Иван Толстой
Трижды об
одном
Игорь
Померанцев. Почему стрекозы? — Urbi:
Литературный альманах. Выпуск
двадцатый. — СПб.: АО “Журнал
“Звезда”, 1999. — 136 с.
1. Новые
приключения стрекозы и муравья
Стоя на задних
лапках, замерев от сладкого ужаса,
всматривается муравей в спящую
стрекозу. Какая большая и
красивая…
Длинные ноги,
покрытые
щетинкой
и
увенчанные трехчленистыми лапками.
Оттолкнувшись,
муравей вскакивает на загудевшую
стрекозу, как мальчишка на
велосипед, — и летит:
…одну из них
можно схватить
брюшными
придатками за шею
или за
голову
и летать с
ней до тех пор,
пока она не
подогнет
кончик
своего брюшка
к нужному
— тебе — месту.
Гадкий,
похотливый мальчик, дорвавшийся
муравьишка, это всё его!
Померанцев
влюбляется во все, что с крылышками
(сознательно?), напоминая
олейниковского сластолюбца:
женщинам в отличие крылышки даны, в
это неприличие все мы влюблены.
Эротизм
померанцевской поэзии какой-то
отважный, почти прямой, но ничуть не
вульгарный. У его застенчивых строк
еще пунцовые щеки, но уже
осмысленный взгляд. Помню короткую
фразу из его давнего рассказа:
“Было очень страстно”. Наивность,
резко одернутая художественностью.
Может быть, Померанцев —
примитивист?
Люди в его стихах
несчастливые, одинокие, с дымкой,
обстоятельства — какие-то
упрощенные, рудиментарные. Все всех
бросили, потому что договориться
ведь ни с кем нельзя.
Животные —
понятней и понятливей. “Ты гюрза
или тушканчик?”, “Зоотехник и
зверок”, “Впервые я увидел ее в
зоопарке”, “Кротиное”. Муравьи,
правда, не попадаются, я их сам
приплел. “Питомцы господина
Фабра” — назвал Игорь одну из
радиопьес.
Многие не
понимают, почему все-таки
крыловский муравей прогнал
стрекозу, почему, импотент, не
умилился ее беспечным выкрутасам?
Назад, к Лафонтену! Француз, он
знает. Да потому что la sigalle и la fourmie —
обе женского рода. Это ссора на
коммунальной кухне, сватья баба
муравьиха и сватья баба стрекозиха.
И только
похотливый смельчак Померанцев
вернул муравью подлинное мужское
достоинство.
2. Плоды
звукопластики
Сказать, что
художник Виктор Пивоваров оформлял
книгу Померанцева, было бы неточно.
Он ее ваял, лепил, ляпал. Виньетками
не украшал, не пояснял рисунками.
Одну только и нарисовал —
совершенно фабровскую стрекозу.
Нет, материалом
для своей графики художник взял
сами строки Померанцева. У
Пивоварова — редкий случай — давно
отточено ухо на голос поэта: вот уже
много лет по пятницам он слушает
Померанцева по радио “Свобода”.
Голос сдержанный, специально
разработанный, как после улегшейся
истерики, — нет-нет, я больше не
закричу, воды уже не надо, я сейчас
всё — спокойно — расскажу.
Пивоваров знает
все эти каденции и синкопы, всю цену
этому псевдобезликому звучанию.
Так в музеях стену под шедевр
затягивают мышиной дерюжкой. В
ней-то все дело, кто понимает.
Что-то он нашел,
Пивоваров, в померанцевских стихах,
что напомнило ему куски из
радиопередач: часть какого-то
сюжета, обломок драмы, черепушку,
гончарышку безымянного горя.
Чувство — оно пронзительно,
длинноты только портят понимание.
Кого еще не
поблагодарил?
А, Лёнчика!
Богатенького Лёнчика.
У него
всегда карманы были набиты
барбарисками,
дюшесом и
даже “раковой шейкой”.
Малыши
клянчили, но он отвечал:
Не. Могу
дать сладкой слюны.
Не
отказывался только Марат,
дворничихин
сын.
Лёнчик
щедро плевал ему в ладонь,
и Марат
лакал, слизывал.
Спасибо,
Лёнчик!
