Алексей
Самойлов
Розовые
слонята
Рассказ
Ида Михайловна и в
обеденный перерыв не покидала
музея. Некоторые сотрудники ходили
в пирожковую на углу. Но теснота,
столы в жирных пятнах, неистребимый
запах сгоревшего масла вызывали у
нее непреодолимое отвращение.
И она оставалась в
своем подвале, куда солнечные лучи
едва пробивались сквозь крохотные
мутные оконца. Запасники отдела
фарфора освещали подслеповатые
лампы в лиловых вечных абажурах.
Ида Михайловна
заперла дверь, расстелила на
столике в углу старенькую скатерть,
расставила посуду, достала из ящика
сахарницу и крошечную солонку, на
которой изображена была толстая
пальма и с залихватским росчерком
выведено золотом — “Гагры”. Эту
вещицу подарил ей муж Володя перед
самой войной. Он работал в отделе
западноевропейской живописи,
самозабвенно писал статьи. Ханс
Хольбейн, да, его idee fixe был именно
Ханс Хольбейн Младший. Ее почему-то
забавляла эта величественная
приставка — “Младший”. Володя жил
в странном мире, сотканном из
отсветов жемчуга на бархат платьев
старинных
портретов, пожелтевших листов
гравюр, колдовской дымки облаков,
по которым ступают маленькие ножки
Мадонны. Его ошеломляла грубость
окружающего мира, близорукие глаза
за толстыми стеклами очков
испуганно округлялись. Аккуратный,
маленький. Он ей сразу
понравился. Хотелось защитить его
от всего света.
Они поженились в
мае тридцать девятого. Клейкие
кленовые листочки, старый дворик,
огромная шумная коммунальная
квартира, сохнущее на кухне белье с
подтеками синьки. Крохотный огонек
счастья. Горькая свобода от
ворчливых стариков — его родители
умерли в тридцать шестом от тифа, а
у нее… У нее в деревне осталась
старенькая любимая бабушка, с
добрыми усталыми глазами. Матери
она не помнила. И долгое время
считала, что у всех тоже — только
бабушка. На обед — пара огурцов,
хлеб с сыром и луковица. И
завораживающие рассказы о старых
фламандцах. Две худенькие фигурки
рядом с лучистой бронзой, лукавой
улыбкой Вольтера, страшными конями
Дюрера.
В сороковом
родился Олежек. Славный маленький
человечек, он смешно надувал щеки и
пускал пузыри.
Все разбилось
очень скоро. С объявлением о начале
войны, которое застало ее в
булочной. Она выронила буханку и
заплакала. Слова из черного
раструба репродуктора разделили ее
долгую жизнь на две неравные части
— “до войны” и “после войны”. “До
войны” отдавало липами,
абрикосами, Олежкиным гульканьем.
“После войны” — голодным блеском
глаз, болью и одиночеством.
Володю не
призывали до октября, — то отсрочка
по зрению, то музей давал бронь. И
вот началась запись в ополчение.
Стриженый, в ватнике, непохожий на
себя. Обшарпанные коридоры
военкомата, запах карболки, страх.
Жутко, как по покойнику, голосили
женщины.
Она плакала и
никак не могла остановиться, он
испуганно таращил глаза за
стеклами очков, пищал Олежка. Все
как будто чувствовали, что это
недолгое и бестолковое расставание
— навсегда.
Володю убили
через две недели, извещение писали
торопливо, и отчество было
проставлено чужое, не
“Евгеньевич”, а “Сергеевич”. Она,
вся сжимаясь и стараясь не
разрыдаться, обошла все военное
начальство, пытаясь хоть что-то
выяснить. Ведь не его отчество,
может быть, перепутали. Может быть…
Вскоре прислал
письмо Володин командир. И все
разъяснилось. Чуда не произошло.
Война. Бомбежки.
Очереди по ночам и голодные детские
глаза. Ей все стало безразлично, и
до сих пор удивительно, как они
выжили тогда. Спасением стал нежный
запах детских волос, робкие глаза
олененка, которые отражали весь
мир, его смех, возня и первые слова.
Все то, что делает каждую женщину
отчасти похожей на Мадонну.
А потом белые
бумажные кресты содрали с окон,
сирена перестала сводить с ума по
ночам. И все пошло своим чередом.
Олежка ходил в детский сад, Ида
Михайловна по-прежнему проводила
целые дни в окружении хрупких
фарфоровых цветов и херувимов.
