Наклонилась, два
раза поцеловала Агапита и спросила:
— Ты ведь
голодный? Я сейчас, я сейчас…
Он попросил
только чаю и немного хлеба. Не то
что ему было стыдно объедать
бедняжку, аппетит сегодня отбили
напрочь.
Когда Арина
унесла кружку, опять села рядом,
стала гладить его по щеке.
— Я видишь какая…
увлекающаяся. А вот ты меня не
поцеловал ни разу. Я тебе не
нравлюсь?
— Наоборот.
— Да? Значит, ты
сдержанный.
— В чем-то так.
— Я ведь, Агапит,
узнала сегодня значение твоего
редкого имени.
То есть она
сделает сейчас для него открытие?
Любопытно. Негромко Арина стала
рассказывать, что побывала только
что у матери. Та живет одна. Она
богомолка. Почти монашка. Вот уже
лет десяток. И одежда вся такая
соответствующая. И книги дома
только религиозные. И постоянно в церкви.
Поет в церковном хоре. И участвует в
службе. У батюшки первая помощница.
Вся ее жизнь там… Да, о имени.
Поискалась у матери в церковном
календаре. Агапит… есть такой
святой. Его дни первого июня и
двадцать второго сентября. По
старому стилю. Был даже папа
римский Агапит Первый. Слово
греческое…
— Надеюсь, не
аспид какой-нибудь?..
— Кто бы мог
думать! Возлюбленный! Вот что
значит твое имя.
— Ого-го-го!—
восхитился он, притянул к себе
голову женщины, лицо его обсыпала
ласка нежных локонов.
Знакомство, то
есть взаимное узнавание,
продолжалось. Агапит тоже раскрыл
свои некозырные карты. Вот вернулся
на родину. Надо поискать жилье,
работу, он механик по станочному
оборудованию. Случайно, только что,
нанялся в работники к одной бабке. У
нее избушка во дворе, в этом люксе и
обосновался. Починил один забор и
сегодня вырвался, о чем долго
мечтал, на речку своего детства. У
бабки оставил вещи, документы…
— Какие?
— Если ты
подумала: справка об освобождении…
— Подумала.
— Ты ошиблась.
Паспорт, военный билет,
свидетельство о своем рождении, о
смерти отца и матери, трудовая
книжка, полис и прочее.
— Без бумажки ты
букашка.
— Козявка. И еще:
свидетельство о разводе.
— Вон как. Я что-то
подобное улавливала. Потом
расскажешь о семье?
— Если потом, то
потом. А сейчас…
— Ты хочешь
спросить: придут ли сегодня ночью?
— Ты
проницательная. Это и впрямь
занимает.
— Тревожит? И меня
тоже. Придут.
— Но я без денег.
— Знаю. Я нашла. Но
только две. Придется что-то
придумывать,
— Слушай, Арина.
Все это из-за меня. Мне лучше прямо
сейчас уйти. Исчезнуть.
— Ты до туалета
добраться не можешь. Куда и как ты
пойдешь?
— Тогда не надо
ничего отдавать. Я никому ничего не
должен. Только тебе.
— Ты совсем не
знаешь тех людей.
— А если я заявлю
в милицию?
— Чудачок ты мой!
Если сегодня твоя башка осталась
целой, то уже ночью будет
по-другому.
— Где ты взяла
деньги?
— Очень просто.
Выпросила у мамы.
— Я тебе верну. Но
позже.
При этом обещании
ожгло: если денежки не исчезнут; все
же кокорка хоть и приметка, но вот
охранник-то говнистый.
Она почувствовала
его беспокойство, но поняла
по-своему: что-то будет ночью?..
— Да ты не
переживай, Агапит. Ты еще меня не
знаешь. Я вывернусь из любой
ловушки.
Неожиданно он
спросил другое:
— Почему ты
сказала, что я свалился с дерева?
— То есть соврала?
Чудачок ты, чудачок! Не тае… Есть
обстоятельства, при которых не все
можно сказать. А объяснять надо. Это
не ложь. Я утомила тебя. Я уйду.
Отдохни. И можешь ночь спать
спокойно.
— Закроешь меня
одного?
— Занавесочкой
ситцевой. Меня ждет кровать. Знаешь,
я сегодня чертовски измоталась.
Она быстро
сходила в прихожую и принесла
костыли. Прислонила их к стене у
изголовья.
— Завтра будешь
осваивать. А сейчас постарайся
заснуть. Утку дать?
— Уж с этими
помощниками сам сковыляю.
Она поцеловала
его, задернула ситец, выключила
свет и ушла на кухню.
Но до сна ли было
ему? Черт те что такое… выкуп она
собралась за него платить… кто
придет, как поведут себя пришедшие?
Была бы под рукой хоть одна
гантель…
Он протянул руку и
потрогал гладкие холодные палки.
Вот! Костыли — оружие инвалида! Он
спросил:
— Утром рано
побежишь на обход своих пациенток?
— До утра еще надо
вообще-то дожить.
Спал он очень
тревожно, и осторожный ночной стук
в двери был как гром. Гулко
застучала в колене кровь, отдаваясь
в ступне.
Зашел кто-то один.
Света Арина не включила. Говорили
громко. Агапит сразу признал —
пришел тот, что пытал. Кажется,
Арина звала его Колуном.
— Все покатилось,
бля… — И матюк. — Через полчаса,
как мы ушли, бля, менты… — И матюк.
— Меня, Глисту и Ротора, бля…
Повезли, бля… Ну, думаю, если Ришка,
сверну ей башку, бля. — И матюк. —
Утоплю. Но сначала, бля, выверну
тому вторую ногу. — И матюк. — А
менты нас в поликлинику, бля. Кровь
у всех взяли, бля…
— Я же вас
предупредила — отлавливают. На
принудительный анализ. На спид.
— Пусть этот спид,
бля, у своих шалашовок скребут. — И
матюк. — Только уж у Глисты, бля,
кровь зря сосали.
— Что? —
встрепенулся голос Арины.
— В натуре умер,
бля. Вечером.
— Боже мой, —
Арина всхлипнула.
— Лишний укол,
бля… он уж был на пределе. Завтра
похороны. Придешь, бля, обязательно.
Башли запасла, бля?
— Нашла, —
ответила она с дрожью в голосе.
— Три?
— Две.
— Ты что, бля!
Издеваться хочешь?
— Коленька, не
шуми. Успокойся. Ну ты понимаешь я у
матери, еле выломила и это.
Коленька, ты пойми… Хватит пока
вам.
— Если найдешь
дозу.
— Найду.
Последнюю.
— Коли.
— Минута…
На кухне, где
разговаривали, пыхнул свет,
закрылась дверь. Дело, надо
понимать, не допускало промедления.
Немного погодя Колун заговорил
подобревшим тоном:
— Ладно, бля.
Давай две.
Она:
— Смажь кровь. И
тут вот прижми пальцем. Бежит? Сюда
вот…
— Отпечаток
кровью? Ты что, бля, хочешь,
расписку?
— Да, Коленька.
Тут я напишу, что ты получил от
Агапита две тыщи. И ты больше ничего
не предъявишь. Никогда.
Колуну-Коленьке,
видно, стало совсем хорошо.
Добродушно-урчливый вопрос:
— Он что, бля,
Агапит? Ты что, бля, в натуре его
взяла? Себе?
— В натуре. Себе. Я
ведь совсем молодая. Еще раз
попытаюсь устроить личную жизнь.
— И нас
позабудешь?
— Нет. И Глисту не
забуду. Я плачу…
— Слабак он был,
бля. Меня ничем не задавишь. Так,
Ришка?
— Так-так.
— Я пошел.
Увидимся на похоронах, бля.
Свет погас. Шаги,
осторожно открытая и захлопнутая в
коридорчике дверь.
Агапит еле разжал
пальцы, почти судорогой сведенные
на полированной костыльной палке.
Он понимал: Арина знала, что ее
постоялец не спит, все слышал.
Может, для него и сказала о личной
жизни. И могла сейчас подойти. Но
опять же понял, что каких-то других
слов для него у нее сейчас не было.
Потом на кухне чиркнула спичка,
мелькнул розово огонек, и до
Агапита доплыл дымок сигареты,
сладостно незнакомый.
Полежав не менее
часа, занятый выслушиванием
дрыгающей стрелки в часах на стене,
он уснул незаметно и глубоко.
Третья — и самая
тревожная ночь — в родной Малой Рое
прошла опять благополучно. Утром он
сковылял на костылях до
умывальника и притащился по зову на
кухоньку.
Арина выглядела
усталой. Была молчаливой, без
вчерашней живости.
Что угнетало ее?
Она спросила во
время завтрака:
— Ну и что ты
скажешь?
— Ты понимаешь
больше моего. И забудь.
— Если бы… —
Тряхнула волосами, посмотрела в
окошко. — Кажется, опять тепло. — А
забыть ничего нельзя. Спрошу на
берегу: ты с ментами не имеешь
связей?
— Стопроцентно —
нет.
— Ложь в этом деле
нам не простят. — И другое: —
Сегодня убежден уже, что я
наркоманка?
— Я ни в чем не
убежден.
— Если ты
подозреваешь меня, я тебя не держу.
Уходи. Для тебя это будет лучше. Да,
я иногда покуривала травку. Но
редко. Могу и месяц не вспоминать о
ней. Вроде как бы и не тае. — Она
утерла пальцем уголок глаза. — А
вот Сени Кашеварова не стало…
“Это она о том,
который вчера умер? С гадкой
кличкой Глиста…”
— Он ведь когда-то
был мой самый близкий друг.
Студентик. Такой смешной. Такой
доверчивый. Такой талантливый.
Пусть чуть-чуть моложе меня. На
полтора года. И вот — нет его…
Она помолчала,
улыбнулась сдержанно.
— Молчу! Сегодня в
бегах я. Семь пациенток. И в разных
концах. Туда-сюда, сюда-туда…
— А до этого они
сами приходили к тебе?
— Сами. Каждая в
свой час. Я только ждала.
— Вот и первые
тебе неудобства от меня.
— Молчи!
И уже деловитая,
повеселевшая, прежняя:
— В холодильнике
борщ. Согреешь на плите. Хлеб здесь.
Чай в термосе. Распоряжайся! Мне
бежать!
Она вскочила,
повертелась совсем немного перед
зеркалом, что-то подмазывала на
лице.
— Закроешь двери
сам?
