Артем
Северский
Зоя
Повесть
Артем
Северский родился в Свердловске.
Студент филфака УрГПУ, гл. редактор
журнала “Вавилон”. Печатался в
журнале “Урал”. Живет в
Екатеринбурге.
Почему я, в
пылу великодушного восторга,
чувствую, что я нищ и бессилен, что я
не могу отереть хоть одну слезу с
глаз горя, хоть раз утешить
любимого друга?
Роберт Бернс (письма)
1
Окошко в темной
стене, очерчивающее свет по
квадрату. На фоне дневного свечения
виден силуэт сгорбленно сидящей
девушки, у которой темная, тонкая
коса поверх наброшенного на плечи
платка; бледные руки тискают лист
бумаги. Появляются другие руки,
старые, грязные, берут бумагу,
кладут на стол без скатерти,
расправляют. Девушка смотрит
искоса — и перед ней, словно бы его
и не было, старик в ватнике,
разорванном на боку. Он сидит на
табуретке, вытянув одну ногу,
согнув другую, а его мускулистая
палка-костыль прислонена к столу.
Он говорит сильно прокуренным
голосом, даже не голосом, а каким-то
странным и страшным шипением: не
понимаю, не понимаю… Гостья, не
отрываясь, тревожно смотрит на него
темными ягодами-глазами. Зоя… и кто
тебя сюда послал? Неужели больше
никого не было? В ответ только
слабый кивок; полчаса назад она,
маленькая и худая, едва закончившая
школу девочка, соскочила с кузова
забрызганной грязью полуторки и
пошла, огибая лужи, к зданию
сельсовета. Деревня развалилась
вокруг Зои двумя длинными ногами
без ступней, и ногами мертвыми;
запечатлеваются в памяти заколоченные окна изб,
запертые калитки, тишина без
собачьего лая; старухи и женщины
моложе, но похожие на старух, стоят
кое-где и смотрят, но куда, не совсем
ясно, — в какую-то пустоту, которая
еще траурнее, чем настоящий вид
деревни. Нам нужна была
учительница! Старик страшен для Зои
своей определенностью, запахом
махорки и сырых сапог. Речь его
нечеловеческая, корявая, сиплая,
изломанная. Ох, грех с тобой,
девочка. Он смотрит внимательно, а
Зоя еще сильнее втягивает в плечи
голову; будто она готова зареветь —
такое у нее выражение на лице с
голубизной под нижними веками.
Долго старик ничего не говорит —
слышно, как капли ударяются о дно
таза, стоящего посреди комнаты, —
течет с потолка. Покашливание
пугает, будто что-то упало. С какого
ты года, значит? С двадцать четвертого,
говорит Зоя, думая, что через день
она тут умрет — и для этого ее сюда
послали. В глухой деревне учить
детей, в существовании которых она
вообще сомневается. Что будет, если
я сейчас убегу отсюда? Зоя
закусывает нижнюю губу, раздувает
ноздри… Если убегу,
забьюсь в угол и буду плакать, пока
из меня не вытечет вся жидкость. Вот
тогда я умру. И никакие старики не
будут издеваться надо мной. Ну
ладно, вздыхает старик, меня зовут
Пантелей, я тут — единственный
учитель. На пенсии вроде был, а тут…
В общем, мы теперь с тобой вдвоем.
Потом он вдруг спрашивает: в
комсомоле? Зоя молчит. В комсомоле,
говорю, состоишь? Нет. Не берут, всех
брали, а меня не берут. Что же так?
Моего отца арестовали в прошлом
году, мать думала, что и ее туда же
отправят, но нет… Голос Зои
монотонен и похож на то, как в
старый таз капает вода; снаружи
усиливается дождь; здание
сельсовета пустое, жуткое, даже
висящая над притолокой черная
тарелка радио помалкивает.
Выслушав Зою, старик на какое-то
время становится злым, это видно
хорошо по его глазам — но после
прячет лицо, ковыряет пальцами в
бороде. Давай паспорт, бормочет и
принимает у девушки зеленую
книжицу. Говорит, что сейчас вдвоем
они пойдут в школу и он ей все
покажет. Поднимается Пантелей с
табурета невыносимо долго, но вот
уже вооружен своей палкой и
останавливается в дверях. Ты хоть
знаешь, зачем тебя сюда отправили?
Зоя смотрит все по-прежнему не
мигая и молчит. Перед ней
проплывают предметы помещения:
желтолистый отрывной календарик —
двадцать восьмое июля тысяча
девятьсот сорок первого года,
портрет Сталина над столом, чайник
на подоконнике, пустой граненый
стакан, пустые полки и скамьи в
углу. Стоящая близко от окна Зоя
смотрит на улицу, ей кажется, что
прямые струи дождя, бегущие сверху,
— это решетка; из-за этой воды почти
ничего нельзя разглядеть снаружи.
Город далеко, а тут — настоящий
край света, где словно бы и о войне
не слышали; там, где много людей, где
жила Зоя с матерью и чахоточной
теткой Марией, постоянно слушали
радио, хватали каждое слово, хотя
оно было страшнее
такого же, но произнесенного вчера.
Тишь и духота. Никуда теперь не
уйдешь — старик запер паспорт и
бумагу, данную Зое в школе, в сейф в
кабинете председателя. Город
проступает через зареванное стекло
сиротой построек, выходит наружу
грохотом машинных кузовов,
голосами растерянных людей,
запахом дегтя, дыма и солдатского
обмундирования. Затем же, по мере
удаления, все стирается, пропадает,
и Зоя у окошка робко наливает себе
воды из чайника, озирается и пьет.
Когда она ставит стакан на место,
Пантелей говорит ей: ну, чего
стоишь-то, пойдем давай. Зоя, не
ожидавшая, подпрыгивает,
поворачивается. Но ведь дождь.
Старик говорит, что дождь не имеет
значения, а девушка шагает за ним с
кожаным портфелем в руке — с ним
она сюда приехала, набрасывает на
голову платок и старается не
смотреть на людей; впрочем, под
дождем и так больше никого нет,
кроме них двоих.
2
Тут у нас, в общем,
школы-то и не было… сейчас дети
ходят до сих пор за десять
километров. В Шиловке я и работал.
Так что здание не школьное—
большая изба. Дети живут (на слове
“дети” Пантелей почему-то
запинается) на окраине деревни, за
ними Матрена присматривает. Нам
этого и не надо было, да бумажка с
района пришла — надо так надо. Дед
курит “козью ногу”, свернутую из
газеты, которая тлеет вонюче, сизо. Видны две
фигуры на крыльце школы, ставни
избы закрыты, везде, где было
крашено, лохмотья. Пантелей,
перекосившийся, смотрит на Зою, а
она, не зная, куда деть руки с
портфелем, вперед или назад, стоит,
опустив их, и горбится. Эти дети не
ваши? Долгая пауза. Нет, не из нашей
деревни: привезли, объяснили, что
делать; какой с них спрос — ничего
ведь не понимают малявки. Отпирает
дед ключом висячий замок, толкает
дверь, проходит в темные сырые сени,
сопит. Зое нехорошо, то ли от голода,
то ли еще от
чего, и она прислоняется к косяку;
воздуха не хватает. Они маленькие?
Да малявки, говорю же, восемь лет
самый старший пацаненок,
отзывается Пантелей, ковыляющий по
комнате, где темно. А сколько всего
детей? Да тринадцать… так что не
трудно будет, не бойся. По избе
расползается дым от махорки;
Пантелей идет к Зое и говорит: они
ведь смирные, на тебя вот похожи.