Отгремели салюты над городом,
вернулись домой те, кто смог
вернуться, а в жизни Иды Михайловны
ничего не менялось. Не для нее сияли
орлы Белорусского вокзала, на
ступенях которого обнимались
счастливые женщины в ситцевых
платьях и мужчины в добела
застиранных гимнастерках, галифе и
скрипящих хромовых
сапогах. И не для Иды Михайловны
цвела сирень во дворах, кипящая
сирень, которую безжалостно
обрывали сильные мужские руки,
привыкшие к страшному
промасленному железу.
Олежкино хныканье
по утрам, убегающее из кастрюли
молоко на огромной коммунальной
плите. Набитый сердитыми со сна
людьми трамвай, детский сад во
дворе за углом. Опять трамвай. И
потом, до самого вечера, один только
музей.
Мужчины проходили
мимо. Кого-то встречали, умоляли и
не прощали. Без кого-то не могли
жить. После войны было так много
одиноких женщин без детей. И такие
красивые девушки, в юбках
колоколом, на тонких каблуках.
В сорок девятом им
дали однокомнатную квартиру от
музея. Когда переезжали, ей
пришлось сесть в кабину. Шофер,
веселый молодой парень. Сергей.
Сережа.
Мужчины давно не
смотрели на нее так — с явным
интересом. Да и какие у них в
подвале мужчины! Сергей помог
внести и расставить мебель и, уже
уходя, попросил разрешения зайти
как-нибудь. Неожиданно для себя Ида
Михайловна кивнула. Он пришел через
пару дней, они пили чай. Сергей
казался ей спокойным, уверенным.
Встречи их стали чаще. И однажды он
остался на ночь. Но чертенята,
которые, как говорят, бегут перед
каждым из нас пушистыми комочками,
не договорились.
Через неделю
появилась на столе бутылка с
призывной золотой этикеткой и
неизбежные рыбные консервы. Ида
Михайловна представила себе тысячи
вечеров, гибнущих под
неразборчивое Сережино бормотание,
его мутные глаза по утрам и
испугалась. Больше он у них не
появлялся. Она никогда не жалела об
этом.
Олежке
исполнилось девять лет. А тут, в
новой квартире, — повсюду
ободранные табуретки, кривые
этажерки, шкаф со скрипящими
дверцами. По улицам уже ездили
новые сверкающие “Победы”, из
открытых окон разливались
соловьями трофейные патефоны. Где
же взять денег обычной музейной
хранительнице?
Однажды утром Ида
Михайловна взглянула по-другому на
свои хрупкие сокровища. Вот пара
огромных ваз у входа — диковинные
драконы раскрыли пасти. Напоенные
солнцем, тянутся вверх розовые
мейсенские цветы. Глупые пастушки в
окружении крохотных ягнят.
Какие-то люди из
верхних залов бесцеремонно вертят
в руках все эти вещи, сочиняют про
них статьи и фотографируют. А потом
уходят, оставляя ее наедине с
едкими мыслями, скукой, досадой. Кто
они такие, чтобы здесь
распоряжаться?
С тех пор Ида
Михайловна как-то изменилась,
посуровела, что ли. Теперь резко
отвечала, поджимая губы, что не
может направо и налево
разбрасываться вещами, которым нет
цены. Маленькая власть преобразила
ее. В крохотном тупичке, где стояли
еще с войны обшитые досками
крылатые кони, она собирала самые
редкостные, принадлежащие теперь
только ей и больше никому на свете
хрупкие чудеса. Ребристая
китайская ваза из “черного
семейства”, усыпанная
нежно-розовыми цветами,
соседствовала здесь с немецким
кофейником, на котором красовались
забавные пони. Цветы из мягкого
фарфора, гарднеровский “Упрямый
бычок”, супница с танцующей
девочкой на крышке. Персиковые
деревья, вишенка. Арлекин, вазы с
драконьими головами вместо ручек.
Постепенно
кладовка набилась до верху,
пришлось обить дверь толстым
картоном так, чтобы и вблизи нельзя
было отличить ее от стены.
Зачем она это
делала? Вряд ли смогла бы объяснить
даже себе. Постоянное одиночество в
подвальной тишине старит быстро.
Люди ездили на юг
и даже за границу, покупали
мебельные гарнитуры, машины и дачи.
Олежка незаметно превратился в
шустрого юношу, которого вечно не
было дома. Жизнь явно бежала мимо.