Он подковылял к
выходу. Арина обняла его, стала
говорить, прижимаясь и целуя:
— И все равно… не
уходи… свет ты мой неожиданный…
может, последний…
У него в груди
тоже что-то вспыхивало,
неудержимое, он поцеловал ее в
первый раз, она отстранилась,
счастливая:
— Я убегаю!
После ее ухода он
сначала долго лежал на кушетке,
смотрел бездумно в потолок.
Было чертовски
теперь уютно у него на сердце. Даже
колено стало ныть милостивее.
Належавшись, взял
костыли и принялся, пусть с опаской,
костылять по комнате, осваивая этот
удивительно немудреный способ
передвижения.
Ходил кругами по
квадрату комнатки.
Когда
остановился, ощутил сильное
токанье крови в колене и ступне.
Значит, надо было
полежать снова.
И потом опять и
опять — по кругу в квадрате.
Дорога
шестая
Демократ Пирожков
Три дня пролетели
одинаково похожими воробышками.
Единственное отличие — вчерашнее.
Агапит попросил Арину побывать на
автостанции, найти бабку Домну.
Сказать ей, что ее постоялец там-то
и потому-то. Ведь уж потеряла,
наверное. Беспокоится.
Вечером Арина
доложила:
— Знатная
женщина! Я ей рассказала про тебя,
она: гли-ко ты, обряшшился…
— А я думал, хоть
ей-то ты скажешь: поколотили
хулиганы.
— Легенда уже
запущена. Зачем менять? Раз пять
повторяла: гли-ко ты, гли-ко ты…
Спрашивает: паспорт нужен? В
больницу там или еще что. Я ей, мол,
больной у меня, а я сама медсестра.
Но это вот она просила передать…
И вынула из
кошелька сотенную.
— Говорит, на
лекарства. За работу, за вычиненный
забор.
У Агапита
вспыхнули уши. Балда! Пьет-ест-спит
здесь… хоть бы словом обмолвился
перед Ариной: я вот как бегать
начну, за все, за все рассчитаюсь!
— Возьми себе.
Действительно на бинты да примочки.
Она убрала деньги.
— А ведь и впрямь
вопрос, Арина. Как ты
выкручиваешься?
— Потому и
кручусь. Пациентки платят. Особенно
одна, которая без ума от моих рук.
Весной и осенью по курсу. Платит
вдвойне. Такая симпатия. С дочкой
одна. Если ты меня разлюбишь, я тебя
отдам только ей. А с работой… как
пришлось уйти из больницы… от
Геши… сунулась
по своей части туда-сюда. А везде
ведь есть телефоны. Уже все знают.
Арина Горохова украла морфий…
Предложили только должность
санитарки. Не тае… И знаешь где? В
ветлечебнице. Мыть-чистить. Коровьи
говна убирать. Дохлых кошек резать.
Если хозяйка заплатит за вскрытие.
Узнать, от чего сдохла любимая
кошечка… Но я ничего, Агапит. Я
крепкая. Я верчусь. Я жизнь люблю.
И тут она достала
из сумочки нечто. То есть бумажку.
То есть документ. Должно быть,
важный. Судьбоносный, возможно
даже.
— Хочешь,
прочитаю? Сегодня получила.
— Хочу, если ты
этого хочешь.
Документ
подтверждал, что Арина Николаевна
Горохова, такого-то года рождения,
такого-то числа обследована на
наличие иммунодефицита, что анализ
показал отрицательный результат. И
тэ дэ, и тэ пэ.
Агапит потряс
головой, не сразу сообразив, что к
чему, запустил пальцы в бачки,
поскреб.
— Это что: на спид?
— Ой, какой ты
догадливый, Агапит. Колуна вон с
ребятами под эскортом на анализы, а
я ножками своими заблаговременно…
Од был все еще
озадачен. Если даже это так, зачем
ему все эти откровения?
— Я же медичка,
Агапит. У нас о всем говорят
запросто. И еще кое-что бывает
проще. Не понял?
— Балда!
— Во первых, мои
пациентки могут полюбопытствовать.
А вообще-то… То есть сегодня, до
того, как перевести тебя с кушетки
на кровать, а кровать у меня одна…
колено и грудь уже не так донимают…
я тебя раздену вот и до ниточки
осмотрю. Нет ли где гнойничков или
подозрительных покраснений. Еще не
тае?
— И это любовь, да?
— Еще раз
повторить: я медичка. К тому же и по
закону, Агапитик ты мой, до
регистрации моложены обязаны
предъявить документы о неналичии у
них венерических болезней…
— Я чист, как
накрахмаленный брезент! И как же ты
меня разденешь? Силком?
— Очень красиво. У
меня в титане вода греется. Помогу
раздеться, под душем спинку потру.
Ты недавно с дороги. Да купался в
грязной воде. Да с пыльным забором
вожгался. Надо вымыться. Я люблю
чистенькую постель. Привыкай кое к
чему, коли с медичкой познакомился.
Все просто и без условностей —
любая тема.
Они провели
уютный вечерок. Застолье было на
кухоньке, с бутылкой дешевого
винного напитка “Дарьюшка”, с
появившейся в тарелке в первый раз
колбасой, с виноградом и сладкими
грушами. Всего было мало, но было.
— Это сотенка
твоя поплакала, Агапит.
Потом он прочитал
ей стихи:
Я еще не ушел на
окраину лет,
Я увидел опять неожиданный свет,
Он меня от уныния возраста спас,
Когда вспыхнул и брызнул из
девичьих глаз.
Из-за них не уйду на окраину лет,
Где сиянье исчезнет, где желания
нет.
— Чудные строчки,
— вздохнула Арина. — Как жаль, что
классик сочинил их не про меня.
— Про тебя. —
Агапит говорил правду, потому что
сочинил он их только сегодня,
ожидая свою черную жемчужинку. —
Имя этого поэта — Авенир, и он перед
тобой. Фамилия — Дуняшин.
— Что передо мной
Авенир да еще Дуняшин, я знаю.
— Как? —
остолбенел он, называвшийся здесь
Агапитом.
— Да мне же Домна
Дормидонтовна твой паспорт
показала, остолоп! Сказал бы мне
раньше, я сразу бы эту женщину
разыскала. А то ведь она уж хотела в
отделение заявлять: исчез
постоялец.
— Домну
Дормидонтовну оставим в стороне. И
кто ж для тебя теперь я? Лжеагапит
или врун Авенир?
— Агапитик ты мой
возлюбленный! Авенирчик ты мой
единственный! Кстати, таково
значение твоего настоящего имени.
Мне-то все равно. Агапит даже лучше.
Я тебя привела сюда Агапитом…
— Агапитом и
выставишь?
— Я пошла
разбирать постель. По-моему, пора…
Утром она ушла
рано, говоря при уходе:
— Какой день!
Какой день! Похороны Сени
Кашеварова. Какой ужас! — Она
поцеловала Агапита. — Жди меня и не
скучай, Агапитик мой!
Скучать ему
действительно не пришлось. В обед
подогрел и поел борща, выпил стакан
кефиру, подумав вдруг о себе: я что
— содержанец у Арины? Или лучше
сказать: содержанин? Или короче:
содержан?
Бывают
женщины-содержанки, ныне многие,
особенно из безработных
привлекательных женщин, пытающихся
как-то устроить свою жизнь. Позорно?
Унизительно? Низко? Пустяки!
Попался бы денежный и не скупой, м/о,
как пишут мужики в объявлениях,
предлагая знакомство. Материально,
значит, обеспеченный. И женщины
иногда так пишут: м/о, ж/о. Один мужик
с мрачным юмором понимал и
растолковывал это так
применительно к объявляющей
женщине: муня обыкновенная, женя
обширная. Или можно растолковать и
наоборот: муня обширная, женя
обыкновенная. Выбирай сам, охотник
до женских объявлений, любой смысл.
И вон так еще
пишут бабоньки, дословно:
“Жен. из с/мест,
хотела бы познакомиться с муж. не
ст. 30 лет, м/о, с а/м, для встреч. Но
чтобы был постоянн., не жадный”.
Приезжай, братец,
на своем а/м в с/мест, почаще, с
хорошим карманом, тебя страстно
ждут!
Или вот еще одна
вырезка:
“Жен. из с/местн.
хотела бы познак. с муж. до 30—35 лет,
м/о, с а/м для матер. поддерж.”.
Милые бедные
крестьянки, до чего вас довели: уже
не сеете, не жнете, а ищете с а/м, не
жадных…
Подобные
объявления, а в последнее время
Агапит начал их просматривать и
кое-что прибирать, запоминались,
записывались в мозгу, как на
магнитной ленте. Из брюк вон
вытряхнутое нападавшими из
“жопника” объявление и вовсе
ждало часа — для ответа
письменного, прелестно там так было
написано…
Но Арина! Уже
столько дней здесь, а она даже не
спросила, есть ли у него деньги.
Бабкины Домнины взяла охотно, сразу
истрясла, но почему молчит?
А сам ты почему
молчишь, что гол как сокол? И чем
дальше в днях уходил в прошлое
поход на речку, тем все более
растерянно думал он о своем
денежном подбрюшнике с приличной
суммой. Если не сохранится? Что
тогда?
Ведь однажды
Арина скажет: нет денег даже на
хлеб. Надо помогать, за массажи ей
платят не ахти…
Он ходил-костылял
по комнате, пробуя ставить ногу —
ничего, терпимо, если плечи на
опоре. Встал прижимистее —
заговорило колено. Он опять лег на
кушетку, уложил ногу, закрыл глаза…
Сладостными воспоминаниями
проплывала в теле минувшая ночь. С
этим он и задремал.
Проснулся от
грубого кашля рядом.
Открыл глаза: в
проеме занавески стоит рослый
тощеватый мужик с желтым лицом,
рыжеватый, с острыми светлыми
глазками.
Садясь с
осторожностью и перенося больную
ногу на пол, Агапит спросил:
— Вы кто?
— Пирожков.
Ромуальд. Отец Арины.
— Очень приятно.
Агапит.
Руки, конечно, не
были поданы ни одной стороной.
— Ты фашист? —
спросил Пирожков.
— Н-нет, — опешил
Агапит.
— Коммунист?
— Нет.
— Социалист?
— Нет.
— Анархист?
— Нет.
— Монархист?
— Нет.
—
Либерал-демократ?
— Нет. Я просто
русский.
— Значит,
националист?
— Нет.
— Тогда ты —
национал-патриот. Ясно.
