Михаил
Першин
Октябрь
— 91, или Второе рождение Веры
Кучиной
Михаил
Першин – родился в 1955 году в Баку,
там же окончил университет.
Кандидат технических наук, член
Союза Литераторов России.
Публиковался в журналах “Юность”,
“Огонек”. Драматург, пьесы идут в
театрах Ярославля, Влогды,
Южно-Сахалинска и др.
Не, ну на самом
деле. Ничего ж не было. Положим,
было. Чего было? Чего было-то? Как
так чего, я не понимаю. Ты что, не
знаешь? Да ладно. Было, было! Я-то
знаю. Что ничего не было. Раздули,
понимаешь. А дело пшик. Она его
послала. Он ей дал. Чего тут знать
особенного? Вот ты вот был там? Ну,
там непосредственно. А то-то. А я вот
был. И видел, чего было. Потому и
говорю. А там ничего не было.
Выдающегося. Она сама виновата.
Если на то пошло.
Короче, так. Это
все эмоции. Ощущения. В которых нам
дана объективная реальность. А саму
по себе эту реальность. Корень сути.
Красную нить проблемы. Автор
изложит в общедоступном для
непосвященных виде.
Короче, так. Как в
театре. Сперва — действующие лица и
исполнители. Да хрен их разберешь. С
другой стороны, это весь город был.
Действующим. Надо тогда уж взять
прямо списки избирателей. И прямо
переписывать. Прямо от Абаленского
Александра Андреевича. А то есть
еще Алексей Борисович. Он буквально
до последнего времени первым в
городе был. А тут его племяннику,
сыну Андрея Борисовича,
восемнадцать стукнуло. Сашке-то. И
стал он первым. Демократия. Это,
между прочим, не вседозволенность.
Хоть по третьему инициалу, а
порядок должен быть. Вот такой же
случай был, кстати. И Василий он. И
Степанович. А Кац — и все. Точка.
Евреем записали. Порядок потому
что.
Так вот от
Абаленского А. А. до Ячневича П. Л.
Все буквально, если по списку. Да и
даже по переписи если. Весь Усердов
был действующим лицом. Ну и, ясное
дело, исполнителем. Поэтому
перечислять нет человеческой
возможности. Ну, никакой то есть.
А дело, короче,
так. Или, опять же, как в кино. В
главных ролях. И в эпизодах. Пускай.
Эти все в эпизодах. Ну, возьми
списки и посчитай, если любопытно.
А главные роли
так: Марат Игнатович Валет и Кучина
Вера Михайловна. Тут перед Автором
встает некоторая этическая
проблема. С кого начать. С одной
стороны если посмотреть – она,
конечно, женщина. А с другой если?
Ну, какая она женщина? Девчонка. Ей
тридцати нет. Правда, почти. А он
уважаемый человек. Это как пишут.
Места для инвалидов и пассажиров с
детьми. А если тут инвалид? И с
детьми. Тогда как? Так и сидишь,
мучаешься.
Поэтому он, Автор
то есть, не решаясь взять груз
ответственности за определение,
выбирает испытанный десятилетиями
путь. Твердая опора на коллектив.
Она, известно, никогда не подведет.
Здоровые производственные
отношения. То есть Автор что имеет в
виду? Прямо так и описывать. Как
есть. А коллектив уже, как бы
невзначай, уточнит. А Читатель,
между прочим, тоже не дурак.
Разберется. Главное — без
индивидуализма этого. Все-таки роль
личности, сами знаете. В бодрящем
климате общенародной
собственности тем более. В
последнее время к тому же. Перед
самым описываемым случаем.
Овеянный ветрами перемен.
А перемены вот
какие. Это в восемьдесят каком-то
еще. Ну, ближе к концу, конечно. Но
когда, если по-честному, другие еще
только собирались раскачиваться. А
в Усердове уже НИИ Пуговичной
Промышленности (НИИПП) объединили с
Усердовским Пуговичным Комбинатом
(УПК). Это и логично, кстати. Наука и
производство. Яйцо и курица.
Ахиллес и черепаха. А название
такое стало — Усердовское
Научно-Исследовательское и
Производственное Объединение
“Пуговица”. УНИПОП сокращенно. И
что еще интересно, сразу двоих
орденов. НИИПП потому что Ордена
Трудового Красного был. А УПК –
Октябрьской Революции. И теперь
стало. Усердовское Орденов
Трудовогокрасногознамени и
Октябрьскойреволюции
Научно-тра-тата-тата Объединение
Пуговица. А сокращенно один черт —
УНИПОП.
И оказались Марат
Игнатович с Верой Михайловной
вместе. Ну, не так, конечно. Ну, сами
подумайте. Завсектор. Член партбюро
бывшего. Он, кстати, одно время
парторг отдела был. Кандидат наук. И
будет с контролершей ОТК? Автор
рассказывает документ эпохи. Очерк
нравов. Вскрывает глубинные корни
моральных болезней века. Он не стал
бы отрывать драгоценное время.
Помноженное к тому же на число
безграничной читательской
аудитории. Чтобы предать огласке
какой-то примитивный адюльтэр.
А у нас совершенно
иное, знаете ли, дело.
Марат Игнатович
был, как бы сказать, как будто с него
чуточку сняли верхнюю кожурку. Как
с деревяшки. Не совсем еще
отполировали, но уже всякие
уродства. Сучки там. Царапинки. Не
то чтоб он лысый. Хотя голова между
волос виднеется, хотя и явной чтоб
проплешины на затылке или там на
лбу залысины, например, нету. Очки
какие-то затемненные. Не темные, а
так, слегка. Правда, это, может, и к
лучшему. У него ресницы потому что
белые-белые. Как будто их нет совсем. А с очками
незаметно вроде. Кстати, и не только
очки. У него и одежда фирменная
всегда. Правда, одно у Марата
Игнатовича было. Это уши. Уши
придавали ему все-таки
какой-никакой живой вид. Но
человеку свойственно заблуждаться.
Именно это ему казалось
единственным недостатком его
внешности. Правда, он всегда как раз
подчеркивал, что красота мужчины —
его ум. А уши гордо топорщились, как
бы исподволь намекая, что их
хозяину ничто человеческое не
чуждо.
Своей карьерой
Марат Игнатович был обязан сам
себе. Он еще студентом вступил.
Кстати, он учился заочно. И работал
лаборантом. Поэтому-то он как по
маслу, как рабочий. А потом все уже
само собой пошло. Стал он
комсомольским активистом. А
собственно, с партбилетом другого и
не могло. Сперва, пока лаборантом,
он за спортработу отвечал. А потом,
с дипломом уже, по
комсомольско-научной линии. Это,
собственно, и не сильно от спорта
отличалось. Ну, подумаешь, кросс или
семинар молодых ученых. Главное,
людей собрать. Даже спорт сложнее.
Форму надо. И инвентарь — лыжи там,
мячи. Это же, понимаете,
материальная какая
ответственность. Гантеля
какая-нибудь пропадет — из твоего
кармана. Не из дядиного вычтут. А у
Марата тогда какие деньги были? Так
что с наукой попроще. Особенно ему
выездные школы удавались. Связь-то
с загородными
базами у него еще по спортсектору
была. Опять же автобусу все равно
спортсменов или мол. ученых везти. А
там уже — пять дней гудеж на всю
ивановскую. Ясное дело, компания
соответствующая. Не говоря о мол.
ученых. Он три раза такие школы
провернул. В первый-то на этом
кончилось, не считая тяжкого
похмелья, ясное дело. А потом ему
подсказали. Что ж ты, мол, тезисы не
тиснул? Он год ходы искал. И к
следующей, ее уже назвали
Школа-Семинар, с типографией
договорился. Так что две
книжки-брошюрки-сборники у него к
поступлению в аспирантуру были. И
своих по двое тезисов в каждую. Так
что поступал, имея четыре
публикации. Не шутки. А так через
несколько лет и на защиту вышел.
Конечно, как у всех, подводные были
камешки. Но главное, голосование.
Единогласное. Потому что из его
работы не выпирали сучки. Ну, а
дальше. Дальше все. Как ученый он
состоялся. Сам себя сотворив. И
только все удивились, что Маратику,
оказывается, уже 40. И он уже
Игнатович.
Теперь Вера
Кучина. Михайловна. Ей 29 было. Ну,
когда эта история вышла. А теперь
сами считайте. А Валету, кстати,
тогда 48.
Вера сперва у печи
работала. В горячем цеху. Потом в
декрет ушла. Вернулась. Во второй. У
ней детей двое. А муж, кстати, Вася.
Кучин тоже там же. Он и заставил ее
из горячего уйти. Все-таки молоко
это государство так просто давать
не будет. И надбавку за вредность.
Это всякому ясно. Если тебе 20% дают,
значит, ты уж не боись. На все 200
какого-нибудь говна наглотаешься.
