Нина
Горланова
Подсолнухи
на балконе
Штучка
Виктории
Токаревой
Нина
Викторовна Горланова родилась в
1947 г. в Пермской обл. Окончила
филологический фак-т ПГУ. Член СРП.
Печаталась в журналах “Урал”,
“Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”
и др. Автор четырех книг прозы.
Живет в Перми.
I
Извилистые линии
на обоях показались ей длинными
червями.
А Рогнеда
продолжала:
— Если бы мой
Володька загулял, я бы ни за что не
пустила его обратно! Не знаю, зачем
ты дочерям такой пример подаешь:
всепрощения…
Извилистые линии
на обоях показались Люсе длинными
змеями. К счастью, пришел отец
Рогнеды (профессор-славист, он,
конечно, не мог не назвать свою дочь
не Рогнедой!) и принес в подарок
шашлычную печку. Люся и не знала,
что такие есть — значит, еще дальше
от природы! Раньше хоть на шашлыки в
лес ездили, а теперь и это в
квартире можно. Рогнеда обычно
опережала ее мысли.
— Ничего, —
сказала она сейчас же. — Подсолнухи
нам лес заменят.
— Расцвели? —
спросил отец.
— А ты иди —
полюбуйся.
Рогнеда так
любила своего мужа, что к его дню
рождения в середине лета
выращивала неизменно на балконе
подсолнухи: эти огромные домашние
солнца казались прирученными,
потому что поворачивали свои
головы в сторону гостиной, когда
там сидели гости. Впрочем, возможно,
Рогнеда рассчитала, где в эти часы
бывает солнце, которому послушны
цветы подсолнуха.
— Я бы на твоем
месте, — продолжала Рогнеда, —
привела себя в порядок и поискала
надежного спутника жизни. А то на
днях был Володькин брат — он где-то
встретил тебя, говорит: она ужасно
выглядит.
“А могла бы
защитить — ответить ему про мои
невзгоды”, — подумала Люся. Но
Рогнеда не могла так ответить, она
была светская женщина и — как
сказал бы Лотман — жестко
семантизированная. Потому Лотман и
занялся светским обществом, что там
четкая система условностей.
Рогнеде легко
рассуждать о чужой беде, ведь у них
с Володей нет детей, а у Люси двое,
им отец нужен. А когда есть дети,
себя невольно уже ставишь на второй
план. Но Рогнеда словно прочла ее
мысли:
— Были бы у меня
дети!.. Зачем тогда им плохой отец.
Выгнала бы я такого, и все, — говоря
все это, Рогнеда совала в печь
заранее приготовленные кусочки
мяса и продолжала учить Люсю жить:
— Это со стороны кажется, что все у
нас легко, а я все время борюсь за
свое семейное счастье, да, недавно
вот отказалась заведовать
кафедрой, так и сказала ректору:
мол, я еще молодая женщина и не хочу
в 34 года надеть строгий серый
костюм, который состарит меня как
минимум дет на десять. Чего доброго,
муж меня бросит тогда.
— Не бросит, —
успокоила ее Люся. — Кто еще будет
ухаживать за его парализованной
матерью?
— Тебя бы так
парализовало! — воскликнула
Рогнеда, манипулируя с шашлычной
печью.
Люся вздрогнула:
не чересчур ли она терпелива, может
— уйти? Рогнеда тут же поправилась:
— Вчера она
знаешь каким весом сумочку
привезла сюда? В два пуда! Да. Весь
свой хрусталь сложила и к нам
привезла. Как она его дотащила —
уму непостижимо.
— Что: настолько
ей полегчало?
— Как сказать,
говорить-то она до сих пор не
говорит. Только я с моим алогичным
мышлением ее понимаю. Когда она
показывает 4 пальца и говорит
“крр”, я одна догадываюсь, что это
она хочет свою красную дорожку
длиной 4 метра иметь возле своей
кровати.
— Потрясающе! —
восхитилась Люся. — Запах какой от
шашлыков! Отец твой все-таки очень
полюбил Володю.
— А чья заслуга?