— Да нет же!
— Господин
Агапит! В твоем возрасте пора уже
иметь четкость. Пусть хоть
баркашовцем будь — но будь кем-то
определенно. А то: нет, нет. Вот в
таких головах и продолжает киснуть
совковая муть. Дескать, как было
прекрасно! Но прекраснее теперь! Мы,
демократы, дали народу все: свободу
вообще, свободу экономическую.
Свободу слова. Мы отменили рабский
труд социализма.
— А безработные
тоже свободны? — ввернул Агапит. И
пожалел.
— Не возражать!
Безработные действительно
свободнее во сто крат
рабочих-совков, которых принуждали
работать. Это было насилие над
личностью. Это было нарушением прав
человека. А безработный волен или
искать работу, или получать
пособие.
— Пособия по году
не дают, — опять ввинтился Агапит. И
опять пожалел.
— Не возражать!!
Гражданин Агапит! Мы, демократы,
завалили прилавки товарами и
продуктами. А при твоем вшивом
социализме за булкой хлеба человек
стоял три часа в очереди…
— Но зато на одну
свою зарплату, даже скромную,
работник мог купить хоть телевизор,
хоть холодильник, хоть стиральную
машину. А сейчас надо пять зарплат.
И их к тому же не дают по году.
Это Агапит
выпалил скороговоркой, боясь, что
опять, опять пресекут.
— Демагогия!
Рабочие и колхозники не получают
зарплату потому, что не умеют
работать. Отвратительно работают. И
еще хуже управляют заводами и
колхозами. Они же хозяева? Значит —
демократия не для них.
— А не потому ли
заводы останавливаются, что
демократы задавили их налогами?
— Что?! Ты еще
смеешь мне возражать? Пока кризисы
железной хваткой не выметут с
предприятий всех совков — подъема
в экономике не будет. Только
предприниматель и фермер, банкир и
оптовик при поддержке коммерсанта
вдохнут жизнь в производство!
— Однако пока они
вздувают производство, рабочие
дохнут! Уж пишут, что в России при
реформах вымерло пять миллионов
человек. Жизнь без работы. Жизнь без
зарплаты. Жизнь без лекарств. За
порогом нищеты… И люди мрут, как
мухи! Да еще паленкой нувориши
травят ежегодно до тридцати тысяч.
Бизнес на смертях! И это демократия?
— Как ты смеешь
спорить со мной, щенок! Ведь говорю
я, демократ Пирожков, ты обязан
молчать!
— Я хочу…
— Молчать!
— Но мои доводы…
— То, о чем ты
говоришь, есть самоочищение нации.
Ты знаешь такой термин? Избавление
от неспособных к изворотливости. От
ленивых. От запойных. И это все —
главнейшее достижение демократов.
В следующее десятилетие вымрут уже
двадцать миллионов. В следующее —
еще тридцать. Сдохнут все совки! И
даже ста миллионов, оставшихся в
России, для страны лишка.
— Это фашистская
идеология!
— Молчать!
— А кто будет
работать?
— Привезем
негров. Они сами построят себе
стандартные городки. Будут
работать по шесть часов, но очень
производительно. Наступит эра
полного расцвета русской
демократии. Как только не останется
в России и последнего совка. В этом
генеральная линия развития новой
русской демократической мысли. В
этом наше поступательное движение
в лоно мирового капиталистического
сообщества. Мы знаем свои цели. Мы
знаем свои пути. И мы достигнем
заветных высот демократии и
капитализма!
— Вы сами в какой
партии? — успел опять ввернуть
Агапит.
— Я просто
убежденный демократ. Я убежденный
сторонник антикоммунизма. Моя
партия здесь, — он положил руку на
сердце. — Здесь мой цэка, — он
положил руку на свой возвышенный
лоб. — А твоя
национал-патриотическая партия в
твоем пустом брюхе!
Он гордо поднял
вверх лицо. Он был весь порыв и
вдохновение. Он был чуден и
прекрасен. Он горел, он пылал, он был
вершителем судьбы жалкого,
ленивого, нищего русского народа.
Он был судия. И
прокурор.
Все было в одном
этом человеке. Яркость мышления.
Широта взглядов. Всеобщность
охвата жизни. В человеке с
возвышенным именем Ромуальд. И со
скромной русской фамилией
Пирожков.
Спустясь с
заоблачных высот новой русской
демократии в эту тесную комнатенку
своей дочери, Ромуальд Пирожков
сказал:
— Никак не могу
застать Арину. Передай ей: в
понедельник или даже в воскресенье
она должна быть у меня. Лучше под
вечер. Мне нужен массаж. Остро
необходим. Хотя бы семь сеансов.
— Она берет
только женщин, — зачем-то сообщил
знаемое Агапит. — Но не мужчин.
— Я не мужчина. Я
отец. Скажешь. Кстати, как тебя:
Аспид?
— Агапит.
— Господин
Агапит… а заходи-ка ты ко мне тоже.
— У меня нога… не
хожу пока.
— Арина выправит.
Приходи. В любой день. Лучше под
вечер. С тобой интересно говорить.
Но что такое двадцать минут? — Он
посмотрел на часы. — А вот если бы
два часа…
Агапит ужаснулся:
если послушать этого демагога
демократа хоть час — свихнешься. Но
вежливость не только для королей.
— Спасибо.
Как-нибудь. Потом. Забегу.
— Я ухожу. Ключик
оставляю. Мне его Арина давала.
Как-то оставил здесь арбузы. И
последнее, Агапит. Определяйся, как
говорят, со своей политической
мордой. Наводи в себе ясность.
Что ж: демократ
тоже человек. Даже шутить может.
— Наведу, как
Арина пластыри снимет.
— Ясно. До
свидания. Заходите.
Арина пришла
вечером, расстроенная, с красными
глазами. Схоронили Сеню Кашеварова.
Ее давнего друга. Студентика
бывшего. Сквозь слезы рассказала:
— Как он меня
первый раз к себе домой привел…
Мама, это Арина. Моя невеста.
Медсестричка. Многоопытному
педагогу да еще завучу хватило
одного взгляда — не то, не то
выбирает их талантливейший
мальчик! Да возраст… Она сказала:
нет. И ты, Сенек, сделай все для
этого. С того времени он и сорвался.
И вот схоронили чудачка Глисту…
Опять плакала.
К сообщению о
побывке здесь демократа Пирожкова
отнеслась как-то нервно.
— Надо же! Я еще
подумаю.
Дорога
седьмая
С чистого листа
К концу недели
Агапит отставил один костыль, хотя
на двух было нежнее нянчить больную
ногу. Но и с одной опорой он
приловчился довольно шустро
кружить по комнате. Часто костыль
был под рукой просто для
подстраховки. Уже мог наступать на
больную ногу. “Вежливо, но
прижимая”.
И был уверен, что в
воскресенье выйдет во двор, посидит
под кленами. Если будет разрешение
Арины.
А в
понедельник-вторник надо пойти в
город. Если смастерить из кленовой
палки нечто вроде трости. Не с
костылем же позориться.
Между делами
накачивал мускулы. Вместо гантелей
использовал табурет. Легковато, но
сносно. Сгибаться в поясе можно
было и вовсе налегке, если счет
вести на сотни. А здоровую ногу хоть
тыщу раз качай-гни. То есть безделье
заполнялось чем-то полезным. Часто
останавливался у окна и смотрел во
двор. Там шла обычная, притертая,
своя жизнь.
То дрались две
старухи. Начавшие перепалку
божьими созданиями, к концу схватки
они превращались в расхристанных
гурий. Первым и главным приемом у
них было хватание за волосы, вторым
главным приемом была плевание, и
все это в сопровождении этакого
непрерывного пулеметного
словоизвержения. Из-за чего бабки
ссорились — понять было
невозможно, но расходились они
каждая с видом победительницы.
То пакостил у
песочницы мальчишка
рыжевато-буроватого окраса. Ломал у
других горки, растаптывал
усыпанные самосваликами дорожки,
отпинывал игрушки. Но главной его
страстью было насыпание песка за
ворот девчонкам. Уж тут он был спец.
Выслеживал жертву, охотился,
выбирал удачное время — и получай,
козявка. Вот вырастет из этого
мальчишки взрослый негодяйчик, а
под старость будет той же дерущейся
старухой.
Ах ты, язва! Да я
тебя! да я тебя!..
Если говорить о
распитиях, то об этом и говорить не
стоит. То двое устроятся на детской
скамейке, то трое. Бутылочки в их
руках искрятся, горят нутряным
небесным светом, ликуют: народ
получил, наконец-то, долгожданную
свободу! И водки-вина у торговцев —
залейся-запейся!
Эх, пить будем!
Выпивать будем!
Ведь смерть придет,
Помирать будем!
А в своей тесной
Арининой комнатке наш Агапит
начинал чувствовать себя уже как в
раздольном поле.
Оно до горизонта,
оно широко и привольно, и ты волен
идти хоть куда.
То ли вон к тем
далеким кручам лесистых гор.
То ли вон к тем
ложкам с кудрявой сенью цветущих
черемух.
То ли все вдаль,
вдаль.
То ли тебе
сподручнее быть на одном привычном
уже месте; и не надо хлопот,
беспокойств, дерганий и суматох.
Будь под боком у ласковой симпатии
Арины, эх ведь как припала к тебе
бабеночка, да и ты тоже возле нее
того…
Купить домик.
Или купить
квартирку.
Или (это сейчас
пришло ему в голову) обменять
Аринину однокомнатную на
трехкомнатную. У него хватит мошны
на доплату.
В одной комнате
она откроет массажный кабинет.
Возьмет лицензию. К ней потоком
потекут пациентки. А еще будет
спальня и зальце.
А там… Агапит,
женившийся поздно и имевший одну
оставленную матери дочку Таньку и
получивший от ворот поворот, где-то
в глубях сердца продолжал тешить
мыслишку о сыне. Ведь Арина такая
нежная, привязанная, припавшая…
будет новая семья.
В чистом поле
часто и долго бывает легкое и
тончайшее движение теплого
ароматного воздуха, но ведь бывают
и грозы, и губительные заморозки, и
жестокие суховеи, и убивающие
морозы.
Иметь за плечами
пять десятков лет и быть
восторженно-наивным?
Очнись, Агапит.
Раскрой глаза.
Подумай трезво и
критично.