Вот он какой, Вася. Заботился об
здоровье Веркином. Ведь полсотни
это, как ни крути. Но с другой
стороны, у нее такие приступы
бывали — прямо до рвоты кашель. По
полночи. И главное что —
профессиональным не считается. Вот
если бы астма. Это в горячем
профессиональное. А ей аллергию
поставили. Стала уколы принимать,
таблетки. Так теперь ее все время в
сон тянет. Ну, Вася и не выдержал. А
тут как раз в ОТК место
освободилось.
И работает себе
это Вера в ОТК. А характер у нее
вздорный. Ну, вздорный, и все тут.
Нетерпимая она какая-то.
Принципиальная. Это, кстати, и
Василий ее ей и сказал первый. А
потом и все согласились.
А это как было. Они
на стенку стояли. Когда это всем,
молодым в смысле семьям, пособие
стали давать. Они, значит, полторы
тыщи получили тоже. А чего? Дают —
надо брать. И встали на стенку
румынскую. Сперва две тысячи
какие-то были. А время идет. Были две
тысячи — стали тысяча какие-то.
Потом пятьсот. Потом и в первую
сотню. А когда в первую десятку
вошли, даже думают: неужели мы две
тысячи какие-то были? А обычно как
раз по
десять-двадцать-редкодвадцатьпять
поступали. А они седьмые.
По-всякому, должны в этот завоз
получить. Нет? А вот и нет. Тут как
раз в Румынии революция случилась.
И стенки кончились. Поставки, в
смысле. Так им же замену предложили.
В течение года, советскую и даже
лучше. За две восемьсот. Так она,
Вера-то Михайловна наша, такое
устроила. Ну что, в самом деле,
директор мебели, что ли, Чаушеску
свергнул? Он-то чем виноват? При чем
тут жалобная книга? Все понимают.
Одной Кучиной В. М. надо разжевать и
в рот положить. Вот тогда Вася ей и
сказал: “Ну ты, Верка,
принципиальная”. И все с этим
согласились. Потому что правда. И
что интересно, эти-то, горлом
которые, всегда свое возьмут. Ей,
во-первых, не в течение года, а
месяца через два всего. И, хотя,
конечно, и нашу, но дешевую. За тыщу
восемьсот. Три на город весь пришло
— и одну ей. А действительно, что с
такой связываться?
Ну, теперь к сути.
Автор и так уж отвлекся. Значит, как
оно было? В столовой. Ну, чего людям
надо? Сорок минут в день
всего-навсего. Отключиться.
Перевести дыхание. Проглотить и
переварить. Потом хочешь — опять
нервничай на здоровье.
И столовая, между
прочим, светлая, просторная на
комбинате. Конечно, с кухни
чувствуется запах. Так столовая же.
Что вы хотите? А так столики
голубые, стулья тоже пластмассовые.
На стенах надписи аккуратные. У нас
закон простой: поел — убери за
собой. Хлеб к обеду в меру бери, хлеб
драгоценность, им не сори. Ничто не
обходится так дешево и не ценится
так дорого. Культурно, одним словом,
короче говоря. Еще и день такой,
солнечный. Хоть осень, а все равно. И к тому же занавески в
стирку сняли. Ну, совпадение, так
получилось. И свет прямо через
стекла искрился на полировке
столиков, преломлялся в стаканах с
компотом, играл на вилках-ложках.
Вот Марат
Игнатович и сидел, выделял сок
желудочный. И тихо так с Олег
Олеговичем, экономистом, беседовал.
Конечно, о делах. Они приватизацию
обсуждали. Никто ведь ничего не
знает, что им там в Москве взбредет.
Законов нет, разъяснений тем более.
Что можно — что нельзя. Это легко
говорить: “Все, что не запрещено,
разрешено”. Но этак мы, что
называется, далеко уйдем. Все
разрешено. Вот я пойду да все
объединение на себя запишу.
Приватизирую. Что — где сказано,
нельзя? Ну, положим, так не запишешь.
Так я ж фигурально. Да уж. А
акционирование? Как его проводить?
Или взять проблему пенсионеров. Их
как учитывать? А состав семьи — что,
не надо?
И так далее. Много
неясных моментов вопросов
скользких мест и прочего всего
возникает, как начнешь поглубже.
УНИПОП — это вам не лавочка. С
кондачка фиг приватизируешь.
Ну, что скажете,
Читатель? Кого они трогали? Кому
мешали? Да сиди себе и наслаждайся
своей жизнью. Запах вот, правда,
слегка, кто рыбу не любит. Суп
рыбный в тот день был. Но на второе
зато нормально. Шницель с гарниром.
Запеканка творожная. Салат оливье
из картошки. Вот из-за запеканки все и…
Да, Автор чуть не
упустил главную деталь. Вчера,
перед этим, собрание было.
Представителей цехов и отделов. Его
как раз Олег Олегович вел. Его — ну,
черт его знает, как сказать — то ли
выбрали, то ли назначили. Протокол
составили. И в рабочем порядке
подписали, что, мол, выбрали. Вот
Олег Олегович, секретарь комиссии,
и вел вчера, значит, собрание.
Обсуждали. Аспекты всякие. А Веру
как раз послали за Еленой
Владимировной, начальницей ОТК. Она
на собрании была. А тут позвонили из
садика. У Галки — это дочка Елены
Владимировнина — температура ни с
того, ни с сего 38 и 7. Ну Веру и
послали ее вызвать. Ее послали —
она пошла. И вежливо причем, тихо
так дверь приоткрыла. Виктору
Матвеичу, шепотом: “Позовите, мол,
Хромовую. Насчет ребенка”. Виктор
Матвеич — Сергею Александровичу.
Хромовую, мол, зовут, срочно. Сергей
Александрович — Никите Саввичу. А
Никита Саввич не успел еще Анне
Константиновне. Только наклонился,
как…
“В чем дело
товарищи? — Это Олег Олегович. — У
нас собрание или что? Почему
посторонние в зале? Вам что? Да что
же это такое, в конце концов! Из
конференц-зала мы сделали какой-то
проходной двор. Покиньте,
пожалуйста, помещение. Елена
Владимировна! Успокойтесь. Сядьте,
сядьте, пожалуйста. Все вопросы
потом. Имейте терпение. А вы. Вы. Не
задерживайте нас. И себя в том
числе. Мы никого отпускать не будем.
Нет. Нет, товарищ Хромовая. Нет, я
сказал. Ну, неужели неясно. Никаких.
Займите, пожалуйста, место. Да
выйдите же, в конце концов. Сами
себя задерживаете. Мне что, милицию,
звать что ли?”
И надо же было
такому случиться. Как раз назавтра
Марат Игнатович с Олег Олеговичем
как бы продолжают прерванный
разговор. А за соседним столиком
Вера с Василием. Они, ясное дело,
всегда вместе обедать ходили. И до
них, наверно, обрывки долетают.
Акция. Процент. Долевое участие. И
Вера это спокойно, даже вроде и не
слышала. Вася потом говорит: “Ты же
их как будто не заметила”. Ну да,
Читатель тоже может понять. Человек
сидит-сидит, и наконец терпение
лопается. А до этого все в себе.
А оно лопнуло.
Когда Валет говорит: “Пудинг”. На
запеканку. Всем запеканка, а ему,
понимаешь ли, пудинг. Пудинг,
говорит, сегодня отменный. То все
акция-акция, а тут вдруг пудинг. Вот
пудинг-то Веру и доконал. Нет, всем,
главное, запеканка. А им пудинг.
Всем шиш с маслом, а им акция. Все им.
Все буквально им.
И можете вы себе
представить, эти-то — сидят,
разговаривают. И вдруг из-за
соседнего стола, прямо у Гаева за
спиной, а к Марату Игнатовичу лицом
соответственно, — этакая
злобнейшая бабища разворачивается
и бряк мешком по голове.
Пудинг. Хуюдинг.
Твою мать.
И если б еще они
перед этим как-то там спорили. Но
вот чтоб так, ну, абсолютно ни с того
ни с сего. С бухты-барахты.
Неспровоцированно, что называется.
И он от растерянности говорит: “В
чем дело? Вы что?” Олег Олегович-то,
бедняга, даже не понял, что это к
ним. Тем более он не видел, кто это.
На спине у него глаз нет. Да и были
бы. Он даже вчерашний эпизод не
запомнил. Таких эпизодов на любом
собрании знаете сколько бывает.
Тут Вера из-за
стола. Вася тоже ничего не успел,
так и сидел с двумя вилками. Потому
что ножей у них отродясь не было. А
двумя вилками они все навострились.
Если б, конечно, шницель рубленый
был, тогда, конечно, и одной. А то
куском. Так не то что двумя вилками,
бульдозером не разгрызешь. А на
этот раз, как нарочно, мягкий. Ну,
надо же было такой обед испортить.
А Вера прямо как
ведьма какая-то. И главное дело — к
Марату Игнатовичу. Добро бы еще к
Олегу Олеговичу. А этот вообще ни
при чем. Прямо она смотрит. И ничего
сказать не может. Вот тут вот, от
ключиц примерно до подбородка, шея
короче, как будто вся кровь
собралась. И ни туда, ни сюда не
пропускает. Она все слова хочет. А —
нет. Только ПУДИНГ. Все, мол, вам. И
пудинг. Буржуи чертовы.