Помнишь, на свадьбе я заиграла
еврейскую старинную мелодию, а папа
спросил, что это я такое нерусское
играю? Ты помнишь, что я устроила?
Сколько бокалов перебила! Два. “Не
думала, что мои родители —
антисемиты!” Они поняли, что мне
лучше никогда слова не говорить
против, в то время как слова отца,
конечно же, не говорили ни о чем,
кроме как о его сносном музыкальном
слухе… Зато с тех пор все как
шелковые.
В это время вошел
Володя, как всегда, напомнивший
Люсе дон-кихотика (такая же бородка,
аскетическое красивое лицо, только
рост другой).
— О чем вы тут? —
спросил он, ласково оглядывая Люсю,
как, впрочем, стали оглядывать ее
почти все знакомые мужчины,
узнавшие о ее разводе.
— Свадьбу вашу
вспомнили, — сразу перевела
разговор Люся в матримониальное
русло: мол, я хоть и свободна, но
ваша семья для меня свята от
свадебных дней до могилы.
— Хорошая была
свадьба — почаще бы такие, — сказал
Володя.
Люся мысленно
упала со стула. Рогнеда быстро
нашлась:
— Милый, ты
начинаешь новый год жизни со
злословия — на счастье, как говорил
Пушкин?
“Ну и злая
Рогнеда стала, да еще Пушкина в
качества базы подает”, — подумала
Люся.
II
Для Рогнеды Люся
была такой простой, что читать ее
мысли не стоило труда. Наверняка
возмущается цитатой из Пушкина, а
чего возмущаться! Как всякий
светский человек, Александр
Сергеевич бывал и таким. Да и побыла
бы Люська в шкуре Рогнеды! Сегодня
пришла в парикмахерскую: фена нет —
перегорел. Пришла в другую —
перегорел. Да что, начала, у вас за
бедность не порок. А они в ответ: у
вас дома тоже утюг перегорает.
Пришлось написать жалобу, ведь дома
— это дома, а тут — на работе —
инструмент вышел из строя, и хоть бы
что… Рогнеда быстро попробовала
кусок шашлыка, потом дала мужу.
— Совеем как
настоящий! Совершенно не жуется, —
и он бросил на кухонный стол одну
резиновую штуку мяса, которая не
жуется, — она долго подпрыгивала,
как настоящая резина.
— Значит,
передержала, — догадалась Рогнеда.
— Следующую партию я меньше буду…
Иди, милый, не мешай, ты знаешь,
какой у меня был день!
Рогнеда сегодня
не только заранее приготовила мясо
(отец звонил и предупредил о
подарке), не только героически
выдержала три парикмахерских, но и
чуть не попала в переделку на
работе. Ее еще вчера предупредили,
что сегодня на открытом партийном
собрании ей будет вручена
благодарность, поэтому обязательно
присутствовать. И вот, проклиная
эту благодарность, она потащилась
на собрание, вся в мыслях о
предстоящем дне рождения: за стол
она не беспокоилась, сделает, она и
раньше любила задавать себе такие
задачи, типа “За двадцать минут все
для гостей” (все: это пять салатов,
яичница с сыром, помидорами, луком,
салом, укропом, бутербродами с
новомодными двузубыми
пластмассовыми вилочками,
воткнутыми тут же). Беспокоилась
она за программу. Придет отец,
придет брат Володьки, обязательно
Зина с мужем — все это родные,
любимые и требовательные к
программе застолья личности.
Рогнеда решила обдумать все на
собрании и стала выбирать местечко
подальше, но из-за этих
парикмахерских она пришла слишком
поздно: все свободные места были
уже придерживаемы для своих да
наших, Рогнеде пришлось сесть на
самом первом ряду, рядом с занудой
библиотекаршей, которая еще со
студенческих лет была строга с
Рогнедой, и до сих пор, хотя Рогнеда
уже два года как сама доцент, та пытается держать
себя строго: не упустит случая
выговорить за задержанную книгу. И
эта библиотекарша вдруг взяла
слово да такую речь сказала! Почему
это ректор получил выговор, но уже
через месяц награждается орденом?
