Владислав Граковский
Японские
народные сказки
Владислав Граковский
родился в Караганде
(Казахстан), живет в Ташкенте
(Узбекистан). Окончил Ташкентский
театральный институт, работал
актером в театрах Ташкента и
Самары, автор четырех пьес и пяти
инсценировок, по ряду которых им же
были осуществлены постановки.
Автор WEB-проекта “БРОДВЕЙ на
Ташкентских Курантах”. В 1995 году в
издательстве “Шарк” (Ташкент)
опубликовал перевод романа Д. Дю
Морье “Трактир Ямайка”.
Печень странника
У Осахара-сан
тяжело заболел единственный сын.
Осахара-сан
содержал постоялый двор на Старой
дороге между Киото и Осакой, около
горы Тэнодзан. Дела шли у него не
очень хорошо, и поэтому Осахара-сан
и его жена надеялись, что когда сын
вырастет, он сможет достойно
заменить отца и построить
постоялый двор где-нибудь в более
людном месте, например, на Новой
дороге.
Но сын заболел.
Он перестал есть и
пить, худел не по дням, а по часам, и
на его щеках разлился тот самый
румянец, о котором в Японии говорят
– “если на щеках появился свет
заката – недолго солнцу оставаться
на небе”.
И вот Осахара-сан
и его жена в отчаянии ходили по
внезапно ставшему пустым дому и
думали о том, как бы помочь сыну.
Сначала они
пригласили докторов. Доктора были
очень умными, они внимательно
смотрели в глаза сыну Осахара-сан,
стучали по его груди и просили
открыть рот, чтобы посмотреть его
горло. А потом долго молчали, и
когда Осахара-сан спрашивал, что же
все-таки теперь делать, доктора все,
как один, наклоняли голову и
говорили: “Са!”
А “са” в Японии
говорят тогда, когда сказать
нечего…
И вот когда
очередной доктор покинул дом
Осахара-сан, его жена подошла к мужу
и сказала: “Знаешь, надо нам с тобой
пойти к Казомиура. Это наша
единственная надежда”.
— Очень не
хотелось бы мне ходить на поклон к
Казомиура, она страшная, и тот, кто
ходит к ней, всегда жалеет об этом.
Да, видать, делать нечего, — отвечал
Осахара-сан.
Казомиура была
старой ведьмой и жила с другой
стороны горы Тэнодзан. Лицо ее
полностью обросло волосами, а
вместо глаз у нее были бельма –
белые глаза, без глазных яблок и
зрачков — которыми она, когда
смотрела на сидящего напротив,
словно прожигала насквозь.
И вот Осахара-сан
и его жена пришли к Казомиура,
поклонились ей и сели напротив.
Казомиура выслушала их просьбу,
немного помолчала, а потом кинула
на мраморный столик горсть черного
риса. Какое-то время она водила по
рассыпавшемуся рису своим кривым
ногтем, а потом прошептала: “Жить
вашему сыну осталось до
сегодняшней полуночи. Но его еще
можно спасти”.
— Что же нам нужно
сделать? – дрожащим голосом
спросил Осахара-сан.
— Вам может
помочь только печень странника, —
продолжила Казомиура. – Если вы
втроем – ты, твоя жена и ваш сын
съедите до полуночи печень
странника, который добровольно, без
ваших просьб, хитростей и
увещеваний зайдет в ваш постоялый
двор, он выживет. Только еще одно
условие – сначала ваш сын должен
рукой коснуться стопы вошедшего.
Если он этого не сделает – значит, в
вошедшем нет знака, и жертва эта
будет напрасной. Болезнь не сможет
переместиться от вашего сына в то
пространство мира, где люди не
живут.
— Но наш
постоялый двор находится на Старой
дороге, — сказал Осахара-сан. –
Гости к нам заходят не так часто…
И Осахара-сан и
его жена грустно пошли домой.
Дома они сели на
циновки и стали ждать, когда к ним
придет странник. Солнце клонилось к
закату, времени оставалось все
меньше, на небе сгущались тучи, а в
дверь никто не стучал, ни одного
случайного путника не было видно на
дороге.
И вот, когда
солнце уже заходило, и длинные тени
легли на землю, “тук-тук”, кто-то
постучал в дверь.
