«Урал», №9, 2000
От редакции: cудьба “Черной бабочки” характерна для рукописей такого рода: поскитавшись какое-то время по редакциям, год назад она осела в “Урале”, вызвав некоторый ажиотаж среди сотрудников журнала. Выпустить это чудо из рук было жаль, опубликовать — совершенно немыслимо. Так и осталась бы она редакционным бестселлером, если бы не стало известно (из самых надежных источников в Роттердаме), что повесть номинирована на премию “Форин-Райтер Клаб”, а отделение славистики Оксфордского университета ставит ее в курс современной русской литературы. Ситуация, когда произведение, написанное в России, приходит к российскому читателю из-за границы, несмотря на свою
типичность, кажется нам ненормальной. Дмитрий Шкарин живет и работает в Екатеринбурге, и именно “Урал” впервые в России публикует полный текст “Черной бабочки” в молодежном номере.
Редакция предупреждает, что в данном произведении широко используется ненормативная лексика, в связи с чем не рекомендует читать его лицам, не приемлющим маргинальной эстетики, а также несовершеннолетним.
Дмитрий Шкарин
Черная бабочка
Автор с сочувствием описывает на фоне трех дней современного быта нюансы мыслительных процессов и взаимоотношений наркоманов, мелких мошенников, случайных убийц и полуоткровенных шлюх. Каждый герой разрешает собственные насущные проблемы, но сообща они напряженно ищут ответы на два вопроса: “Кто хуже?” и “Какой во всем этом смысл?”. Ищут ответы, а находят судьбу…
Пролог на небесах
Тссс…
тссс… Чунги шлеп тссс…
тссс…
На пятом уровне пробуждаются, им бы нет. Хлюп, человечинка. Хлюп, еще человечинка.
Жми — не жми, а надо. Сосцом упроседается.
Глюк маячит. Можно ли бы.
Чего им?
Тссс…
“Нильс задумчиво умолк и потом сказал: “Нет, смысл жизни заключается в том, что не имеет смысла говорить, что жизнь не имеет смысла. Вот насколько лишено опоры все это стремление к познанию смысла жизни”.
Вернер Гейзенберг
∙
Из леса вышел мохнатый, пушистый слон. “Бешеный!” — понимают люди. Слон огромен. В его мудях горят фонарики. Слон медленно мчится навстречу. Сотрясает огненной мудью, ногами криулеты выписывает и кричит:
— Подожди ж ты меня, продавчиха!
Но продавчиху уже со всех сторон окружают оголтелые пулеметчики. Они стреляют. Свистят. Плюются. Топают сапогами по отчаянной матушке-земле. Строчат из ста двадцати пулеметов. Закидывают ее гранатами. Бьют из рогаток. Поливают Клавку свинцовым дождем. А она машет расписным древнерусским платочком и рушится наземь под перекрестным обстрелом. Почему она рушится наземь? Не потому, что устала или нашла на земле позолоченный зуб мелкотравчатого ублюдка, поломавшего всю свою зубешницу о косяк народного гнева. Нет, она упала, потому что невероятно тяжело вмещать в себя такую массу горячего свинца. Клава валяется на земле и истекает оранжевой кровью. Не то в снах, не то в грезах продавчихе постоянно мерещится что-нибудь такое. Электролампыч золотит ее тягломышечные телеса. Морда у Клавки задумчивый. Будь продавчиха на пляже, она бы
даже пернула от удовольствия, но на работе ей приходится быть натурой утонченной и возвышенной. Она это умеет, когда надо. А все равно холостая какая-то . Водку космонавтам продает.
∙
Был и у ней один взъерошенный хахаль. Но не по-путевому у них вышло. Ничего не получилось. Засохло на корню. Погибло в два с половиной годика. Чпокнуло на морозе. Сидели однажды, выпивали, и он ей говорит:
— Да в жизни на тебе не женюсь, потому что ты толстая.
Не такая уж она и толстая была, подцепи быка за пятку, а что поделаешь? Ушел он от нее, сластолюб и душегуб. Судьба, видимо. Кара за все хорошее. Возмездие ада. Венец безбрачия. Черный карма.
∙
— Слышь, Клавка, займи на бутылку, — кричит продавщице космонавт и в дверях околачивается.
— Я тебе щас займу, окаянный, — рявкает на него продавчиха и ржавым шилом ноготь себе расцарапывает.
Это Михайло, летчик всюду известный. Он от нее спирта домогается. Но всех не прокормишь. И денег у него нема, хоть и пьяный всегда. Куда прутся! Идиоты!
— Слышь, Клава, не жмись, а то акушу щас, допросишься! — не отстает от нее ощетинившийся Михайло и мордой озирается, злыдня поганая.
— Ой, напужал, черт рогатый! Ща обкакаюсь, — не дает ему спуску Клава. Она не из пугливых. Даром, что баба. В наглую харю двинет, — мало не покажется. Многие это знают. Побаиваются. Вот и Михайло достает из кармана своей замызганной куртки пачку “Примы” и размышляет: отстать — не отстать.
— А ну тебя! — сплевывает он добродушно и ретируется, откатывается, отходит во дворы, капитулирует, счищает место. Проще говоря, он выпадает из поля восприятия Клавы, поскольку межатомные дырочки в стене слишком малы относительно прищуренных Клавкиных глаз.
— Поганец. Всю совесть пропил! — орет ему вслед Клавка и жирные семечки щелкает, думает.
В магазине ведь можно подумать. И подумать в ней можно о мире, — в котором живешь— издыхаешь. Магазина все-все-все вмещает в себя.
∙
И чудится Клавке, что по африканскому морю кораблики разноцветные плавают. А она промеж них голая плещется. Фыркает. Из ноздрей фонтанчики пускает. Глаза пучит. Мордой о дно стукается. Отдыхает. Загорает. Пятки греет над водою. И груди у нее виноградные— виноградные. Виноградные груди — это что-то с чем-то . Редкостный дар одуревшей природы. Виноградные груди — это молочные слезы запаренного творца. Вечно Клаве что-то такое мерещится. Не от хорошего жизня, видимо. Ну да и ладно.
∙
И все б ничего, да повадился к ней в магазин захаживать вечно уштыренный малолетка. Трошка, а иногда и Трофим, но реже. Стоило ему белым проставиться, как тут же на Клавку прибивало. Запал на нее. Она ему в прабабушку годилась!Ей бы ему подгузники штопать или потнички проодеколоненной ваткой подтирать, а не грубым сексом заниматься. Сторчавшиеся друзья за это над Трошкой не подшучивали, поскольку у них редко соображалово работало. А еще и потому, что под кайфом и банан с репчатым луком захавать можно, огурца с шоколадом навернуть, сметаной по вене проставиться, коньки по тихой грусти отбросить, до батарея докопаться, волосы разжевать, уснуть под холодильником.
∙
— Клавка, а прикинь, сколько у слона в жопе говна! Это ж просто пиздец! — пускался обычно Трошка в свой длинный рассуждений, шифрующий беспричинное естество человека.
— Да никак уже треснулся, — моментально вычисляла его продавчиха и усаживалась поудобней.
— Прикинь, как у него жопа веселится, когда просирается! Это ж все равно, что окрошку пиздою хлебать. Слон, наверное, даже поет между делом!
— Ну че ты опять белеберду городишь, Трофим! Батяня ж тебя укокошит. Ты у него допросишься! — ласково Клавка вставляет Трофима в эту грешную будню, а сама глазьями его голубыми любуется, на клубничку западает, к молоденькой кожице тянется.
— Не, ты только прикинь, как его лихорадит, когда у него понос. Он аж на передние лапы приседает, а задние от пердежа в воздух подлетают. И сверху на него говенный фонтан льется. Прикинь — номер в цирке! Хоботом по говну хлопает и по полу катается. Прикинь, сколько от него вони по всему цирку. А хули сделаешь, заплатил за билет, так смотри, не хуй выебываться!
— Слышь, Трошка, мне, вроде, пора закрываться, — говорит ему продавчиха. Обламывает его по третью колену. Издевается. Похоже, она сегодня не в духе.
∙
А потом Трошка ее аж до самого дома провожает, всякий чушь на ходу собирая. Клавка и сама порой загоняет не хуже, а то и покруче. Иногда он у ней и ночует. Трахаются как могут. А утречком Клавке в магазинчик идти, на работу переться, жизнь пресногнойную гробить.
Клава, как и все, училась в школе когда-то. Вот, собственно, и весь ее порожняковый предысторий. Весь ее отчаянный биографий. С тех пор она работает в магазине. В магазине все люди стоят чуть поближе друг к другу, чем на улице. Там можно покачаться рядом с человекой или о чем-то спросить незнакомца. А можно и потрещать с продавщицей.
День и ночь первый
∙
Погода — не магазин, ее не построишь. Не каждый день встретишь такой день, как этот. Ну и погодка! Все пропало! Спасайся бегством, капитан. Никто не узнает. Ну и погодка. Откуда только такой берется? Холодно и сыро. Михайло возле остановки разглядывает двуногих людей. И безошибочно опознает среди них Багра, потому что тот никогда не подходит на коньках к окружающим со словами:
— А где тут, собственно, в балет записываются, а то я дядя-то хромая вся.
Багор суров и этим заметен. Он, как всегда, одет в спортивный костюм. Багру идут лампасы. Он просто создан для лампас. Их друг от друга не оторвать.
Михайло подходит к Багру и говорит:
— Прогуливаешься?
Багор жмет тому руку и сердито молчит. Он не из тех людей, что на вопрос: “А что Вы сегодня, к примеру, утром ели?”, отвечают: “Яичницу под грибным соусом!”. “Ну и как, понравилось?!” — Да сначала показалось как-то излишне суховато, а потом я кофе хлебнул, и уже легче пошло!
— Ну что делать-то ? Давай тогда уж в складчину возьмем, раз так! — Михайло умеет форсировать левый базар. Он не любит левый базар. Прет напролом. Таранит с места!
По крайней мере, Багор реагирует на это прямо и однозначно:
— А хуй с ним, давай возьмем!
И они идут в магазинчик.
∙
А магазина помогает нам жить. Если есть, конечно же, общепринятые деньги, но и это лишь мелочи. В конце-то концов, можно ж что-то и просто стянуть.В магазине можно согреться, если на улице стужа. В магазине бывает и весело. Там почти все понятно.Там общаются люди.
А люди — это так прикольно. Почти как компьютер, хотя, конечно, компьютер покруче будет.
Но главное не в этом. Главное — не спать. Главное до глубин докопаться. Главное — своего добиться.
∙
— Хуево мне что-то, Михайло, — ругается Багор по пути в магазинчик и злобно морщится, вглядываясь в дневную суету мерзопакостного жизня. — Хуево.
— Так щас выпьем! — утешает Михайло, удивляясь нетерпеливости Багра.
С Багрой шутки плохи, он весь какой-то сильный и злой. Хватка цепкий. Чутье звериный. Походняк индейский. Резкий мужик!
∙
Клавке мерещится, что в окно магазина таращится Бог. Он подмигивает и что-то жестами ей объясняет. Но она никак не может понять, что ж он хочет сказать-то . А спросить-то и не у кого. Магазинчик пуст.
— Че? — переспрашивает Клавка у Бога. А Бога вертит пальцем у виска и уходит себе восвояси.
Зато открывается дверь и заходят вполне привычные и промерзшие Багор и Михайло.
∙
— Слушай, Клавка, ну и погодка сегодня! Нам бы бутылочку для согрева, мы б тут прям и распили, — говорит Михайло свой ловкий фраз.