Одновременно награждается и его
жена, директор библиотеки, — за
хорошую работу. Но о какой работе
может идти речь, если библиотека
уже полгода как затоплена! Книги в
подвале в таком состоянии, что их
нет смысла сушить, проще выбросить.
А все потому, что ректор не разрешал
пробраться к спасению книг — ведь
это можно было сделать только через
сауну!
По залу прошел
призрак сауны: стало жарко, парно,
как в бане, но никто так и не решился
крикнуть: мол, какая такая сауна,
откуда взялась и почему никто
слыхом не слыхивал?
А выступающая
между тем села на свое место —
рядом с Рогнедой. Ректор смотрел на
Рогнеду. Она понимала, что он ее не
замечает, а занят молниеносным
сочинением речи-опровержения.
Старый демагог был известен своим
приемом нападения при любой защите:
небось, традиционно ответит так: у
нас однопартийная система,
товарищи, партия меня наказала,
партия и наградила — ей виднее, а
кто является противником нашей
однопартийной системы, тому не
место в рядах работников
университета. Все же прекрасно
знали, что ректор является не
столько поклонником однопартийной
системы, сколько — однополой любви.
Для этого ему сауна, конечно,
понадобилась, как же без сауны…
Тут Рогнеду
вызвали на сцену — получать
благодарность (грамоту). Ректор,
обычно отличавший ее, как и других
явных красавиц университета — для
маскировки (точно так же для
маскировки он был женат — на
директоре библиотеки), — смотрел
сейчас очень подозрительно. Вручил
почетную грамоту, пожал руку и
вдруг тихо спросил:
— Вы почему там
сели?
Рогнеда
растерялась. Подозревает в сговоре
с библиотекарями? Ничего себе,
влипла! Она вдруг нашлась:
— Там не дует. У
меня же остеохондроз!
— А-а, — сказал
ректор.
Рогнеда села на
свое место. Пронесло или не
пронесло? Не хватало только стать
врагом собственного ректора! Когда
нужно докторскую заканчивать,
неужели потратить силы на борьбу и
защиту? Ни в коем случае… Одна
надежда, что после 27 съезда все
переменится, говорят, ректора
снимут, поставят Полипова, а это
совсем другое дело. И сколько можно
терпеть, наконец! Вместо того, чтобы
хоть оправдаться, этот ищет
заговор, сообщников выступавшей,
нападает…
Звонок в дверь
прервал размышления Рогнеды, она
вспомнила про шашлык: жир капал из
мяса вовсю.
— Наверно, соседи
пришли — мы на них жиром протекли,
— сказала Люся, чтобы хоть что-то
сказать — у нее настроение совсем
упало от молчания Рогнеды.
III
Но это пришла Зина
с мужем.
— Рогнеда, какое
платье! Я в салоне для новобрачных
видела такие, но туда не пускали без
приглашений, — Зина вошла на кухню.
— А я лекцию
прочла в бюро обрядовых услуг — о
Чукчине.
— О ком?
— О Шукшине, —
снисходительно разъяснила Рогнеда,
входя в положение Зины, которая не
была ни филологом, как Люся, ни
доцентом, как Рогнеда. Зина, их
одноклассница, всегда была врачом.
— Ну, Люсь, как? —
спросила она подругу, приступая к
резанию хлеба.
— А я и не
догадалась помочь, — подумала
вслух Люся. — Все как-то так…
Пришел он к нам обратно, понимаешь.
— Как? — в
ажиотаже спросила Зина, уже входя
во вкус сочувствия (раньше в их
троице обычно сочувствовали ей,
потому что она первые десять лет
работала участковым врачом и на
скорой, до тех пор, пока один за
другим не последовали два инсульта,
после второго из которых муж Зины —
юрист — ушел из своей конторы на
завод, где теперь получает на
конвейере до 300 рублей в месяц). — Он
пришел сам? И что сказал? Как это
было?
Люся начала
неохотно выдавливать требуемые
подробности: как муж вошел, снял
вязаную шапочку “петушок”,
поклонился театрально. “Это
называется: “Наше вам с
кисточкой”?” — сказала Люся.