Зоя вяло склоняет голову, дед тянет
ее внутрь дома, ну, мол, не куксись,
располагайся; на нее же
наваливается усталость; сидя на
скамейке в сенях, Зоя шепчет, что ей надо
немножечко отдохнуть, чуть-чуть
совсем, голову повело, вот и все,
ерунда; прижимает портфель к себе,
дышит отрывисто. Пантелей кряхтит,
топчется на скрипучих половицах,
думает, что уж больно слаба
девчонка, не выдержит здесь и дня. Думала, что найдет их
тут, всех тринадцатерых; но школа
пустая, в ней висит портрет вождя,
стоит черная доска, учительский
стол со стулом; и ряды низеньких
скамеек — низеньких парт. У Зои
сжимается от тоски в груди, когда
она это видит, когда чувствует
безнадежность того, что есть. Я
никогда не смогу здесь быть, мне
страшно. Руки Пантелея, жестко
ложащиеся Зое на плечи; старик
ощущает, что эта маленькая округлая
плоть очень тверда и на нее нельзя
взвалить больше, чем она уже несет.
Твой отец— враг народа? Ни испуга, ни
вздрагивания, потому что
спрашивали это миллион раз. Да, нам
так сказали, проговаривает Зоя,
никуда не глядя, белыми губами. Дед
Пантелей позади нее, все такой же
устрашающий и более непонятный, чем
раньше, полчаса назад. Зоя сидит на
ученической скамейке темным
глиняным комочком, а Пантелей
высится, словно старое,
покалеченное бурей дерево. Его
расстреляли? Наверное. Он кивает,
она не видит. Ты в бога веруешь?
Нет… Негромко, словно из другого
помещения. Почему? Потому что
нельзя… Пантелей гневно держит
паузу, а потом роняет: дура, — и
отходит в сторону, там садится на
деревянную плаху, ищет в кармане
ватника табак. Зимой надо будет
печь топить… Умеешь? Нет. Ладно,
научу… Я не доживу до зимы… Это ты
брось. Вона, молодая, здоровая, чего
надо еще… Живи себе. А с детишками
все-таки веселей. Куда ж вам еще… Не
говорите так, не говорите. Нельзя.
Можно подумать, я брешу. Все правда.
Я, наверное, больна, как моя тетка
Мария…Чем? Чахотка. Не может быть,
молодая ведь… чего тебе сделается?!
Беду звать будешь, она и придет,
поэтому не смей… А что мне делать?
Пауза. То, что нужно! Я стану
помогать, как-никак сорок лет
учительствовал. Такие времена
помню, о которых ты и понятия не
имеешь. Это сейчас я такой
никудышный, словно пугало на
огороде, а раньше очень даже ничего
был. Попривыкнешь тут. Другие дети
есть в деревне? Мало. Но все наши
ходят в Шиловку. Сейчас каникулы, в
колхозе трудятся. Партия говорит,
поднажать надо, вот мы и нажимаем.
Мужиков почти нету— все на фронт
сбежали. У нас вообще, как видишь,
народу мало. Еще многих позабирали
года три тому— кулацких
недобитков. Видала дома
заколоченные? Да. Там они и жили,
против советской власти строили
козни. Чему я их буду учить, детей?
Читать, писать, известно… Как же их
потом в пионеры примут, если они не
в Шиловке и не в
городе? Ну и дура ты. От Пантелея
идет досадливая злость. Нельзя им
туда, в пионеры то бишь. Дед
Пантелей сопит; его рука с
вытянутым пальцем указывает на
деревянный ящик возле дров,
наваленных в сенях. Там вот мел.
Потом он говорит,
что сейчас проводит ее к дому, где
она будет жить. Это даже больше, чем
Зоя ожидала. Пантелей курит на
ветру самокрутку, щурится, дым
относит назад. Старик смотрит,
застыв у калитки, на дорогу с
глубокими следами колес
грузовиков, а в тех колеях —
желтоватая вода. За оградой, у дома,
женщина в платке, опирается на вилы;
возле конюшни, под навесом, фыркают
лошади, две решетчатобокие клячи.
Как она? — спрашивает женщина.
Неважно, отвечает Пантелей,
разглядывает переломанную
самокрутку. Пропадут, наверное, все
пропадут. Лицо Матрены
напитывается противоречиями все
больше, по мере того, как Пантелей
рассказывает ей то, что узнал от
Зои. Так она жидовка, а ее отец враг
народа… Дед поворачивает к Матрене
деревянную голову. Ты гляди, языком
не очень мели! Нас это не касается.
Что велят, то и делать будем. Дети
все-таки. Женщина бросает вилы на
телегу; из избы выходят две старухи
— они втроем с собеседницей
Пантелея присматривают за детьми.
На крыльце следом появляется
мальчик в коричневом пальтеце и
шапке набекрень, а Матрена кричит
ему, чтобы шел обратно. Послезавтра
их приведешь, на прощанье говорит
Пантелей. Матрена поворачивается,
хочет спросить, что? Но старик уже
уходит.
3
Ну, нравится дом?
Дед, входя в комнату, снимает шапку.
Зоя сидит у печки и расчесывает
волосы, чуть испуганная его
приходом; почти всегда — она теперь
знает — Пантелей появляется с
какими-нибудь громкими словами.
Машинально Зоя втягивает голову в
плечи, но расчесывание не
прерывает, косится. Перед ней,
прилепленный прежними хозяевами к
печному боку, обломок зеркала. Ну,
нравится дом? — спрашивает старик.
Он держит довольно увесистый узел,
направляется к столу у окна, на
котором стоит Зоин портфель.
Девушка смотрит из-за плеча, что
будет; дед не прикасается к ее вещи,
кладет свою ношу на край стола. Так, я тебе поесть
принес и еще принесу… Не надо мне,
тут же говорит Зоя. Ты это… не сметь
поперек мне! Голодом, что ли, сидеть
будешь, красуля? Не строй из себя
юродивую! Потом принесу одежду,
обувь — в этих много не проходишь.
Он смотрит на грязные легкие
ботинки Зои. Тут тебе не город! Она
встает со скамьи, подходит к столу,
садится напротив Пантелея. Он: если
что будет надо, ты ко мне всегда
обращайся. Где я живу, знаешь. Дед
ковыляет к печи, открывает заслонку
и цыкает, потом начинает выгребать
оттуда совком мокрый уголь. Он
показывает Зое, как растапливать
печь, преодолевая ее вялое
сопротивление, усугубляемое
глубоким молчанием; будто Зоя
слушает все время внутри себя
спрятанный радиоприемник. Она
принесла со двора тяжелые поленья,
бросила их возле печи и стояла,
опустив руки и глядя на куски
дерева, разлегшиеся, словно мертвые
рыбины, — неужели это сделала я? В
печке стало потрескивать, и Зоя
подумала, что в окружающем холоде,
сырости, безнадежье появляется
наконец отголосок домашнего уюта.
Хорошо, хорошо, приговаривает
Пантелей. На столе между двоими
хлеб, нарезанное сало, лук, яйца,
сваренные вкрутую, армейская
фляжка с самогоном и кружка,
помятая сбоку. Зоя медленно жует, а
старик ни к чему не притрагивается,
говорит, что уже перекусил. Когда же
с немцами
закончится? Целый месяц прошел… —
говорит девушка; сало, хлеб, яйцо в
ее тонких пальцах вовсе и едой не
кажутся. Кто ж знает. Но мы их
победим? Партия говорит, что
победим. Может, и победим, да только
сейчас все драпаем… — бурчит
Пантелей; поставив локти на стол,
добавляет: ты на меня не гляди! Дыру
прожжешь! Эх, слышали бы меня сейчас
кто… Но раньше думать надо было.
Водили за нос товарища Сталина —
всех бы перестрелять! Зоя испуганно
молчит, потупилась в стол, и ей
кажется, что вокруг дома полно
чужих людей, подслушивающих их
разговор. Это я, кстати, радиоточку
отключил — мол, не работает. Чтоб
люди панику не наводили. Даже
председатель Агафон Петрович не
знает. Зоя кивает, будто об этом
давно знала, будто заодно со
стариком; и жует основательно. Пища,
принесенная Пантелеем, — это
гораздо больше всего того, что Зоя и
ее родные видели в последнее время.