Клавка им ставит пузырь. И садится на прежнее теплое место. За окном смятка дурацкого погода, а в магазине уютно. Магазина — она ничья, даже если и есть там хозяин. Магазина — она открыта для прохожих— говнохожих. И это хорошо. А почему в магазине уютно? А потому, что в ней светло и тепло. А свет в магазине дают по бесплатке, и тепло тоже. Там с потолка криво свисает электрический лампыч. Так что темным вечером можно спокойно читать в магазине газетку. Там четко! Магазина!!!
∙
А в морге старикашка голяком валяется под другим старикашкой. Забулдыжный жмурик. Кто-то ему котелок протаранил. Лежит себе дурак дураком, осел на двух копытах. Ладно, что фигушки не показывает.
∙
— Мне все сон снится, — излишне серьезно говорит Багор, — будто хоронят меня.
— Хорошие люди долго не живут, — успокаивает его Михайла, наливая в стопарик спирт. Они все какой-то градус за зеленоватымым облупленным столиком выцеживают. Ищут его везде, жидкости разные пробуют.
— Слышь, Михайло, мне в последнее время кажется, что я, напиваясь, трезвею, — говорит Багор.
— Видно правда — скоро пиздою накроешься, — продолжает Михайло успокаивать товарища, наливая по новой.
— Юмористичный ты мужик, Михайло, — говорит с ядовитым издевком Багор. — Как в этом ебанутом царстве можно жить?
— Да вот, живем, — мудро отвечает Михайло, хорошо познавший все великие тяготы тутошнего жизня; потыкавшийся чайником всюду, где только можно; излазивший все подвалы и помойки, какие только существуют.
— Да ни хуя мы не живем! — злорадно отрезает Багор и ладонью хлопает по столику. — Остопиздело мне все это.
— А че, как Пафнутич? — избирает Михайло новую тему, быстро слизнув милый сердцу стограмм.
∙
— Пафнутич опездол полнейший. Он зажался просто. Мочить таких надо. Не перевариваю, — довольно резко высказывается Багор, у которого бабушка не был горнолыжницей, не бегал за бутылкой, не калякал по французски и не выращивал бледномахрового гуся.
— А хули тогда ты с ним шароебишься? — очень в точку и очень умно спрашивает Михайло, у которого папа была умелой, но спившейся токарью, таких еще на телегах раньше возило, когда на машины стоял лилово— багровый дефицит
.
— Да хочу из него эту дурь вытрясти, — в досаде на себя Багор обрывает тему, таракашку ему в зубы.
— Багор, хули ты с ним вяжешься. Шел бы к людям, — продолжает отчаянный рыбак Михайло.
— А хули мне у них делать. Пришьют за старое, — злобно отвечает бывшая пионера Багора.
— А тебя так и так пришьют. Что-то ты в последнее время все кипятишься, — смягчает тон бессовестный Михайло, бессердечная бестия, забившая на все иерархии, насравшая на все масти. Михайло давно отцепил все погоны, прибился по свободам, залупился над всем.
— Ладно за ее, за етову самую, — произносит Михайло не до конца продуманный тост и опрокидывает стопарик.
∙
Кирлюев, потомственный говнотес по профессии, гребет на помойку. Нюхает, смотрит, копается, кушает и улыбается. От нечего делать на бачке зависает, раскачивается. Глазеет на домашние помои. Слипшиеся гандоны разглядывает. О растрепанных бабах вздыхает. Кудрь вилкой расчесывает. Похвальное действо, по чем за рубь овес говна. Лупоглазый ты наш говнотес. Мужик не злой.
∙
Багор выпивает свой порций и становится проникновенно задумчивым, вонзает перископы в стенку, уезжает в астрал. Ему вдруг очень хочется чьего-нибудь маленького понимания. Он решает побыть хорошим и невольно таким и становится.
— Какая ж ты дура все-таки, Клавка, — обращается он к мечтающей продавчихе.
А Клавка не обращает на него никакого внимания. Нажрутся и прут, куда ни попадя, словно дикий лошадь. Грешники! Грешники!
— Ну ты и дура! — озорничает распоясавшийся Багор.
— Да отвали ты, хрен вяленый, — отшибает она его ко всем чертям с чертовыми бабушками.
— А кого ж хуя ты тогда Трошку покрываешь? Гляди, Пафнутич и ему скоро яйца пообрывает и тебе пизды вломит! — стращает ее вероломный Багор, носитель трех ножевых ранений, любитель мордобоя и кровожадного беспредела, искатель быстрого, но мучительного смертя.
— Хули ты доебался-то до нее? — решает вставить свое слово Михайло, никогда не понимающий, чего другим людям надо и с трудом фокусирующийся на текущем моменте исторического развития. Одним словом, тупой угол дебильного мироздания.
— А на хуя она Трошку покрывает? Это ж он на отцовскую хату пиздобратию свою навел. Пафнутич его уже второй день разыскивает. Так что отъебись, понял? — обясняет Михайле Багор.
— Ладно, это ваши разборки, — кивает полуубитый Михайло, лопух вислоухий, и, выливая в стопарик остаток спирта, выпадает в осадок, испаряется, уходит к ангелоидам, затворяется в темнушке.
“Не надо хотеть то, что раньше не хотели, и все будет путем”, — проносится через Михайлу какой-то мысль и крылышками хлопает.
— Короче, Клавка, гляди. Греха не оберешься, — досказывает Багор все, что хотел досказать и больше не обращает на нее никакой особенный вниманий.
Багор и Михайло, пошатываясь, выходят из магазина. Багор сложен неплохо, на тигра смахивает, да только пазырь из кармана обычно торчит.
∙
По улице, раскачиваясь, идет Пафнутич. На нем нет белых гольфиков, и он не скачет с ромашкой в руках. От него, как всегда, веет каким-то сифаком. Пиджак его печален, как жизнь.
— Вон он — страшный сон, — говорит Багор Михайле, указывая на Пафнутича.
Страшный сон, расплываясь в пьяной улыбке, подходит к мужикам и что-то нескладно лепечет.
— Пафнутич, хули ты все время какой-то заморенный ходишь?! Все люди, как люди, а ты, как хуй на блюде. От тебя ж нормальные люди просто хуеют! — хохочет Багор, покровительственно похлопывая Пафнутича по плечу. Пафнутич полусмотрит притупленным взглядом и бормочет:
— А я им бу ша! бля! Пить будем?
— Хули ты на лабродорском наречии базлаешь? — говорит Багор про какое-то лабрадорское наречие. Откуда только что берется? Похоже, алкоголя вдаряет прилично, освежает чердак, успокаивает кукушку.
∙
— Эй, мужик, че, по крыше лазаешь?! — кричит Багор, вступая в коммуникацию с мужиком, налаживающим антенну на крыше пятиэтажки.
— Ну! — орет мужик в ответ.
— Правильно, хули! — завершает Багор коммуникацию и радуется жизни всею своею волосатою грудью.
∙
Пафнутич показывает из-под пиджака половину бутылки. Михайло блаженным взглядом постигает происходящий цирк и самоуглубленно улыбается, слегонца спя, в предвкушении ласковой пьянки— гулянки.
— Подожди ты пить, — останавливает Багор седого Пафнутича, — сходил бы вначале с Клавкой перепиздел. Она че-то знает, потому что слишком уж щас завыебывалась.
∙
Клавке мерещится огромная зубастая желтая рыба. Это акула. В глазах акулы холодый тоска, убийственный тоска. Акула висит в воздухе поперек магазины, упираясь мордой в стену, желтою зубою скрежещет, стену кусить пытается. Вот такая вот бытия колдобина.
∙
Дверь магазины открывается. Первым входит заморыш Пафнутич, мудило недопиленное, следом идет Багор. А Михайло решил обождать их на улочке, потому что это Багор так решил.
— Хули ты, пиздорванка ебучая, пиздишь. Трошка ведь у тебя ошивается! А?— с ходу набрасывается на Клавку нервозный Пафнутич.
— Что вы до меня доебались-то! Я че, пасу твоего Трошку-то? Делать мне что ли больше нечего? — защищается перепуганный Клавка.
— Скажи еще, что он в магазин к тебе не заходил? — не отступается Пафнутич, коего жизнь крепко обидела, не понятно только — чем именно. Наверное, погодка в день рождений была с дождиком или кетчуп не слишком остр, сто пингвинов в вагонетку!
— Ну был он с дружками вчера, сигарет три пачки взяли, да ушли, — говорит продавчиха доверительно— подозрительным голосом.
— Смотри у меня, я ему теперь спокойно жить не дам! — угрожает вечно нелепый Пафнутич, хорохорится, глазницами моргает.
— Слушай, хватит до меня доебываться. Сколько можно?! Сам со своим сыночком разбирайся, меня-то не трогай! — решает высказаться Клава.
— Че ты сказала, прошмандовка ебучая?! — вскипает Пафнутич. — Какой он мне сын. Ни хуя ты, пизда корявая, загнула. Зинка этого долбоеба где-то на стороне нагуляла, спиногрыза ебанного! Сын, блядь!
Пафнутич замахивается костлявой рукой, словно для удара, но останавливается и выходит из магазина погулять на улочку. Багор пронзает остолбеневшую Клавку хитрым озлобленным взглядом и молча выходит вслед за Пафнутичем.
∙
Клавке мерещится гроб. Новый красивый гроб. Можно сказать, идеальный гроб. Клавка им даже любуется, до чего совершенный гроб. Любо— дорого посмотреть. Лакированный. С окошечками! Ручки специальные. Красотища неслыханная. А если серьезно, то кто живет, тот и прав. А кто еще лучше живет, тот еще лучше прав.
∙
Багор подзывает щенка, тот подходит и отлетает к забору от неожиданного пинка. Багор любит пошутить. Это его коронный шутка!
∙
Клавка представляет картины, которые рисуются сами по себе. Клавка не может понять, почему картины получаются именно такими, какими они получаются. Клавка мысленно разрывает холсты, но за ними стоит пустота, шыш прогуливается. Дверь хлопает, в магазин заходит рабочий в унылой спецовке.
— Клав, дай “Беломора” отравиться.
∙
Как высоко летают в небе ракеты! Трошка на подъеме по засранному улочу идет — луноходит, пыль ногами прожевывает, пузыря по грязюке пускает, ботикой чавкает, по лужу пляшет.
А вон и магазинчик. Не, в магазине определенно лучше, чем на вокзале. Вокзала — дерьмо.
— Клавочка ты моя кривожопая, — с ходу изливается Трошка говорливым потоком, — попочку не отсидела? Может укольчика поставить? Грелочку к пизде не приложить? Клавунь, ты когда в последний раз писила? Прикинь, сколько сейчас в морге покойников! Блин, я так люблю, когда свежемытыми полами воняет. Клавчик, когда ж ты наконец закрываться будешь? Я ж седня у тебя ночую.
— Будет время — закрою, — слегка протормаживает Клава, но у нее в глазах радостно щелкает пара прожекторов. — Тебя батяня с Багром давеча искали.
— Да и хуй с ними, — весьма легкомысленно отмахивается Трошка. “Че хочу, то ворочу, а убьют — не повезло”, — думает Трошка и закуривает сигарету, оглядывая прилавок.
— Знаешь, почему жопа одна, а глаза два? — говорит он.
— Почему же? — интересуется любопытный Клава.
∙
— Потому что жопа тоже два, а между ними — сральник!
— Не, Пушкин наш мужик! — воодушевленно восклицает Клавка.
— А хули нам, боярам, грустить, коли на душе сплошная Удмуртия, — тараторит Трошка и светится, словно только что солнца дернул. — Знаешь, зачем зайцам длинные уши? Чтобы вошку на спинке хлопать! Что за блядство кругом?! Уведите меня отсюда!