“Лучше с кисточкой, чем с
кистенечком”, — ответив он.
К счастью, тут
пришли мужчины за шашлыками.
— Готовы? Кому
первому? — спросил отец Рогнеды.
— Дамам. На них
испробуем, — мрачно буркнул Вася,
муж Зины.
Люся подумала, что
Вася — единственный из ее знакомых
женатых мужчин не изменил к ней
отношения после ее развода. Даже
наоборот: совсем никогда на нее не
взглянет, тогда как раньше и
перекинуться анекдотами мог, и
комплимент сделать. Когда мужчины
ушли из кухни, Люся сказала:
— Вася
переменился ко мне с тех пор, как
мой муж загулял.
— У тебя это
теперь точка отсчета? Брось! —
возмутилась Рогнеда.
— Ты тут ни при
чем, он вообще изменился, как ушел
на конвейер, но не все же мне на двух
работах…
— Зато ты с мая
помидорчики с рынка можешь себе
позволить, — свои доводы нашла
Рогнеда.
У Зины по щеке
вьется синий кровеносный сосуд, как
река на карте. Он придает ее облику
трепетный вид, или Люся стала
тоньше чувствовать людей с
некоторых пор, только Зина ей
казалась не очень счастливой. И
Зина, не желая вдаваться в
печальные новости, по-деловому
отвлеклась на шприцы:
— Для свекрови
кипят? Выключить? Давай я поставлю…
Лидазу лучше медленно растворять —
пенится. Ну и шприц у тебя, как в
анекдоте…
— В каком
анекдоте? Владика ждем, папочка,
сейчас начнем. Ну, в каком анекдоте,
Зиночка? Пап, иди к мужикам, мы тут,
как три девушки в голубом, посидим.
Анекдот имел
оттенок фривольности, но медики
почему-то всегда знают много таких
“оттеночных” анекдотов. Суть
сводилась, впрочем, к игре словами.
Когда мужчина пожаловался, что у
него плохо все с женой, врач
спросил: “Что — не выходит?” —
“Выходит хорошо — входит плохо”.
Зина взяла
шприц-импотент, в котором был такой
“анекдотический” поршень, что-то
подкрутила, набрала лидазу и пошла
в комнату, где лежала свекровь
Рогнеды. Трепетная жилка-река
протекла по щеке Зины мимо Люси,
излучая какое-то грустное поле. Но
Рогнеда была не настроена замечать
такие поля.
— Наконец-то
Василий стал настоящим мужчиной! А
то сколько на жене ехал… Два
инсульта ей даром не прошли — вены
вон как разбарабанило на щеке.
Настоящий мужчина должен
зарабатывать деньги.
— И еще кое-что
должен настоящий мужчина, —
добавила Зина, вернувшись на кухню.
— Ты церебромзин когда будешь?
— Потом, —
отмахнулась Рогнеда, но, вспомнив,
что Зине обязана добытыми
дефицитными лекарствами, добавила:
— Потом обсудим, а сейчас Владик
придет, и сядем. Я вот Люське твоего
мужа нахваливаю.
— И зря, —
закусала накрашенные губы Зина, все
еще колеблясь: беречь краску на них
или расслабиться и
пооткровенничать с подругами.
— Почему? — Люся
помогла Зине убрать осколки ампул
со стола.
— Потому что он
совсем не прикасается ко мне с тех
пор, как ушел на конвейер. Приходит
с работы и спать заваливается, —
синяя жилка-река забурлила на щеке
Зины.
— Привыкнет — все
наладится, — легко восприняла
новость Рогнеда. — В отпуск вот
поедешь, отдохнешь там. Ты в Грузию,
кажется? Люблю Грузию за
философичность, Армению — за
архитектуру…
Зина прервала ее
ассоциативный поток:
— Со стороны
легко так говорить, а я измучилась.
Даже не от самого отсутствия
чего-то там. А все кажется немило в
нем. Мужчины после тридцати лет
ведь уже не дышат, а все сопят ночью,
свиристят, фюфюкают, отфыркиваются.