Ведь об Арине ты
не знаешь ничего. Только глаза,
ротик, зубки, кудряшки, фигурка,
поцелуйчики…
А ты не можешь
допустить, что у нее была семья —
муж и дитя, мужа увела другая, дитя
где-то у бабушки или тетки?
Это прежде в
деревне о невесте-женихе, их
родителях и сродственниках знали
почти все. Потому что почти все было
на виду. И то после порой
вскрывалось такое…
Или еще вероятнее
вот это: у нее есть друг (читай:
любовник, содержатель и т.п.),
временно она с ним в размолвке. Но
тот не отдаст первому же проходимцу
свою птичку. Ясно, что это не Колун,
но и его исключать нельзя. Если
Колун — беги сломя голову.
Наконец, не будь
простофилей, не доверяй словам, что
она не наркоманка. Если друзья —
они, если она с ними, то… скажи мне,
кто твой друг…
То ли одиночество,
а ведь Арина уходит на весь день, то
ли закованность в клетку-комнатку
выковыривали в его мозгу все новые
и новые вопросы.
Ребра хотя и
побаливали, но милостиво, опухоль в
коленке опала немного, он уже все
заметнее мог сгибать ногу, да и
наступать слегка мог. Прижоги на
пальцах уже не саднили, на лице лишь
розовели три пятнышка.
С утра он сделал
двадцать пять кругов в квадрате
двухкостыльно, еще столько же
однокостыльно, потом долго
тренировал руки и спину, ощущая в
них жажду дела. Вспомнился забор
бабки Домны: эх, бы, там бы, снова бы
на воздухе потопорить!..
Сегодня он
испрашивал у Арины разрешение
выйти из комнаты, посидеть хотя бы
во дворике. Однако она ответила
неопределенно:
— Ишь ты,
оклемался.
После
долгоиграющей утренней разминки
лег на кушетку.
И снова все те же
вопросы.
Как мелкий гнус,
как комарье, как жалючие оводы.
А если жить
бездумно, то чего же проще:
встретился с хорошенькой
бабеночкой, пожил у нее — а там…
Кстати, а что
сегодня: суббота еще или уже
воскресенье? По Арине определить
нельзя, она без выходных.
Двор! Скажет двор.
Он прошел опять к
кухонному окну. Точно же: суббота.
Сначала вышла старуха, одна из
недавно державших решительный бой,
принялась развешивать полотенчики.
Одно… пятое… десятое. Должно быть,
любительница чистых рук, особенно
после драки. Ее сменила маленькая
фигуристая женщина с голубыми
локонами. Как толстая
девчонка. Когда она шла назад,
увиделось и лицо, чуть широковатое,
наивное, светлоглазое.
Красавица-пенсионерка с толстыми
ляжками.
Потом недолго
поковырялся по просьбе Арины по
электрической части. Пусть из
инструмента была одна отверточка,
но перебрал все вилки у
электроприборов: где болтики
ослабли, где подгорели контакты,
розетку одну вычинил. И опять
кушетка, и снова вопросы: а все же,
все же… как же оно бывает это самое?
То есть его от
безделья вновь начал занимать
вопрос начала знакомства мужчины и
женщины.
Пусть
теоретически.
А практически —
Арины и Агапита.
Он как-то о таком
думал не раз, а сейчас начал
обмусоливать вот что. Уже в первые
дни, как выявится
взаиморасположение двух лиц
разного пола, надо бы каждому
заполнить мельчайше подробнейший
лист взаимного доверия. Это
название, кстати, озарением пришло
сейчас. Честно и открыто изложить
все. Потом обмен листами. Их чтение
и обдумывание. И опять встреча, уже
в новом качестве: каждый знает о
другом очень и очень многое, почти
все. Не нужны будут месяцы, годы или
даже десятилетия, чтобы потом
раскрыть в друге-подруге нечто, от
чего разлом, развал, разбег.
Над кушеткой была
полка, стояли книжонки, пачка
журналов. Все это его не занимало. А
искомое нашел. Шариковую ручку с
зеленой кнопкой и тетрадь почти
чистую в косую линейку. Рецепты
салатов. Если рецепты писались
Ариной, то почерк у нее был четкий,
крупноватый, решительный. А ведь
это в характере у бабенки…
Два внутренних
чистых листка Агапит изъял из
тетради.
Все замечательные
теории рождаются только в
замечательных головах. Все
проходные теорийки рождаются в
мало замечательных головах. Но все
рожденные теории живут только на
бумаге. Из головы не украдут, ясное
дело, но боязно: упадешь, ударишься
затылком, и твоя теория вылетит.
Поэтому он торопился накидывать
абрис своего построения.
Начал так.
Листок
взаимного доверия
(к вопросу, как выбрать жену, мужа)
А далее пошло
простое анкетное.
Раздел первый.
ФИО, г.р.,
национальность, знак Зодиака,
вероисповедание, соц. статус
родителей, сколько было у них детей,
который ребенок в семье, где учился
или учится, что окончил, профессия,
специальность, где работал, служба
в армии, карьера.
Анкета и есть
анкета. Вступающего в партию (в
комсомол, в отряд ОМОН, в секту) или
еще куда. Это было давно наработано,
стандарт. А раз стандарт: это
вездесущно и необходимо.
Раздел второй.
Здоровье.
Там уже вводилось
кое-что подкожное. Наследственные
семейные болезни (бабки-дедки,
отца-матери, братьев-сестер).
Подчеркнуть: туберкулез, рак,
падучая, психические болезни и
отклонения, искаженное
цветовосприятие, алкоголизм — все
у кого именно. Были ли в семье уроды
в трех коленах впереди. Были ли в
предшествующих поколениях рыжие.
“А это зачем? — спросил сам себя
Агапит, но вместо ответа продолжил:
— Пишем”.
Раздел здоровья и
наследственности, считал Агапит,
был главной козырной картой в руках
дореволюционных свах. О, это было
столь существенно для новой семьи в
частности и для здоровья нации в
целом! А ныне? А особенно в городе?
Мордашечка — косметика — фирма на
телесах — и на тебе любовь!
Жгучую-кипучую, быструю, как стрела,
разящую, как жальце из жопки осы. А
далее по принятой схеме: любовь —
брак, семья — развод. А в люльке
орет брошенный малыш. А малышу уже
передан по эстафете букет пороков.
Приют. Детский дом. Детская колония.
Тюрьма и т.д.
Раздел третий.
Пороки и зависимости.
В голове Агапита
стремительно пролетело, от чего он
ухватил только кончик мысли: а как
это умно и научно!
Здесь вопросы
касались только родителей и самого
соискателя супружеского звания.
Ясно, что простейшие пороки из
разряда пьянства (вообще-то и
помянутого во втором разделе)
потребовали расшифровки.
Если были лечения:
метод, срок, итог.
Частота
употребления. Причины для этого.
Количество выпиваемого.
Предпочтения (брага, самогон, вино,
сухое вино, настойка, наливка,
ликер, шампанское, водка — нужное
подчеркнуть). Качество состояний
похмелья. Бывает ли оно. Тяга к
опохмеливанию.
Опять уловил
мысль: написано квалифицированно. А
чего стоит одно это: качество
состояний похмелья?
Затем шло о
наркомании. Но тут наш теоретик
сделал приписку: “Проработать с
А.Р. Гороховой”. О токсикомании —
то же.
Далее он
задумался. А что же еще именно в наш
век относят к порокам. О курении
можно записать вскользь. Но прежде
в женщине гневно осуждалось
пристрастие к мужской половине.
Было слово “блядь”. Теперь оно
заменено и пишется-говорится
научно: сексуальная женщина. Это
преподносится как верх и
совершенство женского существа.
Как быть? Или проституция. Были
проститутки падшими женщинами.
Теперь вкруг них создают ореол…
То же с мужиками:
были блядуны, а еще волокиты и
повесы. Теперь тоже мельтешит на
экранах подобное — кто из
политиков самый сексуальный
мужчина? ах, душка…
Ломаются нравы?
Или их пытаются изменить?
Сделал пометку:
вставить зло и ложь как свойства
человека.
Вопросы, вопросы…
Как быть и жить семье, если там во
главу угла будут поставлены
вопросы сексуальности? Хм… Если
это будет присуще одной стороне, а
того баще — если обеим сторонам?
Значит, надо
сформулировать вопросы для
выяснения этих вопросов.
Еще сделал
пометку: “В раздел “Семейные
ожидания” внести: склонность к
супружеской неверности или
органичное ее неприятие”.
Раздел
четвертый. Семейные дела.
Подраздел “А”.
Предшествующий брак (браки). Время
проживания. Мотивы вступления в
брак: любовь, осуществление
намерения, удачный выбор,
случайность, неожидаемая
беременность и т.п. О избраннике или
избраннице: возраст, образование и
профессия, внешние данные, основные
качества и черты, дети, причины
разрыва, условия развода, раздел
имущества, алименты и пр.
Подраздел “Б”.
Основные мотивы предложения нового
брачного союза. Дать подробное их
изложение.
В семейных
ожиданиях дать подробные и
полностью искренние свои
представления (мечты) о будущей
семейной жизни. Особо о детях:
желательность или нежелательность,
пол, количество. Свои представления
об отношениях с тещей или
свекровью, если таковые будут.
Квартирные
ожидания. Предпочтения: квартира,
свой дом, место жительства и пр.
Наверное, при
перечитке и просмотре написанного
к семейным ожиданиям могло быть
добавлено еще что-либо, он оставил
место и подумал: вот как раз именно
такое чистое место и должно быть в
сердце каждого, вступающего в брак.
Оставался
последний, тоже очень щепетильный и
веский раздел.
Раздел пятый.
Свои личные качества.
Здесь наш
теоретик буксанул. Парные
определение типа “умный — дурак”,
“спокойный — раздражительный”,
“добрый — злобный” на ум
приползли сразу. Но ведь все это
надо было расставить продуманно.
Недолгие
размышления привели к простому
решению: два столбца! Положительное
— отрицательное. А как быть с этим
вот: ни один и ни одна в своей анкете
не подчеркнут слова “дурак” или
“злобный”. Уж где-где, а в листке
для вероятного супруга (супруги)
заполняющая лист доверия сторона
выберет приукрашивающее только.
Ведь и косметика — тоже выбор
приукрашивания, то есть ложь?
Но доводить
начатое до конца было необходимо.
Как раз эта черта была не последней
в характере Агапита.
И он сделал
заготовку, прочертив лист
вертикальной чертой, слева
поставил +, справа —.