Ида Михайловна колебалась недолго
и как-то весной унесла из музея
изящную китайскую чашку, на которой
цапля с рыбой, зажатой в клюве,
летела куда-то среди розовых
облаков
В ведении Иды
Михайловны находились десятки
тысяч единиц хранения. И
действительное состояние такого
фонда мог знать разве что блаженно
улыбающийся с голубого
пламенеющего кувшина
толстяк-философ. Да разве он скажет?
Эта чашка надолго
запомнилась Иде Михайловне. Еще бы,
сейчас же возникла задача — куда ее
деть? Не нести же в самом-то деле в
комиссионку. Во-первых, там
совершенно точно не дадут
настоящей цены, а во-вторых,
обстоятельства могли сложиться так
неудачно, что дотошные люди
разузнают место ее работы. И тогда…
Ида Михайловна
очень боялась, но все же окольными
путями принялась выяснять адреса
крупных коллекционеров. Известные
адвокаты, народные артисты,
академики, писатели и дипломанты
международных конкурсов
иллюзионистов. Многие из них
собирали мебель, бронзу, картины,
палехские шкатулки, антикварные
чайники и фарфор.
Смущаясь, с
маленькими розоватыми пятнами на
скулах, однажды под вечер Ида
Михайловна оказалась у подъезда
недавно выстроенного
многоэтажного дома с исполинскими
фигурами рабочих, солдат и
колхозниц со снопами в руках,
которые уныло брели по фасаду.
Оттуда она вышла минут через сорок,
крепко прижимая сумочку к груди.
Вышла с твердым убеждением, что
люди, живущие в удивительной
квартире, явно не заслуживают такой
роскоши. А она со своим мальчиком
ютится в одной комнате, да и та
перегорожена шкафом. Губы ее были
упрямо сжаты.
За чашкой
последовала глупая собачонка с
вытаращенными глазами, за ней —
скучный журавль с красным хохолком,
за ними — лошадки, пастушки, блюда с
драконами и без драконов,
целующиеся голландские голуби и
столь любимые некогда доброй
императрицей Елизаветой Петровной
крохотные кофейники.
Ида Михайловна
съездила с сыном на юг, купила
мебель и приоделась. Жила без
оглядки, считая, что столь невинные
радости — достаточно низкая цена
за долгие часы в сырых казематах. И
даже завела себе сумку
повместительнее, закрывая изящные
блюда сосисками и салатом так, что
висело через край. Мимо охранников
шла с приветливым видом и только
иногда, услышав ночью гулкие шаги
на лестнице, вся сжималась, липкий
страх забирался в сердце.
А потом приходило
утро, как правило, серое и
дождливое, они прощались с Олежкой
у метро, сын отправлялся в школу,
она — в музей. Из темного
Зазеркалья окон метропоезда на нее
смотрело усталое лицо женщины с
потухшими глазами.
Переливались на
воде огни кинофестивалей, ударяли
по струнам удалые “Песняры”,
уплывали речные трамвайчики и
входили в моду женские брючные
костюмы.
Олежек стал
сильно походить на отца. Вот
повернется, скажет что-нибудь —
вылитый Володя. Ида Михайловна
вспоминала его теперь все чаще и
чаще и даже отыскала на холодном
граните мемориала под городом
фамилию мужа. И теперь, унося из
музея очередную чашку, чувствовала
мстительную радость, как будто
могла таким образом поквитаться с
судьбой.
Сын окончил школу,
и хлопот прибавилось. Она давно
решила, что мальчик будет поступать
на юридический. У нее, слава Богу,
есть кое-какие связи, вполне могут
помочь. Олегу не хотелось ничего —
только бы одеться как попугай и
шляться по танцулькам. Тогда как
раз вошли в моду эти ненормальные
танцы. Появились длинноногие
подруги, он стал покуривать. Что
поделаешь, такой возраст! Но
проболтаться вот так, без цели она
ему не даст.
И Ида Михайловна
стала действовать. Нашлись среди ее
знакомых и адвокаты, и толковые
репетиторы. Но за все это
необходимы были немалые деньги. В
запасниках толкались молоденькие
практикантки, совали нос без
спроса, куда не следует. Ида
Михайловна быстро поставила их на
место, ее побаивались теперь даже
научные сотрудники. Но те, которым
она благоволила, могли надеяться,
что смогут описать удивительные
вещи, которые многим и не снились.