Это все в одно
мгновение какое-то. Прямо в лицо
ему. Еще и сверху вниз несколько.
Буржуи! И слюни ее, капелька, правда,
всего, но — слюни. Прямо вот на
нижнее веко ему левое. Там, где
кожица тонкая тонкая. Ну,
вообразите, Читатель. Совершенно ни
за что, ни про что. А ты не просто
кто, а завотдел. И тебе это незнамо
кто. Мелочь пузатая, как говорится.
И тут Марат
Игнатович Валет тоже впадает в
состояние аффекта. И тоже, что
любопытно, в этом же самом месте у
него вся кровь. Но только этого
никто не знает. А вот, что все видят,
— что он ударяет ей правой ладонью
по лицу.
Вот и весь
инцидент.
Тут начинаются
крики, слезы, шум, гам, все такое
прочее. Но подробностей уже никто
не понимает. Больше уже, во всяком
случае, ни ударов, ни слов
нецензурных особенных не было. Так
что в общем и целом ничего, казалось
бы, выдающегося. Если бы время не
такое, беспокойное.
Как вы понимаете,
Читатель, карьере М.И. Валета — да
нет уж, тут надо полностью, Валета
Марата Игнатовича — наступил
карьере его конец. Взлет и падение,
как говорится. Звезда и смерть. Так
что это как кому. Мелкий случай,
эпизод для фельетона, сюжет для
небольшого рассказа. А для него —
сокрушительный удар судьбы, от
которого ему уже никогда не
оправиться. Да если уж слово не
воробей, то это оплеуха, извините за
выражение. Да женщине.
Какой-никакой, а женщине. Да
прилюдно. Сами понимаете.
Конечно, у нас не
Запад. Там президенты из-за
какой-нибудь ерунды в отставку
уходят. Мы до этого еще не
докатились, но бодро идем к
освоению худшего, накопленного, как
наши теперь говорят,
общечеловеческой цивилизацией. Да
чего уж там говорить. Времена такие,
что не приведи Господь. Где это
раньше было видано, чтоб волю рукам
давать? Вот зачем далеко ходить —
при Сталине. Попробовал бы
какой-нибудь вшивый энтелегент. Не
то чтоб ударить. А хоть, ну, обидеть
как-то рабочего человека. Вы правы,
правы, что ни говорите. Времена
совершенно другие, даже не со
сталинскими если сравнивать. Ведь
порядка нет, ну, абсолютно. Вы
посмотрите только, что вокруг
творится. И потом мы удивляемся,
почему того нет, этого нет? А я вам
другое скажу — мы сами во всем
виноваты. Вот хоть этот самый
случай взять, с Валетом. Ведь вокруг
пол-объединения было. И никого не
нашлось, чтоб вмешаться. Одернуть. А
что пол-объединения? Что
пол-объединения? Там же ведь муж ее
рядом был. Он, что ли, не мог
привести ее в чувство? Так что уж
говорить об остальных, а? А при чем
тут муж? Муж — он дома муж. И, кстати,
мне сказали — я сам там не был, но
мне сказали — что именно мужа-то и
не было. Да мало ли что сказали. Да
нет. Кто же мне рассказывал? Из
наших кто-то. А почему, скажите на
милость, муж должен ее одергивать? Я
другого не пойму. Вот я себя беру. Да
если б при мне моей жене какая-то
сволочь. Слово бы сказал только. Да
я бы. А вот это вы извините. Вы
говорите — слово. Слово-то как раз
она сказала. Первая. А что она
сказала? Ну, что она могла? Черт ее
знает. Послала, наверно. Ну а мы-то,
жентельмены сраные, — им по роже?
Да, в самом деле. Если женщина до
такого дошла, я, извините, хоть вы
меня режьте, не могу на нее как на
женщину смотреть. Ну, не-ет. Мужчина
должен быть всегда
мужчиной, что бы там ни было. Сейчас
все бабье матерится. Так уж и все? Я
вам говорю. Ну, меня, вы знаете,
смутить трудно. Я уж в таких клоаках
побывал, и то я поразился. Вчера, вот
вчера только. У нас, вы знаете, на
повороте яма? И какой-то, как всегда,
обкатил. На углу человек десять,
может, пятнадцать стояло. (Смеется.)
И как на грех в этой же луже и
застрял. “Запорожец” какой-то.
Другие пролетают и будь здоров. А он
поздно, видать, тормозить начал. И
ни туда, главное, ни сюда. Да. К чему
же я это начал? Запорожец. Лужа. Люди
на углу. А! Про баб. Он, бедняга,
вышел, штаны закатал. А воды вот
посюда. И главное, еще так на людей
смотрит. И попросить как-то
неудобно. Ну как сказать: идите ко
мне в лужу толкать. Цирк! Как они его
понесли. Я, клянусь, таких выражений
не слышал. Прямо записывать надо
было. Короче, все, что накопилось,
все на этого беднягу они
выплеснули. А он и так, и сяк. Весь
мокрый. Толкает. Ничего не выходит.
А еще его кроют во все лопатки.
Новые подходят: что случилось? Ах,
шофер! В луже! И
давай еще. Кино и немцы! И главное,
все женщины. А я вам вот что скажу.
Тут что характерно, что все
какому-то работяге досталось. Ну, у
кого еще “Запорожец”? Всю жизнь
небось копил. А те, кто на “Волгах”
ездиют, им хоть бы хны. А кто
виноват, что лужа, я вас спрашиваю.
Он, что ли? ОНИ. (Пальцем вверх.) Они
во всем виноваты. У нас всегда
кто-то виноват. Вот у нас субботник,
к примеру. Вместо чтоб листочки
подбирать, взяли бы комсомольцы да
заделали яму. Извините. ОНИ за это
деньги получают. И немаленькие. Не
чета нашим. Они, значит, будут на
“Волгах” ездить, а мы за ними
должны ямы заделывать? Да и кроме
них, между нами девочками говоря,
вот устроить облаву. На жуликов
этих, кооператоров, ворюг, торгашей,
спекулянтов. Их вон как собак
нерезаных. Да под конвоем — на
благоустойство. В неделю все дороги
были бы как в Америке. А то
спекулировать все могут. Я с вами
полностью. Но чем мы, собственно,
все 70 лет занимаемся? Именно что за
НИМИ ямы заделываем. Вот и
результат. Да дорожных рабочих, с
другой стороны, тоже днем с огнем не
найдешь. А нам что! Ты начальник? Вот
будь добр, чтоб у тебя ям на дороге
не было. Есть у тебя рабочие, нет —
это твои трудности. Бери лопату,
лом, кирку и вперед. И кооператоров
туда же. А я считаю так, как во всем
мире. Не идут люди
работать — повышай зарплату. А это
же и есть рынок рабочей силы. Ну,
извините. Мы от этого уходили
уходили, и опять назад? И к чему
пришли? Вы посмотрите хоть в
управлении нашем. Один на другом
сидят. А поставь еще десять столов
— и еще десять дармоедов прибегут.
Я бы им назначил зарплату рублей 100.
Сидите? Хорошо. 80 вам. И так до тех
пор, пока не побегут. И как
миленькие появятся дорожные
рабочие. Предположим даже, как ты
говоришь, они отсюда убегут. А в
другом месте устроятся. Вон,
объявляют, биржи всякие развелись.
Как раз для таких. Ну, положим, вы
говорите, как во всем мире. А где это
в мире вы видели, чтоб рабочий
получал в два раза больше инженера?
Если уж говорить о зарплате. А? А за
что, извините, этим инженерам
платить? Чтоб они наших жен по
мордам били? Как этот Валет ваш.
Какой он мой? Да я если б там был. Да
ни хрена бы ты не сделал.
Тут Автор
прерывает оживленный обмен
мнениями. Точки зрения читателю
ясны. Градус общественного настроя
очевиден. Автор только уточняет,
что вышеприведенный разговор,
верней сказать, фрагмент разговора,
произошел в 14 часов 52 минуты в
очереди в стол заказов. То есть он
начался, конечно, раньше. Да и
закончился. Хотя какое там
закончился. Он так, затихая и
возобновляясь, дробясь и снова
сливаясь, переходя из помещения в
помещение и даже выплескиваясь на
свежий воздух, до-олго тянулся. Но в
14.52 дверь в Столзаказов закрылась
на перерыв. И очередь распалась. И
как раз отрывок этого
безразмерного разговора,
произошедший в мужской части
очереди, Автор и привел к всеобщему
обозрению.
Внимательный
Читатель уже, конечно, обратил —
единого, что называется, консенсуса
собеседники так и не выработали.
Это объясняется их
социально-классовым составом.
Неоднородностью политических
воззрений. (Сравн., напр., репл.
относит. “времен Сталина” и
“рынка рабоч. силы”. Прич., что
характ., и в т. и в др. случ. оппонеты
высказ. сугубо положит. Об эт. же
свидет. разл-чия во взгл. на соотн.
з/платы квалиф. и н/квалиф.
персонала. При желан. внимат. Чит.
мож. найти и др. подтвержд. эт.)