Когда дед стал уходить, она вдруг
бросилась за ним, упала к нему под
ноги, нагнав у двери. Ревя, Зоя
говорила, что не может остаться в
этом доме, никак не может, ей
страшно… Старик сереет от злобы и
дергает ее за тонкую косу. Ну ты,
жидовка… етить тебя в Богородицу!
Делай то, что тебе велят! Ты думаешь,
что разособенная какая?! Пантелея
нет, Зоя поднимается, словно просто
споткнулась и упала, и отряхивает
руки.
На следующее утро
старик приходит и приносит ей
одежду — поношенную толстовку с
мужского плеча, что теперь висит на
Зое мешком, кирзовые сапоги,
портянки и ватник — для зимы. Плохо
спала? — спрашивает Пантелей,
заглядывая ей в лицо. Не спала… А-а,
ну на новом месте плохо. Мне нужны
какие-нибудь книги. Как я буду учить
без них? Все правильно. Сейчас
пойдем в сельсовет, там возьмем. И
бумагу. Теперь всякая нехватка —
сама понимаешь, но что-нибудь
найдем. Потом дед учит Зою надевать
сапоги, раздражается от ее
нерасторопности, а она по-прежнему
аморфная, все делающая с какой-то
обреченностью; Зою знобит. Сапоги
оказались подходящими по размеру —
маленькими, Пантелей сказал, что
освоишь быстро — главное портянки
хорошо мотать, а то в кровь ноги
изотрешь. Понимаю, ответила Зоя и
стала неуклюже прохаживаться по
свободному пространству в середине
избы, привыкать к тяжести и запаху
солдатских сапог. Словно я иду на
войну, думает Зоя. Пантелей
вполоборота у стола, сгорбленный,
со слезящимися глазами; только вот непонятно от чего.
Пантелей курит на
ветру самокрутку, щурится, дым
относит в сторону. В дальних дворах
гавкают редкие собаки, над крышами
— серые клочья, пополняющие
хмурость неба. Лето холодное. Зоя
сходит с крыльца с портфельчиком в
правой руке; толстовка делает ее
похожей на комсомолку-комиссаршу, а
еще юбка и сапоги; черная коса лежит
на спине, Зоя без платка. Старик
швыряет окурок в лужицу, при этом
внутри у него шевелится
стыдливость. А ведь этой девчонке
здесь не место, думает Пантелей,
когда они вдвоем идут по краю
центральной улицы, утопающей в
грязи. Старик впереди, странно
выглядящий издали и сверху, он
словно сливается с серой размокшей
дорогой; Зоя идет позади него,
выбирая места посуше, — как же она
войдет в официальное учреждение с
грязными сапогами? Из-за оград
иногда смотрят на ковыляющих
селяне, собаки говорят свое веское
слово.
4
У крыльца
сельсовета стоит грузовик,
толпятся люди, а среди них
несколько злых угрюмых подростков.
Зоя не может придумать, что им
нужно. Когда они со стариком
приближаются, она отодвигается на
ходу за него, прячется; незнакомые
люди вызывают у ней приступы
клаустрофобии. Пантелей
выдергивает из грязи свой костыль,
со скрипом взгромождается на
крыльцо; на него и спутницу смотрят
внимательно. Где председатель? — спрашивает старик. Да
там, говорят, эй, а ты, че ли, новая
училка? Это кто-то из подростков.
Новая, да не про тебя, огрызается
старик, собирающийся войти.
Здравствуйте, говорит Зоя, я теперь
буду учить ваших детей. Теперь все,
какие есть тут, взрослые
поворачиваются к ней с такими
лицами, будто хотят переспросить.
Пантелей выстреливает соленым
словцом, хватает Зою за рукав и
тащит за собой. Ее страх
сталкивается в тесном предбаннике
с хрипеньем старика. Что ты им
сказала, дура! Кто тебя тянет за
язык? Тут и так похоронки идут, мать
твою, а ты людям про этих… Не наши
это дети, соображай, не наши! Всех бы
вас передавил, гадов! Товарищ
Сталин говорит, что дети за
родителей не отвечают, а то бы всех!
Рука Пантелея с хрустом сжимается у
Зои перед лицом. В ее глазах
шевелятся не упавшие слезы. Сидя,
она плачет, запрятав лицо в ладони.
Ее и табуретку видно в дверном
проеме; тут, ближе, встречаются
Пантелей и председатель,
перебрасываются словами о том о
сем. Агафон смотрит на Зою, та резко
выпрямляется, встает с табуретки.
Говорит: доброе утро. Ну,
здравствуй! Председатель возле нее
— очень громкий, пахнущий соляркой,
одетый в свитер, пиджак, галифе,
сапоги и кепку. Блестящие сапоги. В
грязи неуместные, холеные… Зоя
жмет его деревянную руку. Чего
плакать-то? Да так… ногу подвернула.
Председательские глаза из-под
высокого лба смотрят на Зою и как бы
придавливают ее к полу. Ну как
настрой? Боевой? — бухает Агафон
Петрович, когда приступаешь? Зоя
косится на Пантелея, а он устало
говорит: завтра, завтра… Кто-то
топчется на
крыльце, тихо разговаривает… Я
боюсь… Что?… Боюсь… Кхе, кончай ты
— ни к чему, ей-богу. Не к зверям же я
тебя привел… Вздох, скрип двери.
Старик и девушка внутри избы, где
уже Матрена и первоклашки,
собравшиеся в комнате и
рассаженные по местам. Зоя,
остановясь, слышит голос женщины,
рассказывающий что-то о товарище
Сталине и о счастливом детстве,
которое сопутствует всем без
исключения советским детям. Зоя от
неожиданного сильного испуга
чувствует тошноту; в горле
поселяется словно сгусток воздуха.
Ноги Зои как прутики, тело не
держат. Хорошо, что Пантелей во
мраке не замечает ее страданий —
может разозлиться. Я сейчас схожу к
ним, все обскажу, потом тебя введу,
говорит Пантелей, поворачивается и
уходит в класс, где Матрена
прекращает беседу. Кажется, что там
вообще пусто, настолько тихо, и Зоя
закрывает руками лицо, готовая
реветь, чувствует, что не сможет
войти. Упаси вас бог хулиганить, зло
поет Пантелей за дверью,
приглушенно и страшно, это вам не
тетя Матрена, едришкин кот! Зоя
Иосифовна будет вас учить… только
попробуйте… Я все узнаю. Друг
напротив друга председатель и
девушка из города. На столешницу, на
которой они пристроили руки, лег
серо-голубой дневной свет. Между
сгорбленными покатыми плечами и
кавалерийской осанкой — бутыль
самогона, мутного, и два стакана. Агафон
сжимает пальцы в кулак, лежащий
возле треснутой тарелки с хлебом.
Это детки тех, кого по этапу
отправили, ты ведь соображаешь, а,
Зойка?! Она держит голову
наклоненной. Их родители — враги
народа, поэтому… если не убьют их,
то сгноят в лагерях. И весь
разговор… Председатель зашел
внезапно, напугав Зою словами:
сейчас выпьем; она ничего не
возразила, сев напротив, зная, что
не отвязаться уже. Председатель
внимателен и осторожен, он
разглядывает. Так что ты проводи
линию-то. Чтоб эти ни-ни, ни сном ни
духом. Нет у них родителей, были, да
сплыли… чего-нибудь
напридумываешь или вона спроси у
Пантелея или Матрены, что они им
набрехали. Председатель улыбается.