Венцом этого периода была продажа
нескольких полупрозрачных тарелок
с видами Женевского озера. На
обороте каждой красовались
нанесенные подглазурной росписью
синие мечи. Взамен всего этого Ида
Михайловна приносила блеклые
поделки, которые должны были
заменить утраченную часть фонда
хотя бы количественно.
Неожиданно
подвернулся выгодный квартирный
обмен, но опять-таки требовалась
доплата. И серый подвал покинула
любимая Идой Михайловной китайская
ваза с выпуклыми цветами лотоса.
На последнем
курсе Олег познакомился с красивой
девушкой. Звали ее Надя. Упрямые
серые глаза, брови вразлет. Иде
Михайловне сразу подумалось, что
эта Надя быстро приберет сына к
рукам. Так оно и случилось.
Однажды осенью
заявились к ней, и Олежек с жаром
поведал о том, что они намеренны
пожениться. Какая женитьба? К чему?
На какие деньги они собираются
жить?
Надя познакомила
Иду Михайловну со своими
родителями. Те оказались очень
милыми людьми. Папа — музыкант,
мама, естественно, — не работает.
Оба души не чают в единственной
дочке.
Свадьбу устроили
скромную— зачем зря выставляться?
А через год, в ноябре шестьдесят
третьего, оказалось, что Надины
родители собираются уезжать. За
границу. Навсегда.
Для Иды
Михайловны это был тяжелый удар.
Олежек метался сам не свой. Надя
возилась с малышом. В квартире
царил кромешный ад. В конце концов
все утряслось, но с надеждами на
удачную карьеру Олегу пришлось
расстаться. Людей, у которых есть
родственники за границей, в те годы
не жаловали.
И жизнь опять
потянулась — ни шатко, ни валко. Ида
Михайловна с горечью ощутила, что
никому не нужна, и с досады сошлась
с некстати подвернувшимся ей в один
из походов по постоянным клиентам
театральным критиком.
Его звали Николай
Николаевич. Песочный блондин,
невысокого роста, с маленькими
тускло-зелеными глазами. Иде
Михайловне пришелся по душе его
упрямый оптимизм. Жизненные
невзгоды не оставляют на таких
людях следа. Все ему было
трын-трава. И непьющий. Одно только
плохо — женат. Ида Михайловна с
жадностью восполняла то, чего так
не хватало ей в течение всех этих
бесконечных одиноких лет.
Встречались они у
каких-то его знакомых, когда тех не
было дома. Не очень удобно, но что
делать? Роман затянулся, и любовь
украдкой, в чужих квартирах
вызывала у Иды Михайловны нудную
головную боль. Через два года
состоялось неизбежное объяснение с
законной супругой Николая
Николаевича. Та оказалась особой
скандальной и грозилась явиться к
Иде Михайловне на работу. Ее
благоверный не на шутку испугался и
от разбирательства уклонился,
исчезнув из жизни Иды Михайловны.
Со зла она вынесла вместе с
мусорным контейнером большую
китайскую вазу, покрытую глазурью
“бычья кровь”, пристроить которую
стоило совершенно фантастических
усилий. Главным образом потому, что
не у всякого коллекционера, будь он
хотя бы и членом-корреспондентом,
водится такое количество денег,
какое запрашивала за нее Ида
Михайловна.
В течение всего
следующего года подбиралась дача
по вкусу. Искала и нашла. Совсем не
далеко и сравнительно недорого.
Олег и Надя были несказанно
удивлены. Ида Михайловна заявила,
что ей пришлось пожертвовать одной
ценной вещью, доставшейся в
наследство. Что не сделаешь для
любимого внука?
Все это случилось
в мае семидесятого. Той же осенью
Иду Михайловну ждали новые
серьезные испытания. От родителей
Нади, которые раньше не баловали
дочку подробностями своей жизни,
пришло письмо, в котором они
приглашали ее к себе. Навсегда. К
письму прилагалась посылка с чудесными дарами из
солнечной Хайфы. Олег думал
недолго, и они тут же принялись
собирать нужные документы. Ида
Михайловна замкнулась в себе.
“Никому не нужна. Все устраивают
свою жизнь, а она — что она? Сколько
ни делай людям добра,— разве
вспомнят!”
Но секретный
чуланчик посетить все же пришлось.
Как бы иначе удалось оформить все
бумаги так быстро?
