Вера Цвиткис
Зеленая
тетрадь
Рассказ
Вера Цвиткис родилась
в 1972 году в Перми. Закончила
Пермский институт искусств и
культуры, 6 лет проработала
актрисой в Лысьвенском
драматическом театре. Живет в
Ревде, воспитывает ребенка.
Публикуется впервые.
Алла подергала
все двери, некоторые даже по два
раза — все было закрыто. На это ушло
часа полтора, перед этим она почти
сорок минут орала на Гошу, умоляла
его, увещевала выпустить ее — все
было напрасно. Этот дурак уверял,
что у него нет ключа… Господи! Кто
ему его даст! Она знала, что нижнюю
дверь можно захлопнуть, остальные
заперты снаружи на висячие замки.
Но зачем обрывать телефонный шнур?!
Она все равно ни черта не
разбирается в электричестве,
выключи рубильник, и она будет
думать, что авария… Алла перестала рыдать и,
вытирая слезы рукавом, подняла
голову. Гоша смотрел на нее ласково,
улыбаясь.
— Слушай,
Снегирев…
Алла — молодая,
красивая женщина, да, без ложной
скромности. Высокая, худощавая,
черноглазая, светлая копна волос,
крашеных, по совести сказать, но
такой “сундук”, как Снегирев, в
этом, понятно, не разбирается. Она
встряхнула волосами и вызывающе
выпрямилась.
— Я поняла тебя,
Снегирев. Давай поговорим?
Гоша радостно
закивал и уселся поудобнее.
— Ну… — Алла
положила ногу на ногу. У нее
красивые ноги. Длинные и прямые. Как
у модели. — Что ты имеешь мне
сказать, Сне… Игорь? Или, может
быть, Игорь Михайлович?
— Нет! — все так
же идиотски улыбаясь, ответил Гоша.
— Я знаю, как вы называете меня.
— Да? Ну, и как же?
— Гоша. А чаще —
Гоша — дурак.
— Да? — Алла
зашлась хохотом. Знает он! Теперь
все ясно, как день!
— Короче, Гоша, я
тебя слушаю, потом ты выпускаешь
меня, хорошо?..
Гоша помрачнел, и
Алла, торопясь, стала договаривать:
— Мне домой надо,
ну, правда, Гош… Я — виновата! — Ей
трудно было врать ему, но делать
было нечего, на карту поставлена ее
свобода, а может быть… — Да! Что не
выслушала тебя тогда, в… Новый
год… Ну, что ты ржешь? Что я говорю
смешного?
Алла разозлилась.
Гоша поднял руки:
— Ничего, прости.
Продолжай.
Взяв себя в руки,
она заговорила мило и спокойно:
— Гош…
ты…хороший парень! Ну, я не знаю,
добрый, умный… В общем, да, ты
классный! Ты любишь… Этого…
— Дейва Брубека.
— Да! —
“обрубка”, подумала так, а вслух
сказала — Дейва… извини, я его
плохо знаю! Но я поняла, что ты…
очень клевый парень, и…
— Когда?
— Что? — не поняла
она.
— Когда ты это
поняла?
— Давно!
Только…времени не было и…повода
тебе это сказать. Вот!
— Ну, и?..
— Говорю теперь.
Ну?
— Спасибо!
Гоша был явно
тронут. Он затеребил край скатерти,
на которой сидел, коробочка со
скрепками упала на пол, и все
рассыпалось…
“Господи! —
подумала Алла. — Ну и урод!”
Кокетливо
улыбнувшись, она достала из сумочки
помаду и, подкрашивая губы,
продолжила:
— Ко мне трудно
подойти, я в этом не права по
отношению к тебе, именно к тебе, но,
Гоша! Таким способом! Впрочем, —
поправилась она, заметив резкое
движение с его стороны, — так тоже
совсем не плохо! Говори, Гоша!
— Что?
— Ну… все! Все,
что хочешь. Я тебя внимательно
слушаю.
Наступило
молчание. Гоша собирал скрепки в
мусорное ведро — Алла следила за
ним краем глаза, продолжая
поправлять макияж, — она вытерла и
запудрила следы слез, подвела глаза
и вдруг — успокоилась. Выслушать,
так выслушать. В конце концов, это
даже интересно. А Женька —
подождет. И даже хорошо, что он
побесится и поревнует. Алла
представила его мрачную
физиономию, когда она скажет:
“Знаешь, меня кое-кто… мужчина…
запер в здании, и все это от большой
любви, вот так-то! Так… когда мы
поженимся?” И он скажет… Ничего он
не скажет!