А у меня есть отец? —вдруг
спрашивает Зоя. Нету! Или ты дочь
немецкого шпиона? В тишине Зоя
белеет от страха, ресницы
вздрагивают… через минуту
председатель хлопает ее, кашляющую,
по спине и смеется. Учись, учись
пить, взрослая уже, учись. Почему-то
потом долго не отпускает руку Зои,
подавая другой на закуску кусок
черного хлеба с отрубями. Пантелей
зовет ее в класс, делает
приглашающий жест, а Зоя не
двигается. Я тебе покажу… не может
она… А ну пошли! Не отвертишься,
дура! Пантелей подходит к ней, берет
за руку возле локтя; рот его
брызгает слюной. Иди, или я тебе
руку сломаю, кости перемелю, сука!
Зоя шепчет с истерикой: мол, иду,
иду; но не знает, какое из зол
меньшее. Пантелей толкает ее перед
собой, ударяет об дверь, которая
открывается внутрь комнаты, злобно
шепчет: всех бы перестрелял! Зоя
смотрит на сидящих в классе детей,
долго смотрит на обернувшихся
через плечо, ловя их любопытство и
одновременно тупой ноющий страх.
Здравствуйте, дети, неожиданно для
себя говорит она. Даже чувствует,
как сильно напряжены оба ряда
малышей, которые нестройно и
торопливо отвечают: здравствуйте,
Зоя Иосифовна, — и вдруг встают, как
их, видимо, учили. Зоя вспоминает,
что обычно делают учителя, и идет к
доске, бросив взгляд на закрытую
дверь. Ее бросили в клетку к диким
зверям и заперли на ключ, Зое
кажется, и ног под собой она не
ощущает. Садитесь, произносит
учительница, стоя теперь возле
своего стола. На первой скамье
сидит семь детей, на второй — шесть,
остальные места пустуют, словно
класс переполовинила какая-то
эпидемия. Они долго смотрят друг на
друга, будто ожидают разных каверз,
и в этот день Зоя
запоминает в основном огромные
детские глаза. И, быть может, еще
девочку, которая вдруг закрывает
лицо руками, чтобы заплакать. Кто из
вас, дети, хоть немножечко знает
буквы? Оказалось, никто.
Уже на третий день
Зоя различает своих подопечных по
именам. Вера, Алена, Миша, Софья,
Иосиф, Алеша, Никита, Вася, Лена,
Тарас, Матвей, Соня. Эта последняя
девочка вдруг заплакала под ее
взглядом. Ее брат Иосиф резко
дернул сестру за рукав и сделал
гордое лицо, но бояться, как все, не
перестал. Первый урок идет скверно.
Зоя не знает, о чем говорить,
спотыкается, смотрит в книжки,
которые взяла в сельсовете, и
ничего там не видит. Слава богу, у
детей есть хотя бы карандаши и
бумага. Зоя показывает им написание
букв, мел у нее в пальцах пляшет и
крошится. Дети смотрят ей в спину и
как бы колют иголками кожу сквозь
ткань. Кажется, Зоя сойдет от страха
с ума. Через пятьдесят минут в
классе показывается Пантелей и
говорит, что урок надо закончить.
Учительница проскакивает мимо
него, задевая плечом, и ей
понадобилось выйти из избы и долго
сидеть на завалинке, побелев, чтобы
вернуться к зыбкому спокойствию.
Класс гуськом выходит из дома, Зоя
отворачивается, Матрена, шагающая
вразвалку, делает вид, что ее,
чужачки, вообще нет. Старик стоит на
крыльце и курит, покачивая
бородатой головой.
Весь вечер Зоя у
себя дома догрызает черный хлеб и
сидит у растопленной печи. Ночью
появляется болезненный кашель,
очень страшно увидеть в
отхаркиваемом кровь. На вкус не
поймешь. Первый раз всегда плохо,
девочка, говорит Пантелей, зайдя
утром. Зоя, уже вставшая, готова
снова идти в школу; но она бы все
отдала, даже бы согласилась себя
убить, лишь бы там не появляться.
Старик сидит за столом у окна,
девушка, держа портфель перед
собой, возле —ждет, когда двинется
Пантелей. Опять долго, невыносимо
он молчит, нервируя свою
подопечную, потом вдруг произносит:
ты бы песне их какой-нибудь
научила… Я не знаю никаких песен…
В школе-то… не разучивали, что ли?
Хе. Пантелей приглаживает
разлохмаченные усищи рукой,
прикрывает глаза, и тихо-тихо
звучит его низкий голос, стройно
выводящий замысловатую мелодию.
Зоя стоит и напряженно слушает,
хотя ни слова не может разобрать,
недоуменная. Что Пантелею сказать?
Что научу песне? Но ведь не научу…
Дети, давайте
хором… проговорим алфавит…
Повторяйте за мной… Зоя ищет
глазами у сидящих перед ней малышей
отклик; они стараются, но в основном
из-за страха, и это очень хорошо Зое
видно. На переменках дети тихо
сидят в классе, только изредка
перешептываются, вздрагивая при
каждом резком звуке со стороны.
Как-то Зоя посмотрела на них в
открытое окошко с улицы и увидела,
что ее ученики, сбившись в кучу,
разглядывают, видимо, какую то
книгу. Но, может, Зое кажется. Может,
это и не книга… Малыши напомнили ей
воробьев, сидящих зимой на
телеграфном проводе; вместе не так
холод одолевает.
Зоя уже
совершенно не понимает, что
чувствует; непроходящий страх
перед местом, где она очутилась,
теснится под напором чего-то
другого; она бы не прожила тут и
недели, если бы не увидела этих
тринадцатерых, по отношению к
которым у ней и жалость, и
ненависть. Пантелей постоянно
следит за ней и называет
“жидовкой”, понимая, что ответить
она не может, а потом обращается в
шутливо-грубоватом тоне. Как-то
вечером Зоя опять разревелась в его
присутствии, упала перед ним,
оцепеневшем от гнева, и стала просить его. Я
уйду отсюда, и никогда вы обо мне не
узнаете! Зачем я вам? Не мучьте меня!
Тогда старик сжимает кулаки, а
потом давит ими на Зоины плечи. То,
что было у него внутри,
выплескивается в стремительно
летящих словах: как же я тебя
отпущу, дура! Как же ты не понимаешь,
жидовка, что происходит? У бога
спроси, зачем ты здесь, — он тебе,
может, скажет! Ты — преступница, я
тебя ненавижу! На кого же я оставлю
этих малышей, куда они попадут, если
ты их не полюбишь и с ними не
останешься? Ведь в них и твоя кровь
есть! И ты у них единственная,
больше никого! Пойми, наконец! На
кого я их оставлю, ведь они же одни!
Одни! Зоя отползает в угол, к лавке,
и так сидит на полу, отвернувшись,
пока Пантелей, специально создавая
шум, не уходит. Дверь гремит. Зоя
упорно искала веревку, чтобы
покончить с собой, но ничего не
нашла.
Повторяйте за
мной… А… А-а…— нестройный хор.
Бэ… Бэ-э-э… На губах Зои появляется
натянутая холодная усмешка. Уже
зная, что сейчас начнется кашель,
резко срывается с места и бежит из
класса. Вы куда? — неожиданно
спрашивает Алена, сидящая с краю;
ученики поворачивают головы к
приостановившейся Зое, — она
прикрывает рот рукой, а глаза
расширены и блестят, —Алена
добавляет: вам нехорошо, да?
Девушка, отняв пальцы от бледного
рта, выстреливает: отвяжитесь от
меня! Наклонясь над землей, она
кашляет во дворе, в горле боль, и
толком не продохнуть. После
приступа сплевывает и наваливается
на торчащую из травы деревянную
плаху, и ей кажется, что дыхание
сейчас вовсе прекратится. В слюне
полным-полно крови. Зоя знает, что
это может означать. С той стороны
забора стоят Матрена и другие такие
же неподвижные истуканши темного
цвета. Они разглядывают Зою молча и
щелкают семечки, шелуха прилипает к
подбородкам. Девушка думает, что
провалится сквозь землю, читает свою мысль: о
Господи! Матрена кивает ей. Ну-ка,
жидовка, занимайся своим делом.