И вот настал тот
тоскливый мартовский денек, когда
Ида Михайловна прощалась с сыном,
невесткой и внуком. Все были
растеряны, глаз не поднимали. В
самом конце, у таможенного
коридора, Ида Михайловна и Надя
неожиданно обнялись и разрыдались.
Заревел и Володька. Они стояли и
всхлипывали. Вместе с ними плакал
дождь за пыльными стеклянными
стенами и березы у бетонного
забора. Плакали женщины, плакал
мальчик, кусал губы Олег, а
иностранцы, проходившие мимо, никак
не могли понять, почему же так
горько они плачут и прощаются
навсегда, ведь лететь всего ничего
— до Вены.
Вернувшись домой,
Ида Михайловна стянула тяжелую
шубу и закрыла глаза. Думать ни о
чем не хотелось. Все осталось
позади. Где-то там, далеко, уплыло на
розовой лодочке с прозрачной
китайской чашки.
Но надо было
как-то жить дальше. И опять
потянулось — на работу, с работы.
Лето, зима и снова лето. Сначала Ида
Михайловна получала от сына самые
радужные письма. Он-де устроился
хорошо, и квартира приличная, и
Надины родители помогают. На
блеклой фотографии они стояли все
вместе на фоне разлапистых пальм
веселые, загорелые. Рядом видно
было море — синенький застиранный
платочек. Но вскоре письма стали
гораздо суше. Ида Михайловна
поняла, что все не так просто и там,
в пальмовом раю. Сидя в своем
подвале, она старалась не думать об
этом, но мысли неотвязно
возвращались к одному и тому же.
Олегу удалось
приехать обратно только через
десять лет, в восьмидесятом. В
аэропорту она едва узнала его, так
он похудел. В глазах появился
горький собачий блеск. Дома, на
кухне, рассказал о том, что дела
плохи — связался со строительным
бизнесом. Но неудачно, задолжал.
Тесть с тещей сами без гроша, пенсия
мизерная. Говорил, захлебываясь
словами. Нужны деньги. Большие
деньги. Он все устроит — обменяет
по курсу, переправит с одним
человеком. Тот возьмет недорого.
Эти неприятности
подорвали здоровье Иды Михайловны.
По утрам кололо в груди и кружилась
голова. Пусть провалятся все
застройщики в этой Хайфе!
Неудачи Олега
стоили ей дачи, а музею обошлись в
несколько сиреневых плафонов,
украшавших некогда кабинет
Людовика XIV. Но Иде Михайловне было
уже не до угрызений совести. У нее
появился маленький секрет. Дело
было в том, что однажды утром, сидя в
полутемном закутке, она вдруг
отчетливо увидела в кресле
напротив покойного мужа. Молодого,
в синей тенниске, веселого. Так он
выглядел много лет тому назад, в
первый день их знакомства. Ида
Михайловна вздрогнула и закрыла
глаза. Открыла их снова — в кресле
никого не было. Положила таблетку
валидола под язык и только тогда
испугалась. Поразмыслив,
обрадовалась такой галлюцинации. В
самом деле, чего ей бояться? Это же
Володя. Все ее бросили, а он нет. И
последующие дни ждала его
появления, оглядывалась в пустой
кухне, что-то шептала про себя.
Володя появился
вновь как-то утром, она уже
собиралась уходить. Ида Михайловна
уселась в кресло и ласково кивнула
ему. Он улыбнулся и кивнул в ответ.
— Ну, здравствуй!
Как живешь?
С тех пор многие
стали замечать за Адой Михайловной
странную привычку. Она часами могла
неподвижно просиживать в любимом
кресле, качать головой и шептать
что-то под нос. Но мало ли какие
причуды возникают с возрастом?
Обязанности свои Ида Михайловна
выполняла безукоризненно, а что
шепчет, так это никому не мешает.
Ида Михайловна
вела с мужем бесконечные диалоги.
Оказалось, что он знает про
маленькие хитрости с вазочками и
плафонами. Знает, но не сердится на
нее. Важно, чтобы это не имело
отношения к Хольбейну Младшему. А
остальное — пустяки.
Олег присылал
иногда короткие письма. Дела у него
вроде бы наладились, но будущее не
радовало. Война под боком, сын
Володька как раз призывник, цены,
террористы, — для усталой головы
Иды Михайловны это было слишком. В
конце концов, она отдала Олегу все,
что имела. И даже больше — многое из
того, что ей не принадлежало.