И стал вспоминать,
какие-сякие людские качества ему
известны.
Оказалось,
известен был мизер. И он собирал
столбцы медленно и долго, с
перерывами, даже ложился на кушетку
и придумывал лежа. Потом пришло
такое вот открытие: да что
выискивать слова, а не лучше ли
брать знакомых людей и списывать с
них качества, а потом подбирать
противоположные?
Вот бабка Домна.
Властная. Хозяйственная. Открытая.
Прямая. Экономная. Рачительная.
Понимающая.
Вот цыганка Роза.
Расхристанная. Неряшливая.
Сребролюбивая. Обманщица. Но
душевная.
Вот Арина…
Но тут он осекся.
Не посмел вот так быстро, после
неполной недели знакомства,
вынести приговор ее характеру.
Я считаю себя
таким человеком:
(+)
оптимист
добрый
спокойный
умный
дружелюбный
открытый
честный
способный
восторженный
искренний
набожный
деликатный
культурный
трудолюбивый
увлекающийся
привлекательный
дальновидный
здоровый
степенный
понимающий
приветливый
вежливый
благосклонный
разумный
обаятельный
экономный
властный
упрямый
расчетливый
щедрый
аккуратный
нежный
заботливый
аккуратный
организованный
улыбчивый
верный
молчаливый
(—)
пессимист
злобный
раздражительный
глупый
скрытный
замкнутый
лживый
тупой
меланхоличный
увертливый
неверующий
хамовитый
невежественный
ленивый
безразличный
отталкивающий
близорукий
болезненный
вертлявый
беспонятный
неподходный
бестактный
подозрительный
оболтус
отталкивающий
расточительный
податливый
покладистый
мотоватый
скупой
неряшливый
грубый
черствый
разбросанный
несобранный
хмурый
изменчивый
болтливый
Продолжать список
разработчик не стал, хоть и намерен
был выйти на цифру “50”. Понял и то,
что не все соотношения точны. Если
“трудолюбивый — ленивый” было
сносно, то “приветливый —
неподходный” отдавали явной
приблизительностью. Хотя возможно
было и такое: почти перед каждым
словом из “плюса” может быть
поставлена частица “не”:
“приветливый — неприветливый”,
скажем. Почему-то дважды влезло
слово “аккуратный”, но это все
подшлифуется.
Зато можно было
хоть что-то расставить в
плюсах-минусах касаемо себя,
любимого и ненавистного.
Шесть плюсов: 1, 2, 7,
14, 18, 29.
И только два
минуса: 11 и 28.
Во дает Агапит!
Ай да Питко, сукин
сын!
В дверь постучали,
но был наказ Арины не выдаваться.
Минут через пять еще постучали.
Чуть было не пошел к двери.
Оставалось лечь и
ждать Арину.
Она пришла после
семи, усталая. Села к нему на
кушетку, стала гладить рукой его
плечо.
— Скучаешь?
Голодный. Я сейчас, сейчас.
Чмокнула его в
щеку и прежней деловитой и
энергичной хозяюшкой упорхнула на
кухоньку. За ужином он рассказал ей
о своих сочинениях, принес листки.
— Вот уберу со
стола… — Потом очень бегло, но
цепко посмотрела писанину. —
Анкета вступающего в капээсэс?
— Да там же
написано: как выбрать жену или мужа.
— Во-он чем он
занят! Выбирает жену…
Он ответил
опешенно:
— Да не совсем
так. Это пособие. Немножко и для
себя. Вот давай взаимно поотвечаем
на вопросы по разделам?
Засмеявшись, она
ответила:
— Я вижу, что ты
действительно закис! И от безделья
занялся какой-то чушью.
— Но ты хоть на
мои крыжики обратила внимание?
— Как же! Оптимист
и честный. И как это ты не отметил,
что ты умный? Агапитик ты мой, да кто
же про себя скажет, что глупый?
— Но разве таких
людей нет? Они тоже ведь женятся.
— Только себя-то
они такими не считают
— А что бы ты из
своих недостатков открыжила?
— Бери любые пять
подряд, не промахнешься. Вот
погляди, скажем, с двенадцатого.
Загибаем пальцы. Читай.
— Хамовитый.
Невежественный. Ленивый.
Безразличный. Отталкивающий.
— У каждого
человека, Агапитик, есть все недостатки.
Как в организме есть все заразные
микробы. Но они до поры спят. А будет
время — и выпрут наружу. А хамить не
хочешь, да приходится.
— Это любопытно.
Тут в дверь
постучали. Арина пошла и впустила в
коридорчик ту голуболоконную
женщину, что появлялась во дворе.
— Ой, Мальвинушка,
я тебя так давно не видела!
Мальвина
вытягивалась, выглядывала через
плечо хозяйки на кухню.
— Ах, Арина, у тебя
гость. Я ухожу.
— Да я тебя
слушаю.
Та что-то
пошептала, все кидая на гостя
голубые взоры.
— Я пошла, я пошла!
Ушла
действительно почти сразу.
Арина вернулась,
села и приказала:
— Встань.
Пройдись немного. Не очень больно?
А, морщишься…
— Мне бы
стругнуть бадожку. Вон из окна я
сучок подглядел…
— Завтра
сделаешь. И ходи.
— Бегом надо
бегать, Аришечка! А как разбегаюсь,
деньги буду выцарапывать. Я ж ни
рублика тебе…
— Сотенная была.
Забыл?
Перед сном, присев
на кушетке рядом, Арина ладошкой
поласкала ему лицо, поцеловала и
сказала, уходя:
— Завтра до обеда
еще посиди. Здесь потопаешь
потихонечку, по кругу. И выходи
потом во двор. Спи. Я выключаю свет.
Дорога
восьмая
В Гайкин-парке
Утром он проводил
ее до двери. Она нервно прижалась
головой к его плечу, он в порыве
прижался к ней. Было чертовски
сладко. Сказала тихо:
— Боюсь… что-то
щемит сегодня. Не тае. Трудный будет
день. И все же придется сходить.
— Куда?
— К Пирожкову.
— А если не
ходить?
— Лучше бы… Как
вспомню его долгую жилистую спину…
Но надо. Если не пойду, он
отыграется на маме. Это же такой
негодяй.
Помолчала,
отстранилась, что-то придумала.
— Вот что,
Агапитик. Если с бадожкой будет
веселее… Сходи в Гайкин-парк.
— Это что еще
такое?
— Узнаешь. Для
развлечения. В нашем квартале, на
противоположной улице. И вот еще. От
нашего дома вправо остановка
автобусная. Сядешь, ехать в подъем.
На четвертой остановке сойдешь.
Возьми пятерку на билеты на кухне.
Там будет хозмаг. От магазина в
улочку кверху. Всего шагов триста.
Увидишь большой хмурый дом. Четыре
высоких окна. Это Пирожков. А не
доходя шагов сто, слева, в акациях,
скамейка. Посидишь. Часов после
шести я к тебе выйду. Мне так тебя
надо. Если ты не вернешься ко мне, я
пропаду. Ты меня понимаешь,
Агапитик ты мой возлюбленный?
— Понимаю.
Вернусь.
Она убежала.
Доблесть
подчиненного в точности исполнения
полученных указаний.
В два часа дня,
слегка поев, он открыл двери, вышел
на площадку, и, едва вставил в
скважину ключ, чтобы закрыть, перед
ним возникла Мальвина.
Видимо, имя
сказочной девочки по глупости или
по излишней лиричности (что близко
одно к другому) молодые родители
дали своей голубоглазой крошке. И
вот Мальвина, нарастив с тех пор на
своем хрупком тельце мощные бедра,
зад, груди и толстое лицо, вышла
замуж, нарожала других Мальвинок, а
те подарили ей внучек Мальвинок, но
над одним годы оказались не
властны: женщина так и осталась с
тех детских восхищений с детским же
умком.
— Ах! —
воскликнула она. — Какой
Карабас-Барабас! Только зачем вы
бороду свою длинную обрезали? Ах,
какой вы теперь совсем не тот!
— Извините,
уважаемая Мальвина Ивановна…
— Откуда вы
знаете мое отчество?
— Угадал просто.
— Ах! Какой
сильный! Ах, какой черный! Ах! ах!
— Извините. Во
дворе меня ждут. — Ему пришлось
соврать, чтобы как-то повежливее
уйти из-под излучения бездонных
синих глаз.
Во дворе его
действительно ждали. Едва он
сковылял по ступенькам, стоявший
задними колесами в песочнице
автомобильчик позвал:
— Хромай сюда!
Из-за капота
вынырнул суховатый мужичок в
зеленой грязной майке.
Поманил грязным
пальцем, а едва Агапит подошел,
вытянулся к уху и прошептал хрипло:
— Римет!
От авто густо
пахло бензином, водкой и чесноком.
— Привет, —
отшипел Агапит.
Тот сунул грязную
руку:
— Микитко.
— Агапитко.
— Купи, Агапитко!
Римет!
— Привет!
Тот отставил в
сторону какой-то флакончик с
какой-то жидкостью и стал
нашептывать в ухо что-то о римете:
добавка к моторному маслу,
присадка, на всех трущихся деталях
от нее нашлифовывается пленка
металла, укрепляя стенки, уплотняя
зазоры, отчего возрастает
компрессия, устраняются люфты и
двигатель молодеет на два-три года.
— Купи,
пригодится, — шептал автолюбитель.
— Я без машины, —
отшептывался Агапит.— Ты мне дай
ножовку. На пять минут.
Тот принес
просимое из гаража. Агапит пошел к
куче срезанных с кленов ветвей и
сучьев, взял вчера примеченное.
Заметил, что посередине полотна
ножовки выломан зуб. Но пилка была
острой. Вырезал нужное и понес
инструмент хозяину.
Тот прошептал на
ухо:
— Когда зуб
сломал?
Агапит оскалил
рот, предъявил все свои зубы
целехонькими.
Тот ткнул Агапита
пальцем в лоб, потом в
отсутствующий на пилке зуб:
— Плати!
— Я без денег.
— Вижу. Потом
отдашь.
— Сколько?
— Пузырек,
— Ножик дашь?
Тот кивнул.
И острым ножом
владельца автомобильчика, римета и
ножовки Агапит ловко и быстро
обстругал заготовку. Получился
хороший бадог с набалдашником.
Вернул нож. Его хозяин притянул ухо
Агапитки:
— Где ногу давнул?
В дэтэпэ?