Давай! Зоя уходит в дом, глядя себе
под ноги.
5
Большой пилой она
водит по бревну, лежащему на
деревянных козлах. Под железными
зубьями кора отламывается. У Зои не
получается войти в колею, пила
виляет вправо-влево и едва не
выскакивает из руки. Учительница,
испугавшись, прекращает свое
занятие, когда видит, что к ограде
приближается председатель, издали
смеющийся. Зоя опускает пилу. Не
справляешься, говорит он, сейчас…
Ей совсем не хочется, чтобы
приходил этот внушающий отвращение
человек, но председатель
появляется все чаще; чем дальше, тем
сильнее Зоя боится. Она точно знает
— он может ударить, избить. Давай
пилу. Председатель стоит напротив,
держа на весу кисть, которой
цепляется за рукоятку инструмента.
Надо делать длинные движения.
Учиться надо… Вдвоем они
распиливают чурку, Зоя не поднимает
глаз, потому что Агафон Петрович
сверлит ее взглядом; начинают
болеть руки от чересчур быстрого
темпа пилки. Кто был твой отец?
Служащий в конторе… А, значит, и
вредительствовал… А мамаша? Она
работает на ткацкой фабрике. Зоя
говорит монотонно, словно выучила
слова. И прибавляет: а тетка умирает
от туберкулеза. А больше у меня
никого нет. Председатель хмыкает,
криво ухмыляется, водит головой, как
дурацкая марионетка. Бревно
распилено, две половинки падают на
землю. Я наколю тебе дров.
Председатель берет их и относит к
плахе, куда воткнут старый ржавый
топор с потрескавшейся рукоятью. А
ты чайку пока сообрази. У меня
ничего нет, медленно отвечает Зоя,
рассматривает гостя исподлобья.
Тот замер у плахи с топором в руке.
Улыбается до жути по-свойски. Да
ладно, насчет харча я соображу, не
бойся. Мне не надо ничего… А вот это
ерунда. Без еды никто не может,
сестрица… Председатель одним ударом рассекает
большое полено. И тебе, я вижу,
скучно… Он приближается к Зое и,
совсем как Пантелей, резко хватает
ее за предплечье. Она донельзя
напрягается, стараясь уйти от
ненавистного взгляда. А ты,
сестренка, нос не вороти, со мной не
пропадешь. Ходить к тебе буду, а ты
поласковей… Зачем вы это говорите?
— шепчет Зоя. А затем! Грубо.
Председатель цедит сквозь зубы: а
станешь ерничать, мигом отучу… Ты
дочь вредителя, и с тобой я,
представитель советской власти,
что хошь могу сделать! Особисты за
тебя возьмутся с удовольствием. Я
им скажу, что у меня в колхозе
диверсию собиралась сделать, а я
вовремя предотвратил. Ну, как? Зачем
вы? Что я вам сделала? Зоя
всхлипывает и крупно, съежившись,
дрожит. Агафон заглядывает ей в
лицо. Когда немцу пинком дадим…
скоро уже… может,
женой своей оформлю. Так что
соображай…
Когда Зоя входит в
класс, она видит, что дети
сгрудились вокруг Пантелея. Старик
показывает им, как вырезать из
дерева ложку. Ученики с интересом
смотрят на Пантелеевы руки, ловко
управляющиеся с ножом. Зоя быстро,
топая сапогами, проходит к столу, и
все поворачиваются к ней, ставящей
портфель на табурет. Дети, садитесь,
громко говорит Зоя. Через полминуты
все они уже на местах, у них на
коленях самодельные тетрадки из
желтой бумаги. Пантелей
обменивается с Зоей взглядом и
молча выходит из комнаты. Руку
тянет Вася, русоволосый крепенький
мальчик, почти ничего никогда не
говорящий; его жест не боязлив, это
Зое очень нравится — сегодня она
переполнена злостью и не вынесла бы
раболепства. Она помнит
председателя, его угрозы, и
перспективы, и все презрение,
проступающее из-под маски
добролюбия. Вася поднимается.
Скажите, сейчас идет война, да? Зоя
обмирает, думая, что дети вполне
могут ничего об этом и не знать, и с
ответом медлит, теребит пальцами
воротник своей толстовки. Наша
советская страна воюет с
фашистскими полчищами. Они напали
на нас внезапно, вероломно, но мы
скоро заставим немцев уйти с нашей
земли. Доблестная Красная Армия все
для этого делает… В тишине дети
переглядываются, кивая друг другу,
— их предположения,
по всей видимости, подтверждаются.
Вася надувает щеки, созерцая
собственные мысли. Оцепенение,
всегда сковывавшее класс,
пропадает, дети шушукаются.
Курносая рыженькая Лена тихо
спрашивает: а товарищ Сталин
победит врага? Конечно, победит,
обязательно. Зое очень не хочется
говорить об этом, но не ответить
нельзя; долго потом ей не дает
успокоиться мысль, что этим малышам
больше не у кого спросить про войну;
она выдала тайну, которую хранили
Пантелей и Матрена. Зое показалось
к тому же, что и дети, и чужие люди
вокруг задались целью ее
преследовать. Не за председателем
или стариком скрывается настоящий
ужас, а за такими вот робкими
детскими глазами. Давайте начнем
урок…
6
Зоя выбегает из
дома под дождь и видит, что начинает
смеркаться; вернее, не видит, а
просто смотрит, шаря по сторонам
опустевшими глазами. Громко
всхлипывает, соскакивает с крыльца,
попадая под воду. Она закрывается в
туалете и кричит, уже не
сдерживаясь, упершись в две
противоположные стены руками. В ее
доме председатель, которому, оказалось,
ничего не стоило добиться своего.
От воспоминаний, что Агафон
заставлял ее делать, Зою рвет — она
наклоняется над отверстием в полу и
выплескивает из себя желчь, слюну,
кровь. Так повторяется не один раз.
Зоя боится, что сейчас вся
вывернется наизнанку.
Она по-прежнему не
может заставить себя сделать
навстречу своим детям шаг, но уже
уверена, что не приходить в школу не
способна. Сосредоточенные лица
учеников снятся ей по ночам, и,
пожалуй, только они — ни отец, ни
мать, ни кто иной. Зоя опасается
каверзных вопросов, однако сама
задавала бы их, окажись на месте
малышей. Именно у Зои Ирочка
спросила: вы не знаете, где наши
родители могут быть? Вы их не
видели?.. Зоя, тут же вспомнившая о
своем отце, понимает, что чувствует
ученица. А что вам говорила тетя
Матрена? А дедушка Пантелей? Ничего,
первым отвечает Тарас; у этого
мальчика лицо всегда готовое,
кажется, взорваться слезами.
Остальные ребята, более
решительные, чем раньше, вторят:
нет… Ничего… Ничего нам не
говорили… Им очень нужно услышать ответ. Тише.
Зоя жестом установила тишину. Она
долго молчит, что-то рассматривая в
окне. Зоя наконец приближается к
скамьям, садится перед коленями
первого ряда; задний встает,
учительница подзывает детей ближе.
Образуется небольшой круг. Все ждут
ее слов, будто это необходимо было
детям с самого момента рождения.
Чтобы набраться решимости, Зоя
берет стоящего перед ней Никиту за
сухие маленькие ручки с
обгрызенными ногтями. Я вам скажу…
но вы никому ни полсловом… Ваши
родители теперь живут очень далеко.
Живут, потому что так нужно. Они не
могут приехать к вам, их не
отпустят… Я думаю, вы их больше не
увидите… И я тоже своего папу не
увижу… Они очень далеко, да? Очень
далеко. Зоя еле-еле произносит, ждет
слез и криков. Дети
переглядываются, среди них есть
нечто, что их крепко связывает,
будто они знают друг друга сотню
лет и обо всем уже договорились и им
не нужно лишний раз открывать рот.