Но еще сильней
этой клокочущей благодарности я
люблю у Померанцева такое звуковое,
апоплексическое торжество:
Я люблю этот
эпос не за четырехтысячелетнюю
мощь,
не за
пласты пракрита и напластования
санскрита,
даже не за
великолепное море крови у стен
Хастинапуры,
а за то,
что, когда целую ее, когда буквально
набиваю
ею рот,
где-то в трахее само собой
выпрастывается
и с
грохотом катится по катакомбам
тела
пучеглазое
огнедышащее
“Махабхарата!”,
“Махабхарата!..”
И что здесь от
поэта, а что от художника — пусть
они решают сами.
3. Игорь
Померанцев: свободное ремесло
Когда-то радио
“Свобода”, на котором работает
Игорь Померанцев, называлось
по-другому: радио “Освобождение”.
Там были свои причины, почему
поменялось название, не в этом
сейчас дело. Но путь от
освобождения к свободе —
психологический путь — прошел сам
Померанцев. Его новая книга — тому
лучшее свидетельство. “Почему
стрекозы?” — на вопрос,
поставленный в заглавии,
доверчивый читатель тщетно будет
искать прямой ответ.
Стихи-воспоминания,
стихи-случаи, стихи-реплики. Надо ли
знать контекст? Поможет ли
биография автора — прозаика,
переводчика, радиожурналиста и
радиодраматурга? Нет, но звуковое
ремесло здесь, несомненно,
определило многое. Стихи эротичны,
но не как у других. Они обращены к
женщине, но уже ушедшей. Поздно
спохватился, поздно понял,
доборматывает самому себе, но
никакого отчаяния. Это стихи
невыносимо одинокого, но не
догадавшегося об этом человека.
Артикуляция, фонетическая
выразительность, какая-то особая
отдельность слов — так что не надо
ни контекста, ни подтекста. Номер
исполняет Игорь Померанцев:
Ах, вот оно что!
Конечно,
помню, как в тот вечер вместе с
Манолисом
и его
сестрой Мелиссой мы вырвались из
бензинного
чада Афин в
таверну под апельсиновыми
деревьями
и наконец
глотнули воздуха.
Помню, как
Манолис ловко вытирал жирные
от
оливкового масла губы лепешкой, а
после бросил
ее нищему,
и тот взмыл на седьмое небо.
Тогда-то
Мелисса и сказала, что уходит от
Димитриса,
а после
несколько раз коснулась моего
подбородка.
И вот
теперь, полжизни спустя, в
примечаниях к “Медее”
Эврипида я
читаю — так вот оно что! —
“прикосновение
к
подбородку собеседника — жест
умоляющих”.
Где же была
моя чуткость, тонкость?
Да какой же
я поэт после этого?
Он остроумен и
нежен. Великодушен и честен в своем
чувстве. Эта честность, вероятно, и
есть главное приобретение свободы:
все желания и мысли законны,
природны, уважены. Для советского
эмигранта тут корень многих
психологических проблем. Игорь
Померанцев избавился от таких
страхов, как признание
собственного достатка (“Как часто /
ловлю себя / на чувстве: / я — не
беден”), преодолел такие
предрассудки, как стыдливость
перед физиологией. Не
распущенность, не неряшливость:
Померанцев — человек стильный во
всем. Доверительность, а не
интимность. Признание морали в
природе вещей.
Есть и следующая
степень освобождения русского
поэта: Игорь Померанцев избавился
от интеллигентского комплекса, от
соборного знания приоритетов: кого
уважить, кого в данный момент
поддержать. Казалось бы, всё это
старое ницшеанство — искусство
выше морали — слишком хорошо
известно. Однако для русской
литературы это никогда не
устаревающая новость.
Померанцев — не
интеллигент, в нем открылся
собственно поэт, отбросивший все
эти костыли — философские взгляды,
гражданские убеждения, ценности
поколения. Он — поэт, чувственный и
ассоциативный мир которого есть
высшая ценность.
К двум
распространенным русским типам
(поэт-интеллигент и поэт-бродяга)
Померанцев добавил (а попросту
вернул) тип третий —
поэта-аристократа.
Так почему же
стрекозы? Да потому, что поэт сам
выбирает предметы своих песен.
Врачующий опыт роскошного
одиночества, жестокость судьбы и
щедрость мировоззренческих
впечатлений — всё это за двадцать с
лишним лет эмиграции отложилось в
одну из самых свободных и трепетных
книг русской поэзии.