— Да, в
происшествии, — отшептал Агапитко
и распрощался с новым другом
Микитком.
С подпоркой
оказалось весьма приемлемо. Агапит
пошел в квартиру. У двери его снова
встретила Мальвина: в белом
коротком платьице колокольчиком,
из-под которого розовели толстые
колени.
— Ах! Моя ведь
дверь рядом-рядом. Заходите пить
чай, Карабас-Барабас!
— В иное время.
— Ах! Какие вы
занятые! У меня телефон. Всегда
можете звонить.
— Спасибо. А пока
спешу.
— Ах! Какой
торопливый Карабас-Барабас! Не
желает пяти минут посидеть с бедной
Мальвиной.
Собственно, он
даже не знал, зачем вернулся. Разве
что ветровку взять? И полежать
немного надо. Отдохнуть. И часу в
третьем — в пробный пробег. Колено
чуть ныло.
Лежал, мусолил в
голове вчерашние разговорчики.
Потом ведь Арина еще возвращалась к
листкам доверия. Что-то зацепило
бабенку.
Сказала со смехом:
— А почему бы нам
с тобой не открыть брачное бюро?
Возьмем лицензию, дадим рекламу…
Каждому обратившемуся — такой
листок на заполнение. С добавкой:
что человек ищет. А по запросам
клиентов выбирать приемлемое по
имеющимся у нас анкетам. Подбирать
подходящую пару. После им — адреса
для встречи или переписки.
Технолог Агапит, а
теперь еще и специалист по
сводничеству быстро и рационально
посчитал:
— Если с каждого
обратившегося по триста рублей,
больше не дадут, за десять
обращений в месяц — три тыщи. Жить
можно, но скудно. На одни распечатки
да рассылки анкет сколько
угрохаешь… Чтобы продержаться год,
надо завлечь не менее сотни
страждущих… Где их взять?
— Ты будешь
аналитиком, Агапит, я разведчицей.
Через своих пациенток. Я о каждом
ищущем нежной руки столько
разузнаю…
— Да в тебе
прирожденный талант свахи!
То есть хорошо
посмеялись. И сделали вывод: Малая
Роя не облцентр даже. Не то что
сотни. Полусотни не найти
охотников.
Он сказал
предполагаемое: как встанет на
ноги, вернуться в малуху к бабке
Домне. Работа там незаконченная. И
вообще.
— Нет, — заявила
она. — Будешь жить у меня.
С этой приятной
мыслью еще полежал, глядя в потолок,
но ничего там не нашел и незаметно
уснул. Проснулся, взял с тумбочки
часы: уже третий. Все-таки какими
отдыхающими, безмятежными были
теперь дни здесь, за пазухой у
Аришечки…
Едва закрыл двери,
выскочила Мальвина, в том же белом
платьице-колокольчике, но с
огромным розовым бантом в волосах.
— Ах! Агапит!
Карабас-Барабас!
— Я оставлю вам
ключик?
— Ах-ах! Конечно.
Золотой ключик!
Двор его встретил
веселым жизнерадостным гамом, в
песочнице колупались деловитые
детишки. Один сидел на клене и
бросал на девочек ветки. Весело
поднял грязную лапу Микитко. Две
вчерашние драчуньи-старушенции о
чем-то перешептывались и с
пулеметной скоростью лузгали
семечки. Широкозадая ядреная
молодка развешивала на просушку
веселое разноцветное белье:
трусишки, плавки, большие лифчики,
комбинации. На крыше сидела зоркая
ворона и считала других ворон на
противоположной крыше.
Ах, хорошо!
Улица и вовсе была
полна жизнью.
Пыхтел автобус. В
луже напротив буксовала “газель”.
Шли долговязые парни. Семенили
сухонькие старушки. Плавно
проплывала мимо джинсовая
девушка-симпатия.
Ах, хорошо!
Агапита ждал
Гайкин-парк.
До места дошел
вполне сносно. Кленовый бадожок
служил верно. Правда, по пути опять
попадалось много не то ларьков, не
то кибиток, не то вообще черт те
знает чего: изнутри, по стеклам,
жвачки, пластиковые бутылки с
разноцветными жидкостями (не
риметы ли для притирки кишок?),
уродливые батончики.
Зато какими были
названия у этих двигающих реформы
точек опоры!
Вот “Галактика”
— железный ящик метр на метр. Вот
“Космос”. Вот “Прогресс-М”. Вот
“Прогресс-Плюс”. Вот “У Адольфа”.
Вот крошечный “Рост”. И тэ дэ, и тэ
пэ. А на другой стороне —
“Континентальный” и
“Европейский. Ай да чиновники в
городской управе! Хоть что
зарегистрируют, только заплати.
Вот она, линия
времени! Вот оно, движение эпохи!
Вот они, осуществленные смелые шаги
президента в сторону раскрепощения
духа свободного
предпринимательства!
— Где тут
Гайкин-парк?
— Куда пришел. Вот
березки. Под ними.
Как отдушина, на
углу скромно и ярко белело русское
слово “Подвальчик”.
А близ
подвальчика…
Две березы, три
клена, дюжина акаций, даже клумба.
Маленький дощатый помост, перед ним
пять скамей-досок на врытых в землю
чурбашках. Да три пары чурбашков
уже без досок — украдены.
Оставшаяся от
советской поры “агитплощадка в
микрорайоне”.
Раз она выжила на
рубеже эпох, на изломе времени,
значит — была нужна и тогда, и
теперь.
Агапита приманила
возможность посидеть: нога
постанывала тихо.
Не передней доске
сидели три легоньких пенсионерки.
Усохли они, ясное дело, нынешним
летом: пенсии-то вон уж три месяца
задерживают.
За ними сидели
полтора ветерана. Один толстый и
один в аккурат вдвое тоньше.
Причины этого феномена были скрыты.
Агапит сел с
противоположного конца третьей
скамьи. Потом туда же припрыгал
верхом на палке белобрысый
мальчуган.
Публика ждала.
— Щас! Щас! —
вдруг оживились старушенции.
И точно: “щас” же
из подвальчика выскочил моложавый
купчик. На рыжих волосах фуражечка
с высоченной синей тульей и лаковым
козырьком, грудь обтягивает
плисовая малиновая рубаха,
перехваченная бархатным зеленым
кушаком с длинными кистями, с
длинным рядом перламутровых
пуговиц-шариков от косого ворота до
низа почти, а еще полосатые штаны,
заправленные в хромовые гармошки.
Каблуки высокие.
“Чок-чок,
каблучок!”
Купчик взбежал на
помост.
— Сорок восьмое
заседание диспут-клуба “Времечко”
открываю! Аплодисменты!
Бабки завизжали,
ветераны заурчали.
— Ваньки! — дал
команду купчик, и на помост
выскочили действительно два ваньки
в белых рубахах навыпуск, белых
шароварах и в лаптях с оборками.
Русые длинные волосы на буйных
головах были перехвачены через лоб
алыми лентами.
Только сейчас
Агапит заметил ящик с пивом,
болтающийся меж рук двух ванек.
Поставив ящик на
помост, ваньки убежали в подвальчик
и тотчас же выскочили обратно. У
каждого было по стулу в руках.
Большой стул
водрузился посередь помоста, у
пива. Оказалось, что стоит там еще
один ящик, с какими-то фанерками.
Ваньки застыли по
краям помоста.
Купчик высоким
тенором объявил:
— Первое слово
великому малоройскому демократу
Ромуальду Пирожкову!!
Аплодисменты!!
Бабки завизжали.
Ветераны заегозили.
Агапит опешил: вот
те на! Из подвальчика по ступеням,
ведущим вверх, осененно и степенно,
величаво шел сам Пирожков.
Он поднялся на
помост. Вскинул руку. Многотысячная
толпа замерла. Все ждали пламенных
слов оратора.
Пирожков зычно и
лозунгово произнес первые слова:
— Мы, демократы,
дали народу все. Свободу вообще.
Свободу экономическую. Свободу
слова. Мы отменили рабский труд
социализма!
Он слово в слово
повторял то, что вталмливал в
пустую башку Агапита в Арининой
комнатке.
Но здесь его голос
поднимался, звончел; уже не только
Гайкин-Парк, уже вся Малая Роя могла
слышать его. Да что там Малая Роя?
Вся область. А возможно — и вся
необъятная Россия.
— Мы, демократы,
завалили прилавки товарами и
продуктами. А при вшивом социализме
за булкой хлеба человек три часа
стоял в очереди.
— А на какие шиши
покупать? — пропищали хором две
старушки, но их не услышала даже
муха, сидящая на носу третьей.
И далее все то же,
как под фонограмму, вдохновенно
говорил Ромуальд Пирожков.
— Слава реформам!
— закончил он и сел верхом на стул,
повернув его предварительно
спинкой к орущей и визжащей от
восторга многотысячной толпе в
лице трех старушек, полутора
ветеранов и одного мальчугана.
Купчик показал
ванькам два пальца.
Тотчас ваньки
выхватили из ящика фанерку и
повесили ее перед Ромуальдом
Пирожковым. На фанере сиял лозунг:
ДЕМОКРАТЫ!
Углубляйте РЕФОРМЫ!
Пирожкову в руки
сунули две бутылки пива с
сорванными здесь же пробками. Тот
принялся охлаждать пивом
разгоряченное горло.
Вторым вышел
некто в очках, обросший, но живой.
Пирожков тотчас
поднялся, снял со стула свой
пламенный призыв и поставил стул
перед новым цицероном.
— Анархист
Бакунчиков! — объявил купчик.
— Сограждане! —
призвал анархист. — Прилавки —
одно, а порядки — другое. Кругом
что? А-нар-хи-я!! Демократы устроили
нам анархию. И мы, благодарные им
анархисты, пожинаем ее плоды. На
кого работают демократы? Да на нас
они работают! Мы за такую
демократию тоже!
Ванька шустро
повесил на стул другой плакатик:
АНАРХИЯ — МАТЬ
ПОРЯДКА!
Оратор продолжал
греметь:
— Нет, это не
ошибка демократов. Мы уверены, что
они тайно исповедуют анархизм. Мы
рукоплещем им!
Старушенции
визжали и хлопали костлявыми
ладошками, вроде бы как постукивали
кастаньетами, подросток свистел,
ветераны озадаченно пыхтели.
— Пусть и далее
процветает анархия!
Купчик снова
показал два пальца. Анархист
получил два пива и сошел со сцены.