Они понимают, что плакать не имеет
смысла, и Зое просто жутко, когда
она размышляет об этом тайном
заговоре. Что я
наделала, дура? Зачем я им это
сказала? Алеша поднимает свою кофту
на животе и вытаскивает из-под нее,
чтобы показать учительнице,
измятую книгу со взлохмаченными
краями. Это та самая, которую дети
рассматривали и прятали ото всех.
Зоя читает название: “Путешествие
Гулливера”. На титульном листе
надпись чернилами: “Нашему
любимому сыну. Пять лет бывают
только один раз в жизни. Папа и
мама”. Алеша произносит тускло, что
ему подарили эту книгу родители
незадолго до того, как их забрали
люди из черной машины…
В очередной раз
очутившись в классе, Зоя замечает,
что нет Матвея. Уже снявшая
наполовину платок с головы, она
тревожно спрашивает, где мальчик.
Тетка Матрена сказала, что сегодня
он учиться не будет, ответил Тарас.
Почему? Он заболел… Чем? Зое никто
не ответил, да она и не ждет, обратно
завязывая платок под подбородком.
Дети таращатся на нее,
неестественно выпрямив спины, они
явно сказали ей не то, что на самом
деле. Посидите-ка, а я схожу узнаю…
Зоя уже соскакивает с крыльца,
думая: если я учительница, то должна быть в курсе,
что с моим учеником… Она успевает
отойти от забора шагов на десять,
как ее догоняет еле-еле переводящая
дух Леночка. Бежит, смешно
расставив в стороны руки, подавшись
вперед. Что тебе? Девочка стоит
перед Зоей и удивительно на нее похожа, будто они мать
и дочь. Митя не заболел… у него не
болезнь, а это… ну… Его избила тетя
Матрена. Вчера вечером… за то, что
он пролил нечаянно мисочку с супом
на пол… свою! Он встать не может,
лежит… мне страшно! Девочка,
опустив голову, плачет без единого
звука, даже не швыркает носом.
Матрена? — сухо спрашивает Зоя.
Шершавой маленькой рукой она
прижимает голову Леночки к себе,
однако тут же отъединяет ее от себя.
Кулачком размазываются слезы по
детскому лицу. Леночка смотрит, как
Зоя бежит прочь.
Там наши
кровиночки! Да голодные и холодные!
Что же делать, Господи! Убьет ведь
их немец!.. Слова этой диковатой
песни срываются на пьяный горловой
плач с шумными передыхами, словно
Матрене трудно дышать. На кухне
вошкаются, гремя посудой,
помогающие ей по хозяйству старухи,
как всегда молчащие. Зоя, сначала
нерешительно, входит в дом и,
очутясь внутри, понимает, что пока
ее не заметили… Дом большой, она
идет в самую просторную комнату —
там тринадцать заправленных
кроватей, впрочем, нет не
тринадцать, а двенадцать — на одной
лежит, свернувшись калачиком, Митя;
он накрыт одеялом. Когда Зоя
подходит к нему, мальчик
вздрагивает, поворачивается; лицо
сине-бордовое, руки, закрывающее
его, в ссадинах. Не бойся. Зоя
опускается на колени. Это я, не
бойся… Все хорошо, хорошо… Матвей резким
движением прилепляется к своей
учительнице, шумно дышит. Я
нечаянно это сделал, нечаянно. Я
знаю, Митя, знаю… Зоя заглядывает
ему в глаза, которые почти не видны
из-за вздувшихся синяков. Что она
тебе сделала? Шепотом. Что? Руками
била, потом ремнем, по спине, по
рукам… Говорила, что я должен
подохнуть… Зоя смотрит мальчику
под рубашку и чуть не со стоном
закусывает губу.
Наверное, наши
родители в чем-то провинились… —
произносит сидящий посреди круга
Никита. Может, они сделали что-то
плохое… Да, тех, кто плохо себя
ведет, всегда наказывают. Соня
сидит на коленях у брата; Иосиф
молчит угрюмо. Бьют ремнем там или в
угол ставят… А их отпустят? —
спрашивает Маша без интонации, как
бы ни к кому не обращаясь. Если мы
что-нибудь совершим. А что? Подвиг.
Что-то героическое. Чтобы товарищ
Сталин увидел, что наши мамы и папы
ни в чем не виноваты… Что их
арестовали… оше… Ошибочно. Надо
идти фашистов бить… — заявляет
Тарас решительно. Мы их победим, и
наших родителей отпустят домой, я
знаю… Да-да, правильно… конечно…
фашисты напали на Советскую
страну… Кажется, говорят все разом,
говорит вот это многоглазое
существо с детской душой. И долго
сидят первоклашки, ожидая
учительницу, и вполголоса
разговаривают. Между фразами о
врагах проскальзывают слова: ну
зачем было бить Митю? Он же не
нарочно… Мы же дали ему потом
поесть хлеба, который спрятали. И
все затерли на полу… Леночка
прижимает к вискам кулачки.
Матрена
вкатывается в комнату комком
расхристанной пьяной злобы. От ее
шагов, испугавшись, вскакивают Зоя
и Митя; мальчик прячется за нее.
Чего ты пришла, рвань? Чего тебе
надо? Зоя машинально втягивает
голову в плечи, но мысль о ребенке,
за которым она пришла, не дает
стушеваться полностью, — девушка,
разозлившись, делает шаг вперед. Ну
сколько можно?.. Матрена прет,
покачиваясь, пахнет от нее
самогоном, луком и еще чем-то.
Катись отсюда, пока по шее не
заработала, поняла! Мало тута нам
дармоедов! Да еще ты! Зоя сама себе
кажется героиней — ей ничего не
страшно; она думает, что такими и
были добровольцы, сражавшиеся в
Испании против фашистов, — на них
она бы хотела быть похожей. В голове
Зои вращается много мыслей,
вспыхивает острое желание во что бы
то ни стало защитить ребенка. Ты его
избила? Я? А тебе чего? Проверить
явилась, гадина! Ты же чуть не убила… садистка.
Матрена, выпучив глаза, шагает на
Зою, словно хочет обнять, но та
упирается изо всей силы ей в грудь,
толкает. Женщина кулем плюхается в
проходе между кроватями все с таким
же ошалело-злым выражением на лице.
Митя, пойдем! Зоя подхватывает его
на руки и убегает. Матрена, встав на
четвереньки, кричит визгливо и
невыносимо громко: жидовская тварь!
Вредительница! Я тебе шары
повыцарапываю! Зоя и Матвей
добегают до школы, оглядываясь; их
встречают остальные ученики,
облепившие крыльцо. Давайте в дом, ребята, давайте…
Зоя последней входит в сени,
запирает дверь на засов. У ней уже
зуб на зуб не попадает. В полумраке
она учащенно дышит, воображая, что
за всем этим последует. Войдя в
класс, видит, что малыши сгрудились
вокруг Мити; они хмуро и враждебно
взирают вокруг.
Неуклюже, но
достаточно быстро Пантелей, орудуя
костылем, идет по краю дороги. Он
оглядывается на село и ждет, когда
появятся люди. Старик с бормотанием
приближается к избе, вскакивает на
крыльцо и барабанит в дверь. Зоя!
Зоя, открой, дура! Зачем? Что? Вот
чертовка! Открой. Я знаю, что ты
напала на Матрену, когда она
пробовала защитить Митьку, одного
из парней. Пантелей замирает,
озадаченный молчанием. Ты избила
ребенка, Зоя… Он прикладывает
правое ухо к двери, боится
что-нибудь не услышать; стоит,
согнувшись пополам, и напоминает
перочинный нож. Я его пальцем не
тронула, отвечает она из-за двери.
Это та женщина. Я пришла забрать
Митю, потому что… боялась за него.