— Ну ты конкретно зажигаешь, — улыбается Клава.
— Зажигаю, Клава! На мопеде по луне!
∙
Клавке мерещится сторукий таракана, с визгом рассекающий по луне на трехколесной ласипеде.
— Шалаш! Бля! — орет таракана. — Шалаш, бля, придурки!
В магазине моют полы. Так что там чисто. Не всегда, конечно. Люди ж заносят с собою и грязь. Но, когда в магазине уберут, то там чисто. И вкусно пахнет свежевымытой полой. И это правильно.
∙
На хате у Пафнутича кругом стоят какие-то древние шкафы с резьбой и узорами. Там даже есть магнитофон и пара засаленных кассет. На одной из них блатняки, а на другой — Маша Распутина. Прикольная музыка! Добрый оперетта! Застолью не повредит. Бывает, весь вечер слушаешь. В комнате стоит огромный черно-белый телевизор. На подоконниках, шкафах и столах лежат грязные граненые стаканы.
А мужики на кухне бухают, отмокают, горлыч полощут.
— Он, блядь, допросится у меня! — зло бормочет Пафнутич и, пережив выхлоп спирта, добавляет, — он, блядь, у меня покувыркается, пиздорванец ебучий!
∙
Пафнутич не из тех, кто занимается убийством. Самое большее — по молодости пацана одного со скалы столкнули. Но это за несчастный случай сошло. Вроде как и не убивали они его. Он сам всмятку разбился! Погиб бедолага. Канул в Лету. Склеил ласты. Зацвел ромашкой.
Да и официальный версий есть официальный версий, против него не попрешь. В убийстве ж главное: чтоб убитый сам помер, без сопротивления, и чтоб официальный версий был положителен. А когда убиваемый сопротивляется, это ж уже не убийство, а тяжелый убийство. А если еще и официальный версий против, то это уже и на преступлений тянет. А кому этого надо? Никому не надо. Всех преступников в Америку! Пусть там барагозят, идолы шершавые!
∙
— А какого хуя ты ствол ему выказал? — наезжает Багор на Пафнутича, — Трошка ж за дозу твою жопу продаст на первом же углу. Он же и так у тебя постоянно из дому что— нибудь тащит.
— Я-то откуда знал, что так выйдет?! Хули, тут и тащить-то нечего, — уводит Пафнутич разговор немного в сторону, кивая на обшарпанный стен, заблеванный стол, обоссанный пол, замызганный окн, обспусканный штор и битый посуд.
— Ну ты и проебался, надо признать, — сидит на той же феньке Багор, не давая себя отвлечь и подогревая в Пафнутиче злобу.
∙
“Все друг друга наебывают. Главное об это не пиздеть, и все будет путем!”, — проносится через Пафнутича резвый мысль, тихо хлопая крылышком.
∙
Михайло подливает в загаженный стакан пару булей и внимательно слушает, никому не мешая.
— Блядь, не люблю, когда дождь с мокрым снегом! Ебанутая погода, — брюзжит Пафнутич педерастичным голосом, окончательно меняя тему, ломая базар, переводя стрелки на улыч.
А если серьезно, Пафнутич из-за убийства того пацана, конечно же, мучился, только сам он об этом не знал. Мучился не столько Пафнутич, сколько очень пьяный Пафнутич, периодически в бреду проигрывая прощальный сцен, где пацан, улетая вниз, кричит напоследок:
“ Ма— а— ма— а— а!”
∙
— А мне наоборот такая погода нравится. Когда всем по облому, тогда и заебись! — по инерции продолжает Багор перечить Пафнутичу.
— Когда выпьешь, тогда и заебись, — вставляет свою слову Михайло, большой любитель консенсуса, и предлагает выпить:
— Давайте выпьем!
Дома, конечно же, лучше, чем в магазине.
∙
Но в магазине пахнет продуктом. Ведь продуктом пахнуть не запретишь. Вот и пахнет продуктом. Совершенно бесплатно и сильно!
∙
— Трошка, ты долго жить собрался? — спрашивает Клавка, протирая прилавок влажным тряпком.
— А я вообще жить не собираюсь. Хули мне. Живется — живу, а как пиздою накроет, так, значит, пиздою и накроет. Баста.
— И что ж ты дальше-то делать будешь? — не унимает свой допрос Клава.
— Клава, встретились два опездола, и говорит один другому: “Это ты у меня в чулане насрал?”, а тот отвечает: “Я, а че?” — “Так, ниче, просто думаю, откуда на мне говно?” — “Ну и откуда?” — “Кажись, из попешника!” — “Ну ты и опездол!” — “Не говори!”
— Ну и че? — спрашивает Клавка, искренне не понимая, что здесь за юмор: или очень простой и понятный, или слишком уж сложный. А Трошке только этого и надо. В магазине уютно. Он откидывается на подоконник и закуривает новую сигаретку:
— Вот и я говорю: че? Пиздою нас всех накроет!
Клавка напряженно задумывается над промелькнувшею мыслью, но мысль безвозвратно ускользает, улетучивается, оставляя чувство космической безысходности и пустоты.
∙
В такие мгновения Клавке чудится, что навстречу друг другу мчатся два огромных паровоза, а она лежит на рельсах ровно посередине и смотрит в бинокль на прозрачный небо, ищет там бога или хотя бы ангела какого— нибудь замухрышечного. И, сколько бы паровозы ни сталкивались, видений повторяется снова и снова. В магазин
заходит старушка и долго разглядывает прилавки. Потом она уходит. Людей тянет в магазин, даже если нету денег.
∙
А толстомясый мент водки дернул, слегка пожевал и к лягухе своей пакостной пристает. А она отбрыкивается:
— Уйди, у меня менструация!
Мент чешет тыкву и усыпает по тихой грусти. Незадача!
∙
А у Пафнутича дома не смолкает дискуссия.
— Ну ты, Пафнутич, философски на вещи смотришь! Я бы ему уже давно всю жопу пораздирал, — громогласно хохочет тонко иронизирующий Багор. — Я, блядь, с тебя удивляюсь!
— Да я ему еще пиздюлей-то наворочаю! — злобно рычит Пафнутич, черную когтю растопыривая.
— Как бы он сам тебе пизды не вломил! Я, блядь, уссыкаюсь, как ты с Клавкой пиздел! Ты бы ей еще жопку помыл! Она ж хуесоска. У ней пизда по щиколотку. По ушам бы ей хлопнул, чтоб поменьше выебывалась!
— Я и так ей чуть не впиздячил! — пытается сохранить свой лицо Пафнутич.
— Ни хуя ты бы ей не впиздячил! Они щас, наверное, с Трошкой над тобой уссыкаются! Опездол ты и есть опездол, — безоговорочно рушит Багор авторитет Пафнутича и победоносно сморкается на пол.
— Да хули ты до меня доебался-то! — вскипает наконец Пафнутич, который в подростках любил пройтись между баб с торчащим из кармана пугачем, задрав к небесам ликовального морда.
∙
— Да так, я же ружье не проебывал, — тихо отвечает Багор с неожиданной, спокойной улыбкой. И голос у него леденяще тверд и сдержан в самом жутком смысле.
∙
А в морг деваху завезли. Шлюха с городской помойки. Куражится на столе, кишки разбрасывая. Помидоров нажралась перед смертью и лежит воняет. Дурочка с переулочка.
∙
На улице уже капитально темнеет. Клавка собирается покидать магазинчик, тушить свет, жать на черные кнопочки. А Трошка ей под ногами мешается.
Трошка любит язык за то, что на нем можно сказать все, что угодно. Если, конечно, думать о том, о чем хочешь сказать.
— Клав, я понял, почему китайцы рынок заполонили, — ни с того ни с сего говорит Трошка. — Потому что их много, у них отдельное сознание не успевает толком развиться. Они же все постоянно скопом живут, и подумать им о себе некогда. Вот у них сознание и получается распределенное, как у тараканов.
— А что, у тараканов распределенное сознание? — с заметным недоверием спрашивает Клава.
— Да, — без тени сомнения отвечает Трошка.
— Ну ладно, — пожимает плечами Клава.
— Ведь тараканов же заебешься выводить! — зачем-то добавляет Трошка и победоносно продолжает развитие темы:
— Таракану на себя похуй. Он прется без всяких сомнений!
— Ну ты сегодня и загоняешь! — прерывает Клава Трошкин мыслительный процесс и мягкими ладонями разглаживает белый халат. — Трошка, а знаешь, где рак зимует?
— Ну и где?
— Там же, где и рака! Шел бы луше домой, да разрулил с отцом, — наставляет она Трошку. Но Трошке не очень хочется встречаться с отцом, который наверняка забухал щас с Багром. А они и в самом деле крепкую бухачу закрутили, кинулись в оттяг, устроили выходной среди неделя.
∙
— Багор, а ты когда-нибудь человека ел? — спрашивает Пафнутич. — Говорят, мясо сладкое.
— А я попробовал! — встревает Михайло и поднимает уродливый рук. — Когда мне вот эти пальцы на пиле поотрывало, я маленько кусил от одного. Когда бы еще такая возможность представилась! Но ни хуя не распробовал или не помню. Я ж бухой был.
— Так, может, ты пальцы не на пиле потерял, а вместо закуски сожрал! — хохотает Багор, сотрясая челюстем.
— А все может быть! Я ж ни хуя не помню! — не менее искренне хохочет Михайло своим роскошным басом.
— Палец не укусишь, пока не отрубишь! — неожиданно острит Пафнутич несвойственным ему образом, и это всех радует. Растет Пафнутич. Развивается!
∙
“ А ты не думай, что ты опездол. А если другие думают, то это хуйня. Они ж постоянно друг друга наебывают!” — проскакивает по шарабану Пафнутича резвый мысль. Пафнутич оглядывается.
“Йо— хо— хо!” — ликует орангутанго и пропадает в вечности.
∙
А вообще-то Михайло когда-то, — когда пальцы были еще целы, — любил играть на самодельной гитаре, но один палец у него (самое меньшее) — струны три за раз зажимал, так что слишком не разыграешься. Впрочем, с его слухом можно было и без гитары петь, все равно соседи по бараку думали во время странных ночных концертов, что это сама смерть за кем-то пришел.
∙
Дело в том, что, еще будучи ребеночком, Михайло собирал на кладбище землянику и свалился в свежую пустую могилу. А был уже поздний вечер, и никто вокруг могилки не ходил. Так что Михайло зря надрывал свою глотку. На пороге маячила долгая темная ночь. Но вдруг, уже среди ночи, неподалеку раздались голоса. Михайло решил не звать их на помощь, он даже захотел куда— нибудь спрятаться. Но в могилке слишком не спрячешься.
К счастью, люди, или кто там был, не собирались лезть в свежевырытую могилку. Они просто долго шуршали, чмокали друг друга в губы, постанывали, вскрикивали и шептались. Затем мужской голос произнес: “Если хуй в пизде подержать подольше, то будет мальчик, если поменьше, то — девочка”. “Хочу девочку”, — сказал женский голос, что несказанно обрадовало Михайлу, уверенного в том, что они решают, кого замочить: его или какую-то девочку. Утром Михайло до людей все-таки докричался. С тех пор Михайло был не в меру веселый.
∙
Сохатый Кирлюев, потомственный говнотес по профессии, в небу зырит, лобешник задрав. Попу почесывает, ссыт на ветерке, свежего воздуха хапает. Мужик без комплексов. Козявки по штанам размазывает.
∙
Клавка с Трошкой идут по засранному улычу в сторону Клавкиного дома. Мрачножопие кругом, мрачножопие. Лучше залечь во гробешнике. Клопа запердулетить. Шлакануться по тихой грусти.