Гоша закончил со
скрепками и сел на стул. Алла
закончила с макияжем и убрала все в
сумочку. Они посмотрели друг на
друга.
— Ты не поняла
меня, — вдруг сказал Снегирев.
Алла удивилась.
Как это? Что он несет?
— Ты не поняла
меня, — повторил Гоша. — Нет! Да…
Хотя… Мне приятно! Да.
— Гош… — Алла
села поудобнее, придвинувшись к
нему. — В чем? Что я не поняла? Ну?
— Ничего. Я не…
Он вскочил, сбегал
за сумкой и, достав оттуда большую
зеленую тетрадь, протянул ее Алле.
— Вот, здесь все. Я
не умею говорить. Читай.
Она открыла с
середины, потом полистала. Везде
столбцами убористым мелким
почерком были написаны стихи.
“Исчезнет мир, и
ты исчезнешь,
А ОН — останется всегда…”, —
прочла она наугад,
потом в другом месте:
“Когда забудутся
имена, в душе останется лишь — ОНА,
Когда окончится связь времен, в
душе останется только — ОН…”
Алла закрыла
тетрадь и протянула Гоше, но он
оттолкнул руку. Тогда она спросила:
— Это… обо мне?
— Нет! — закричал
Гоша, потом, тише, добавил, — да…
Алла вздохнула:
— Гоша! Но здесь
их так много! Давай я возьму домой и
все прочитаю, а завтра…
— Нет, ты
прочитаешь сейчас. Это необходимо…
для тебя.
Она хлопнула
тетрадью по коленям, вскочила,
подошла к окну. Тетрадь была
исписана от начала до конца, там
тысяча стихотворений, а может,
миллион, и все написаны убористым
мелким почерком…
— Гоша! Ну, я
правда прочитаю ее дома! Зачем же —
здесь?! Я до утра просижу! Гоша!..
— Читай. Я посижу
с тобой.
И он устроился за
столом шефа. Завтра была суббота.
Выходной день. Она же хотела
сбежать сегодня пораньше! Почему?
Ну почему?!
— Так! Я хочу есть.
Купи мне чего-нибудь, я дам деньги.
Алла стала рыться
в сумочке, кошелек не находился, она
обернулась на какие-то звуки — стол
был завален бутербродами,
конфетами, яблоками, в центре
красовалась бутылка “Мартини”.
Гоша готовился к этой ночи.
Бутерброды — с сыром и ветчиной, и
на “Мартини” откуда у него деньги?
— Присаживайся! —
счастливо улыбаясь, пригласил
Снегирев. — Я же сказал, что ключа
нет. Мы не можем выйти.
Мрачная, Алла
подошла к столу, взяла самый
большой бутерброд и стала жевать.
Гоша открыл бутылку карманным
ножичком и подал Алле. Она
отхлебнула прямо из горлышка.
— А ножичек-то
зачем, а, Снегирев?
— Так… Я всегда
ношу. Карандаши ломаются… У меня —
всегда они ломаются.
“Всегда носит с
собой… Боже!”
— За тебя. — Гоша
воздел глаза к потолку, потом
перевел взгляд на Аллу.
Она сидела, не
шевелясь, тетрадь на коленях.
— Ты веришь в
Бога?
— Не знаю… А что?
— По-моему, ты
должна в него верить. Ну, читай же.
Еды хватит надолго, в сумке есть
еще.
Он пошел к своему
столу, достал из ящика штук
пятнадцать сломанных карандашей и
принялся за дело. Алла взяла еще
бутерброд — в минуты стресса ей
всегда хотелось есть. Они работали
вместе в этой конторе. Давно. Аллу
устроили знакомые. Гоша… Гоша был
тут с незапамятных времен. Ему —
тридцать с хвостиком, он — худой и
бледный. Алле — двадцать пять, и она
классно печатает, знает компьютер,
при этом совершенно не разбираясь в
электричестве… Да! Так бывает. Гоша
чинит карандаши, Алла уже жует второе яблоко, а
зеленая тетрадь по-прежнему лежит у
нее на коленях неоткрытая…
Странная история с этими стихами!
Ну и ну! Снегирев! И — стихи. В
конторе никто этого и предположить
не мог. Если бы узнали, сразу
заставили бы писать “поздравилки”
на дни рождения и прочие события. Но
по нему и не скажешь — обыкновенный
“сундук”, каких много, хотя
такие-то чаще всего и
оказываются…Ножичек он с собой
носит, видите ли!..