Что? Старик трясется и багровеет, не
находя слов. Да ты кто такая? Что ты
себе позволяешь… Я забрала
мальчика не потому, что он заболел…
Он весь синий. Дети видели, как
Матрена с ним обошлась. Она
приказала им молчать. Пантелей
наваливается на дверь, кадык на
тощей шее вздрагивает. Господи…
что же делать-то? Сейчас люди
придут! Что им ты скажешь? Матрена,
стерва, им такого набрехала… Вы-то
мне верите? — спрашивает Зоя,
невидимая. Разве я могу?.. Да верю я,
болван этакий, верю. Девочка,
открой… Зоя отодвигает засов. Где
Митька? Там… Старик идет в класс,
девушка остается у двери и слышит, как Пантелей
уговаривает малышей: я должен
поглядеть, что у него болит.
Пожалуйста, пустите, ну,
родненькие… Дедушка, а вы нас бить
не будете? — спрашивает кто-то. Да
что вы — нет, конечно… Ну, Митя,
подойди ко мне. Не бойся… Зоя стоит
в дверях. Она
закрывает глаза.
За Матреной идет
человек сорок селян. В основном
женщины. Где-то в отдалении маячат
подростки, привлеченные необычной
демонстрацией. Они знают, что люди
пошли разбираться с чужачкой.
Матрена подначивает всех острым
словцом — злая, взбалмошная баба, в
последнее время постоянно под
парами; ее двух сыновей забрали на
фронт через десять дней после
начала войны. Ни одного письма, а по
радио один ужас и ощущение, что
Красной Армии давно не существует.
Тут же, в деревне, жидовка,
отравляющая всем
жизнь, ненужная, опасная…
вредительница… Матрена, зовя с
собой, говорила людям не только об
этом и не только так. Толпа
подкатывает к ограде,
просачивается сквозь калитку,
гудит. Некоторые — на всякий
пожарный! — вооружены вилами и
граблями; подростки и дети
забираются на забор, чтобы
смотреть, что будет, и все видеть.
Навстречу толпе выходит Пантелей;
перед тем как очутиться на крыльце,
он бросает Зое: закрой дверь и не
отпирай! Матрена, конечно, впереди
других. Где эта курва. Пускай
выйдет. Мы ее сдадим куда следует…
Посторонись. Пантелей не движется.
Поворачивай-ка оглобли, говорит он
Матрене, смотрит на остальных
храбрецов. Расходитесь,
расходитесь, все!.. Что значит все?
—взвизгивает женщина, не
переставая взмахивать руками.
Расходитесь. А с тобой, Матрена, я потом
побеседую. Лично, как с
несознательным элементом… О! Вы
гляньте на этого петуха! Ишь,
защитничек выискался! Ты чего это
вражину защищаешь, чего вздумал?
Снюхался с гадиной! Мы ведь все
видим, народ все видит!.. Эхом на
страшный крик Матрены толпа шумит,
кто-то спорит с другим, а подростки
в отдаление грохают от смеху.
Прикуси язык! —рявкает Пантелей
поверх голов и ругается, совершенно
от злости ошалевший. Замолчи! Пусть
выходит, иначе мы дом подожжем! —
кричат из толпы. Да вы что — там же
дети! Пантелей
грозяще поднимает костыль,
прочерчивает им в воздухе
восьмерку. Ты нас не пужай, пужаные
мы! — говорит Матрена. Смеется,
добавляет: знаем, что там за дети. Из
одного теста все… Матрена кидается
вперед, хватает Пантелея за ватник
и тащит вниз, с крыльца; ей помогают
другие, все галдят, вопят. Сбитый с
ног, старик падает, люди начинают
перешагивать через него. Закрыла ты
дверь, дура, или нет? — шепчет,
закрывая от ног голову. Зоя закрыла,
она притаилась в сенях, не зная, что
придумать, чтобы задержать
сумасшедших, если они ворвутся в
дом.
У калитки
останавливается и спрыгивает с
лошади председатель. Бегом он
преодолевает путь от ограды до дома
и вклинивается в толпу, бешеный и
длиннорукий. Этими руками он
вцепляется в плечи женщин, чтобы
отшвырнуть очередную, попавшуюся
на пути, в сторону. Разойдись! —
оглушительно орет Агафон. Локтями
уже расталкивает оторопевших и
оказывается на крыльце. Кому
сказал, все вон отсюда, иначе не
видать вам трудодней на эту
семидневку! Крики замирают, не
успокаивается только Матрена. Да
что творится, Господи! Даже
председатель за… Агафон налетает
на нее с руганью. Пошли все вон, я
сказал. Если есть вопросы,
приходите в сельсовет. Что вы за
бедлам тут устроили!.. Его крика уже
начинают бояться, разбредаются,
оглядываясь через плечо. Матрена
уходит тоже, при этом обгоняет тех,
кого привела, — и тут хочет быть
первой.
В чем дело,
Пантелей? Председатель смотрит на
него сверху, губы дрожат от ярости.
Это все Матрена. Пьяная была…
наговорила про… учительницу нашу,
всех смутила… — бурчит старик.
Из-за нее, значит… ну-ка, скажи, чтоб
отворила… Пантелей, будто чем-то
придавленный, еле доходит до двери
и говорит: девочка, открой… Засов
сразу отодвигается. Агафон кладет
руку старику на правое плечо: уводи
сопляков. Живее… Зою не видно и не
слышно, сидящую на лавке в углу; она
молча провожает больными
блестящими глазами выходящих
детей. Они как бы забывают о том, что
она есть. Председатель закрывает
дверь на засов, спокойный,
расчетливо проделывающий каждое
движение. Зоя неподвижна, но ждет
его появления в классе. Вот ты как,
значит, беспорядок у меня тут
создаешь… Ну-ну. Придется, видимо,
тебя немножко поучить… Зоя
встречает его неподвижный взгляд,
тот взгляд, который можно увидеть
только в кошмаре и проснуться в
поту. Агафон расстегивает ремень с
тяжелой полированной медной
пряжкой. И с ремнем идет к сидящей
Зое, а она даже не моргает. Ну? После
того как председатель уходит, она,
полуголая, лежит какое-то время на
полу, затем поднимается и идет за
водой, чтобы смыть с досок кровавые
пятна.
7
Уже август, а
ничего не меняется, тихо говорит
сидящий за столом Пантелей. Зоя, как
обычно, напротив него, она обернула
вокруг шеи тряпицу, держит руку у
горла. На вопрос старика, когда он
пришел, ответила, что, видимо,
простыла. Ночью вновь кашляла,
сплевывая кровь, а в груди
чувствовала тяжесть и спазмы; не
нужно понимать много в медицине —
она знает, что это туберкулез. Иной
раз она потеет и не может даже
стоять — так колотит озноб; под
глазами проступила краснота,
дурацкий болезненный грим. А если
это конец? Ты это о чем? — угрюмо
спрашивает дед. О войне… Ничего
больше нет… ни армии, ни страны… ни
пищи. Пантелей не горячится и не
кричит— он мог бы, — но он стар и,
кажется, еле передвигается, из
последних сил. Что-то заставляет
его постоянно появляться у Зои и
хотя бы просто сидеть и молчать,
пока совершенно не наступит ночь.
Зоя думает, что это из-за того, что у
Пантелея никого нет — ни детей, ни
внуков, ни жены. Я не знаю, девочка.
Но я-то уже не увижу, как там
станется…
Старик уходит,
едва передвигаясь, в сельскую тьму.
Зоя без внутренней боли не может
смотреть на то, как ему плохо. Эту
ночь она проводит почти без сна,
какая-то сушь распространяется по
ее телу, и легкие будто набиты
ватой, плотно набиты, до
невозможности сделать вздох. Утром
навязчивое чувство дискомфорта
почти уходит, но от истощения,
голода и недосыпания в голове звон,
перед глазами раскачивается все,
что попадает в поле зрения.
Освежает холодная вода из колодца.
Зоя берет портфель, закрывает дом,
ей теперь привычно все, что она делает
каждодневно. Походы в школу похожи
один на другой, так же как и уроки.