— Он сказал, что тебе все яйца пообрывает, — пересказывает Клавка события трудового дня.
— А знаешь, почему он так сказал? — перебивает ее Трошка с видом очень глубокого мыслителя.
— Почему? — заражается любопытствой Клавка.
— А потому, что есть у него какая-то тяга гнать эту шнягу! — проникновенно говорит Трошка.
— Не, я серьезно! — допытывается Клавка.
— Серьезно? Нет, ты на газончик писаешь, — грустным голосом произносит Трофим.
— Не, правда, что случилось? — не унимается Клавка.
— Отгадаешь загадку — скажу. Где у зяблика клюв?
— В пизде! — грубо шутит Клавка.
— Нет, с той стороны пизды, загаси ее гасилкой , нелегкую, — вздыхает Трофим. — Так что хуй его знает, чего они меня ищут.
Дует свежий пронзительный ветер. Да еще и темно. Здесь нечего ловить. Здесь нужно ломиться напролом, прочь от всего.
А в доме Пафнутича пьянка кипит в самой разгаре. Члены торчком, трусы горошком.
∙
— Знаешь, че я думаю, почему наука встала? — говорит Михайло, который в году не по разу справлял свой день рождения и в конце концов совершенно запутался в собственном возрасте. Не дожидаясь ответа, Михайло дает разгадку:
— Они ж формулу мира ищут. А Эйнштейн ее нашел. Вот все и застопорилось. Что им теперь, второй раз ее открывать, что ли?
— А ведь точно, Михайло! Хо-хо! Слышал Пафнутич? — уважительно говорит впечатленный Багор.
Багор же в отличии от Михалы свой день рождений помнил, но стеснялся собственных чувств.
— А пущай другую выдумывают! — находится Пафнутич, который родился в городе лет сорок или пятьдесят назад и узнавал об этом с помощью обугленного паспорта.
— Ну и че, Михайло, на это скажешь? — весело переключается Багор на Михайлу.
— А на хуй нам другая формула? Так я тебе могу миллион формул придумать, — парирует Михайло и предлагает выпить.
∙
— А прикинь, Михайло, если пожарить на сковородке человечьи яйца! Интересное ведь блюдо получится?! — говорит Багор.
— Да, интересное, — медленно улыбается Михайло.
— Да, интересное, — зачем-то подтверждает и Пафнутич.
∙
Мысленно отведав новое блюдо, товарищи наливают по новому порцию противного жидкостя.
“Если бы у баб были хуи и не было титек, как бы мы различали друг друга?” — задается Михайло любимым вопросом, но до ответа дело пока не доходит. Ищущий мужик.
А Пафнутич смотрит вокруг и думает:
— Наебать бы их всех, сук ебанных!
Но у него одна беда: мозги периодически заплывают, и в сон клонит.
К примеру, сколько Пафнутичу ни показывай фильмов, он все— равно ни один не поймет, но все досмотрит до конца. Он знакомые слова слушает. И иногда ухмыляется: “О чем они говорят! Хуйня какая-то !”.
Но актрис он оценивает поразнообразнее: “Какая губастая! Вот ведь как бывает. Офонареть!” или “У нее пизденка, наверное, рыжая, игривая!”.
∙
Клавкина хата прост и чист. На стене висят “Три медведя”. У окна, что напротив кровати, всегда стоит ведро. Туда Трошка с герыча обычно проблевывается. Он без этого не может. Иначе чувствует себя непроблеванной какой-то. Полоскаться — это в кайф. “Гхэ, блин, увау!” Полоскаешься, бывает, аж шары округляются.
∙
Клавка представляет себя женой президента. Она катается по дому на розовом лошаде и читает газету, посвященную исключительно ей. Из жопы лошадя торчат букеты роз.
∙
Пока Трошка за столом варганит мазалку, Клавка прибивается по хавчику и молча наблюдает процесс, который нисколько не одобряет и даже осуждает.
— Блядь, Клав, проставь мне, пожалуйста, — просит Трошка и кажет ей свой синюшный рук.
— Не могу я уколы ставить, — устало отказывается Клава. И эта ситуация тянется изо дня в день.
∙
Трошка наконец попадает в свою истерзанную вену и просит взять выборку для проверки :
— Клав, оттяни на себя маленько.
Клавка оттягивает поршень, но слишком уж резко.
— Ты че делаешь, дура! На хуя ты иглу-то из вены вытаскиваешь! — бесится Трошка, выдергивает шприц и злобно молчит. Его убивают такие приколы.
— Че ты, не можешь по-человечески, что ли, взять? — срывает он злость на Клавке.
— Сам свои вены запаганил, хули на меня-то наезжать! — не совсем по делу отвечает разнервничавшийся Клава и уходит в туалету посикать. В туалете на драндулете не покатаешься. Запах не тот.
“Все в этом мире по-ебанутому устроено!” — думает Трошка, сосредотачивается и проставляется самостоятельно.
∙
Клава выходит из туалеты и с облегчением видит, что все уже хорошо.
— Бывает и получше, но и так заебись! — комментирует довольный Трошка свой делириозный наркоулетный состояний.
Клавка готовится ко сну. Чешет за ухом. Пятки майонезом смазывает. Прыщ на носопырнике уминает. Трошка в это время согревает чаек и говорит раздевающейся Клавке:
— Во жизнь! Прикинь, как мы эту жизнь потом вспоминать будем!
Он добродушно мечтает о настоящем.
— Как будто у тебя еще и другая жизнь будет?! — обламывает его Клава и неуклюже стягивает с себя относительно свежий плавыч, задрав оба нога над кроватем.
— Клав, думаешь, что я — Трошка? — говорит Трошка, снимая штаны. Он привык снимать джинсы, плавки и носки — сразу, одним движением. Ему всегда противно в этот момент, вот он и базарит, лишь бы базарить.
— Ну допустим, я думаю так, — включается в базар Клава, подтягивая Трошку к себе за руки. Но он зачем-то отстраняется, закуривает и говорит:
— Не, если по-серьезу, то я — вечный филин в говенной луже! Вот я кто.
— А я тогда кто? — спрашивает Клава.
— А ты — сопливая дура в калошах.
Голая Клава не знает, что и сказать, а потому выхватывает из пальцев Трошки сигарету и до усрачки затягивается крепким дымом.
— Да я пошутил. Ты ржавая застежка на вчерашнем портфеле!
— Ты мастер делать комплименты, — говорит Клава, тушит сигарету и прижимает к себе тельце Трошки, бабьим пальцем за него хватается, писькой к письке жмется.
∙
А в морг пацана заволокло. Герыч пацану хороший попался, вот он в морг и заехал, отдыхает. Лежит в крапинку, мумия прыщавая, страшило малолетнее.
∙
— Ты такой хорошенький! — шепчет Клава Трошке.
— Хуйня какая! — отвечает Трошка и загадочно улыбается. Тут ему в голову приходит интересный мысль, и он говорит:
— Клава, а ты можешь покричать мне что-нибудь в жопу? Я хочу послушать, как звук идет. А потом, — если хочешь,— я и тебе в пизду покричу.
— Правда, что покричишь? — заручается словом Клава и подползает к Трошкиному жопу. Трошка приподымается ракой. Клавка раздвигает его ягодицы и орет:
— Привет, Трошка! Это я, мохнатое чучело, на охоту вышло!
— Прикольно! — звонко восклицает Трошка и просит продолжения.
— Эй, чучундра, берегись мохнатого чучела! Отдай мне свои говешки! Отдай немедленно! Раскрой заначку! — продолжает Клава.
— Прикольно! Звук как будто изнутри ушей идет! — делится своим впечатлением Трошка и подползает к влагалищу Клавы. Но Клава вдруг меняет решение.
— А ты можешь пососать мою пятку? — застенчиво спрашивает она.
— Ты че, ебнулась, что ли? — прерывает Трофим похабный эротический фантазий Клавки.
Смущенный Клава отступается:
— Ладно, ладно, давай тогда просто поебемся.
Вонзая член в ее влагалищ, Трошка почти что испытывает счастье, ибо это и есть завершение всякого гона и всяких блужданий. А что еще надо?! Ничего больше не надо! Наконец общими усилиями член утрамбовывается в чулане, попадает, куда следует.
∙
— Хорошенький ты мой! — улыбчиво шепчет продавчиха Трофиму в ухо. — Миленький.
— Ну ты и загоняешь! — презрительно морщится он, плюхаясь полуопавшей членой в склизкой жиже влагалища Клавки.
— А че ты никогда не кончаешь? — спрашивает любознательная Трошка.
— Боюсь пернуть и обосраться, — честно отвечает Клава.
— Клав, а тебе заебись? — опять спрашивает Трофим.
— Да!
— Ну и хорошо! — радуется Трошка, которого уже сильно утомил этот дурацкий процедур.
∙
— А мазаться лучше! Только поссать потом трудно, — говорит Трошка, вынимая члену из влагалища.
Трошка закуривает сигарету и блаженствует, густо исчесывая свое тело от колена до шарабана.
∙
А магазина вокзал напоминает. Там можно немного отдохнуть и подумать. Но на вокзале можно поспать. В этом вся разница. Впрочем, если чуть-чуть исхитриться, то можно поспать в магазине. Ведь ночуют же там крысы и тараканы!Можно же сделать между дверей наверху антресоль.
Днем отдыхать, а ночью вылазить. Чем же не жизнь, заспиртуй обасик в ссаке?!
∙
Михайло спокойно разливает спирт по стопарикам. Он хорошо понимает, кто тут чего стоит. Но ему ничего здесь не надо. Он хочет напиться и выпасть. А еще он хочет, чтоб под ногами не путались.
“Михайло, мы не слишком резво под твоими ногами путаемся? А то, если что, так в миг перестанем. Ты только скажи. Намекни как-нибудь. Мы же всю свою жопу пораздираем, лишь бы Вам угодить!” — вот, что он хочет услышать.
∙
— Слушай, Михайло. Давай куда-нибудь съебемся. Мужик ты хороший, — предлагает ему Багор. — Меня Семен недавно позвал. Там веселее будет.
— Да сколько ж можно съебываться, Багор?! — улыбается Михайло. — Пора б и осесть.
— В тюряге! — хохочет Багор.
— Нет уж, туда я больше не пойду, — спокойно разъясняет Михайло. — Делать, что ли, не хуй?!
— Хули тут понты колотить, ебло расфуфыренное?! У тебя ж пизда вместо рта! — с ненавистью наступает на него Багор-в-голове-топор.
— А хули?! — очень доходчиво объясняет Михайло и, опрокинув стопарь, становится в пьяный стойка. — Ура, блин, на фиг!
Багор ударяет его по губе, но Михайло не лось, он умеет сгибаться. Сильный удар головой под дых валит Багра на пол, бандыхляет беднягу оземь, сшибает с плинтуса.
∙
— Пидор ебучий! — злится Багор, но смиряет свою гневу и, отряхнувшись, садится за стол на стульчика.
Багор в калошу срать не будет, мужик отходчивый.
Михайло тоже смягчается и наполняет стакан.
— Мутные вы какие-то, — говорит Багор и отпивает спирт, закусывая его сигаретным дымом. И все у него в голове по спирали вращается.
∙
Багор, конечно, начитан, но с годами в нем взросло недоумение: “Спрашивается, какого хуя я книжки читал, если там поебень всякая понаписана?!”.
∙
А Клавке в это время мерещится, что люди куда-то ушли. Их нигде больше нет. “Люди, где вы!” — кричит Клавка, а люди из дальних углов выглядывают, кажут ей фиги и сматываются. “Погодьте меня!” — кричит им вслед Клавка и бежит, громко топая ботой.