Из подвальчика
выплыл дородный, величавый мужчина.
— Монархист
Романчиков!
Ему выставили
плакат:
ЗА БОГА, ЦАРЯ И
ОТЕЧЕСТВО!
Этот говорил
плохо, пискляво, несобранно, но
ясно: только возврат на престол
царя из династии Романовых есть
спасение Государства Российского и
народа русского. Он тоже получил
два пива,
За ним вышел некто
Стоеросов, представленный членом
компартии. Стоеросов был худ,
длинен, изможден, возможно, от
долгого добровольного проживания в
подполье. От кого-то прятался. Его
отметили плакатом самым кратким, но
малопонятным:
КОММУНИЗМ БЫЛ!
Стоеросов говорил
про огромную работу, проводимую его
партией в народе. Как-то: съезд,
пленум, облконференция,
райконференция, заседания бюро,
собрания первичек, написанные
планы и принятые решения о созыве
новых съездов, пленумов,
конференции бюро и собраний, на
которых будут разработаны новые
планы по проведению (читай с начала
абзаца). И в этом залог грядущих
побед!
Он получил одно
пиво и тут же жадно, как и
предыдущие ораторы, стал пить из
горла.
Но зато он вызвал
самый бурный восторг толпы.
Старушенции визжали и утирали
кулачками слезы, ветераны вскочили
и кричали “ура”, только отвернулся
подросток.
Купчик спросил:
— Кто еще? Есть
желающие?
— Я желаю! —
поднял свою палку Агапит. И
поднялся, и похромал к помосту. Но
восходить на него не стал.
С придыхом, с
восторгом заохали старушенции:
— Новый! Ах! Новый!
Имя? Краска?
— Имя Агапит. А
что за краска?
— Откройся, сынок,
какой ты масти?
— Я русский
патриот.
Обозрев
многотысячную толпу, начал:
— Безработных все
больше? Пенсии все меньше? Цены все
выше? Заводы стоят? Деревня рушится?
Учителя бастуют? Шахтеры лежат в
забоях?
И не опросил у
старушенций, а прямо возопил:
— Доколе?!
Одна из
старушенций робко хлопнула
ладошками. Другая зажала рот
ладошкой. Третья со ссохшейся
ладошки отслаивала застарелую, еще
с советской поры, твердую трудовую
кожицу.
— Доколе?! — еще
раз возопил безответно Агапит. — И
это права человека? И это
демократия?
Он оглянулся. На
помосте перед самым его носом зиял
и рвал пространство плакат:
СОвки И БОМЖИ —
ОСКОлкИ СОЦИАЛИЗМА!
Купчик большим
пальцем правой руки показал круто
вниз.
Старушенции
заегозили:
— Вода… вода…
Ванька сунул
Агапиту в руку распечатанную
бутылку, чтобы охладить оратора.
Агапит опрокинул ее в рот — и
выплюнул. Там была водопроводная
ржавая вода. Ушел и сел на свое
место.
Ваньки схватили
стулья, недорозданный ящик с пивом,
коробку с партийными призывами и
гуськом пошли к заветным ступеням,
которые теперь вели вниз.
Публика же чего-то
ждала еще. И тотчас ее ожидания
осуществились. У площадки появился
мужчина с худым лицом, в шапке, с
гармонью-двухрядкой и на
деревянной ноге.
На груди желтела
медалька за победу в Великой
Отечественной.
— Ахромей…
Ахромей, — зашептали влюбленно
старушки.
Ахромей сел на
край помоста, снял шапку, положил
рядом с собой вверх емкостью.
Вскинул на плечо ремень — и…
Над березами
поплыли сильные и болезненно
знакомые звуки вальса “На сопках
Маньчжурии”. Потом и вовсе родное:
синенький скромный платочек. И
сразу — откуда они только выпрели
— запоявлялись на скамейках люди.
Уже десяток, уже два…
Ахромей отер
лысину.
— А теперь наша!
И он скрипуче,
заунывно запел на известный еще со
времен войны вагонно-поездной
мотив:
Жили мы на Руси, не
тужили,
Были деньги, работа была.
Но пришли к нам лихие рехформы,
Кувырком наша жизнь вся пошла.
Сперва меченый
нас убаюкал,
После сразу чубатый пришел.
И не стало в Расее порядка,
Разразился хаос и произвол.
В иномарках
гоняют буржуи.
Сколь дворцов понастроили им.
А рабочий стал бомжем и нищим,
Ни женой, ни детьми не любим.
Старики отощали
без пенсий.
Без лекарств умирает больной,
Только водки везде изобилье
Да на кладбище полный покой.
Встали фабрики и
заводы.
Зарастают бурьяном поля.
Чего ждете вы, русские люди?
Снова ждете доброго царя?
Снова ждете вы,
русские люди?
Только ждете вы напрасно и зря!
По ступеням,
ведущим вверх, выскочил из
подвальчика ванька, от прежней
одежки у него осталась только алая
лента на светлых волосах И в каждой
руке было по два пива. Он поставил
пиво перед Ахромеем.
А старушенции по
очереди сходили к шапке.
Первая бросила
белую копейку.
Вторая бросила
белый пятачок.
Третья положила
большую белую двухрублевку:
— Все равно
пропьет.
— Спасибо, люди
добрые!
Агапит про себя
решил, что подаст Ахромею в другой
раз, если будет что покрупнее, и в
подвальчике при случае побывать
надо. Купчик, похоже, не так-то
прост. Он хотел посмотреть время и
обрыбился: часы остались на
тумбочке. Обернулся к появившемуся
сзади подростку:
— Время не
скажешь?
— Счастливые
часов не наблюдают.
Сопливый,
счастливым себя считает. Да ему что
вообще-то: хоть демократы, хоть
монархисты, главное — каникулы.
— Автобусная
остановка тут где?
— А вона!
Сзади за кустами
подкатывал автобус.
Агапит поспешил к
нему. Догадался спросить: это до
хозяйственного? Ему показали на
противоположную сторону. В долгом
ожидании на остановке он от
безделья самопроизвольно стал
читать нацарапанное на досках. Были
вездесущие формула “А + Б = Л”, были
во множестве срамные слова, но было
нечто и новое: “Демократы воры”,
“Кто у нас главная проститутка”,
например. Да и школяров учили не
зря: половина из написанного —
по-английски. Эх, в дурные головы
вбивают педагоги британскую
грамоту!
Дорогие, нежно
любимые Агапитом малоройцы были
представлены на остановке одной
дамой рекламного типа: черные очки,
густая косметика, ниспадающие
водопадом на плечи желто-лунные
волосы. Дамочка, надо полагать,
имела единственную цель в жизни:
воспроизводить на своей пустой
башке все то, что бесконечным
потоком струится с экрана.
Была пенсионерка,
опять высохшая.
Стоял
самодовольный ветеран.
Стояла
обаятельная старшеклассница.
А на скамейке
отдыхал от ночных бдений грязный
бомж.
Не было только ни
одного нового русского. Да и быть
здесь не могло. Он или в офисе, или в
кафе, или в иномарке болтает что-то
по карманному телефону: делает
деньги.
Какой-то юный
завистник отразил свое отношение к
этому занятию: “мани + я”.
Дорога
девятая
В наручниках
Подкатил автобус.
Агапит поднялся в салон и сделал в
Малой Рое самую первую покупку за
полтора рубля — билетик, убрал его
и деньги на почетное место, в
нагрудный карманчик.
Мест было
достаточно. Он сел и прикрыл глаза,
сложил кисти на грубовато
обструганном набалдашнике и согрел
их бородкой.
Водитель — о,
прогресс! — объявлял через
микрофончик остановки, и наш Агапит
скоро вытряхнулся близ хозмага.
Спросил время у
проходящего: шел пятый час.
Арина наказала
ему в шесть, время было. Для
тренировки и исследования
незнакомого места. Увидел скамью в
акациях, сел, поглядывая на жилище
главного малоройского демократа.
Дом был действительно угрюм и
неуклюж.
В этом углу Малой
Рои Агапит, похоже, не бывал
никогда. Все было чужое, холодное.
Какой-то непривлекательный, стылый
вид. Вот именно в таких местах и
должны обитать пирожковы.
Посидев и
успокоив ногу, придумал вот что: а
не слабо ли мне самому пойти сейчас
к Ромуальду Пирожкову, ведь тот
звал? А не послушать ли снова его
пламенных речей в защиту
отечественной демократии и даже
сделать оратору подарок: не задать
под ребро ни единого вопроса
подковыристого?
Ворота открылись
легко. Двор был пуст, зеленел
травой, что свидетельствовало об
отсутствии в оном скотинки и птицы.
Слева от крыльца стояла небольшая
пихта, справа была куча глины, за
нею — раскрытое окно веранды. На
крыльце у двери имелась громоздкая
кнопка, от электрозвонка,
что ли? Агапит нажал, подождал: тихо.
Еще понажимал: тихо. И звонка не
слышал. Была какая-то мертвящая,
зловещая тишина. Дверь изнутри была
закрыта.
Когда спустился с
крыльца и пошагал к раскрытому окну
веранды, откуда-то выпорхнула
маленькая белая собачонка, она,
поскуливая, принялась крутиться в
ногах. Боясь наступить на собачку
он даже влез одним кедом в глину.
Позаглядывал через окошко. На
веранде пустые ведра, ящики, хламье
по стенам. Все, что там и положено.
Оставалось пойти
на попятную, что он и сделал,
оказавшись вдруг чуть не нос к носу
с высокой и жилистой пожилой
женщиной.
— Что, Ромуальда…
Но договорить ему
не дали.
— А ну-ка, бомж
несчастный, проваливай со двора! Ты
зачем сюда забрался, каналья,
скотина такая? Промышлять пришел?
Да я тя в милицию щас сдам. Шастают
тут всякие! Ты не думай, я тебя знаю!
Вали-вали! Жижа вокзальный! Да с
чего-то прибарахлился только. Ночью
кого раздел? А ну! Вприпрыжку на
хромой-то ноге! Еще ничего по
карманам не успел рассовать? Уходи!
— Да я…
— Я щас дрыном тя
огрею!
— Да я…
Он пятился к
воротам под напором этой
разъяренной мегеры и благополучно
выскочил из них, даже
прихрамывающая нога не помешала.
Опасность придает резвость, это
всегда так. Остывая, прошагал до
скамьи, сопровождаемый
нескончаемой руганью.