Когда я сама не сплю — слышать всю
эту симфонию… — Зина почему-то
завсхлипывала.
Люся готова была
тоже подключаться к бабьему такому
рыданью — чисто нервному, конечно,
но все равно приятно расслабиться в
общей невезухе личных жизней, но
Рогнеда быстренько вспомнила, что
впереди — застолье, значит, должно
быть, как минимум, весело.
— Что это мы
плачем по очереди, как три девушки в
голубом. Конечно, русский мужик
всегда был непредсказуем. Вот я и
говорю, что “Обломова” сняли
легковесно. Никита не омыл своей
кровью…
— А мне Табаков
понравился в роли Обломова, —
простодушно заявила Люся. — По
телевизору, конечно, немного не то…
— А мы на кафедре
спорили об этом фильме, такая свара
была, у меня — помню — даже лифчик
лопнул — так я руками размахивала.
Звонок в дверь
прервал женскую болтовню, это
пришел Владик, брат Володи.
IV
Владик, с одной
стороны, был молодым, но уже
выпустившим два сборника поэтом, то
есть гордостью родного города, с
другой стороны, он уже был дважды
женат и столько же раз разведен, что
негласно считалось причиной
паралича матери (его и Володи).
Встреча его с матерью была
нежелательна в данный момент,
поэтому Рогнеда сразу же увела его
на балкон, чтобы потом посадить в
гостиной за стол. Несмотря на все
эти предосторожности со стороны
Рогнеды, Владик вел себя так, словно
Рогнеда была причиной паралича его
матери: все время подначивая ее
чем-нибудь.
— Ну как? Уже
согласилась быть завкафедрой? —
спросил он, ломая подсолнух, чтобы
поставить его в вазу возле себя —
он персональное солнце хотел иметь,
чтобы было видно всем: это сидит
поэт.
— Ничего не
согласилась, хотя уже угрожают: мол,
вам же хуже!
— Ну, я надеюсь,
это последние ломанья перед тем,
как слиться с государством: ах, как
вы меня насилуете, зачем так грубо!
Отец Рогнеды
решил смягчить настрой вечера:
— Видел я вчера
ректора. Он говорит: как так
получилось, что Рогнеда не хочет
быть заведующей? Я ответил: она
ректором хочет быть. Божественный
салат у тебя, дочь моя!
— Рогнеда
божественно готовит, не то что мои
предыдущие жены… Музы! Не могли
стол накрыть, — брюзжал Владик,
любуясь своим персональном
солнцем-подсолнухом. — Почему для
слуха и зрения есть виды искусства,
а для вкуса — нет?
В это время Володя
рокотал Люсе на ухо:
— Если вот так
рыбу покрыть майонезом — очень
вкусно. Ну что: покрыть… так?
— Кабы я не помер!
— заявил тут отец Рогнеды.
— А что? — хором
спросили его Рогнеда и Зина.
— Так все мы
смертны, — отец подмигнул Люсе,
отвлекая ее от ухаживаний Володи.
Тотчас Владик
начал свои ухаживания. Полуобнимая
Люсю за талию, он шептал ей на ухо
стихи (скорее всего, не свои):
Свой опыт
поэтический итожа,
Пришел я к убежденью одному:
Писать произведенья лучше лежа,
И по возможности — не одному.
Ничто не радовало
Люсю в ухаживании братьев — она
знала, что это вызвано лишь ее новым
положением (свободной женщины).
Почему-то в этом она видела что-то
унизительное, хотя не старалась
сформулировать что именно. Решила
уйти домой. Сбежать. И только
открыла из гостиной дверь — чуть не
упала, как подкошенная страхом.
Огромная фигура в белом стояла
перед нею. Это, конечно, свекровь
Рогнеды стояла и подслушивала, о
чем говорят.
— Мы уже привыкли
всюду встречать ее, как привидение,
— сказала Рогнеда
— И
подкрадывается всегда неслышно, —
объяснял Володя Владику.
Владик стал
целоваться с матерью, что-то
знаками ей объяснять. Люся
незаметно надела туфли.