Алла вздрогнула
от звуков его голоса:
— Ну, что же ты,
читай, ты чего?
Голос был глухой,
и с карандашами Снегирев уже давно
закончил. Еды на столе, тем
временем, заметно поубавилось,
возле Аллиного локтя громоздилась
горочка огрызков, возле Гошиного,
на бумажке, — карандашные стружки.
“Мартини” из бутылки вовсе
исчезло, хотя Гоша не пил. Алла тяжело поднялась. Веки
ее словно налились свинцом, ей было
все равно.
— Не буду я
читать, Снегирев.
Гоша убрал
карандаши в стол, стружки завернул
в бумажку и бросил в мусорное ведро.
— Жаль.
— Я спать хочу.
Понимаешь, спать!
И Алла пошла к
диванчику, стоявшему в углу.
Снегирев преградил ей дорогу. Ножик
по-прежнему был у него в руке. Алла
опустила глаза, увидела блестящее
лезвие и пронзительно завизжала.
Завязалась борьба. Она пиналась и
царапалась, что делал Снегирев,
было непонятно, в итоге оба они
оказались на том самом диванчике,
он верхом на ней. Тяжело дышали.
Гоша прятал одну руку за спину,
другой гладил Аллу по голове,
приговаривая:
— Тише, ну чего
ты?..
Алла затихла. Она
не могла оторвать взгляда от
спрятанной за спину руки. Наконец
решилась и спросила:
— Что… что ты
там… прячешь?
Перед носом у нее
оказалась все та же проклятая
зеленая тетрадь, ножик — она
повертела глазами — валялся в углу,
сломанный.
— Читай. Ты должна
это прочитать!
Алла тяжело
вздохнула.
— Сдаюсь,
Снегирев. Отпусти…
Он слез с ее
нового итальянского красного
костюма, теперь уже безнадежно
испорченного — видимо, все же не
настоящий, а жаль, за валюту брала,
— подумала Алла, — и отошел к окну.
— Так! —
скомандовала она, поднимаясь. —
Включи свет!
И тут же поняла,
что это глупо — Гоша улыбался.
— Свет, Аллочка,
увидят с улицы. Нельзя, извини. Вот
фонарик, сядь в тот угол и читай. Ты
сама виновата, — добавил он мягко,
— могла бы сделать это раньше, пока
было светло…
Алла села —
тетрадь в руке — и заплакала,
зарыдала в голос, по-бабьи,
всхлипывая, косметика окончательно
растеклась по лицу, — черт, и это
подделка! — выла Алла, — тратишь
деньги, а все — ненастоящее!..
— Конечно,
ненастоящее. Все ненастоящее. Ты
читай — вот настоящее…
И он, раскрывая
тетрадь, совал ее Алле в лицо…
Что-то зазвенело…
И Алла проснулась.
Женька храпел рядом, три пустые
бутылки из-под “Мартини” валялись
на полу возле кровати, на
прозрачном катающемся столике
тараканы дожирали остатки
обильного ужина. Была глубокая
ночь. Алла с трудом поняла, что
сработал чертов японский
будильник, который не прозвенел в
пятницу утром, когда ей было нужно,
тогда она зверски опоздала, и шеф на
нее в который раз наорал — никому ж
не объяснишь, что — техника, а она
не разбирается…
Алла вылезла из
постели и побрела на кухню, где
долго полоскала рот и плескала
водой в лицо. И тут снова зазвенело
— на сей раз это был телефон. Она
сняла трубку.
— Алло…
Звонил шеф.
— Детка! — заорал
он противным пьяным голосом, — я в
бассейне! Ты скучаешь? А, детка?.. Я
купил тебе подарочек —
закачаешься! Я вернусь восьмого,
предвкушай! Алло! Алло!..
Алла положила
трубку — ей стало как-то нехорошо,
затрясло всю… Дойдя до коридора и с
трудом отыскав сумочку, она вынула
оттуда сначала заветную зеленую
тетрадь — свои стихи, она еще
писала их время от времени, затем
нашла ручку и стала быстро
записывать:
“Исчезну я, и ты
исчезнешь,
Но Он останется всегда.
На небе — Бог. А из расщелин
Сочится черная вода…”
Дальше этого
вдохновение не шло. Эх, был бы жив
Гошка Снегирев! Он бы понял…