Более едиными
были мнения участников двух других
дискуссий.
В закрытом
парткоме — то есть это уже,
наоборот, для Современника событий,
не в том смысле закрытый, как вы это
привыкли, а в прямом, когда их всех
позакрывали, — вот в закрытом
парткоме, который даже открыли по
такому случаю, собрались демократы.
Они были
возбуждены и решительно настроены.
А что, собственно
говоря, случилось? Ты что, не знаешь?
Нет, я знаю. Что случилось!
Контрреволюция случилась
всего-навсего. Мало тебе? Ну уж.
Согласен, полностью согласен. Вот
эта эйфория победы нас всегда и
губит. Дракон не убит, ранен. А мы
празднуем. Вывешиваем трехцветные
полотнища. Поднимаем бокалы
шампанского и целуемся, пардон,
взасос. А он зализывает раны и
поднимается еще более опасный,
обогащенный новым опытом, который
мы же, ему, кстати, и преподали.
Да-да, это явный выпад, пробный шар.
Ни в коем случае нельзя им спускать.
Сегодня простим пощечину. А завтра
не успели оглянуться — все стало
по-прежнему. Друзья! Друзья мои. Эта
пощечина – не просто пощечина. Это
плевок в адрес всего
демократического движения.
Автор просит
мгновение, чтобы акцентировать
внимание на этом обращении. Друзья
мои. Это не просто призыв,
отражающий отношение оратора к
слушателям и наоборот. “Друзья
мои” с недавних пор стало обычной
формой обращения между. Они были
тогда еще не в силах произнести
“Господа”. То есть именно вот
физиологически, языком. При
произнесении этого слова — Господа
— веки волей-неволей сближались,
мышцы губ сами растягивались
иронически-презрительно. Другое
дело, это могло бы быть в ИХ адрес.
Например, ЭТИ ГОСПОДА. А вот так
открыто, друг к другу, как потом
научились, еще не могли. Но и
одиозное “Товарищи” уже никак не
устраивало. Они не могли бы
вспомнить, кто первый так вот —
Друзья мои — но довольно быстро это
обращение приобрело популярность в
кругах. Впрочем, со временем и к
Господам привыкли.
Так вот,
возвращаясь к пощечине. Которая
была плевком в адрес.
Друзья! Не знаю,
как у кого, но думаю, что все здесь
присутствующие разделяют мои
чувства. Эта пощечина огнем горит
на щеке каждого из нас. Это мы с вами
не смогли грудью защитить рядового
человека от. И если мы не смоем ее,
то грош нам цена. Всей нашей
болтовне и так называемой
деятельности. И всей нашей
предыдущей борьбе в том числе.
Именно так. Представьте себе, что
сейчас, вот именно сейчас творится
в коллективе. Нет, я уверен, ни
единого человека, кто бы не
обсуждал этот инцидент. И взоры
всех устремлены сюда, в эту комнату.
Сумеем мы оправдать. Одно из двух.
Или мы сейчас докажем, что именно мы
выразители. Лидеры, так сказать,
общественного мнения, или наши
внуки придут плевать на наши
могилы. И правильно, кстати,
сделают. Друзья! Мне вспомнился миф
о Геракле и Антее.
Тут говорящий
довольно подробно излагает. Причем
акцент на том, что он-то именно и
является Гераклом, но скромность не
дает произнести вслух. Этот почти
очевидный вывод. И оратор
заканчивает нижеследующим образом:
“Друзья, сейчас как никогда
справедлив лозунг — сейчас или
никогда! Решается наша”.
Вот ты правильно
вспомнил Геракла. Мне тоже пришло в
голову одно сравнение. То, чем нам
предстоит заняться. Чем мы,
собственно, уже начали. Это ведь не
что иное, как очистка Авгиевых
конюшен.
Оратор продолжает
свой монолог, не вдаваясь, правда, в
мифологические подробности. Они
подразумеваются. Единственное, на
чем Автор еще раз заострит, — это
тень как бы недовольства,
промелькнувшая по лицу Андрея
Васильевича Сенцова. Он, слушая
Чалого — это тот, кто про Антея, —
приготовился подхватить. И
упомянуть Гидру. Кстати, Андрей
Васильевич помнил ее название.
Лернейская. Он так хотел бросить:
вот, мол, мне пришел в голову другой
эпизод, с Лернейской Гидрой. Так,
невзначай, Лернейской, мол. И про
отрубленные головы. Но, как назло,
Елизавета Марковна встряла с
конюшнями, которые по
метафоричности явно уступали
Гидре.
Есть кто? А, все
уже здесь. Да, тебя только не
хватало. Привет!
Привет-привет-привет. Здравствуйте.
Слушайте, ну какое безобразие! Я был
свидетелем этой отвратительной
сцены. А, ты там был? Ну да. Я до сих
пор под впечатлением. Это просто
опускаются руки. Для чего вся наша
деятельность? Для кого, вернее. Эта
буря в стакане воды. Ведь мы,
кажется, не ради себя стараемся, в
конце концов. И тут приходит
какая-то дура и все чуть не портит.
Ты что имеешь? Да то же, что и вы. Или
вы тут так собрались. Мой день
рождения отметить? Да нет, мы по
этому инциденту в столовой. Вот и я
о том же. А что, у тебя сегодня День?
Точно. Как я забыла. Ой, Генка,
сколько тебе? П-пу. П-пу — целует.
Неважно, старый уже. Поздравляю.
Ага. Спасибо. Спасибо. Будь, старик.
Ну, ладно. Ладно. К делу. К делу,
друзья. Ты, Геннадий, что-то начал.
Друзья. Не знаю,
может, кто-то из вас тоже был там. Но
я как раз в очереди стоял, около
титана. Автор для непосвященных, в
скобках, — титан с чаем, вернее с
водой, а пакетики у кассирши Марь
Палны. Так вот он (титан) после
раздачи первого. А потом раздача
второго. А там уже касса, и все.
Скобка закрылась. А они как раз тут,
напротив второго, сидели. Кто они?
Валет с Гаевым. Так там и Гаев был?
Да. А вы не знали? Да, Сергей, я ж тебе
говорил. Про Гаева? Ну да. Ну-ну, Ген.
Чего там было? Да я же вам рассказал.
Ты одно, Геннадий другое. Нам надо
создать полную картину, чтобы
адекватно отреагировать. Тут
каждая деталь играет. Так что же? Да
я даже сперва не понял. Вдруг
какой-то крик. Дикий. Ё. А, ну да. В общем мат.
Грубейший. И вдруг Валет, ни с того
ни с сего, в общем, дает ей по физии.
Рукоприкладство и все такое прочее.
Но честно, вот я откровенно говорю,
в первый момент — ну, я не Валет,
конечно, — но внутренне я бы сам
съездил. Честное слово. Как ты можешь, Ген! Я же
не говорю. Но вот. (Трясет
скрюченными пальцами, чтоб
передать напряжение момента.) Вот
физически это было. Это вот то, что
называется, люмпен. Геннадий,
выражайся яснее. Мы все тебя не
понимаем. Это — НАРОД. Я все это
понимаю. И если
бы мне кто-то, я б возмутился. Но это
было — как бы это объяснить — не то
что против Валета с Гаевым именно, а
против всех. Я же видел. Ей дай
автомат, она бы в этот момент всех.
Должна вам признаться, что и у меня
порой бывает желание взять автомат.
Вот именно. Ты,
Геннадий, успокойся. И взвесь. Да я
взвесил и так. Ясно, кто по какую
сторону баррикад.
Друзья мои. А я
отчасти согласен с Геной. Ведь если
вдуматься, то в его словах скрыта
глубокая суть. Гена, вы молодой
человек. И интуитивно как бы
ухватили то, о чем не смогли
выразить. Я, с вашего позволения,
закончу вашу мысль. Да, наш народ
груб. Да, не имеет опыта ведения
дискуссии. Элементарной хотя бы
политической культуры. Ведь она —
как ее зовут? кто-нибудь ее знает?
где она работает, в конце концов?
По-моему, в отделе технолога. Нет, в
горячем. Точно? А фамилия ее как? Ну,
условно скажем, Иванова. Так вот, я
продолжаю. Эта Иванова, она,
конечно, отчета себе не давала. Но
интуитивно это, конечно, был
социальный протест. Простейшая
вещь. Можно ли себе представить,
чтоб пять лет назад, чтоб эта самая
Иванова вот хотя бы так, в грубой
форме, высказалась в лицо. И кому?
Члену партбюро и протчая и протчая.
Значит, что? А то. Спина-то, как ни
крути, распрямляется. Чувство
собственного достоинства
появляется, а? И это в стократ
важнее. И в чем я согласен с Геной,
так это в том, что наша уже задача
перевести эту грубую полуживотную
как бы форму протеста в
цивилизованные рельсы. Вот именно
тут наше место. Мы должны стать
мозгом, языком этой бессловесной —
пока, она еще скажет свое слово, —
массы.
Ну хорошо, мы
говорим-говорим. Надо решать что-то.