— Запомнила мои
советы? — неожиданно спросила
вдогонку Рогнеда
V
Дома муж ждал
Люсю, потому что он купил цветы. Был
юбилей их свадьбы: десять лет — но
она забыла об этом, а он вот
вспомнил.
— Надо же — не
забыл! — пыталась быть любезной
Люся.
— А я заранее
записал в ежедневник, поэтому не
забыл, — ответил муж.
— А-а, — обиженно
улыбнулась Люся.
— Что ты
обижаешься — раньше я и в
ежедневник не записывал.
— Закат какой
красивый. Прекрасный вечер, —
перевела она разговор на
пустяковую тему. — Прекрасный!
— В наших силах
сделать его еще прекраснее!
Люся сделала вид,
что не поняла намека. Ее раздражало
в муже почти все, даже то, как он
много масла намазывает на хлеб, как
сладострастно пьет чай. Она поняла,
что ей жалко для него и масла, и чая
высшего сорта. Ничего себе новости:
жалко стало!..
Дети в детской все
еще не заснули, спорили из-за юлы:
— Жадина-говядина!
Дай мне!
—
Жадина-говядина! Дай мне! —
повторил муж с подтекстом.
За стенкой голос
дочери:
— Дай! Я крутить
умею.
— Я крутить умею,
— повторил муж.
Люся бросила
шепотом в сторону слово “пошляк”.
Она не могла его сказать мужу в
лицо: формально-то не придерешься,
он скажет, что просто умильно
повторяет слова детей. Конечно, не
придраться, ведь вот он
потягивается, жалуется на
усталость и безумное желание спать,
но вдруг — положил руку Люсе на
колено.
— У меня и в
мыслях ничего такого нет, — сказала
она ему.
— В мыслях у меня
тоже, но откуда-то из-под сознания
вылезла рука и на колено…
— От сознания до
подсознания все равно доходят
вести! — откинула его руку Люся,
прикрикнула на детей и легла.
Муж начал
говорить что-то про то, что другие
женщины радовались бы, что…
— Вечно у тебя
какие-то догмы! Другие бы — это
одно, а я — совсем другое.
Зинина жилка-река
забилась у Люси перед глазами.
Ей приснилось, что
они втроем (три девушки в голубом,
как цитировала Рогнеда) стоят на
балконе и любуются подсолнухами.
Вдруг Рогнеда решила, что один уже
почти созрел, и стала выбирать
семечки из-под желтых пушинок. Люся
подошла поближе и с ужасом увидела,
что эта голова подсолнуха
одновременно является головой ее
мужа: вот глаза из-под желтых
пушинок показались, а вот и нос…
Она проснулась.
“Права Рогнеда —
выгнать его я должна”.
Утром везли
младшую в садик, и оказалось, что
нет ни абонементов, ни трех рублей
на штраф. Обычно Люся все
обстоятельно собирала в сумочку, а
сегодня думала совсем о другом.
— В милицию нас
заберут, — испуганно прошептала
она.
— Ничего, я буду
Машку щипать — она заплачет, и нас
сразу отпустят.
“Такое может
сказать только родной отец, а
вздумай так пошутить кто-нибудь
другой — чего бы только я не
подумала про него…”
Но все обошлось —
в милицию их не забрали. И вечером
Люся выгнала мужа, родного отца ее
детей.
VI
Все они казались
Люсе одинаковыми. После того, как
она стала свободной, они так или
иначе оказывали ей внимание. С
одной стороны, это радовало: одна не
останусь! С другой — печалило, что
все такие же, как муж, которого
пришлось выгнать. С третьей
стороны, успокаивало, что второй
муж будет не хуже первого. С
четвертой стороны, печалило, что
верного мужа все равно не найти.
И вдруг
привязался к Люсе страшный кашель.
Она его антибиотиками, потом —
горчичниками, потом пошла-таки к
Зине, и та приказала заменить
горчичники банками, только они
прогревают по-настоящему глубоко. А
Люся забилась в истерике: кто же ей
банки будет ставить? Мужа выгнала.
— Вот что! —
сказала Зина. — К невропатологу
сходи. У нас поликлинике сейчас нет,
сходи в своей, а?