Осахара-сан
подошел к дверям и увидел седого
старца.
Старец поклонился
и сказал, что находится на пути к
священной горе Гоэ.
— Я прожил долгую
жизнь, жизнь сложную и
противоречивую… — сказал старец.
– То, что я совершил в течение
жизни, в конце жизни легло на меня
страшным грузом, и я понял, что если
я не взойду на гору Гоэ и не попрошу
у неба прощения, не будет мира ни
мне в оставшиеся дни моей жизни, ни
моим потомкам, ни потомкам моих
потомков…
— Пойдемте к нам в
комнату, — дрогнувшим голосом
произнес Осахара-сан. – У меня
болен сын, может, вы, с опытом ваших
лет, взглянув на него, сможете
помочь советом или делом.
Они вошли в
комнату сына. Сын с трудом оторвал
голову от циновки и взглянул на
старца. Некоторое время в комнате
стояла мертвая тишина, а потом сын
откинул голову обратно на циновку
и, не вымолвив ни слова, закрыл
глаза.
Когда старец,
выпив немного чая и отдохнув, ушел,
Осахара-сан и его жена бросились в
комнату к сыну.
— Почему ты не
дотронулся до его ступни? –
спросили они.
— Я не смог этого
сделать, — признался сын. – Старец
шел каяться на священную гору Гоэ.
Все блага его потомков зависели от
этого паломничества…
— Но ведь ты
умрешь! – запричитала жена
Осахара-сан, но сын только еле
заметно махнул рукой, показывая,
что слезы матери ему сейчас помочь
не могут.
Осахара-сан и его
жена снова вышли на веранду в
надежде, что время до полуночи еще
есть, и в следующий раз, ежели такой
представится, их сын будет более
благоразумен.
В небе появилась
луна. Она пряталась за темными
облаками, на землю упали первые
тяжелые капли дождя, а Осахара-сан и
его жена сидели на веранде и
молились в отчаянной надежде на
милость неба и на выздоровление их
единственного сына, когда снова
раздался стук.
Осахара-сан
подошел поближе и увидел
прекрасную девушку в лимонном
кимоно, на котором алыми нитями
была вышита сказочная птица Секу.
— Я иду из Осака в
Киото, — сказала девушка, — но вот
не рассчитала свои силы. Стало
темно, первые капли дождя упали на
землю… Не могу ли я остановиться у
вас на ночь?
— Пойдемте к нам в
комнату, — еле слышно сказал
Осахара-сан. – У меня болен сын…
Может быть, вы, со своей красотой,
юностью и непредвзятым мнением,
взглянув на него, сможете помочь
советом или делом.
Они вошли в
комнату сына. Сын с трудом открыл
глаза и долго-долго смотрел на
прекрасную девушку. Было только
слышно, как струи дождя бьют за
окном о землю, а через несколько
мгновений сын закрыл глаза, не
дотронувшись до ступни гостьи и не
вымолвив ни единого слова.
Осахара-сан и его
жена проводили красавицу в
гостиную, после чего снова
поднялись в комнату к сыну.
— А на этот раз
почему ты не дотронулся до ступни?
– спросили они.
Еле шевеля губами,
сын прошептал:
— Как я мог это
сделать… Девушка так красива…
Может, она составит чье-то счастье…
И даже мое, если на это будет
милость небес… Но я дотронусь,
обязательно дотронусь до ступни
того, кто придет следующим…
— Гости к нам
приходят теперь совсем редко… То,
что сегодня к нам зашли сразу два
странника – чудо… Нет никакой
надежды на то, что до полуночи к нам
придет еще кто-нибудь, потому что
времени осталось совсем мало, а
ливень становится все сильнее и
сильнее… — грустно сказал
Осахара-сан и пошел вниз, на пустую
веранду.
И вот до полуночи
осталось всего немного времени,
дождь колотил о землю со всей своей
силой, а Осахара-сан и его жена
обняли своего сына, который уже не
мог открыть глаза, а только хрипло и
прерывисто дышал, и навзрыд
плакали, понимая, что сегодняшнюю
полночь не пережить не только ему,
но и самим старикам – когда умирает
единственная надежда, потерявшим
ее тоже нет
никакого смысла жить…
Внезапно сквозь
шум дождя Осахара-сан показалось,
что он слышит легкий стук в дверь.