Помните, как тот же Геракл поступал
с головами Лернейской Гидры? Это,
как Читатель понимает, Сенцов. Он
прижигал их факелом. То есть
обрубки, конечно. Но — заметьте —
немедленно. Отрубил — прижег.
Отрубил — прижег. Слушайте, а
давайте эту, как ее, Иванову — да я
условно ее так, — условную Иванову
пригласим. А зачем? Нет, это лишнее.
Нет, надо-надо. Вот, поставьте себя
на ее место. Какая буря в душе ее
творится. И если мы не протянем
руку. Да, вы правы. Это просто
необходимо. Какой телефон горячего
цеха? Ну здрасьте. Как же мы ее
найдем? Еще фамилия такая —
Иванова. Да нет же. Она не Иванова.
Это так.
Слушайте, пусть
Гена сходит, он ее хоть в лицо знает.
Куда? Куда идти? Вот Коля там тоже
был. Ребята, пройдитесь по цехам.
Слушайте, я там был с нашей Людой,
она в профкоме сто лет. Она вообще
всех знает. И в институте, и на
комбинате. Ну давай, Ген, быстрее.
Смотрите, только вы без меня, того.
Да нет же. Мы тебя вместе с ней будем до посинения
ждать.
Геннадий
отправился на поиски жертвы
репрессий. А собрание стало
вырабатывать план дальнейших
действий.
А в это время…
Хотя, нет, Автор сторонник точности.
И он видит, что рассказ уже
расплывается, теряет строгую форму.
Давайте, раз так, вернемся назад. И
уже точно — что, когда и как. С
самого начала.
9.30. Начало
рабочего дня. Жертв и разрушений
нет. Пока.
13.00. Начало
обеденного перерыва.
13.12. Гаев О.О. и
Валет М.И. расплачиваются за обед (1
руб. 23 коп. и 1 руб. 76 коп.
соответственно. А 53 (пятьдесят три)
коп. как раз запеканка. Гаев не взял,
засомневался. Вот ему Валет потом
и…) и садятся за освободившийся
столик.
13.17. Кучины В.М. и
В.М. расплачиваются за обед (1 руб 54
коп. и 1 руб. 54 коп. соответственно) и
садятся за освободившийся столик.
13.21. Начало чего
Читатель сам знает.
13.22. Конец этого
самого.
13.48. Елизавета
Марковна Ласточкина подходит к
Андрею Васильевичу Сенцову и
говорит: “Надо брать ключи от
партбюро”. А. В. соглашается.
13.58. Начало
переговоров с Вахтером насчет
ключа.
14.00. Чтоб не
отвлекаться, не останавливаемся
подробно. Просто, Читатель,
запомните этот момент. 14.00.
14.04. Начало
переговоров с Дежурным насчет
ключа.
14.13. Начало
переговоров с Завхозом насчет
ключа.
14.21. Начало
переговоров с Иваном Кирилловичем
насчет ключа.
14.30 ровно. Начало
переговоров с Заведующим Штабом
гражданской оброны насчет ключа.
14.41. К переговорам
подключается Чалый Семен
Гордеевич.
14.43. Поиски ключа в
Штабе ГО.
14.52. Как было
сказано ранее, закрытие двери в
Столзаказов и описанная выше
дискуссия.
14.55. Поиски ключа
от коробочки с ключом от бывшего
парткома в ящике стола каморки
Вахтера у проходной.
15.07. Елизавета
Марковна достает коробочку с
ключом от парткома из ящика стола
каморки вахтера у проходной. Трясет
ее. И слышит, что в ней ничего не
гремит. Поиски ключа от коробочки
автоматически прекращаются.
Возобновляются поиски
непосредственно ключа от
б/парткома.
15.12. В процессе
бега Андрей Сенцов сталкивается с
Витей Ветровым. Андрей Васильч. Где
вы? Меня за вами послали. Я уже
полчаса. А, и Елизавет Марковна и
Семен Гордейч. Все вас ждут. Где?
Откуда? Да в парткоме. В парткоме?
Ну. Вас только. Ждут. Побежали.
Погодите. Куда? Это начальник ГО. И
трусцой. А он отставник, не мальчик.
За демократами, мать их. Где ключ
взяли?
Витя остановился.
Так он же на доске висел.
Ну вот. Теперь
уточним насчет 14.00. Заметьте,
Читатель — 14.00. То есть через 12
минут после того, как демократы
решили действовать, в кабинете
Генерального, Альберта Федоровича
Москитина, сошлись ряд товарищей,
навсегда увязших в непролазном
прошлом, что, кстати, и сказалось на
оперативности. Судите сами —
демократам понадобилось всего 26
минут, чтобы начать действовать. А у
них на раскачку ушло целых 38.
Короче говоря, в
14.00, у Москитина.
Но Автор все-таки
не забывает, что это пусть и
реалистическое, но все же
какое-никакое художественное
произведение. Поэтому в первую
очередь его привлекают
индивидуальные образы. Особенно
что касается главных персонажей
разворачивающейся драмы. Поэтому
мы от стихийности
барабанно-кулуарной митинговщины
вернемся к Кучиной В. М.
Собственно
говоря, с другой стороны, что с ней
было в период с 13.22 до 14.04, Автор
дословно передать ну просто не
берется. А дело в чем? До 14.04 Вера
беседовала с супругом своим
Василием. Верней сказать, слушала
его слова, которые Автор и готов
привести. В вольном, можно сказать,
переводе.
“Дура”, — сказал
Василий Кучин в 13.23. “Тебя”, —
сказал он в 14.04. Еще примерно в два
часа пополудни он сказал слово
“Язык”. И дважды еще на протяжении
указанного периода — слово
“Голова”. Вот, пожалуй, и все.
Остальное — нет. А здесь неполный
слабый перевод. Список, так сказать,
бледный с живой картины. Примерно
такой.
Дура. Слушай, ну
как ты могла? Ведь сколько раз мы с
тобой обсуждали эту проблему. Ты и
сама всегда признавала, что не
стоит связываться с власть имущими.
Что, собственно говоря, ты доказала?
Ровным счетом ничего. Еще хорошо,
сейчас такое время — гласность. А
то бы им ничего не стоило приписать
тебе хулиганство в общественном
месте. Да уж, Вера,
ты, что называется, отличилась. И
главное — где и когда! Ну, где была
твоя голова! Обозлилась ты на него
— хотя убей меня, если я понимаю за
что. Так встретила бы где-нибудь в
коридоре или во дворе. И высказала
бы все, что накипело. Хоть в цеху,
среди своих, — и то бы ничего. А тут
— каждый второй небось стукач.
Рыба-то, известно, с головы гниет. К
тому же еще приукрасят, как захотят.
Ты думаешь, он тебе дал пощечину —
так ему что-то будет? Как бы не так.
Любой из этих свидетелей
подтвердит, что ты первая начала. А
у него — пределы необходимой
самообороны. И все, точка. Ты же
окажешься виноватой, что довела
его. Ну кто тебя, скажи на милость,
тянул за язык? Ты забыла, что мы уже
четырнадцатые в очереди на
квартиру? Хорошо еще, если только
передвинут, а могут вообще
исключить. А что ты думала:
социалистическое общежитие! И все
из-за тебя.
Нет. Не то. Автор
просто готов оборвать себе руки,
что не в силах передать всей
живительной свежести, непритворной
естественности, грубоватой
прямолинейности. Это все равно как
словами описать музыку. Или вкус
горного ручья. Или запах росы на
утренней заре. Или хоть зубную боль.
Хотя, с другой, конечно, стороны,
просвещенный Читатель и сам может
по приведенному выше легкому
абрису восстановить, наполнить
содержание конкретной формой.
А в 14.04 Вася
посмотрел на часы и сказал: “Твою
мать, третий час. Ну давай. Ладно. Я
побег. А ты того. Хер с ним, не
переживай”.
Да, собственно,
Вера-то Михайловна как раз не
переживала. Ей, может быть, и было
лучше всех. Ведь если вдуматься, то
единственным человеком в данном
повествовании, который сумел снять
внутреннее напряжение, разрядить
душевные эмоции, была именно она.
Короче, как бы там ни было, Кучина
В.М. была совершенно спокойна.
Настолько, что заключительная
фраза ее супруга была как бы уже
излишней.
С небывалой
легкостью, не чувствуя земли, шла
Вера Кучина коридором УНИПОПа. И не
задумывалась, что благодаря этой
легкости она была уже не Вера как бы
Кучина. А какой-то вроде бы
совершенно новый человек. И что это
за человек окажется, еще даже было
совершенно неизвестно.
Однако же этот
Человек, которого для простоты
дальнейшего изложения Автор будет
называть Верой Кучиной, нашел очень
просто дорогу во двор. Потом по
аллее свернул на дорожку к цеху.
Даже вспомнил внутренним миром
своим, что прямо за углом лужа. И не
прямо хряпнулась за поворот, а
осторожно вступила на доску. И
между решетками прошла в цех. К
своему рабочему месту.