∙
Просто Клава не настолько запущен, чтобы ей мерещились говенные горы и говенные реки, но Клава не настолько и возвышен, чтобы ей представлялись россыпи жемчуга в потоках шампанского. Ей обычно мерещится нечто среднее, умеренное: сверкающие алмазы в слоновьих говенных минах, крокодилья моча в хрустальных бокалах…
∙
— Прикинь анекдот. Слон ебет слониху. Пыхтит. Хуй-то у него громоздкий. Ебаться же слонам тяжело. Короче, слон говорит: “Неужто я в аду снова слоном бегать буду?!”. А она ему: “Так ты и так в аду слоном бегаешь!”, — повествует Трошка.
Клавка задумывается:
— Ты на что намекаешь? Что мы по-свински живем?
— Не-а! По-человечески! — радостно восклицает Трошка и подпрыгивает, весело болтая писькой. Клава хохочет. А мужикам совсем не смешно.
∙
— Багор, а че ты такой злой? — спрашивает Михайло, слизывая с губы кровь шершавым языком.
— А хули мне?! Меня однажды уже убивали, но ни хуя не убили. Я тогда еще понял, что человек — это мудило с тремя хуями. Я эту сущность человеческую сразу же по глазам вычисляю. Знаешь, чем люди живут?
— Ну и чем? — спрашивает Михайло, прицеливаясь глазьями в бутылку.
— Да собственные сопли жуют.
— А тебе-то что надо?
— А я хожу, из людей сопли вышибаю! — хохочет Багор, обожающий сказать: “А я с онанизмом еще лет в тринадцать завязал”, и расхохотаться перед скромно стихшими собутыльниками.
— Как будто у тебя своих соплей мало?! — иронизирует хитроумный Михайло.
— Ты ж на собственные сопли злишься, а из других их вышибаешь! Клево ты это придумал!
— Пускай так, — соглашается Багор, не видя смысла продолжать эту тему, и разливает по очередному дозу замысловатого жидкостя.
∙
Багор лет с пятнадцати частенько задумывался о том, как пуля его чердак сносит. Задумывался не на шутку, плотнячком.
“Бабах, и в чердак!” “Баум!!!” “Шпонц!” “Бац, на хуй!”
Непередаваемое ощущение. Ковыляешь по улычу и представляешь. Полный улет. Если посчитать, сколько раз за свой жизнь Багор себе чердак посшибал, то длинная вылезет цифра, очень длинная. Как паровоз. Как кишка глистатая!
∙
— Пафнутич, хули ты все время кемаришь? У тебя ширинка на жопе расстегнулась! Поддержал бы разговор хороших людей! — заражаясь Михайловым благодушием, говорит Багор.
— Да хули вы всякую хуйню городите! — ворчит Пафнутич и поднимает со стола свой хмельной рож. — Попиздеть, что ли, не о чем?
— А че ты злишься-то, хуй моржовый? — очень органично наезжает Багор, давая Пафнутичу шанс проявиться без особого барагоза.
— Да так, — объясняется Пафнутич. — Меня уже тошнит от ваших базаров. Короче давайте вмажем!
∙
— Вот ведь поруха какая, хуезубая, — украдкой думает Пафнутич, синева беспросветная.
∙
А Кирлюев с бичевками по перрону гуляет. Шприцы попинывает. Бутылычи высматривает. За ручку бичевок поддерживает, пока те срут на рельсы. Сам тоже какает. Ночь. Хорошо! Попе свежо.
∙
Полынь — трава горький, но правильный, как говорится.
— Клава, а я в детстве,— помню,— мне казалось, что если в одну сторону все время бежать или лететь, то это значит, куда-то возвращаешься, где вроде бы и не был, но где меня уже ждут, потому что я там точно буду, и, стало быть, я уже там и есть.
— Так это у всех было! — оживляется Клава. — Это же то же самое, что падать с высокого обрыва, когда уже не можешь понять, вверх ты летишь или вниз.
— А как ты думаешь, мы были всегда? — говорит Трошка, злостный нарушитель ментального равновесия окружающих.
— Как это?
— Ну, если я в какой-то точке возник, значит я не мог не возникнуть. То есть, почему я возник именно в этой точке?
— Так че тут непонятного? Просто взял, да возник.
— Ебаный енот! Что ты понять-то не можешь?! Да, возник, но ведь мог же и не возникнуть!
— Не, если возник, значит не мог не возникнуть, или подожди…
— Ну! Если возник, значит я уже сразу возник.
— Что ты хочешь этим сказать? Ну а если ты просто взял и возник. Случайно.
— Так значит мир — это и есть я. То есть, я — это мой случай. А значит, чтобы он случился, я уже должен был быть! В ином случае меня просто нет.
∙
— Не, тут что-то не совсем так! Ты хочешь сказать, что перед возникновением ты уже был?
— Да нет же! Сколько ж можно-то ! Не то, что я уже был, а то, что я есть всегда, когда есть мой случай! А если нет случая, значит нет и меня. То есть, когда я есть, я всегда есть!
— А вон ты о чем! То есть ты говоришь: “Меня не может не быть”.
— Ну! Я могу только быть и все!
— Так, а если ты умрешь?
— Так я же не могу умереть, если только меня не убьют! Я же есть только мой случай. Значит, я только существую..
— Ну и что из этого?
— Да так, ничего, — говорит Трошка, не врубаясь в то, чего ж он добился. Не понимая, чего не понимает Клава, он перестает понимать и себя и почесывает свою носу.
∙
А Клаве мерещится, что стены в доме совсем жидкие.
“Что к чему?” — думает Клава.
∙
— А! Я хочу сказать, что я могу быть сколько угодно я. Главное — существовать, — вдруг включается Трошка.
— Как будто от тебя зависит существование!
— Конечно, зависит! Ведь я же уже существую. Значит, каждый раз, когда я существую, я уже существую и не завишу ни от чего.
— А тогда, когда ты спишь? — подкалывает его Клава.
— Тогда-то получается, что я и не сплю. Я просто засыпаю или пробуждаюсь!
— А кто ж тогда спит?
∙
— Никто не спит! Короче, я понял, как надо сказать. Я — это гондон. Если его надувать, он есть, если не надувать, — его нет. Но если его потом надуют, то это же будет опять он, потому что другого гондона быть не может! Другой гондон к этому гондону не имеет никакого отношения, потому что он другой. И все перерождения — бред собачий. Дело ж не в памяти о гандоне, а о бытии гондоном!
— А если этот гондон сжечь?
— Ну и хули? Тогда этого гондона не будет до тех пор, пока он снова не сбудется.
— А если его никогда не будет?
— А это его не касается. Он или всегда есть, или его всегда нет. Что одно и то же! Одно и то же! Блядь, люблю, когда все сходится! Это ж просто. Меня эта простота и завораживает и убивает! Прикинь, Клава, если бы свет был твердым, мы бы об лучи спотыкались.
Клава молча курит сигарету. Трошка тоже. В воображении Клавки всплывает пустой тарелка. Абсолютно пустой тарелка. Пустее не бывает.
А мужики бухают, хайлают, шалманят. Гудят, короче.
∙
— Да вы ж сами ни хуя не поймете то, чего вам тут надо! Если б Бог сделал мир под ваши желания, этот мир сразу бы и наебнулся! — горячится Михайло. — Твой бы мир, Багор, ты бы сам и разъебал к чертовой бабушке, и себе бы шею свернул!
— Харей об асфальт! Еблом о кирпичи! — подтверждает Багор, усиленно кивая тяжелым мордычем.
— А у Пафнутича вообще был бы не мир, а пьяный сон, где хуй чего разберешь!
— А тебе-то какой мир надо?— задирается в жопу пьяный Пафнутич.
— А мне до пизды до любого мира. Я везде проживу, потому что мне ни хуя не надо!
— Заебачая философия! — хохочет Багор.
Михайла доволен эффектом, лыбится, язык Пафнутичу кажет, Багру подмигивает. Пафнутич же, — опять вдребодан, — сползает головою на грудь.
∙
“Если всех знакомых на кладбище уносят, значит и меня туда унесут”, — делает в уме строгий вывод Пафнутич и представляет кладбищенский памятник, на котором написано одна только слово: “Пафнутич”. Страшное слово, если учесть обстановыч. На этом его осмыслений смерти, как правило, завершается.
— Пафнутич, ты мне это прекрати, — говорит Багор, но Пафнутич, тоскливая трещина шершавого бытия, даже не напрягается для ответа.
В общем, Багор, Пафнутич и Михайло — большие комики, как вместе соберутся. Один барагозит, другой тоже барагозит, а третьему — лишь бы побарагозить.
∙
Клавке мерещится бал.
— Разрешите, я Вас в ручку поцелую, — говорит Багор и кланяется Клавдии Ивановне.
— Нет. Я не могу позволить Вам так низко пасть!
— И все же позвольте!
— Нет. Не могу! Вы обо мне, верно, дурно подумали, — говорит в слезах Клавдия Ивановна и в отчаянии руки заламывает.
Вот такой ей фантазий приходит на ум.
∙
— Сколько ебл у дракона? И не говори мне, что — три. Все равно не поверю. Я ж бабенция тонкая! — говорит Трошка, который по замыслу автора является, по— видимому, носительницей светлого отчаяния.
— Ах, какие мы воспитанные! Может Вам еще и на скрипке сбацать? — предлагает Клава, поглаживая свое тело.
— А хули там, сбацайте! — неизвестно кого пародирует Трошка женским голосом. Да никого он не пародирует! Гонит с чистого листа.
— Показать тебе кукуру— мукуру? — предлагает Клава, отрывает ноги от кроватя, растопыривает пальцы на руках и ногах и, сидя на заднице, кричит:
— Кукуру— Мукуру!
Трошка хохочет:
— Полный пиздец!
А Клавке этого мало, она снова растопыривает пальцы и орет:
— Кукуру— Мукуру!
У Трошки начинается новый приступ смеха. Клавка тоже ржет.
Они весело проводят время.
∙
Клавка и Трошка весело проводят время, а на улице черный слякоть. И где-то не очень далеко, в доме Пафнутича, идет шальной разговор.
— Пафнутич, а ты опездол или нет? — спрашивает Багор.
— То как, — косо ворочает скулой Пафнутич, не открывая глаз. — То опездол. То не опездол. То опять опездол. То опять не опездол…
— А Михайло?
— А Михайло всегда опездол. Разопездол. Два опездол. И снова опездол. А потом еще снова опездол, — бормочет Пафнутич.
— А я опездол? — с хохотом спрашивает Багор.
— А ты полуопездол, но всегда.
— Он опездоленный опезделон, — включается в базар и Михайло.
— Бля, хуево! — вскрикивает Пафнутич и блюет на себя.
— Не, Пафнутич, тебе — заебись! — веселится Багор перед облеванной Пафнутичью.
— Хуево мне! — потеряв всякое чувство юмора, бормочет Пафнутич полным блевотины ртом.
— Не, Пафнутич, тебе — заебись! — повторяет Багор и вместе с Михайлой умирает со смеху.
— Я ща подавлюсь и умру, — жалобно шипит тупорылый, как зюзя, Пафнутич, захлебываясь блевотиной.
— Ты ее или туда, или сюда. Уж реши как— нибудь, — советует Багор.
∙
Пафнутич, однажды в сенях в темноте на Зинку нассал, потому что она, обидевшись после скандала, решила промеж шмоток и рухляди заночевать, то есть из дому ушла. А Пафнутич этого не усек, вот и нассал ей с пьяну на морду, без всякого злого на то умысла.