Он из всех сил бросился к дверям,
распахнул ее…
У дверей стоял
маленький, насквозь промокший
мальчик, по лицу которого катились
крупные дождевые капли. Мальчик
поклонился и сказал:
— Здравствуйте.
Ужасный ливень застал меня в пути, и
если бы я не увидел свет в окнах
вашего дома, не знаю уж, как бы
пережил эту ночь. Можно ли мне
остановиться у вас?
Скрытый снегами
Саппоро
Ицума жил на самом
севере Японии, на острове Хоккайдо,
возле большого города Саппоро. Чем
он занимался – никто толком
сказать не мог. Каждое утро Ицума
выходил из своего дома, одетый с
иголочки, и так и стоял целый день
напролет у своих ворот, здоровался
с проходящими по улице людьми,
иногда играл в шахматы с соседями.
Вечером он возвращался к себе в дом,
где и спал до самого утра. Никто не
мог сказать о нем ничего плохого…
Правда, что-то хорошее о нем сказать
тоже было трудно. Одно было ясно –
за всю свою жизнь он пальцем о палец не ударил, а за
счет чего жил – было загадкой для
всех… Хотя никто особенно этим и не
интересовался – кому какое дело до
того, чем живет этот странный Ицума.
А надо сказать,
что остров Хоккайдо – самый
северный в Японии, и там постоянно
лежит снег, зимой и летом – летом,
правда, его поменьше, зато зимой
таких сугробов, как в Саппоро нет,
наверное, во всем мире… Недаром в
Японии есть такое недоброе
пожелание, которое говорят только
уж совсем в сердцах: “Чтоб тебя
скрыли снега Саппоро!”
И вот, в разгар
самой снежной за последние годы
зимы, когда снега нападало столько,
что, не нагнувшись, в дом зайти было
сложновато, Ицума играл у ворот
своего дома с соседом в шахматы.
Сделав очень удачный, по его мнению,
ход, он заметил, что за игрой
наблюдает незнакомец. Слово за
слово – оказалось, что незнакомец
приезжий. И ничего плохого он не мог
сказать о Хоккайдо, да вот только
пожаловался, что солнца здесь нет,
только снег и снег.
— Зато снега
много! – улыбнулся соперник Ицума.
— А разве есть у
нас в Японии места, где солнце
круглый год? – удивился Ицума.
— Конечно! –
отвечал странник. — Я не буду
говорить об островах Рюкю, но и у
нас, на Кюсю, солнца достаточно, оно
светит круглый год, и круглый год
можно есть мандарины.
— Вот бы нам так…
— задумался Ицума.
— А ты не теряй
времени, — сказал путешественник,
— отправляйся на Кюсю и принеси
сюда немного солнца. Тогда все ваши
снега растают.
— И все? – спросил
Ицума.
— Конечно!
— А что для этого
надо?
— Да только
пройти три острова и переправиться
через два пролива. Два, не три! Если
ты переправишься через третий, то
попадешь не на Кюсю, а на Сукоку… А
там совсем не то солнце…
Путешественник
ушел, а Ицума долго думал о солнце,
об острове Кюсю и о снегах Саппоро…
И вот как-то утром соседи не увидели
ставшей для всех привычной фигуры
Ицума около ворот его дома… Куда он
ушел?
А Ицума пошел тем
путем, о котором говорил любящий
солнце странник. Он переправился
через первый пролив и попал на
остров Хонсю, долго-долго шел по его
горам и долинам, не думая ни о
трудностях, ни о невзгодах, и вот
неподалеку от горы Тэнодзан
впервые увидел солнце… Оно несмело
появилось из-за облака, и Ицума
прибавил ходу – незнакомец не
обманул его. Солнце стало светить
все ярче, и вот он переправился
через второй пролив – и – ура!—
оказался на острове Кюсю.
Там все так и было,
как и говорил незнакомый
путешественник – вовсю светило
яркое солнце, росли вечнозеленые
деревья, с них падали разноцветные
плоды… И нигде, нигде не было даже
горсточки снега…
Ицума осторожно
подошел к ручью, в котором солнце
светило особенно ярко, зачерпнул
воды – и в его ведерке так же
ослепительно заблестел кусочек
солнца. “Вот я и принесу его домой,
— довольно подумал Ицума, — и никто
больше не скажет, что мы скрыты
снегами”.