А работа у Веры
Кучиной такая. Она официально
называется Диаметрист. То есть
диаметр пуговиц меряет. Кстати,
когда-то проверяли не диаметр, а
радиус. Стандарт был такой — радиус
пуговиц. И проверяльщик назывался
Радиуметрист. Мерили-то все равно
диаметр. Но шкала на радиуметре
была проградуирована под радиус. А
потом, в 1953 году, Крутых Валентин
Павлович доказал, что при этом
погрешность измерения больше.
Причем как абсолютная, так и
относительная. Вот это его и
подвело. Остановись он на
абсолютной, так нет же. Его сначала
как агента хотели, за махровый
ревизионизм. И как проповедника
ультрареакционной теории
относительности. Но 53-й год, сами
знаете. И дали Сталинскую премию. И
в ГОСТ внесли изменение. Правда, это
уже в 61-м году было. В общем,
действительно революция своего
рода. Потому что мало, что ГОСТ, все,
буквально все менять пришлось.
Вплоть до штатного расписания и
тарифных, соответственно, ставок.
Зато и выгода налицо. Ведь раньше —
вот, Читатель, судите сами — мерили
фактически диаметр, пересчитывали
в радиус. А потом опять обратно
приходится. Потому что у петель-то
стандарт по длине. Значит, опять
диаметру соответствует.
Нерациональность полная. А теперь
совершенно другое дело. ГОСТ на
пуговицы и ГОСТ на петли
согласованы и никаких проблем. К
тому же появилась должность
РадиОметрист. И могли бы быть
жуткие ошибки. Но это так, к слову.
Вера прошла к
своему рабочему месту. Было
четверть третьего.
А за 15 минут до
этого, как было сказано, у Москитина
началось совещание. Собственно
говоря, оно и было назначено на два,
еще с вчера. И обсуждались вопросы,
которые и собирались. Нет,
определенно бюрократическая
система была не в силах оперативно
реагировать.
Кабинет
Генерального директора
Объединения был как все кабинеты
генеральных директоров.
Единственное определение, которое
к нему бы подошло, — он был Велик. На
стенах образцы продукции.
Нумизматические ковры с рядами
пуговиц, пулеметные ленты молний.
На стеллажах длинные женоподобные
безрукие вазы за места в
соцсоревновании. А в углу три жерди
плинтусов, оставшиеся от ремонта.
Они были занавешены красным и
потому не видны. Там же
папьемашевые ордена
Трудовогокрасного и
Октябрьскойреволюции — это от
сорокалетия остались. А в
противоположном — стеклянный шкаф
с переходящим красным. Он раньше в
парткоме стоял. И в окне, ясное дело,
кондиционер. Ну, и хозяин кабинета.
По нему была явно его профессия
видна. Почему-то все директора в
пугпроме были с такими
пуговицеобразными лицами. Прямо
продевай в ноздри нитку и шей.
“Ну так, товарищи,
— начал Альберт Федорович. Как
нетрудно обратить внимание, здесь
еще в ходу была старая система
ценностей, выраженная в виде
обращения “Товарищи”. — Что будем
делать?” Никто из его товарищей не
ответил. Петр Аркадьевич щелкнул
ручкой. И дальше пошел совершенно
не интересный Читателю разговор.
Переливание из пустого в порожнее
относительно договоров, что, мол,
договора практически
не заключены. План. Да какой там
план. Исходя из чего его делать? И
откуда он вообще возьмется — план
этот? С Госзаказом хоть более или
менее слава богу. В четверг
окончательная цифра нарисуется. Но
уже сейчас, в принципе, это примерно
будет 34
процента. А остальные 66? А сырье? Ну
это вопрос, как говорится. Сегодня
кто может сказать? Что будет в мае,
например. Или там в третьем
квАртале. Надо исходить. Да
неизвестно, что завтра еще будет.
Вот именно. Исходить надо. Что будет
лихорадить, конечно. А какие
основания предполагать? Мы же
видим, что вокруг творится. Но это
не повод. Да уж, это точно. Кто хочет
ищет способ, а кто не хочет —
причины, как Альберт Федорович
говорит. Все же меня беспокоит
вопрос сырья. А вопрос вагонов не
беспокоит? А энергии? А дисциплина
наконец? Да, товарищи. Дисциплина —
это отдельный вопрос.
Насчет, что
касается порядка ведения и
внутренней дисциплины,
соответственно. Автор опять
признает свое бессилие, через
посредство бумаги передать
интонации оттенков. А то бы
Читатель чутким слухом уловил суть
этого свободного обмена мнений,
услышал твердость властной
интонации А.Ф., четко и уверенно
прокладывающего путь своей ясной
мысли. И различил
подсказчиво-совещательно-вопросительность
тона остальных участников
дискуссии. А Особочуткий Читатель
разглядел бы безошибочным своим
слухоглазом, что этим самым тоном
поданные реплики как бы маслом
ложились под каток монолога
Генерального, незаметно предлагая
ему выруливать в то или иное
направление. После чего А.Ф.
уверенным голосом излагал
очередной тезис, молчаливо
поддерживаемый остальным составом
присутствующих, чье, собственно,
мнение он и отражал.
“Кстати, о
дисциплине, — сказал А.Ф. Москитин в
начале четвертого. — Что там было
сегодня в столовой?” Валет скромно
потупил глаза. Гаев чистым открытым
взором, наоборот, посмотрел в очки
вопрошавшего. Мол, я там, конечно,
присутствовал. Но участия, в
общем-то, не принимал и
распространяться по этому поводу.
Извините. Остальные посмотрели на
Валета. Потом обратно на Альберт
Федоровича. И тоже
ничего не сказали. Потому что ясно,
что раз он спросил, значит, все уже и
знает. Пауза бы затянулась, если бы
не плюралист Пришчевский, который
сказал: “Сегодня? Сегодня рыбный
суп был и шницель. А что?” Ну
разрядил, в общем. А действительно:
что было? Суп был.
“А, — сказал
Альберт Федорович. — То-то запах до
моего кабинета дошел. Ну ладно. Что
там у нас еще?” И продолжили
обсуждение.
А тем временем
Гена нашел Веру Михайловну Кучину.
Действительно, как он и
предполагал, их Люда, которая 100
(сто) лет в Профкоме, знала ее.
Верней сказать, не то чтоб именно.
Но по крайней мере информацией
располагала, где ее найти.
Вера заканчивала
смену. Они до пяти работают. Вот
после обеда половину дня она
аккуратно, как, собственно, и
всегда, вскрывала коробку с готовой
продукцией. Делила ее условно на 4
квадранта, отбирала из
противоположных по диагонали
квадрантов специальным черпаком
УКС 1876/12 на глубину до 15 см
контрольную партию. Рассыпала ее на
рабочем столе, смешивала путем
пересыпания, делила условно на 4
квадранта, отбирала из
противоположных по диагонали,
смешивала путем пересыпания.
Отбирала из, смешивала путем. И
выбирала не менее 16 пуговиц.
Снимала диаметр. Затем ставила на
коробке штамп. И переходила к
следующей. Правда, один раз этот
процесс отклонился от описанной
схемы. На последнем этапе. Потому
что одну она завернула-таки в брак.
Шутка сказать, 1,7 отклонение. А
допуск полтора. Это уж последний
предел. Зато, правда, в остальных –
все меньше 1,2. В среднем, конечно. А
есть и до 0,8. А это уже 1-я категория.
И в то же время все
время в глубине Веры Кучиной была
какая-то пустота. Вызванная, как
Читатель помнит, началом некой
новой жизни. Которая еще не
началась, собственно говоря.
И тут как раз
появился Гена. Смотрит, а там
какая-то работница закрывает
коробку. Это Вера-то и была. А он ее и
не признал. Там в столовой она такая
была. Ыыыыы. А тут закрывает
коробку, и ничего. Она даже раза в
полтора моложе была, чем в столовой.
Он к ней подходит. Вы, мол, не
подскажете, извините, где мне
Кучину Веру Михайловну найти. Вот
счас, думает, мне эта тоже, может.
Чего вы все к Вере, оставьте ее в
покое. И прочее такое. А она на него
глядит и говорит, это, мол, я. Он,
главное, чего боялся еще, что она
его со столовой запомнила. Он ведь
вот прямо рядом стоял. И она, когда кричала, на него
тоже смотрела. А тут он, понятно,
внутренне обрадовался, что можно
как будто ее впервые. И зовет ее на
собрание.
И тут, можно
сказать, наступил коренной момент
во втором рождении Веры Михайловны
Кучиной. Потому что, с одной
стороны, она все-таки помнила
насчет дома-обеда-детей. И хотя она
начала новую жизнь, но сама об этом
еще не знала. А во-вторых, муж ее тем
паче про это не мог. И ждал ее. Одним
словом, ложно понятое чувство долга
не давало Вере сразу согласиться на
предложение. И она так и говорит:
“Мне вообще-то в сад надо за Кирой.
К полшестому. Самое позднее, к
шести. Потом кормить их”. Ну
надуманные, короче, аргументы.