И Люся пошла.
Что характерно: у
хирурга, терапевта или там главного
в очередях люди толкаются, кричат,
возмущаются, что-то выясняют или,
наоборот, отказываются слушать
объяснения, а у кабинета
невропатолога все тихо, вежливо,
словно каждый себя считает более
здоровым, чем окружающие. Мол, с
этими психами нечего связываться, я
с ними лучше вежливо. Хотя и
лечит-то невропатолог периферийную
нервную систему… Люся повернулась
и пошла домой. “Повеситься лучше”.
Почему лучше — ничего не лучше,
просто захотелось вдруг позвонить
в “Службу доверия”. Телефон этой
странной службы был когда-то в
журнале “Здоровье”, и Люся списала
из чисто филологического интереса:
мол, как они это там делают,
убеждают не делать то есть? Ведь
канал-то очень узок — телефон. Ни
лица она не увидит, ничего. Услышит
слова, сказанные, видимо, особым —
убеждающим — голосом. Неужели
просто скажут: “Нельзя вам
повеситься!”? Но если мужской
голос, то он мне поможет, подумала
Люся.
Только вечером
собралась звонить по этому
телефону — Зина пришла.
— А я собиралась
тебе звонить, — соврала Люся. — Не у
Рогнеды же утешения искать.
— У меня тоже,
знаешь… то есть не у меня, а у Васи.
Люся совершение
забыла, в чем была проблема в семье
Зины — настолько она погрузилась в
свои беды,
— А что у него? —
спросила она.
— Засилье
слабости.
— Почему?
— Из-за конвейера
все. Купили уже психотерапию, но там
научно все…
Люся знала такие
книги: “билирубин… на фоне
билирубина”. Ее муж когда-то
острил: “Нестоин дает билирубин, на
фоне нестоина это позволяет…”
— Вот чем
кончается любовь к единственному
сыночку, — сказала она.
Когда Зина вышла
замуж за Васю, его мать сразу
возненавидела невестку за одно ее
возникновение из небытия. Не было и
не было, вдруг — жена. Зачем это?
Внука она звала только
местоимением “Это”: “Это здесь у
вас ходит”, “Это у меня сломало
телевизор”.
— Мама, у него имя
есть!
— Да, имя. Костя.
Костя сломал, ваш Костенька.
— Миша он.
— Да, Валера.
От свекрови Зина с
Васей уехали, жили на квартире,
платили семьдесят рублей в месяц, а
для этого Зина работала на двух
работах, и вот теперь все
изменилось. И сыновья подросли, и
свекровь неповторимая умерла от
инфаркта, но все равно так мало
счастья.
VII
Люся одиноко шла
возле серой стены с объявлениями.
По ту сторону был гарнизон, а по эту
— на объявлениях — кипела жизнь:
люди меняли квартиры, искали
пропавших собак и продавали,
продавали, продавали… “Продается
ежевика в наборе: мужчина-женщина”.
Даже рассада в наборе
“мужчина-женщина”… “Пусть на моей могиле
эту ежевику посадят…” И опять
замелькали спасительные цифры
номера “Службы доверия”. Люся
оперлась о стену и вздрогнула:
холод стены стал заливать ее тело. И
сразу всплыл модный тест про лес,
строение в лесу и стену. Лес Люся
выбрала березовый, строение —
шалаш, а со стеной она, конечно,
решила бороться путем подкопа.
— Конечно, раз ты
жизнь представляешь светлой, то со
стеной будешь бороться. Стена —
смерть.
Зина, например,
говорила, что у стены будет кричать
и надеется, что из-за стены ее
услышат и придут на помощь. Рогнеда
же, найдя в хвойном лесу домики,
наплевала на стену, стала бы жить в
этих домиках…
Еще так недавно
Люся была настроена делать подкоп
под стену, и вот уже все изменилось.
Значит, тесты не универсальны… К
изменившейся ситуации Люся не
могла никак приспособиться.
“Я напишу письмо
Володе — пусть Рогнеда пишет свою
докторскую. Володя все равно ее не
бросит из-за парализованной
матери… А если бросит, то это будет
только справедливо — она же меня
настроила выгнать мужа”.