Но и Зинка не дура! Она до своего ухода любила у Пафнутича посреди комната на ковер нассать. Но смешно даже представить, что Пафнутич стирает ковер или гамашу штопает, репку в огороде засевает, а на ночь печальные стихи сочиняет о хромоногом возлюбленной, уехавшей на пьяной
пингвине в Никарагуа. Не, Пафнутич не будет стирать ковер. Это не его стиль.
Так что память о Зинке остается крепкий до сих пор. Этот память можно занюхать, разглядеть и даже потрогать. Но срала Зинка, — как и положено, — на улице с мужиками.
∙
В магазине нельзя сходить в туалету.
Это плохо.
Но можно сходить в туалету за магазиной, а это хорошо.
И то, что в магазине нельзя сходить в туалету, тоже хорошо.
Чем бы там пахло в ином случае?!
∙
— Клавка, давай я тебе все объясню. Ты же ебанутая. Мир неправильно понимаешь. Ты думаешь, что это зачем— нибудь надо. А это ни хуя не надо. А если ты думаешь, что это все-таки надо, то все чего-то ждешь. А так как это ни хуя не надо, то ты и ждешь ни хуя!
— Пиздишь ты, Трошка, я не жду, а живу!
— Если бы ты просто жила, у тебя бы базар был другой. Я бы тебя по базару моментом вычислил.
— А ты с понтом дела ни хуя не ждешь!
— Не, просто когда я жду, я не жду там, а жду здесь, а значит, я ни хуя не жду. То есть ждать для меня — точно такой же прикол, как и не ждать! И не хуй меня грузить! Так что думай, о чем говоришь, — кипятится Трошка, объемля мыслью всю плану бытия.
— Короче, когда я что-то говорю, я говорю из вечности в вечность, то есть я отсюда сюда и говорю. А ты говоришь отсюда туда, хотя на самом деле тоже говоришь отсюда сюда. У тебя одна Клава какой-то другой Клаве пиздит куда-то туда, а на самом деле, куда-то никуда. Ты из настоящего говоришь в будущее о прошлом. На хуй это надо! Так же можно всю жизнь пропустить!
∙
В ровном шепоте смиренного чувства вызревают благородные истины. Они просты и чисты. Их блеск безыскусен и чудесен, как утренняя роса. Живительный родник, играющий в солнечных бликах. Он так далек от наших проблем, но так близок к нашему совершенству. В мире вся путя остается открыта.
∙
Трошка в детстве гостил у бабушки. Однажды ему очень захотелось и спать, и срать одновременно. И он пошел в туалет. Там он и уснул во время каканья мокрой какашкой. Когда Трошка проснулся, он очень испугался, потому что лежал в унитазе, вымазавшись своею мокрой какашкой,
и не мог понять, что происходит. Он закричал и в туалет прибежал встревоженный бабушка в желтом сорочке. Этот случай оставил на Трошке большой впечатлений, и на бабушке тоже. “Или спать, или срать”, — говорил после этого бабушка, а потом как-то умер…
∙
— Как будто жизнь можно пропустить! Какая разница, откуда куда говорить? Ведь, если по- твоему подходить, я есть такая, какая я есть, потому что я всегда, когда я, — я и есть, — тараторит Клава, захлебываясь в неистовстве и поражаясь тотальному умопомешательству, обуявшему скудоумного шалопута.
— Нет, Клава. В том-то и дело, что когда ты отсюда туда говоришь, ты собой не являешься, потому что, если бы ты являлась собою, ты бы просто пиздела отсюда сюда себе, потому что на самом деле все только и делают, что пиздят отсюда сюда, хотя и думают, что пиздят туда. Вот, например, возьми батяню. Думаешь, что он ни хуя не рубит?! Все он рубит! Но для него удобней делать вид, что он опездол, потому что в этом случае он здесь не при чем! Более того, в его глазах — мы сами какие-то ебанутые. Получается, что Пафнутич живет в мире, который ебанут, а значит — все хуйня! Спрашивается: о чем батяня разговаривает? У него что, другой мир есть? Да ни хуя у него нет! Просто он отсюда куда-то туда пиздит, а на самом деле тута и барахтается! Хули себя-то наебывать! Раз уж пиздеть, так самому себе и пиздеть, — распаляется Трофим, пропадая в дремучих абстракциях. — Человек так устроен, что привык думать, что если пиздеть могут все, то и слушать могут все. А ни хуя! Пиздеть могут все, а слушать может только один! И этот один — ты сама. Слышала у викингов про ОДИНА? Вот они про то же самое пиздели, это точно. Один ОДИН все и слушает. Поняла, блядь, или нет?! Только ты одна слышишь! Только ты одна! ТОЛЬКО ТЫ ОДНА! ВО ВСЕЙ ЭТОЙ ЕБАННОЙ ВСЕЛЕННОЙ — ТОЛЬКО ТЫ ОДНА СЛЫШИШЬ! Так уж напизди себе, будь добра! Больше ж спиздеть-то и некому! НЕКОМУ!!! Блядь, как я люблю, когда мысль до конца доходит! — победоносно завершает восхищенный Трошка, этот почти неистребимый двуногий придурок на фоне хорошо прозомбированных участников общечеловеческого забега, искренне удивляясь монументальности собственного реча.
∙
— Как это? — спрашивает ошарашенный Клава.
— Заебись! Это полный пиздец! Ты хоть маленько-то думаешь, когда я говорю?! А, Клава? Ну понимаешь, дурочка, когда я начиная говорить, я пускаюсь в путь, но если я говорю отсюда сюда, то круг должен замкнуться, то есть я должен вернуться обратно к себе, — разжевывает ей Трошка, ловя опийный приход. — Если же я не возвращаюсь, то значит я где-то разомкнут, то есть ты словно не спизделся! Словно начал глотать, а доглотнуть не можешь. Так вот, когда себя теряешь, то какой-то недоглотанный ходишь. То есть ты — не ты, а какая-то поебень с ушами. Тебе вечно чего-то надо, а че надо, — хуй знает. И поэтому тебе все
чего-то хочется, и ты чего-то ждешь! А на самом деле, хули тут ждать, если ты и так уже в вечности?!
— Ты пиздишь! Ты же хочешь вмазаться!
— Ты ни хуя не о том пиздишь. Это не канает, Клава, в натуре, ну хоть маленько задумайся! Когда я хочу вмазаться, я же в самой вечности хочу вмазаться! Это у меня такой вечный прикол.
— Я тебя что-то не пойму, ты по— моему где-то тут прогоняешь. Правильно, что Пафнутич тебя за долбоеба держит, — сообщает вконец обиженный Клава.
— Во! Вот ты и проебалась конкретно! Ты же опять на эту хуйню подсела! Я же говорю, что ты какая-то ебанутая! Как это я могу неправильно думать, если я вечно так думаю? Я же думаю от себя к себе. А у тебя у самой мозги неправильные, если тебе кажется, что я хуйню думаю. Если бы ты правильно думала, тебе бы казалось, что и я правильно думаю.
∙
— Так ты же сам поднаебался! Ведь, если ты говоришь, что я думаю неправильно, значит ты сам на эту хуйню подсел и говоришь отсюда туда. Ведь, если все вечно, то то, что я говорю , это и есть правильно.
— Так в том-то все и дело, что для тебя это не вечно. Ведь, если бы для тебя это было вечно, у нас бы вообще такого базара бы не было. Дело-то не в словах, а в том, как ты на вещи смотришь. Ты же живешь в каком-то ебанутом мире! Я тоже когда-то в таком же мире жил, пока не понял, что это ебанутая ситуация. И тогда у меня в глазах что-то поменялось, чего ты как раз и понять не можешь, потому что у тебя это не поменялось!
— И ты знаешь, как это можно поменять?
— Конечно знаю. А че б я тебе тут три часа-то талдычил! В принципе, я бы тебя за неделю сделать мог. Хочешь?
— Ну.
— Ладно, считай, что я уже начал, поскольку мы уже допизделись до того, до чего допизделись, а это немало, уж поверь мне. Но, — если честно, — ты тяжелая баба!
∙
А в морг снова какого-то пацана занесло. Опять герыч хороший попался. Ну сколько же можно хорошим герычем банчить?! Бадяжте ж его чем-нибудь. Нельзя же так.
∙
— А у тебя родственники по стране где-нибудь есть? — спрашивает Михайло.
— Да по стране-то их до хуя, но только на хуй я им такой опездол нужен? Не уживемся. Да я и не хочу так жить.
— Да ты же сам не знаешь, как ты хочешь жить! — поучает Багра Михайло.
— Ну не как Пафнутич, это точно, — решает повеселится Багор, разглядывая втыкающего Пафнутича. — Он же из-за водки все проебал, что у него в жизни было.
— А хули у него было! Дом, семья, машина и работа. Так все почти и осталось, кроме работы, да ебанной семьи. Не! Он себя проебал!
— Ни хуя, — включает свой голос Пафнутич. — Меня тут все знают. Я еще свое возьму!
— Да ни хуя ты, дурелом хуеглазый, на своем разъебанном москвичонышке не возьмешь! — хохочет Багор и разливает по новой.
— Да хули ты, Михайло, выебываешься. На себя посмотри. На чьи деньги пьешь?! — обижается Пафнутича весьма избирательно.
— Так его, Пафнутич, — подзадоривает Пафнутича развеселившийся Багор.
— А хули на меня смотреть-то , — добродушно отвечает Михайло. — Я ж от своей судьбы не бегаю. Мне и так хорошо. Я-то знаю, чего мне не надо. А че надо, так оно под рукою лежит, так что за спирт — благодарствую. С меня корова
.
∙
— Ну че, жахнем! — предлагает Багор, упреждая намечающуюся скуку. Багор любит жизнь сочный, с прибамбасом.
∙
Багор хорошо помнил, как ему в детстве говорили: “Не дави букашку. Она же живая. Представь, что это тебя так давят!”. И Багор живо представлял, как он давит сам себя, очень злился и до боли сжимал маленькие кулачки. Теперь Багор уже вырос, стал взрослым, многое повидал, но в детство его до сих пор еще тянет.
∙
— Знаешь, в чем твоя главная беда? В том, что тебе нужно специальное разрешение на то, чтобы чувствовать себя хорошо. В этом главная беда человека! Ему нужно специальное разрешение для того, чтобы чувствовать себя человеком. Кстати, я тебя меняю.
— О чем ты? — чуть не плачет Клава, в усмерть заморенная шатаниями Трошкиного мысля. Трошке нельзя давать героином колоться. А если уж дали, то от людей прячьте! Он же нам весь мозг перепутает.
— О том, — объясняет Трошка, — что если тебе не дают специальное разрешение, ты перестаешь чувствовать себя человеком! И моментом перестаешь быть человеком, так как человек на самом деле способен чувствовать себя человеком и без всякого разрешения. Значит, в первую очередь люди заставляют тебя поверить, что ты без разрешения не сможешь почувствовать себя человеком, а затем либо разрешают, либо запрещают тебе быть человеком в зависимости от того, куда катится колесо. И хуй с ними, с людьми, но с того момента, как ты поверишь в это разрешение, ты перестаешь быть настоящим человеком, а становишься опездолом. Я вот думаю, сколько в мире ебальников много!
— Да, до хуя ебальников, — соглашается Клава.
— А прикинь, если бы все ебальники, какие только в мире есть, были и будут, выстроить рядами и посмотреть на них всех сразу!
— О, это был бы полный пиздец! Небы бы не хватило, — авторитетно заявляет Клава.
— И это бы было абсолютно хуистое небо! — говорит Трошка.