Короче, Гена по
внутреннему в горячий звонит и
просит Кучина Василия. И вежливо
так говорит: мол, это Репьин
Геннадий беспокоит. Вася как
БЕСПОКОИТ услыхал — первая мысль,
что Веру арестовали. Почему, зачем
ее должны были арестовать? И с какой
вообще стати? Если б не это, он бы
так, конечно, по телефону врезал
этому Геннадию. Нет вообще это что
за дела такие? Обнаглели вообще.
Жену ему подавай. И главное, после
работы. Днем времени мало, что ли.
Гена ему, короче, так и так. Я
представитель того-то и того-то. Вы
не возражаете? Вася так прямо
оторопел. Нет, вообще-то, говорит.
А дома Вадик уже
после школы погрел и поел. И как раз
еще не остыла. Картошка в смысле. У
них ведь своя, с участка, в тот год
ничего был урожай. А свежая
картошка лучше любого разносола.
Хотя и капустка квашенная тоже,
только-только, свежая. Так что
царский, можно сказать, ужин. Вася
даже грибы не стал открывать. Кира
полчаса ковырялась. А потом — во
двор с Вадькой. Отец отправил. Мать
придет, тогда уж приберется. И
посуду вымоет, кстати. Ну и сам,
конечно, поел. А тут как раз дядь
Коль с четвертого этажа, чего-то у
него с зажиганием. У Васи хоть своей
не было, только открытка, но и то, не
раньше чем через год, и то в лучшем
случае. А так-то соображал. И вообще
— руки золотые. В общем, наладили.
Еще и прокладки поменяли. Тут и Вера
появилась.
А до этого, до
того, как Гена с Верой в партком
бывший пришли, там как раз
обсуждался вопрос, что, конечно,
партком на фиг разогнали, это
правильно. Но и в том ведь тоже
что-то было, вот на таких, как Валет.
Управа. Раньше бы ему выговор — раз.
А теперь как с гуся вода.
И в этом месте
Гена с Верой и появились. И все
сразу перешли от слов к делу. Потому
что, если немедленно не
отреагировать, попросту комплекс
безнаказанности появится. Вера —
как вас по отчеству? Да просто Вера.
Ну все же. Михална. Вера Михайловна.
Мы тут собрались, вы видите,
представители, так сказать, левого
крыла. Ну, вы знаете, по какому
поводу. Мы понимаем. Вам это, может
быть, неприятно вспоминать всякое
такое. Но вы должны и понимать, что
раз им спусти, другой. Короче
говоря, это им так не должно сойти.
Дело не в вас лично. И тем более не в Валете конкретно.
Этот инцидент, случай, это оселок,
на котором скрестились пути двух
непримиримых миров, можно сказать.
Это как бы исторический момент
истины, в котором решается, кто
кого. И каждый должен для себя
сделать соответствующий выбор. Я
думаю, все здесь присутствующие
свой выбор сделали. Но ведь не
секрет, что еще огромная масса
людей инертных, обманутых и, самое
главное, привыкших обманываться.
Вот их-то и надо сдвинуть с мертвой
точки. Ведь вся сила старой власти,
она именно на их молчании
зиждилась. Сегодня вы выступили,
так сказать, с оружием в руке.
Завтра — другой. Но если это дело не
поддерживать, если каждый из них не
будет уверен, что он не один.
Выступи, скажи слово, и ты
почувствуешь, что с тобой локоть к
локтю огромные шеренги других
бойцов. В этом наша сила. Если мы
преодолеем свою разрозненность. Да
мы ее уже практически преодолели.
Ну пусть еще не практически —
фактически. Преодолели. Да можно
сказать, и практически. Даже и
фактически. Пусть так. Фактически и
практически преодолеем если, то в
этом наша сила. Вот. Вот в таком вот
плане.
И назавтра
назначен был митинг.
А успеем?
Оповестить всех? А чего там? По
радио объявить, всего делов. Лучше
бы, конечно, сегодня. Лучше-то лучше,
да радиорубка уже закрыта. Открыть
не проблема. Не в этом дело. А в чем
же тогда? Да ни в чем, поздно просто.
Ладно, утром объявим. И знаете, в
перерыв надо. Чтоб они не говорили,
мол, подрыв дисциплины. Ну, знаете,
если мы к их еще мнению
прислушиваться будем. И все-таки
нельзя давать повод. Слушайте, чего
спорить, до обеда все одно не
успеть. Если, конечно, мы хотим, чтоб
информация действительно дошла до
каждого. А на вечер тоже нельзя
откладывать. Кого после трех
соберешь? И обязательно объявление.
Причем на обеих проходных, чтоб
каждый, прямо придя, — знал. Это ничего не
значит. Я, например, никогда, когда
иду, не читаю, что висит. Надо по
радио обязательно. А кто говорит, не
надо? И по радио. И на проходных.
Друзья мои, давайте Оргкомитет
создадим. А то опять у нас какой-то,
извините, бардак выходит. Ну бардак не бардак, а
порядка нету. Нас вон — три, пять,
восемь, одиннадцать. Как раз
пятнадцать человек. Вот вам и
Оргкомитет. Слушайте, пока суть да
дело, надо объявление писать. Вот
именно. Так, чего пишем? Ручка у кого
есть при себе? Вот. Брось, что, так не запомним? Надо
лаконично — все на митинг. Во
столько-то. И точка. Не пишет? Вот
ручка. Нет, расписалась. Нет, это не
годится. Вроде — все на
коммунистический субботник. Надо
что-то вроде: “Друзья! Сегодня
тогда-то там-то будет проведен,
пройдет, тогда-то пройдет митинг”.
Или может не митинг? Как-нибудь еще?
А как? Нет, лучше митинга ничего. А
может, так что-нибудь — Фракция. Ну,
другое слово. Но смысл такой.
Фракция демократических сил.
Группа — зачем Фракция? Группа
проводит митинг. А может, прямо так
— Демократические силы? Коротко и
внушительно. Гениально! А мне что-то
не очень. Да какая разница как.
Время указать. И место.
Приглашаются все желающие.
Приглашаются все. Ты посмотри,
сегодня весь УНИПОП только об этом
и говорит. Все и так всё знают. А к
вечеру и весь город будет. Надо
только время и место.
И около семи Вера
пошла домой. Да все пошли,
собственно. Гена заскочил только в
427-ю к себе, куртку взять. Он только
оттуда, из парткома, выскочил —
вспомнил про день рождения. Правда,
сегодня никого не должно, старики
только. Но Маша все равно ждет, ужин
праздничный приготовила. Продуктов
нет, а приготовила небось. Потом,
может, позвонит кто — а так-то всех
на субботу позвали. Да и вообще
поздно. Надо бежать. И вдруг. На
столе. Записка. Ушел уже почти. И
видит.
ГЕНА! В ЛЮБОЕ
ВРЕМЯ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ. Г. П.
Г. П. — это Глеб
Максимилианович Пришчевский.
Завотдел Генин. Хороший мужик, если
на то пошло. Всегда, даже в самые
такие времена, своих покрывал.
Только, говорил, ставьте меня, где
вы. А я всегда подтвержу, что вас
туда послал. Это когда с
дисциплиной боролись. И вообще, он
всегда был, пил со всеми. Как все. И
лучше всех. В общем, гонора
никакого.
Гена стал сразу
звонить. Эти записки — ничего
хорошего. Даже под ложечкой
немного, но лучше уж сразу. Как раз
вошла уборщица, стала тряпкой под
столами, потом отлепливать от
швабры, макать красными руками в
ведро с серой водой. Потом выжимать.
Потом почти сухую с виду, но тяжелую
бросать на пол с перпендикулярным
концом швабры посредине. Потом,
нажимая на задний конец рукой с
закатанным до пол-локтя, поддевать
на лету полтряпки. И опять под
столом. С сочным шварканьем.
А Гена уже номер
набрал. Так-то он, конечно, сразу бы
вышел. Он сперва ногу поднял, левую.
Потом обеими на стул. А снизу тряпка
— шшчсс, шшчсс. И человеку прямо
подошвы перед лицом. А внизу швабра.
Вот Гене пришлось локтями на стол. И
почти что вися. А колени — так
слегка только к стулу. Для
равновесия.
И в полувисячем
виде, Гена: “Глеб Максимильянч, вы
просили позвонить?” — “А, Гена.
Слушай. Я тебя прошу. Надо срочно. На
день, на два. Не больше. В Бельканск.
Ты же знаешь. Следишь за
обстановкой. Все договора надо
переоформить. Тебя не было. Сегодня
у Москитина совещание было. Мы
потом у себя. Посовещались тоже.
Ситуация, сам знаешь. На грани. Мы
все по фабрикам. Я — в Медогоново.
Ольга — к себе, ясно. В Чертейск. Я
тебя сегодня хотел не трогать. Ты ж
небось утром будешь бо-бо. После
сегодняшнего, а? Поздравляю,
кстати”. — “Спасибо, Глеб Мльнч”.
— “Так что ты уж извини. Такой
момент. Надо всем раз навалиться.
Согласен, нет? Что молчишь? Чего-то
ты какой-то озабоченный.