Ицума прикрыл
ведерко специально припасенной для
такого случая тряпочкой, чтобы ни
лучика не расплескалось, и
отправился в обратный путь – уж
очень ему не терпелось вернуться.
Всю дорогу домой
он боролся с искушением взглянуть
на солнце – но боялся, что его
кусочек вылетит… На острове Хонсю,
по мере того, как Ицума продвигался
на север, небо становилось все
мрачнее, солнца уже почти не было
видно, и так Ицума по нему
соскучился, что не удержался и
отодвинул тряпицу. Как раз в это
мгновение из-за облака выглянуло
яркое солнце – почти такое же, как
на Кюсю, и Ицума
радостно закрыл ведерко – солнце
было на месте.
Когда Ицума
переплыл последний пролив и
вступил на землю Хоккайдо, небо
застила мрачная темная пасмурь, и
чем дальше, тем больше снега
окружало его, и никто и думать не
мог, что здесь может появиться
солнце, так же, как на юге никто не
думал о снеге…
И вот Ицума
подошел к своему дому, возле ворот
которого метель намела огромные
сугробы, и откинул тряпицу с
ведерка… и увидел только серую
мутную воду…
Скрытый снегами
Саппоро… Скрытый снегами Саппоро…
Бы
Те, кто знал Рэнно
Сюкю, называли его коротко — Бы.
Почему? Это просто
— он все время говорил: “А вот если
бы…”. “Если бы я был сегуном— я
сделал бы так, что все жители нашего
города жили в спокойствии и
достатке”, “Если бы Сэнсаситцу
послушал моего совета, он бы провел
церемонию тяною более уверенно”,
“Если бы сегодня было тепло, птицы
бы не улетели от нас, и не было бы
так грустно”, “Если бы у меня было
время, я бы написал стихи лучше, чем
Ноку”, “Если бы каждый работал на
совесть, мы давно бы уже были
обеспечены всем необходимым”,
“Если бы…”
Что бы он ни видел,
что бы он ни слышал, о чем бы ни
говорил или даже думал — он в
всегда говорил “бы”. Но тем не
менее, все видели, что ничего из
того, о чем говорил Бы, не
происходило. Он только говорил,
говорил, говорил…
Сегун же управлял
страной, Сэнсаситцу вел церемонию
тяною, птицы летали над всем
городом, а Ноку-сан писал стихи.
Когда-то Бы
действительно занимал какой-то
пост в управлении города, до тех
пор, пока не уехал — может, поэтому
он так много о себе и воображал —
думал, что он все знает, все умеет и
все понимает лучше других… А
другие этого не думали и потихоньку
посмеивались над ним, когда он
отходил в сторону — “Ну вот. Бы
пришел. Сейчас опять ворчать
будет”. Так вот, когда-то он уехал.
Уехал ненадолго — никто даже не
понял, куда именно отправился
Рэнно. Кто-то говорил, что он на
Хоккайдо, кто-то — что его видели
даже в Китае, а он в скором времени
вернулся к себе домой, так же
неожиданно, как и исчез. Никто
ничего не понял, многие даже
спрашивали его при встрече:
“Привет, Рэнно, надолго ли ты к нам
приехал?” А странный Касиоми при
встрече с Бы постоянно удивлялся,
разводил руки в стороны и
восклицал: “И часто же ты к нам
приезжаешь!”, на что Бы только
пожимал плечами и цедил сквозь
зубы: “Если бы у меня была такая
память, я бы не выходил из дома”.
Бы так же
продолжал ворчать, и как-то раз в
момент очередного спора, который он
затеял в саду Бонсаи, где доказывал,
что если бы он делал последний
праздничный карнавал Дракона на
базарной площади, он сделал бы его
лучше, кто-то из спорящих бросил в
сердцах: “Да что ты все болтаешь и
болтаешь, Бы! Если бы ты мог
действительно хоть что-нибудь
сделать, ты бы это и сделал, и не
говорил бы “бы”!
Бы очень
расстроился, не сказал ни слова,
повернулся и ушел.