Однажды Володя,
появившись утром в очередной раз и,
как обычно, отказавшись от чая, хотя
она и поставила ему чашку,
пожаловался, что у него нет
приличного памятника. Ида
Михайловна резонно возразила, что
ничего не поделаешь, так как он
пребывает под гранитом мемориала.
Володя грустно усмехнулся и
попросил хотя бы установить плиту
рядом с могилой родителей.
Ида Михайловна
принялась за хлопоты. Названа была
внушительная цифра. В тот же вечер
из чуланчика пришлось забрать двух
забавных розовых слонят. Она и
теперь жалела об этом. Фарфор на
оттопыренных ушах был так тонок,
что просвечивал на свету.
Ида Михайловна
отрезала от батона еще кусочек
колбасы, положила его на хлеб. В
последнее время она стала
невероятно много есть, задыхаясь и
страдая от этого. Причем полагала,
что такое количество еды
необходимо при ее больной печени.
На самом деле к ней подбиралась
старость — неопрятная, с безумным
блеском в мутных глазах, одышкой и
глухотой, сварливая
и страшная.
В дверь стукнули,
слабый голос что-то произнес. Она
ничего не разобрала. Ида Михайловна
досадливо поморщилась и подошла
поближе.
— Ну что там еще? У
меня обед!
— Ида Михайловна,
вас директор просил зайти.
— Хорошо, хорошо!
Сердце болезненно
стукнуло где-то в горле и забилось
неровно, как опорожняемый бидон.
Забытые страхи напомнили о себе.
Она ощутила озноб и с надеждой
повернулась к задремавшему на
диване Володе. Тот встряхнулся,
взглянул на нее и, улыбаясь, сказал:
— Ерунда, что ты
боишься. Опять, наверное, насчет
пенсии.
Ида Михайловна с
сомнением покачала головой и с
тяжельм предчувствием принялась
убирать остатки обеда.
Наконец она
выбралась из закоулков, ступила на
озаренную солнцем мраморную
лестницу. Был санитарный день, и
зеркала ступеней пустовали. Ида
Михайловна подняла голову.
Стройные колонны заплясали перед
глазами. Ей пришлось опереться о
стену, сердце билось вяло. Никак не
могла вздохнуть. Испугалась. Не
хватило только свалиться в обморок
прямо здесь. Постояла минуту-другую
и потащилась дальше.
Мысли летели
какие-то странные, легкие, ни о чем.
Так, ерунда. Тысячи раз проходя
колоннадой, Ида Михайловна не
обращала внимания на чуть
пожелтевшие статуи по сторонам.
Сегодня подъем занял целую
вечность, глаза богов и одинокой
старухи наконец-то встретились. Все
куда-то пропадало, она сама плыла
вместе со своим прошлым в
неизвестную синюю даль.
Холодная рука
отпустила сердце, смотрительница
что-то шептала, косясь на
освещенные улыбками мраморные
лица.
Большой
пустоватый кабинет встретил ее
настороженно. Директор поднялся
навстречу, усадил за длинный стол и
вкрадчиво начал:
— Уважаемая Ида
Михайловна, вы — старейший
сотрудник, и все вас очень любят,
поверьте. — Почесал переносицу и
ласково посмотрел на нее. У Иды
Михайловны сейчас же заныло под
левой лопаткой. — Решено внедрить
новую систему учета именно у вас в
хранилище. Понимаете, описание
каждой вещи будет введено в
компьютер, и, таким образом,
упростится вся эта громоздкая
система с книгами хранителей.
Ида Михайловна
машинально кивала, снова стало
душно. Комната поплыла перед
глазами. Она посмотрела в угол, там
на стуле сидел Володя. Молодой,
такой молодой! Он поднял руку и
поманил ее пальцем. Слеза
прокатилась по дряблой щеке Иды
Михайловны, и в сердце резко
кольнуло. Директор побледнел и дрожащими
руками стал наливать воду из
графина в стакан. Но Иды Михайловны
уже не было рядом с ним. Она шла рука
об руку с мужем по самой опушке
осеннего леса. Тихо шелестели
листья под ногами, паутинки
садились на лицо. Она была
счастлива. Им снова
было по двадцать, теперь уже
навсегда.
Укромный чуланчик
обнаружили случайно при ремонте
отопительной системы. Фонд к тому
времени уже приняла другая
хранительница. Директор приходил,
возмущался, но случай решено было
огласке не предавать.