После инцидента с Матреной детей в
школу водит одна из занимающихся по
хозяйству старух. Зоя пришла, как ей
кажется, рано, вымыла доску,
поправила скамейки, положила на
стол свои учительские
принадлежности. Устало села на
табурет, глядя в окно. Видит почти
бегущего к школе Пантелея и далеко
не сразу понимает, что старик
передвигается почти неестественно.
Зое становится страшно и противно,
внутри аж все засвербило от
нехорошего предчувствия. Она
выскакивает на крыльцо, а старик
уже тут. Ребята исчезли! —
ошарашивает он ее. Все. Никого нет…
ну! Чего стоишь как вкопанная. Нет
их, говорю!.. А где они? Никто не
знает. Матрена говорит, что, видимо,
ночью драпанули — через окно… И их
не нашли? — спрашивает Зоя. Нет? Ты
что — дура? — ревет Пантелей. Ушли,
говорят тебе, куда-то! Господи! Я в
сельсовете был, мы с председателем
в район звонили… сейчас люди
окрестности обшаривают… Пантелей,
стаскивает шапку с головы,
усаживается на ступеньку. Уф! Ты
куда? Эй…
Зоя мчится по
дороге с быстротой, на которую,
кажется, уже со своим здоровьем не
способна была. Ветер ударяет ей
прямо по глазам, мало что видно
из-за слез. Холодное отчаяние,
текущее ровно, но сильно, и мысль: я
их больше не увижу! Господи, помоги!
Неужели не увижу? Она ничего не
может предположить, но, вероятно,
это из-за меня, по-другому и быть не
может! Я неправильно вела себя с
ними… что-то не то говорила, будь я
проклята… До города двадцать
километров — теперь дети наверняка
там, они пошли туда, где люди…
Зачем? Куда пойдут эти малыши? Зоя
бежит мимо сельсовета, привлекая к
себе внимание случайных
свидетелей; за спиной взвивается
резкий грубый свист, у Зои в горле
дробится кровь. Долгое время она
летит по грязной дороге,
расплескивая лужи, пока не слышит
позади, как сигналит грузовик.
Машина дребезжит на колдобинах, но
резко останавливается, когда
водитель видит в окно, как девушка
машет руками, подбегая к кабине. В
город мне надо! Подвезите, а! Ну,
садись. Туда же еду… Зоя сидит,
подавшись вперед, а водитель,
замечая, какое у нее лицо,
приберегает остроты для другого
случая; прибавляет газу. Грузовик
виляет по расхлябанным колеям,
проложенным через поля в сторону
города. Это единственный предмет,
который движется быстро в
окружающем мире, но Зое кажется, что
машина буксует на месте. И так на
пределе шпарим, говорит шофер,
когда она требует у него увеличить
скорость.
Потом ее посещает
всегдашнее чувство давящего ужаса,
испытываемое в городе, где она
родилась и откуда не так давно
приехала. Теперь там какой-то чужой
холодный мир, и в нем, именно в нем,
оказались те, к которым раньше Зоя
не питала ничего, кроме отвращения.
Она бежит за своими детьми. В городе
толкотня, крик, непрерывное
кружение, непривычное количество
людей. Откуда их столько на улицах,
Зоя не знает. На рынке бранятся,
покупают и продают все, что только
годно к этому. Лают бездомные,
обалдевшие от гвалта собаки. Всюду
люди в военной форме, милиция,
солдаты. В толпе скользит: немцы
идут. Идут, Иисусе Христе… Зоя
бежит к центру города, продираясь
сквозь толпу; душно, на головах,
плечах — узлы, тюки, чемоданы,
ящики. Горожане бегут и, похоже, не
знают куда, пережевывая
кисло-горькое слово “эвакуация”. В
толпе может затеряться и рота
солдат, и где же искать детей, где? В
голову лезут разные кошмарные
мысли — если малышей найдет
кто-нибудь другой, то неизвестно,
куда их могут отправить. Это будет
последним пунктом Зоиного
приговора. Она не забывает
спрашивать озабоченных прохожих,
не встречали ли они где-нибудь
группу маленьких детей. Зоя
пристает к людям с пустыми глазами,
отчаянно жестикулирует перед ними,
рукой обозначая примерный рост
пропавших. Не добившись результата,
бросается к другому человеку и к
следующему, и те шарахаются, словно
боятся удара. По площади строем идут пехотинцы, над
пилотками — частокол штыков;
передвигались по площади, сигналя
зазевавшимся, полуторки с грузом.
Зоя чуть не попадает под колеса
одной из них и бежит прочь, до
полусмерти напуганная криком
высунувшегося из кабины шофера:
чокнутая! Зенки протри! Куда прешь!
Бесконечная
круговерть прерывается в ее
сознании гудком отходящего
паровоза, и она вспоминает про
вокзал. Слабая надежда толкает Зою
туда — это последняя точка, за
которой нет ничего, пустота. Вокзал
запружен народом, горожане,
напоминающие огромную шевелящуюся
муравьиную массу, штурмуют
прибывающие эшелоны. Перрон
освобождается на некоторое время
лишь после отхода очередного
поезда, пока не пришли те, кому
нужен новый. Зое долго не удается
прорваться на платформу, рев и
крики подстегивают ее злость. Они
должны быть где-то рядом…
Бесконечно продолжающийся перрон,
Зоя переходит на шаг, обессиленная
гонкой. И когда она видит наконец
детей, которые возникли перед ней
внезапно, она останавливается,
будто натолкнулась на стену,
онемевшая. Малыши кучкой собрались
у края платформы, спрятав самых
маленьких в середину, чтобы их не
оттерли в суматохе, не оторвали от
других. На вокзале появляются
военные, офицеры ведут
сформированный в городе и уже
одетый в форму батальон к поезду —
но тот еще только подходит.
Гражданские расходятся, освобождая
место. Зоя не замечает всех этих
изменений, даже не слышит громких
звуков войскового оркестра. Дети,
заметив учительницу, молча
поворачиваются и смотрят на нее,
малыши выглядывают из-за спин ребят
постарше. Зоя подходит к ним, теперь
как никогда спокойная за последнее
время. Наверное, ей было бы так же
хорошо и легко, если бы уже
кончилась война, о которой, в
сущности, она ничего не знает, и
отец вдруг возвратился бы домой…
как все остальные… Ну вот я вас и
нашла. Зоя улыбается. Дети видят,
как на фоне этой единственной для
них на свете улыбки проплывают
размытые плечи и головы горожан.
Все вместе они приближаются к
учительнице, чтобы никого между
ними не было чужих. Зоя Иосифовна,
мы хотели поехать бить фашистов… —
произносит Митя и виновато
улыбается. Ребята, неужели вы
хотели меня здесь бросить? Мы еще с
вами успеем… Мы успеем пожить…
Обязательно… И дальше, бесконечно,
только шум города…
Малыши окружают
Зою, она пожимает их сухие горячие
ручонки. Я никогда не думала, что
живу. Просто знала, что я есть,
обязанная кому-то своим
существованием. Ничего не было
рядом со мной, кроме страха,
постоянного ожидания беды — вот за
этим углом меня встретят, возьмут,
окончательно отрежут от света, и
так тусклого. Но, оказывается, у
меня есть надежда — маленькая, еле
теплящаяся, — это плачущая девочка,
запертая в темной комнате. Я
надеюсь, что она не умрет от жажды,
голода, духоты, что дверь откроется
и даст этой девочке глоток воздуха,
позволит дышать в полную силу. Я
надеюсь. Мне ничего больше не
остается. Только дети, находящиеся
рядом со мной, способны это понять.
Мы не умрем и, наверное, будем жить…
Я надеюсь.
Под звук оркестра
к станции подходит эшелон; черный
дым от паровоза застилает собой все
— и людей, и серое здание вокзала, и
поднимается выше.