Предисловие
В лагерной
одиночке, расположенной в
обособленном
строении, жутко солоно:
ни покурить, ни выбриться.
В надежде на поддержку я, как
спирит, вызываю
царя Соломона —
может, пособит выбраться.
Почему Соломона? Во-первых,
мудрейший
из мудрых,
а тут покумекать надо: спецкорпус,
БУР .
Во-вторых, по отцовской линии мои
предки
росистым утром
покинули когда-то многоплеменный
и горластый Ур.
Ни стола, ни блюдца, способствующих
приглашению духов,
в камере не водится.
И я, пугаясь привлечь соглядатаев
подозрительным звуком,
вращаю в кружке обыкновенную воду.
И тем не менее достославный
государь является.
Не молод уже, удручен —
измена, потеря Дамаска.
Его пришествие —
материализовавшийся сон!
Ожившая восточная сказка!
Библейский герой явно смущен
прикованной цепью к стене
огромной парашей.
Интересуется:
— Ты не шпион?
Я уверяю: сижу за кражу!
Мы беседуем с ним о превратностях
судьбы —
изгой и Божий помазанник.
Ближе к поверке таинственный гость
вдруг исчезает,
превратившись в истаивающие
дымные столбы.
А я хватаю огрызок карандаша и
втихую
царапаю все, им рассказанное.
Так длилось с неделю. И в ходе
нежданного
шмона —
силы служивые не зря тратили —
записки о посиделках с царем
Соломоном
попали в улов надзирателей.
Окосевшие разлепив зенки,
они отложили в сторону
простукивающие молотки,
щупы и прочие шуровки.
Это были первые литрецензенты,
сделавшие заключенье: шифровка.
Я угодил к оперу, от него — на
психиатрическую экспертизу
по этапу срочному,
где прошел интенсивную терапию
и новейшие тесты.
И уже не вернулся в стылую одиночку
—
выручили Соломоновы тексты.
Спустя несколько лет, тюремный
никотин
отхаркав
и посчитав, что творчески вырос,
я принялся восстанавливать изъятый
захмелевшими архаровцами
тот странный папирус.
Я корпел над словом, как над лотком
старатель;
шел по тропке неимоверно узкой.
И вот, дорогой читатель,
представляю услышанное из первых
уст
в тошнотной лагерной кутузке.
1.
Пропитанные
балованным маслом светильники
коптили, как подожженные хламиды,
удлиняя тени стражей.
Старейшины и начальники колен,
сгрудившись
у трона сына Давидова,
нашептывали о приближении Суда
страшного.
Соломон не приклонял уха к карканью
перепуганных вельмож —
вслушивался в гул площади,
возмущенной его указами,
оглашенными
с высочайшего листа.
Царь думал: “Чернь пошлая
не признает советчика, кроме своего
живота”.
Он увеличил иго на одну ефу с
каждого
хомера пшеницы и на один бат с
каждого
хомера ячменя
на содержание войска,
воздвигнутого на пути
честолюбивых помыслов
Вавилонского тирана.
Иначе Израиль, как овна, расчленят,
и его не спасут священные тирады.
Но смутьяны распустили слух, что
государь
ради многих жен-чужестранок
тратит деньги на построение
мерзостных
языческих капищ:
Хамосу, богу Моавитскому,
Молоху, богу Аммонитскому,
Астарте, божеству Сидонскому.
Эти толки, как капли,
подтачивали умы верноподданных,
воспитанных
на страхе.
Они хотя бы напрягли память: это он,
Соломон,
возвел в Иерусалиме Храм и перенес
в него из Сиона
ковчег завета Господа.
Но разве помнит добро раб,
мечтающий, как собака, о кости?..
В раздумьях о царском жребии
Соломон мысленно
обратился к скрученной в упругую
трубку
истории фараонов.
Из смуты столетий,
рукой придерживая складки хитона,
перед ним прошли и могущественный
Тутмос Третий,
и мятежник, угодный Атону.
В минуты сомнений царь нередко
взывал
к великим Египетским владыкам,
ушедшим
в страну мертвых. И это была не
праздная
утеха:
отвалив в воображении с забытых
надгробий
зализанные песками глыбы,
он искал у повелителей мира не
причины успеха —
ошибок.
Знающий прошлое — видит,
незнающий — гадает.
И Соломон разворачивал пружинистый
свиток,
постигал годами.
Он досягнул до истины,
сродни добытой пыточной плетью:
о силе государя свидетельствуют не
пирамиды,
подпирающие выси, —
дружелюбие соседей.
И вот уже четыре десятка лет его
страна
не ведает войн,
ему завидуют и враг, и друг.
Но посочувствовать может только
вол,
тянущий тяжелый плуг.
2.
…А гул между тем
за стенами дворца нарастал
и походил на отзвук рухнувшей в
горах каменоломни,
похоронившей заживо тысячи
каменосеков, тесавших
соленые от пота камни для дома
Господня.
Вошел градоправитель, старый лис,
освоивший и придворное лукавство, и
базарное
шельмовство.
Пал лицем на землю и спросил:
— Господин мой царь, как распознать
пагубную
мысль?
Соломон кивнул в сторону гудящей
площади:
— Если ее разделяет большинство.
Одно утешало царя: пророк Нафан
предрекал ему
счастливое царствование, а чутье у
ясновидца отменное,
зоркость остра,
и мать Соломона, Вирсавия, не раз
говорила,
что он родился в рубашке.
Но отчего так неспокойно пламя
светильников,
будто языки костра
в ночь тревоги на сторожевой башне?