Он вернулся на
прежнее место, сел, оперся на палку
и принялся размышлять о так
неудачно повернувшемся своем
первом заходе к знаменитому
демократу.
Да что со старой
бабы возьмешь?
Сидел так долго,
на мрачный дом из своего укрытия
даже не смотрел. И зря. А то бы
увидел нечто занимательное.
Может быть, через
полчаса после выдворения из двора
бомжа Жижи или Агапита к дому
подомчалась милицейская машина, из
нее грудно высыпались мужчин
пять-шесть, в форме и без формы,
быстро скрылись во дворе. А еще
минут через пять двое выбежали,
заскочили в машину, в воротах
возникла та женщина и показала
рукой в сторону улицы, куда ушел
Агапит.
Машина
остановилась на противоположной
стороне, почти напротив скамьи.
Вышли мужчины в штатском, стали
что-то тихо говорить, совершенно
вроде бы не обращая внимания на
сидящего Агапита.
Он же прикидывал:
надо ли еще высиживать? Если Арина
была раньше, то ушла, Пирожкова-то
нетути! Значит, и тебе можно
уходить, друг ситный. Разве что
побывать у Домны Дормидонтовны? Так
сказать, показаться ей живьем,
спросить: а можно ли вернуться в
малуху? Да сараем заняться, если она
не взяла кого другого. Немного
денежек зашибить.
Он, решая это,
отставил свой бадог с
набалдашником за скамью, а когда
поднялся, чтобы пойти, забыл о нем.
Размял плечи и двинул в сторону
хозмага, к остановке.
Не прошел и десяти
шагов — вспомнил про бадожок и
хотел повернуть.
Но это уже
исключалось. Кто-то тисками сжал
ему руки, утянул их назад, и
запястья ледышками охватило что-то
скользкое, сощелкав. И в то же время
перед ним возникла милицейская
машина, задняя ее дверца была
распахнута, и могучая сила с двух
сторон подняла Агапита и швырнула в
тесный темный ящик. Он больно
стукнулся скулой; от внезапности и
молниеносности всего
происходящего не мог соображать;
только понял, что с него сдернули
кеды и начали запихивать в кутузку
ноги… и он взвыл. Больная, плохо
гнущаяся нога была силой заломлена,
втиснута внутрь вместе с ее
обладателем, дверца защелкнулась,
схлопало еще что-то, и машина
рванула в неясное будущее.
От дикой боли небо
для Агапита превратилось в овчинку,
а так как неба здесь не имелось, а
имелась сумрачная, затянутая
сеткой кутузка, видимое ему
окошечко, само размером с овчинку,
для него превратилось в
микроскопическую точку.
Боль не утихала
всю недолгую поездку в этом
персональном купе. Потом машина
встала, дверца распахнулась, два
дюжих милиционера выволокли
Агапита и поставили на ногу, потому
что вторую он снова не мог признать
за опору.
— Нога, —
простонал он, и его под мышечки
повели на высокое крыльцо того
самого горотдела милиции, в коем в
кои-то веки некий неудачный
собиратель-вымогатель иконок
Венька Дуняшин предстал перед
светлыми очами капитана
Собольцова.
В дежурке нового
гостя обшарили: пистолета, автомата
или гранатомета, увы, не нашли.
— Паспорт?
Агапит развел
руками.
— Другие
документы?
Агапит развел
руками.
— Он что, немой?
— По делу
Пирожкова. Подозреваемый. Жижа.
Агапит хотел
возразить, но не мог.
— Ясно.
Следователи на происшествии. Пусть
ждет утра.
Приведшие
задержанного спросили:
— Куда?
— По
пирожковскому делу? В смертную, —
скучно ответил дежурный.
Так как Агапит
почти не мог идти, его ловко и
красиво потянули по коридору, потом
спустили вниз по лестнице и
поставили к стенке, чтобы не упал,
рядом с железной дверью.
Подошел еще
милиционер. С Агапита сняли
наручники, раскрыли, гремя
запорами, двери новоназначенного
люкса. Втащили Агапита внутрь и
бросили на топчан. Напротив, на
другом узком топчане, в полуметре
сидел косматый громила.
Милиционер сказал
кому-то:
— Прохоров.
Пришиб свою половину. Косит под
шизика. Бди.
Пока двери,
железная и решетчатая, гремели,
закрываясь, Агапит сел тоже.
В мире стало тихо
и покойно. Это всегда так. Камень ли
сверзится со скалы и скатится в
ямку. Рухнет ли спиленное
дерево-великан. Сделает семь
кувырков и улетит на дно озера
легковушка… Шум. Гром. Грохот. И —
тишина.
Агапит осторожно
поднял и положил на голый топчан
опять наказанную ногу. И лег.
Боль, пульсируя,
утихала и отходила.
Будто над ухом,
завыл Прохоров:
— Любезная моя
Дарьюшка… тихая моя мамочка, свет
Алексеевна… и почто ты покинула
меня? Оставила на погибель, на
растерзание злым волкам? Отрада моя
Дарьюшка… ы-ы-ы… а-а-а… у-у-у!
Он то выл, то
плакал. И сразу запел:
— Бывали дни-и
весё-олые… гулял я-а молодец… не
знал тоски-кручининушки…
И опять сразу:
— Ты, падла! Дай
закурить!
Агапит не
открывал глаз. Он все вслушивался в
утихающую, слабеющую в ноге боль.
Попробовал пошевелить ею, чуть
согнуть в колене. Одарило, но
милостиво, не по-милицейски.
Эта непонятно как
обретенная кутузка, и этот
шизик-симулянт были вне мира его
больного колена. Однако с утиханием
боли вдруг начала выплывать,
выявляться другая душевная мука:
“Что произошло? Что произошло?”
В голове кутерьма:
стылое, мертвящее ощущение близ
окна веранды пирожковского двора,
поскуливание собачонки, наручники,
смертная…
Дело Пирожкова?..
У него похолодело
внутри. Кого-то убили? А если… если
Арину? Ведь она должна была быть
там… по пирожковскому делу…
Его страшные
домыслы прервал опять грохочущий
голос Прохорова:
— Ты, болбон! Я те
щас бороду выдеру и жопу подотру!
Молчать далее
было нельзя. Он открыл глаза, увидел
над собой страшную голову узника.
Сказал тихо:
— Сядь и не
возникай.
— Да я те щас
орбиты выдавлю!
Прохоров соорудил
из своей пакли рога и стал медленно
приближать их к глазам лежащего
сокамерника.
— Сядь и не
возникай,— опять тихо, но уже
устрашающе повторил Агапит, и
Прохорова что-то остерегло. Он
плюхнулся на свое место и завопил:
— Миленькая моя,
несчастненькая Дарьюшка! Чужие
люди положили тебя во гроб, зарыли
во сырую землю… И закрылись твои
синие очи.. — Помолчал и запел,
подвывая: — Ехал на ярмонку
ухарь-купец… ы-ыы… ухарь-купец
удалой удалец… ы-ы-ы…
Самодеятельный
репертуар самодеятельного артиста
и убийцы по совместительству мешал
сосредоточится. Ведь надо было,
надо было что-то выловить из примет
этого дня. Существенное.
Определяющее. Может быть, роковое.
Слова Арины:
“Боюсь… что-то
щемит сегодня… и все же придется
сходить…”
Ее ждал Пирожков
на массаж.
“А если не
ходить?”
“Надо. Если не
пойду, он отыграется на маме. Это же
такой негодяй!”
Не отсюда ли
потянулась ниточка?
Прохоров вскочил,
заорал:
— Вста-ать!!
— Чего ты горло
дерешь?
— Я грю, вста-ать!!
Было уже ясно —
отлеживаться дальше просто нельзя.
Неловко Агапит поднялся, сел.
Громила, выпучив глаза и пыхтя,
заподнимал вверх огромную грязную
лапу и так же медленно опустил на
голову противника. И стал жать и
жать, все пыхтя и вращая глазами.
Дав рос. Агапит
сказал спокойно:
— Убери.
Дав нарастал.
— Убери. Третьего
предупреждения не будет.
Так как громила не
понимал, Агапит воспользовался
неимоверной устойчивостью своего
положения — снизу топчан, сверху
этот держатель — и точнейшим
боксерским приемом нанес левой
рукой столь мощный удар в грудь
псевдошизика, что… Недаром еще
совсем недавно, в спортсекции бил
Агапит чужие морды, и чужие кулаки
молотили ему грудь, лицо, голову.
Тренер хвалил его удар левой.
Прохорова сняло с
места и молниеносно переместило
взад, топчан подсек ему ноги, и
громила грохнулся спиной о стену.
Славный получился
звук!
Агапит лег, а
Прохоров остался сидеть и долго
таращил глаза в ничто. Забыл,
похоже, даже о своей бедной
Дарьюшке. Потом лег тоже,
поворочался и могуче захрапел.
Тоска об Арине
опять начала жечь нутро.
Вернулась маета.
Почему он, дурак и тряпица, не
проник через окно веранды, не
ворвался в дом? А если там лежала
умирающая Арина? Ведь что-то там
произошло, если его даже, только
побывавшего во дворе страшного
дома, скрутили и заковали в
наручники, бросили сюда?
В таких муках
протекла бесконечная ночь. По чуть
посветлевшему зарешеченному
окошечку под потолком почти
определил приближение утра. Стих,
перестал храпеть и свистеть носом
Прохоров. И вдруг вскочил и ринулся
на Агапита, со стороны ног.
Решение пришло
быстрое и точное. Здоровой ногой он,
уже не определяя места, нанес
нападающему опять мощный удар.
Прохорова как взрывом перенесло к
двери, грохнуло, и он прилип к
решетке; тотчас застучали
запоры-засовы, заскрипели ржавые
замки и в камере возникли два
милиционера.
— Забавляетесь на
досуге?
Они отодрали от
решетки Прохорова. Тот кинулся на
свое место и пал, воя:
— Бедная моя,
милая моя Дарьюшка… свет мой
радостный!… Мать моих сироток…
почто ты почила так рано, моя
красавица?..
— Жижа! На выход.
— Я не Жижа.
— На выход!
Агапит вышел,
увидел на поясе одного стража
висящие поблескивающие наручники и
услужливо протянул вперед руки.
Но наручники на
него не надели, а толкнули в спину, к
ступеням, которые вели вверх.
Привели в дежурку,
распахнули в барьере дверцу и
указали на скамью:
— Сиди тут. Жди. Ты
свидетель.
(Окончание
следует)