Дома он долго
молчал и не отвечал ни на какие
расспросы жены, потом все-таки не
выдержал и спросил у нее: “Ну
неужели они не понимают, что
действительно можно делать так, как
я говорю, и от этого будет только
лучше. И я могу это делать!”
Жена помолчала и
ответила: “Можешь — делай. Что ж ты
на самом деле не делаешь?”
“Как не делаю? Я
же…” — возмутился было Бы, но
вдруг осекся и отошел в самый
дальний угол комнаты.
После этого Бы
стал молчать. Иногда, когда он видел
то, что его не устраивало, он явно
хотел что-то сказать, но вовремя
останавливался, сжимал губы,
отводил взгляд в сторону и быстро
уходил. А вечерами он где-то
пропадал, может, снова куда-то
уехал, и опять про него стали
забывать, что есть-де такой Рэнно
Сюкю по прозвищу Бы…
И вот как-то утром
Бы постучался в двери Тоетоми
Хидэеси и попросил его принять.
— Кто? По какому
делу? — спросил привратник.
— Рэнно Сюкю. К
сегуну. По важному делу, — выдохнул
Бы.
Сегун вспомнил Бы
и принял его в своей главной
комнате.
— Что, Рэнно? Ты
хочешь рассказать мне что-то, что я
не знаю? Или хочешь пожаловаться на
что-то? Говорят, ты многое
воспринимаешь не так, как другие? Я
даже не знаю, правда, хорошо это или
плохо…
Бы сделал
неуверенный шаг к сегуну и положил
перед ним белый лист.
— Вот, — сказал
он.
— Что это?
— Это ками.
— Бог? Ты
называешь это именем Бога? И чем
этот листик заслужил такое
название?
— Он очень прочен
и вместе с тем легок… Он может
выдерживать несколько тысяч
сгибов, но его можно спокойно
порвать на кусочки… Он прозрачен,
его можно использовать вместо
стекол в окнах, но из него можно
сделать зонтик и защищаться от
солнечного света. Из него можно
вырезать или складывать
разнообразные фигурки, например,
тигра, или ирис, или воина… Из него
можно делать “санбо” для
жертвоприношений в храме. На нем
даже можно писать тушью или
чернилами… Когда я сделал это, то
подумал, что этот листочек так же
многогранен и непознаваем,
наполнен тысячами образов и вместе
с тем предельно прост, что слово
“ками” само появилось у меня в
голове, и я никак не могу от него
избавиться.
— Ну что ж, —
сказал сегун. — Если это
действительно так, как ты
описываешь, твоему изобретению нет
цены… Но называть это “ками”…
Давай назовет это как-нибудь
попроще… Например, “бумага”.
Что было с Бы
потом, никто не знает. Но в Японии и
бумагу, и Бога до сих пор называют
словом “ками”.
Танаки-хохотун
Кто в Рэ не знает
Танаки-хохотуна!
Он все время ходит
по улицам и рынкам, дворам и садам, и
снова по улицам и дворам, и по садам
и рынкам, и снова, и снова… И везде,
где бы он ни появился, люди хохочут,
не останавливаясь, а
останавливаются только тогда,
когда Танаки-хохотун сам уходит от
них.
И рассказывает
Танаки-хохотун о самых смешных
историях, которые когда-либо
происходили в мире: о Русемоне,
потерявшем свои штаны, и о хвастуне
из Сохимори, который так надулся,
что полетел, словно воздушный
дракон, и о маленьком Ка, съевшем
гору вместе с камнями и деревьями, и
о змее, который растолстел так, что
стал похожим на бочку, и о странных
людях из-за моря, у которых вечно
круглые глаза, которыми они видят
все вокруг себя, словно лягушки, и о
пьяных рыбах, которые взлетели выше
птиц, и о многом-многом другом.
А уходит
Танаки-хохотун, когда видит, что
люди вот еще чуть-чуть, еще
немножечко, и лопнут со смеху, и вот
тогда он поднимается со своей
циновки, сворачивает ее, закидывает
на плечо, да и идет себе дальше. А
люди корчатся от смеха, бьют себя
ладонями по коленям, держатся за
щеки, вытирают слезы и только
повторяют: “Ну, Танаки, ну, уморил!”