Сексуально, что ли? Так тем более
поезжай. Расслабишься. Ну, надо,
надо всем вместе. Тогда мы себя
обеспечим. В конце концов, ты же у
нас демократ. Понимаешь, что мы
теперь на себя работаем.
Кстати, Андрюша сегодня уезжает
уже, в 23.05. Ну, а тебя уж на завтра.
Ладушки?”
Конечно, если б
Гена один в комнате, тогда твердо —
завтра никак. После — пожалуйста.
Это хорошо в бывшем парткоме, все
свои. Атмосфера. И слова какие-то
находятся. А тут — какие-то
революционные игры. Тоже мне
Дантоны, с пламенными Троцкими в
придачу. Речь идет о куске хлеба для
всего отдела. Если б один еще, а тут
— колени на стуле, локти болеть
стали. Сзади уборщица елозит. А ты —
этакий титан духа. Братья Гракхи,
народные трибуны, а
у самих полные имения рабов с
тряпками и швабрами. И про
деньрожденье, главное, не забыл. Как
отказать?
Короче говоря.
Гена икал, чесался. Внутренне,
конечно. Крякал, шмыгал носом. И
сказал: “Хорошо. А билет?” — “Да я
Ларису послал. Позвони ей, она,
наверно, уже дома. Ну, ладно, Ген,
спасибо. Смотри не подкачай. Если
Миллеров упираться будет, ты на
него прямо дави, что есть мочи.
Гляди, не придуши только.
Постарайся. Без переоформления,
может, обойдемся. Ты сам договор-то
не забудь. Посмотри на столе, он там
должен быть”. — “Минутку. А, да, вот
он”. — “Ты первый, только им не
оставляй. Ну, с богом. Машуне привет.
Пусть не сердится. Что я тебя
сегодня”. — “Ага, спасибо”. — “Ну,
счастливо”. И Гена пошел домой. А по
пути — к Ларисе.
А Вера ехала
домой.
Тринадцатый
троллейбус подошел к остановке
одновременно с ней. Вера смотрела
на огни за окном, и у нее было такое
чувство, какое бывает в тот
единственный день, когда все
складывается само собой. Вот и
троллейбус подошел. Образовавшаяся
днем внутри нее пустота
заполнилась, но легкость
продолжалась. В салоне погас свет.
Огни снаружи стали ярче.
Белые-белые огни плыли. И
поочередно — один уходил, и когда
он, казалось, уже совсем сейчас
станет темно, появлялся второй и
начинал туда же. А тень сзади, сзади
и вот-вот сейчас зальет. Но слева,
спереди, опять огонь. Вера
вспомнила, когда было так же. Она
ехала с Кирой. Пятидневной. Рядом с
водителем сидел Вася. В галстуке. Он
вполоборота и подмышкой на спинку.
Улыбка глупа-я. А Вера как раз за
водителем. А за
отцом Вадик. Вера на него.
Соскучилась, две недели. Он как
будто вырос, повзрослел. И Вадик
тоже улыбается и как будто
понимает, как маме было. Вере
казалось, она сто лет дома не была. И
вот — с девочкой! Она так хотела, и
Вася был не против. Они, пока ее
оформили, потом такси он искал.
Такси! Вообще-то такси было
признаком плохим. Когда Вадик
обварился. Еще на поезд когда чуть
не опоздали. Ток пропал, а они ждут,
нет и нет троллейбуса. Потом
сообразили — в ту же ж сторону не
едут! А время уже вон сколько. Вася
туда-сюда. Такси. Три рубля, говорит.
Три рубля! А что делать. Ух, как он
чайник весь на себя. И Вера смотрит,
главное: чайник, как в кино. Накло.
Ня. Ет. Ся. И Внииииииииз. И струя.
Каждую каплю, кажется, она
разглядела. На ноги ему прямо. И он
тоже смотрит. Не сдвинется. А вода
течет. И кожа на глазах прямо. Под.
Ни. Ма. Ет. Ся. И сразу
быстробыстробыстро всё. И слезы из
глаз. А крика нет. Вера его на руках,
Васи не было как раз, она одна. Хоть
такси сразу. Вот такие воспоминания
были у Веры. Но они только оттеняли
(подчеркивали, делали более ярче,
рельефнее, звончее) то, что было с
ней в тот вечер.
Потому что сейчас
она тоже везла домой нового
человека.
А Вася с дядь
Колей как раз закончили машину. Он
за ней хорошо следил, а то фиг-два
она бы еще бегала. И Василий даже
почти забыл, что жена его где-то. А
только оторвался — тут она сама.
Вообще-то еще не
поздно было. Просто часы перевели
на зимнее. И рано темно. А так
полвосьмого еще не было.
Вася посмотрел на
жену и.
Читатели-мужчины,
кому из вас не приходилось смотреть
на Женщин? Таких, на которых
смотришь. И думаешь, вот, мол, если б
моя, мол, была такая. И забыли вы уже,
что как раз вот в точности на такой
вы и женились. Но это давно было. А
эта вот. И как правило, такие как раз
женщины проходят. И исчезают в
туманной дымке голубого
пространства. А остаются жены.
А тут представьте
положение Васи Кучина. Приходит
совершенно новая женщина. Именно
как раз такая, какая ему всегда
нравилась.
И Вася дрогнул. Не
удержался. И в то самое время, когда
Кира в комнате, единственной в
кучинской квартире, с упоением
смотрела “Спокойной ночи, малыши”,
а Вадим на кухне, в это самое время,
в совмещенном санузле, под, так
сказать, шепот струй. Уж очень было
хорошо, как молодые прямо. Но
скромность не позволяет Автору продолжать.
А еще через час,
когда дети тоже на своей
двухъярусной, за занавеской — на
полутораспальной, утомленный
событиями дня и выплеснувший
остаток сил в бурных порывах нового
чувства, влажно дыша открытым ртом
в белое полотно наволочки, спал
Василий Максимович Кучин. А рядом с
ним его супруга. Лежала, по девичьи
заложив руки, с открытыми глазами,
перед которыми перетекали одна в
другую картины неясного в своей
зыбкости содержания, но все, как
одна, сулящие радость.
Из кусочков
мозаики склеивалось лицо Гены
Репьина. И склеившись, уплывало
вправо, уступая место картине
праздничной манифестации. Она
вливалась и заполняла все поле
зрения. А из глубины сквозь нее
наплывала трибуна, и на ней среди
всех сама Вера. И хотя все
мелко-мелко, но Вера себя очень четко. И медленно
сминается это все, как
пластилиновое. И разлепляется
назад с шелестом пересыпающихся
пуговиц. И потоки их набегают друг
на друга. Бурлят, пенятся и утекают.
И оставляют место какому-то лицу.
Бритому. Оно вытягивается в
песочные часы и лопается на уровне
переносицы беззвучно посредине. А
песок все течет в разорванную дыру.
Куда? Там же некуда! Нет низа у
часов. Надо заткнуть. Иначе всё
зальется песком. Скорей, скорей
надо. А чем перекрыть? Но это уже не
песок, а вода из крана. Мчится, журча. И Вера ее правым
глазом видит, а левый заслонен
телом. Любимым, большим, горячим.
Вода шумит. А Вера чувствует
холодок, потому что сидит голой ею
на стиральной машине. И перед ней
только справа полоска, в которую
видна вода. А во всю остальную ширь
мокрое Васино лицо. И волосы ко лбу.
И толчки. Толчки. Только вот что
внутри, она не может понять. Она
знает, что там хорошо. Но не может
почувствовать. И напряга. Ется. А
вода журчит, журчит. Все тише. И
одновременно все сильнее, все
заглушая. И толчки. Вода. Вода. Смывает все.
И все. Вера заснула.
Ну, вот,
собственно, и все.
Как все?! А
напряжение схватки? Нестихающие
бои между старыми новым? Крупные
сражения и мелкие стычки? Глубина
стратегических замыслов и
остроумие тактических решений.
Схватка честолюбий и единоборство
аргументов. Наконец, логика борьбы.
Горечь поражений и энтузиазм побед.
Где все это? Эй, Автор, не уходите от
ответа.
Да какой там
ответ, бурчит Автор. Ведь вы же сами
все знаете, если бывали в Усердове.
И проводы Москитина на пенсию, и
дальнейший научный путь Валета, и
коммерческие успехи Гены Репьина
под руководством непотопляемого
Глеба Максимилиановича. А если вы
там не бывали и не знакомы со всеми
ними, так вам эта история и вообще
ни к чему. И странно, если вы еще до
сих пор не закрыли ее с гулким, как
пещера нашего предка, зевком.
Или вы, может,
имеете в виду, что касается этого
конкретного случая. Так какие тут
тактика-стратегия? Все же по
командировкам разъехались. Да, а
что делать? Митинг-то отложили. А
потом уж он и утратил актуальность,
как говорится.
Так, а с Верой что?
Плевать на митинг — что с Верой-то?
Она что, так осталась, как была?
Недоволен, ох недоволен Читатель.
Осталась как была?
Ну, что вы! А любовь? Любовь-то не в
счет, что ли?
Ну, разве что.
То-то.