— Хуеватое небо, — развивает мысль Клава.
— Хуевищно хуевастенькое! — продолжает Трошка.
— Полнохуйное небо, — превосходит Клава саму себя и весело улыбается.
∙
Знаешь, что такое пиздулет? — говорит Трошка и бежит полоскаться к ведру. Из него выливается мощный поток чайной воды.
— Это такой руль на пизде, — кричит он от ведра. — Кто им рулит, туда пизда и поворачивает! Теперь остается выяснить, кто рулит пиздулетом. А все мы маленько им рулим, но чаще всего те, у кого глаза блестят. Так что Клава заглядывай иногда в глаза человека. А все остальное в человеке — это хуйня! Человек — это глаза и улыбка.
— А голос? А дела? А варежки? — в полнейшей прострации перечисляет Клава.
— А у человека нет иных дел, кроме глаз. Все остальное — это хуйня, плата за улыбку, — бодро отвечает Трошка. — Все, приехали, кукареку! Клава! Отдай мормышку!
— А голос? — в истерике кричит Клава.
∙
— Обрати внимание, Клава, я не о людях разговариваю, а о человеке. Так что при чем тут голос, при чем тут дела?! — смягчая тон, объясняет Трошка.
— Ерунда какая-то. Я так тоже много чего напиздеть могу! — говорит Клава. — Не ешьте этот говешыч, потому что этот говешыч хуевый! Ведь, если бы вы хоть что-то понимали в говешычах, вы бы сами сказали, что он хуевый. А так как вы говорите, что он хороший, то ни хуя вы в говешычах не понимаете!
— Отсоси у бегемота, Клава! Ведь ты же опять поднаебнулась! Туда отсюда много чего напиздеть можно, а ты себе напизди! И тогда никакого базара. Я ж тебе говорил уже, что дело не в словах, а во в взгляде. Думать же можно, что угодно!
— И видеть можно, что угодно, — сопротивляется ополоумевший Клава.
— Вот ты и видишь, что угодно! А ты увидь не что угодно, а вечность. Поняла, о чем я?
— То есть я должна смотреть на что угодно, а думать, что смотрю на вечность? — Клавка собирает последние силы.
— Ну, почти что так, только еще проще! Ведь ты видишь только то, что ты видишь, значит никаких что угодно уже не увидишь!
— А срать? — откровенно издевается Клава.
— Ну и хули! Сри и видь себе на здоровье! В чем проблема-то ?!
∙
— Подожди, че за хуйню ты мне прогоняешь? О чем мы говорим? Знаешь, где все твое рассуждение сыпется? В одном вопросе: а на хуя видеть-то ! Вот у меня есть пизда, ну и на хуй ей видеть? — произносит Клава, завладевая сомнительным инициативом.
— Как на хуй? Чтобы видно было!
— Не, правда. Я вот все думаю, что если и нужно видеть, то только для того, чтобы одну хуйню в конце концов увидеть!
— Ну и что за хуйня?
— Представь себе огромное снежное пространство. Представил?
∙
Клава фантазирует, что в зал заходит Пафнутич в накрахмаленном воротничке.
— Ха— ха— ха! Господа, я, блядь, пришел! Целуйте мне жопу, и поскорее! — говорит он.
Но благородный Багор выхватывай шпагу и пронзать негодяю сердце. Присутствующие аплодировай.
∙
— Блядь, горим! — орет Багор, ему все неймется. Обожает он разную шутку.
— Шило! — орет проснувшийся Михайло.
— Хули вы там орете. Пошли на хуй отсюда! — выгоняет Пафнутич сквозь сон доставших его мужиков.
— Блядь, горим, Пафнутич! Беги за водой! — орет не на шутку развеселившийся Багор.
— Шифоньеры вытаскивай, — заводится по той же феньке Михайло. Что за оглобля покорежила их разум?
— Срань господняя. Мухосранцы ебучие! — бушует промеж себя Пафнутич и размахивает в воздухе руками, но до конца проснуться ему в ломы, резьбу сорвало. Голова тяжеленный.
— Он че, ебнулся, хуй костлявый? — спрашивает Багор у Михайло.
— Накрылся Пафнутич! — авторитетно заявляет Михайло и разглядывает содрогающегося в бреду Пафнутича.
— Давай его растормошим, — оживляется соскучившийся по конкретному делу Багор и принимается Пафнутича за плечи тормошить. Пафнутич водит головой по столу, но голова от стола не отрывается.
— Михайло, хули сидишь, отдери ему голову-то от стола! — предлагает Багор.
∙
Михайло встает и, хватив за жирные волосы голову Пафнутича, отрывает ее от стола. Пафнутич кажет мятую морду и криво валится с табуретки. Багор и Михайло успевают отскочить, чтобы не вымазаться в облеванном Пафнутиче.
Пафнутич же подкладывает руки под голову и мирно засыпает прямо на полу в гостях у сказыча.
— Диоген ебаный! — хохочет Багор, умеющий иногда блеснуть эрудицией. Освеженные и слегка взбудораженные приключенией Багор и Михайло решают выпить. Но выпить нечего. Багор брезгливо шарит по карманам Пафнутича. Там есть все, там только вилки нет. Всякая фигня понапихана.
Багор, наконец, находит несколько купюр.
— Ну, ни хуя ты, Пафнутич, богатенький Буратино! — восхищается Багор. И они с Михайлой отправляются в путь по блестящему дождливому ночу до ближайшего киоска.
∙
А Кирлюев, потомственный говнотес по профессии, с зачуханенной замухрышкою в подвале рукоблудием балуется. Шарабаном в бетонный угол возле батарея упирается. Стекловатой подтирается. Лыбится черным прогнившим ртом. А лахудра ему титьку поднатарелую кажет и тоже улыбается, грымза задрипанная.
∙
Багор выходит из киоски с пузырем в кармане и смотрит на чернеющий свинец осеннего неба.
Затем он видит, как неподалеку орава остервеневших подростков метелит Михайлу, сгибающегося на земле.
— Щенки! — орет Багор и хватает одного из щенков. Левой рукой он сжимает его тонкий шей, а правой — рвет рот в сторону уха. Пацан визжит, и его приятели сматываются. Багор для профилактики несколько раз тыкает пацана мордой в грязный асфальт и полощет эту самую морду в вязком луже.
Затем он отпускает малыша домой.
∙
Багор идет с хромающим Михайлой до дома Пафнутича.
— Че ж ты, Михайло пизды-то вломить им не мог?! Здоровый такой, — говорит Багор.
— Так а хули, их такая орава! Они ж сразу с ног сбили, — объясняется покореженный Михайло.
— Злости в тебе маловато, — говорит Багор. — Знаешь, какая у меня мечта? Чтоб на меня напали какие— нибудь шакалы, придурки, менты, кто угодно. А я бы выбрал одного и зубами в горло вгрызся. Я прям чувствую, как у меня под зубами пульсирует хрящ. И пусть меня мочат. Мне похуй. Мне главное, чтоб глотку успеть перегрызть. Блядь, аж десны зачесались. Давай— ка вмажем.
Михайло кивает и ежится под сердитым ветерком.
— Просто знаешь, Михайло, лучше покоцать себя и других, чем дать над собою смеяться. Хуже этого не бывает. Как можно иначе жить?! Я этого не понимаю, — спокойным голосом договаривает Багор и прикладывается к горлышку бутылки.
∙
— Ага, представил, — говорит Трошка и снова бежит к ведру проблеваться.
— Ни хуя ты не представил, — раздражается Клава, — я тебе говорю представь абсолютно белый снег.
— А сверху что?
— А верху и нету! Это же ровное покрытое снегом пространство.
— Ну, вроде что-то представил, — возвращается на кровать радостный Трошка.
— Ага, теперь найди в нем черную бабочку. Она должна где-то мелькать там в бесконечности.
— Ни хуя я ее че-то не найду.
— Понятное дело, она ж в бесконечность улетела. Ну ты и долбоеб! Просто знай, что черная бабочка где-то в этом однородном белом пространстве порхает. И сколько б она ни порхала, она даже не знает — движется ли она, или нет, в этом однородном белом пространстве. Она, даже падая, ни хуя не падает, потому что все везде одинаково! Представил?
— Ну представил.
— Так вот, эта черная бабочка — ты и есть! Она — каждый из нас!
— Блядь, Клавка! Так я ж тебе про это как раз и говорю! Теперь тебе надо спиздеть себе до конца, — Трошка аж подпрыгивает на кровати, мимоходом разрушая весь Клавкин построений.
— Не поняла, — удивляется Клава неожиданному восторгу Трошки.
∙
— Как не поняла-то ! Я-то давно уж понял, что дело не в картинке, а в том, как на нее смотришь! А ты, похоже, любишь картинки зырить! Добавь только немного свистящего шепота.
— Зачем?
— Как зачем? Затем, что в вечности только шепотом разговаривать можно, а еще там легонький свист раздается, можно сказать, присвист.
— Ну и..
— Че ну?! Теперь посмотри куда— нибудь, например, на стену или еще куда и скажи: “Привет, вечность”.
— Привет, вечность, — шепотом произносит Клава и непонимающе оглядывает Трошку.
Клава сбита с панталыку. Клаву стопорит, мозги зажевывает. Харе думать, Клава! Секс попроще будет! Так можно и всю жизнь продумать.
— Че, до сих пор не поняла? Ты интонацию ни хуя не ту подобрала. Но это фигня. Дело времени. Спешить некуда. У тебя целая вечность в запасе. Можешь теперь ничего не делать. Живи, сри, хавай. Оно само рано или поздно сделается. В общем, молодец. Через неделю испаришься!
∙
— Стой, хитренький. Теперь ты мне должен рассказать, что за интонация такая нужна, — говорит Клава и обвивается своим телом вокруг Трошкиного тела.
Да, секс попроще будет. Там главное, чтоб все был. А если уж все есть, так и думать нечего. Красивей не станешь!
— А обыкновенная интонация. Как раз та, про которую я говорил. От себя к себе. Короче, скажи так, чтобы самой стало понятно, че сказала. А для этого думай о том, о чем хочешь сказать, — в блаженной раздражении говорит исцелованный Трошка. Знал бы он, что его ждет!
— А ты можешь так сказать? — с жарким придыханием спрашивает Клава, лаская Трошку.
Вот инопланетянки вообще не думают. И ничего, живут! Летают себе на здоровье!
∙
Трошка улыбается и говорит:
— Могу, конечно. Привет, вечность.
∙
— Слушай, Михайло, а ведь, если бог везде, значит, он и в говне! — спрашивает, позевывая, Багор.
— Выходит, и в говне, — отвечает Михайло и тупо смотрит на наполненную стопку.
— Вот ведь, мужик! — восклицает Багор.
— Багор, а ты хочешь покоя? — спрашивает, икая, Михайло, чудом спасшийся от аборта дегустатор человеческой боли.
— А ни хуя я не хочу покоя. Знаешь, Михайло, что самое страшное на свете? Когда хочешь шелохнуться, а не можешь! Слышь, Михайло! — с досадом договаривает Багор, видя, что Михайла безнадежно уснула, не говоря уж о давно отрубившемся Пафнутиче.
— Хуй с ним, — говорит Багор самому себе и, сильно шатаясь, уходит спать на кровать.
∙
— Вот и я говорю: “Хуй с ним!”. Паяльник в сральник — вот, что самое страшное, — неожиданно говорит малопредсказуемый Михайло и продолжает спатеньки.
Если бы Багор, Пафнутич и Михайло побежали наперегонки, Багор бы пришел первым, Пафнутич вторым, а Михайло бы вообще не пришел, потому что Багор его кривым ножиком зарезал бы, стоило б Михайле вырваться вперед. Психология!