И сам
Танаки-хохотун вечно хохочет со
своими слушателями, и не было у него
в жизни такой минуты, когда бы он не
хохотал… Кроме, конечно, вечера,
когда он возвращается к себе, в
маленький домик на окраине возле
высокой вишни. А там он бросает
циновку на пол около двери, снимает
с себя свое хохочущее
лицо, аккуратно кладет его на
крохотный столик в углу, умывается
и идет спать.
Почему он каждый
вечер снимает свое лицо? Да разве же
это непонятно – как можно уснуть и
спокойно спать до утра, если ты
каждую минуту хохочешь?
А утром Танаки
просыпается, надевает свое
хохочущее лицо и – вперед!
И снова он
рассказывает о домах, где вместо
потолка пол, и людям приходится
ходить вниз головой, и о воде,
ставшей воздухом, отчего чаем
теперь не напиться, и о Мамтээкано,
прогнавшей сто женихов и вышедшей
замуж за старика, и о Галамэе,
срезавшем у дракона брови, отчего
тот больше не спускается со своей
горы — стесняется, и о флейте, в
которую дуют носом, и о старом
актере Кабату, который в жизни
смешнее, чем на подмостках своего
театра, и о многом-многом другом, а
люди хохочут и хохочут…
Но как-то раз
произошло так, что, встав утром,
Танаки-хохотун не нашел своего
лица… После говорили, что то ли его
новая жена по ошибке выбросила лицо
Танаки со вчерашним мусором, то ли
поднялся ветер, и его унесло
сквозняком, то ли оно растаяло от
летнего тепла – но это
рассказывали уже потом, а пока –
Танаки проснулся, подошел к своему
крохотному столику в углу… а лица и
нету…
Делать было
нечего, шум дня уже лился по улицам
города, и Танаки вышел на улицу, но
уже без своего хохочущего лица. Он
ходил по всему Рэ, по улицам и
рынкам, дворам и садам, и снова по
улицам и дворам, и рассказывал о
подводном царстве, где свиньи
породнились с водорослями и теперь
день и ночь пляшут вместе, и о худом
Батамасае, проткнувшем теменем
небо, и о жарком из глины, которое
хорошо с подливой из крокодилов, и о
смешном апельсине, на который чем
дольше смотришь, тем больше
смеешься, и о
Конюдомонюдомепероманюдо,
утонувшем из-за своего длинного
имени, и о глупом-преглупом Йо, но
люди только недоуменно пожимали
плечами, отворачивались от него и
уходили прочь, бормоча про себя:
“Кто это? Почему он так неудачно
пытается копировать Танаки? Что он
от нас, в конце концов, хочет?”
И тогда Танаки
понял, что к нему пришло Время…
Оборотень
Почему Небо
насылает на нас такие испытания?
Казалось, времена
дикости и жестокости давно прошли,
и на землю снизошло душевное
равновесие и мудрое, проникнутое
светлой печалью приятие
повседневной жизни, как новое
несчастье поразило нас.
То там, то здесь в
округе Канзабуро стали находить
мертвых людей. Не было бы так
страшно, если б это были
пострадавшие от несчастных
случаев, например, от наводнений,
которые так переполнили реки,
напоенные пролившимися в сентябре
ливнями, или даже убитые и
ограбленные лесными разбойниками…
Сначала грешили на диких зверей,
может, их охватило бешенство, и они
стали набрасываться на людей, но
слишком уж странно изуродованы
были те тела, которые находили в
лесах.
— Это оборотень,
— зловещим шепотом говорил монах
Тиура, и многие с ним соглашались.
Действительно, вряд ли обычный
зверь выгрызет у человека
селезенку, а больше ничего не
возьмет, вырвет сердце, и больше
ничего не возьмет, съест глаза, и
больше – ничего.
Но кто поймает
этого оборотня?
Люди боялись
выходить из домов вечерами, боялись
отпускать детей в школу, но – жизнь
есть жизнь, и всю ее не просидишь
дома. Но снова и снова чье-то
обезображенное тело находили в
чаще, среди спокойно шелестящих
деревьев, и снова зловещая тень
оборотня нависала над селениями.
А кого ловить?