А может, это его раб Иеровоам, сын
Наватов,
бежавший от царского гнева на Нил,
возвратился и мутит воду, подбивая
несмышленый народ супротив
законного государя?
Или подстрекатели Адера
Идумеянина?
Подговорщики коварного Разона?..
Соломон вспомнил привидившийся ему
накануне сон:
с его корабля, построенного в
Ецион-Гавере,
что при Елафе на берегу Чермного
моря, бегут крысы;
гонимые неизъяснимым ужасом, стаи
крыс
с хищными, вздетыми вверх
мордочками,
как во время потопа,
заполонили сходы, противно стукая
торопливыми лапами по шатким
доскам,
точно копытами;
лягали теснящихся сородичей,
впивались в их бока;
под дикий визг скопом пожирали
ослабевших;
и были пожираемы с еще застрявшим в
зубах
кровавым куском.
Тогда по пробуждении
этот кошмар — особенно
стук лап по доскам и крысиный визг
— вызвал
у царя дрожкое содрогание, как от
царапанья
ногтями по железу, но и теперь, при
воспоминании
о том сновидении,
Соломон пережил знобкое
подергивание.
Откуда-то потянуло сквозняком,
стало
холодно ногам.
Неприятное, зябкое ощущение
поднималось
по телу все выше и выше,
словно он все глубже и глубже
входил
в ледяную воду.
Выплыло из забытья: перед смертью
его отец,
царь Давид,
постоянно стыл, и его укрывали
одеждами.
Потом решили для обогрева
умирающего
положить ему в постель молодую
девицу.
И искали по всей земле; и нашли;
и не было ей равной по красоте
во всех пределах Израилевых.
И ходила она за царем, и
прислуживала ему,
но царь не касался ее — грелся душой,
а не телом.
Звали благолепную юницу Ависага
Суманитянка.
И вряд ли кто догадывался во дворце,
что ее настоящее имя Суламита, и что
она
несказанная любовь Соломона,
встреченная им однажды в Енгедских
виноградниках,
где девушка стерегла солнечную ягоду
от лисиц и лисенят.
После смерти Давида престол по его
повелению
перешел не к старшему сыну Адонию,
а к Соломону.
Смирившийся вроде с этим Адония
неожиданно
попросил у новоиспеченного
венценосца, казалось,
немногого:
отдать ему в наложницы Ависагу
Суманитянку.
Соломон вздрогнул нутром, но
волнения своего
не выдал,
улыбнулся, обнял обойденного
короной примирительно;
а затем послал Ванею, сына Иодаева,
убить брата:
сегодня уступишь прекраснейшую из
женщин,
завтра — царство.
3.
…Все глубже,
глубже уходит Соломон
в ледяную воду.
А в ушах не стихает грохот горного
обвала,
громоподобный, будто усиленный
сводами
построенного им Храма.
И крик погребенных в карьере рабов,
мстительно живой, стукающий в
перепонки;
их ругань, проклятья.
И вдруг в этом гудящем, враждебном
хаосе
он начинает различать знакомую
песню:
“Я сошла в ореховый сад посмотреть
на зелень
долины,
поглядеть, распустилась ли
виноградная лоза,
расцвели ли гранатовые яблоки?”
Песня ширится, растет, она побивает
все гнетущие звуки,
как аромат мирро-запах постоялого
двора.
Соломон слушает милый сердцу
серебряный
голос,
и ему кажется: сквозь висящую над
садом пыльцу
цветущей смоквы он узнает лицо
поющей.
Ее губы — как алая лента.
Ее волосы — как
стадо коз, сходящих с горы
Галаадской.
Это она! Она! Суламита!
А холодная вода уже у шеи; не
слушаются
пальцы ног, рук.
“Иди ко мне, возлюбленный мой, —
звучит и звучит
манящий голос. — Большие воды не
могут
потушить любви,
и реки не зальют
ее…”
Как последний камень, случившийся
под ступней
при сползании в бездну,
твердь уходит из-под пят
зачарованного слушателя,
шурша осыпью дружного щебня.
Течение подхватывает сорвавшегося
царя
и несет, несет
в противоположную почему-то
сторону
от чудного зова.
“Дай мне руку! Дай руку!” —
тянется он из потока к волшебному
видению.
И вместо дорогих черт распознает
язвительную усмешку загубленного
им
брата Адонии,
но ход стремнины уже неодолим.
4.
…Соломон умер.
Это произошло в Иерусалиме
в двести шестьдесят девятом году по
исшествии
евреев из Египта, в месяц Зиф,
десятого дня;
глубокой ночью, когда водяные часы
накапали
семь неполных
часов. Мы не ходили от зари до зари с
тяжким
плугом
и не можем, как вол, разделить
царской ноши,
а потому скажем: царствовал он на
зависть
счастливо.
Истину рек пророк Нафан.
Заключительное
слово
Осень.
Зацепившись черенком за жесть
подоконника,
за стеклом на ветру бьется лист
палый;
ушли в прошлое дружки, воровские
хаты.
Что же толкнуло меня ворошить
память,
оживлять сюжеты, заинтересовавшие
тюремных психиатров?
Неужто и вправду я общался с царем
Соломоном,
калякал с ним о делах, укрытых
многовековой патиной?
Или это помрачение сознанья, как во
время
болезни кессонной —
лагерная одиночка покруче
Марианской впадины?
Я пробовал повторить тот
спиритический опыт,
уже за удобным столом, имея под
рукой
все необходимые причиндалы.
Но эксперимент лопнул.
И другие попытки ничего не дали.
А может, виной
тому
дорогих сигарет блоки,
жирная шамовка, компот из урюка?
Разве являются истые пророки
к тем, кто их просит на сытое брюхо?..