∙
— Клава, знаешь, почему тебе кажется, что я брежу? Потому что ты думаешь, что если тебе больше лет, то в тебе и больше ума. А ум-то наоборот с возрастом садится! Хочешь тайну расскажу? Перед тем, как мы здесь оказались, нас всех показывали друг другу. А знаешь, зачем? Чтобы потом, когда все это кончится, снова показать друг другу. Прикинь только, о чем я говорю. Это ж полный пиздец. Когда мы это вспомним и поймем, мы ж просто охуеем!
— Ну ты и гонишь!
— Во— во, я про то же. Это ж полный пиздец! Мы ж просто охуеем! — не унимается Трошка, сладко потягиваясь на кровати.
∙
— Клавчик, а у тебя в детстве был цветной детский барабан? — мечтательно спрашивает Трошка.
— Нет, — отвечает Клава, прыща ногтем уминая.
— А у меня был! Батя им по пьяни в стенку швырялся! Представляешь?!
— Представляю, — говорит Клава и представляет, как Пафнутич барабаном в стенку швыряется.
∙
— Клава, а тебя батяня еб? — спрашивает Трошка, пока Клавка играет его молодой членой, посасывая ту теплыми губами и горячим ротиком.
— Чей, — спрашивает Клава, вынимая члену из горячего ротика.
— Мой! — отвечает Трошка и вдруг резко блюет, успевая откинуть голову в сторону от кровати.
— Ты че! — кричит Клавка, но ей лень сейчас возиться с блевотиным. — Хорошо, что хоть не на меня!
В комнате наступает полная тишина.
∙
Трошка втыкает неизвестно куда, а Клавка откидывается в расслаблении, закатив шары к потолку.
По потолку едет разноцветная карета, запряженная белыми лошадками. Из кареты вылазит мохнатый слоник в драгоценной короне и светящимися мудями. Он берет микрофон в свои человеческие руки и поет какую-то песню на иностранском языке голосом Хулио Иглесиаса.
Трошка возится в поисках наилучшего поза и наконец вырубается, засунув по привычке свой указательный палец в Клавкину жопу.
Веки у продавчихи слипаются, и она погружается в золотистые пропасти сна.
Сны
∙
Пафнутичу снится, как Багор к строю ментов подваливает. Пафнутич смеется и кричит Багре:
— Шпыняй!
А Багор ходит с плеткой и равнодушно ментов пидарасит.
Вдруг Пафнутич замечает, что на нем возникает архетипически ненавистный милицейский форм. А Багор к Пафнутичу с плеткой двигается. Пафнутич сматывается, а Багор следом бежит и орет:
— Стой, подожди, Пафнутич. Давай попидарасимся!
— Шпыняй! — орет в ответ Пафнутич и карабкается по водосточной трубе на крышу пятиэтажки. И чувствует Пафнутич, что залезть ему не судьба. Но он все— равно из последних сил карабкается, плотно зажав трубу между тощих бедер. А до крыши бесконечно далеко!
— Да постой ты! Дай я тебе билет-то отдам! — кричит снизу Багор, потому что у Багра на плече полный сумка какого-то липового билета.
Но Пафнутич, изнемогая, карабкается выше и выше, замечая за собой, что сколько б он ни карабкался, а все на том же месте остается. И вдруг его письке становится щекотно— щекотно! Пафнутич карабкается и хохочет. Вот до чего щекотно его письке!
А Багор как паук по стене подползает к Пафнутичу и трубу от стена отдирает.
— Кончай! — кричит Пафнутич, чувствуя, что летит вместе с трубою вниз.
∙
Багру же снится, что за столом восседает его сын — известный хлебороб— тракторист всей Кубани!
— А почему я тебя раньше не знал? — интересуется Багор у сына.
— А потому, что у меня на руках вместо пальцев хуи! — говорит гордая сына и протягивает Багре свои руки. Багор их рассматривает и офигивает. Офигев, Багор вместе со стулом оказывается на центральной городской площади. Он сидит в самой центре. А мимо люди ходют и своими делами занимаются: торгуют, какают, разговаривают.
Вдруг Багра поднимает какая-то сила и преспокойно переставляет его ноги по камешкам.
Багор ходит, смотрит, но оно само ходится, смотрится. Багор хочет развернуться и уйти восвояси, но ничего не может поделать, поскольку оно не разворачивается и не уходит восвояси, а гуляет, журнальчики рассматривает, картинками любуется, пироженки покупает, занимается всякой фигнею!
∙
А Трошке снится подвал, полный волшебных таинственных переходов. И отличие этого подвала от всех остальных в том, что он безграничен
.
∙
А Михайло бежит внутри поезда в сторону заднего вагона. Он полон какой-то неведомой эйфории. По пути он иногда подсаживается к разным пассажирам и о чем-то оживленно беседует.
Наконец Михайло достигает последнего вагона и выпригивает в жгучий тьму ноча.
“А поезд, оказывается, стоит!” — обнаруживает Михайло.
Тогда он вдоль поезда несется обратно к локомотиву и обнаруживает, что поезд стоит в тупике, путь обрывается.
— Мужики, а поезд-то в тупике! — орет он в окна вагонов.
— Ой, блядь, открытие сделал! — дружно хохочут пассажиры. И Михайло хохочет со всеми!
∙
Клавке снится, что у ней из морды вылетают какие-то мухи. Она машет рукою, но мухи все— равно вылетают. Она пытается понять, откуда они берутся, и залазит в лицо руками, но вместо лица у ней — дыра, полная мух.
Клавка смотрится в зеркало, но не видит себя, потому что там отражается кишащий рой жирных навозных мух.
А потомственному говнотесу по профессии Кирлюеву снится огромная, но вкусная мокрица.
Он ест ее лапку и сочно чавкает на весь церковь.
А Пафнутичу уже снится, что он плывет в лодке, лежа спиною на дне. А лодку несет по течению в сторону Москвы. Пафнутич тревожится. Он не хочет в Москву!
∙
Михайле снятся какие-то перегородки.
— Хо— хо— хо! — хохочет Михайло. — Ебануться можно!
И он бегает от перегородки к перегородке.
— Хо— хо— хо! Это ж пиздец!
∙
А Трошке снится бетонный коридор, одетый на его сознание. Трошка смотрит с левого плинтуса на противоположную сторону, маленько наискосок. Коридор жужжит, безнадежно зависая в расшатанном сознании Трошки. А Трошка резко просыпается, но тут же резко засыпает, снова оказываясь на месте коридора.
∙
А Клавке уже снится, что из стен комнаты торчат и сверкают глазы. Она их ногтями, как клопов, давит, и они с сочным хрустом лопаются и по стену растекаются зеленоватой, гнойной слизью.
∙
Но тут Пафнутичу снится, что мама купила ему заморский мороженка, а он не может его съесть, так как мороженка слишком холодный и большой и в рот не пролазит.
∙
Но это что! Михайле снится, что он теперь уже на русской телеге между перегородок катается, а перегородкам конца-края не видать.
— Это ж пиздец! — завывает Михайла.
∙
А у Багра — перехлоп. Ему ничего вдруг не снится.
Экран мутью перефонило и вырубило.
День и ночь второй
∙
Клавка просыпается с петлею на шее. Клавка всегда просыпается с петлею на шее. Она давно это за собой подметил. Мысленно покончив с жизнем раза четыре, Клава наконец открывает глаза и начинает жить очередным тутошним днем. Она смотрит на Трошку, но Трошку будить бесполезно. Спит, как сурок. А Клавке надо спешить на работу. Она так делает каждый утро.
Она пьет холодный чай, чистит зубу, вправляет челюсть, сморкается, сикает и улыбается.
— Трошка, закройся, а то убьют! — кричит она перед самым уходом.
— Ага! — выдавливает из себя глубоко помятый Трофим и перекувыркивается на другой бок, уныривая в новую плоскость сна.
Начинать новый день — большой проблем.
∙
А обрюзгший мент на работу свою ковыляет. Яйца звенят, ноют— поламывают.
“Что ж она такая-то !” — думает он простодушно и на работу свою ковыляет.
∙
А в морг сразу трех жмуриков выгрузили. Подискутировали они о чем-то. Топорная работа.
∙
Пафнутич открывает глаза и понимает, что день почти что прошел.
Михайло сидит у окна и курит, курит, курит.
“Почему хуй растет там, где растет хуй, а не на жопе где— нибудь?” — думает Михайло.
Багор рубает квашеную капусту.
— Где ты ее взял? — спрашивает отшибленным голосом Пафнутич, страдая не менее отшибленной головой. Словом, Пафнутич — в отшибе. Дундарлай!
— Там, в банках нашел! — бодро отвечает Багор.
— Так она ж порченая, — кисло щебечет Пафнутич, эффект совокупления дремучих предков.
— Ну и хули?! — уверенно отвечает Багор и злобно рубает капусту. Пафнутич подползает ко столу и допивает остаток спирта, слив его на доныч облеванного стопарика. Короче, стол — это такой мест, куда страшно взглянуть. Вначале он пуст, потом срач разрастается и начинает падать, сползать, литься с краев.
∙
— Репарация долбанная! — говорит Багор. Это он так ругается, когда думает о чем-то своем, нам неведомом. Михайло и Пафнутич сидят, как красные девицы, и тихо смотрят на Багра , — то ли в ожидании разъяснений, то ли с голодухи. А Багор рубает капусту и думает о своем.
∙
Если бы какой— нибудь Жан Мари Леге сказал Багру: “Изменение значит для нас не рост и не введение единообразия в сложившиеся условия жизни. Проблема не в том, чтобы обеспечить широким слоям населения те же условия жизни, какими пользовалось меньшинство. Проблема в том, чтобы изменить сами условия жизни”, то Багор бы ответил: “Не бывает таких условий, чтобы Багор стал жить хорошо. Не бывает!”.
А Пафнутич бы добавил: “ Жрать, спать, да работать. Хули тут голову-то ломать?”.
Впрочем, Пафнутич с голоду не страдает. Да у него и нет понятия — хавать. Он, когда водку обасиком закусывает, тогда и хавает. А еще он любит говорить: “А я, хлопцы, водку хаваю!”
∙
— Ну что, надо бы еще водочки взять, — произносит, наконец, закономерный фраз Михайло и медленно смотрит на Пафнутича.
Пафнутич шарит по карманам, но почему-то ничего не находит. Он идет к шкафу и достает оттуда деньги. О деньги— деньги!
Мужики на шарнирах уходят за водкой.
∙
Однажды в глубоком детстве Пафнутича привели в садик. “Ты кто?” — спросил огромный воспитательница, скрестив руки на груди.
“Я”, — промямлил испуганный малыш Пафнутич и заплакал. Этот случай причинил психике Пафнутича глубокую травму, сказавшуюся на весь последующий жизнь.
∙
А вот и Трошка просыпается. Он медленно одевается и выползает на улыч. А на улыче так уныло, так уныло! Аж дух захватывает. Кругом жилые и подсобные сараи стоят, а вдали заводская сарая виднеется, укуси нас папа в подбородку. А между сараями дорога кривляется, издевается, стерва! А от дороги тропинки к сараям отходят. Так уныло, что все глаза всмятку, кишки в сапоги.
Трошка шарит шарами по земле и натыкается на собачий говенно— какашкинский изделий. Хоть плачь!
Завтра к вечеру будет хуево мне, так что завтра и вмажусь! — думает Трошка и никак не может придумать, что же делать сегодня. На велике кататься — возраст не тот. С пацанами хаты взламывать — сил нет. Что делать?