Можно было перестрелять всех
волков. Но ведь оборотень мог быть и
медведем. Можно было переловить
всех медведей. Но оборотнем мог
быть и гриф. Можно было бы
попробовать уничтожить всех
грифов, но где уверенность в том,
что это именно тот, за кем
охотились? И люди стали следить за
людьми, ведь оборотень
превращается в животное или птицу
именно из человека…
Особенно не
доверяли незнакомцам:
путешественникам и торговцам все
сложнее стало проходить через
Канзабуро. Несколько смельчаков
договорились ходить вооруженными
по ночам в надежде найти оборотня,
но вот в одну из таких ночей один из
охотников чуть отстал, а когда его
нашли утром, у него уже не было
печени.
— Скоро от нас не
останется и следа! – мрачно вещал
Тиура, размахивая черными рукавами.
– Скоро всех нас по одному
уничтожит проклятый оборотень!
Никто не спасется! Никто не спасет
своих родных! Никто не выживет! –
кричал и кричал он часами напролет,
бродя по улицам, и его хриплый голос
заставлял кровь и без того
перепуганных горожан превращаться
в лед.
— Что же делать?
Что делать? – день и ночь вопрошали
жители округа и не находили ответа.
Кто-то предложил
уйти прочь с этого проклятого Небом
места, а все дома и постройки
спалить, но вдруг нераскрытый
оборотень уйдет вместе с ними и на
новом месте продолжит свою
кровавую охоту?
И тогда решили,
что в одну из ночей все жители
Канзабуро, все, начиная с только что
родившихся младенцев до самых
глубоких старцев, соберутся на
огромной поляне у реки Тасакава, и
каждый будет смотреть за каждым.
Если в полночь кто-то из людей
начнет превращаться в оборотня, все
остальные нападут на него и забьют
железными копьями.
Если же оборотень
не принадлежит к человеческому
роду, все животные и птицы округи
будут безжалостно истреблены –
ничего другого делать не остается.
И вот в ночь, когда
луна становится особенно полной и
своим безумным светом сводит с ума
тех, кто слаб духом, жители
Канзабуро собрались на поляне у
реки Тасакава.
Чуть накрапывал
холодный осенний дождь. Тихо
плакали женщины и дети, мрачно и
яростно мужчины сжимали в руках
свои копья – и никто не знал, кто же
через несколько мгновений будет
растерзан, кто виновен в ужасной
смерти десятков ни в чем не
повинных людей…
И все ближе и
ближе подходил тот момент, когда
полночь вступит в свои права, и все
усиливался плач, медленно
переходящий в гул, похожий на
морской прибой…
И вдруг кто-то
крикнул:
— А где Тиура?
Почему среди нас нет монаха?
На мгновение гул
затих, а потом в одно мгновение из
прибоя превратился в белый шквал:
“Где Тиура? Где он? Если его нет
среди нас, он наверняка и есть
оборотень! Найти его и проткнуть
сердце железным копьем!”
Тотчас же толпа
начала метаться из стороны в
сторону, кто-то начал зажигать
заранее припасенные факелы,
женщины завопили еще сильнее,
пытаясь спасти своих детей от
давки, крики и ругань становились
все громче, а Тиура нигде не было…
Так внезапно
поднявшаяся паника усиливалась с
каждым мигом, и люди уже не видели
друг друга… Гигантским клубком
толпа продолжала перемещаться по
полю, то тут, то там люди падали,
получив удар под ребра или по
голове, и кровавый свет факелов
освещал дикую бойню, такую ненужную
и от этого еще более жуткую. И вдруг
какой-то мальчик закричал:
“Смотрите, смотрите, вон там, там
идет Тиура!”
И действительно,
со стороны леса медленно, явно из
последних сил, по направлению к
замершим людям брел монах. И так
медленно он шел, с таким трудом
переступал отяжелевшими ногами,
так страшна была его окровавленная
одежда, что никто не побежал к нему
с копьем, никто не вспомнил об
обвинениях, которые бросались в его
адрес всего несколько мгновений
назад.
Тиура подошел к
самому краю поляны, исподлобья
посмотрел на оторопевшую при его
появлении толпу, оттер рукой
испарину, выступившую на его
большом лбу, и после огромной паузы
с большим трудом вымолвил:
— Я только что…
убил оборотня…