VIII
“Дорогой Володя!
Я пишу тебе
потому, что ты любишь Рогнеду и
никогда не уйдешь из семьи. А я
хотела бы с помощью переписки с
тобой как-то сдвинуть время с
мертвой точки. С тех пор, как я живу
одна с девочками, время стоит на
месте. Когда тяжело — оно словно не
идет. Я помню, что в радости часы
летели молниеносно. Отсюда вечное
проклятие богачей — не успевают
насладиться жизнью, потому что
время их летит. Видимо, когда в
жизни будет поровну счастья и
несчастья, время будет не лететь, не
ползти, а идти
нормально. Таким образом видим, что
категория времени связана с
категорией счастья…”
Послала письмо, и
время сдвинулось с мертвой точки —
стало интересно ждать ответ.
“Покрыть так?” — звучал в голове
вопрос Володи, его лицо, похожее на
дон-кихотика, стояло перед
мысленным взором Люси.
Она ждала ответ
Володи, а вместо этого узнала, что у
него умерла мать.
На поминках
уставшая Рогнеда все-таки нашла
минутку похвалить Люсю:
— Выгнала?
Молодец! Теперь приводи себя в
порядок. Да не ешь ты столько —
худеть кто будет?
— Если не есть,
где взять силы, чтобы худеть? —
заступился Володя.
Люся не решилась
спросить, получил ли он ее письмо.
Когда мыли посуду,
Рогнеда опять принялась учить жить:
— Ты, надеюсь,
интеллигентно себя вела, когда его
выгоняла? А, Люсь?
Люся не выдержала:
— Так же
интеллигентно, как ты, когда на нас
напали те трое — помнишь?
Рогнеда тихо, но
четко произнесла:
— А ты — язва,
Люська! Не зря муж-то тебя бросил.
Имелось в виду,
что Люся жизнью Рогнеде обязана.
Так оно и было. Когда Зина, Люся и
Рогнеда шли от родного
филологического корпуса к
остановке автобуса поздно вечером,
на них напали три огромных пьяных…
трое пьяниц напали, в общем. И Зина
вырвалась, убежала, а Люся вдруг
начала говорить им:
— Пожалуйста, не
трогайте нас, это не по-мужски…
Одна Рогнеда не
растерялась: она вырвала у Люси ее
сумку с тремя банками зеленого
горошка и с размаху стукнула по
голове сначала одного хулигана, а
потом и другого. Они ошарашенно ей
отвечали:
— Ты чего… ты
чего… дура!
Рогнеда еще раз
дала по физиономии сумкой кому-то и
схватила за руку Люсю — они пошли
дальше к остановке, где Зина
уговаривала двух особей мужского
пола помочь девушкам в беде. Особи
не рвались реализовать себя в
мужском качестве. Но это было уже и
не нужно.
Люся хотела
встать и уйти, но на кухню пришел
убитый горем Владик и повис на шее,
глядя, как Рогнеда выскребает из
кастрюли остатки поминального
блюда:
— Мамочка никогда
не выбрасывала пищу! — начал он
всхлипывать. — Она все говорила:
нельзя ли ее переправить в Конго,
голодающим каким-нибудь…
Рогнеда не
упустила случая встрять:
— Я тоже говорю:
кто переедает, тот грабит
развивающиеся страны… — и она
кинула говорящий взгляд на Люсю.
— Я просто
сулугуни люблю, — ответила
миролюбиво Люся, уже зажалевшая
Владьку, его покойную матушку и
многих других людей.
Тот, кто любит
сулугуни,
За едой глотает слюни, —
сочинил на ходу
Владька, продолжая обнимать Люсю за
шею.
— Рогнеда, брось,
Люську не портят два-три килограмма
лишнего веса.
IX
Рогнеда стирала
белые брюки мужа. Она готовила воду,
сыпала порошок, надевала фартук, а
сама рассказывала Владику разные
забавные истории из своей жизни,
чтобы отвлечь его от мрачных
мыслей. После смерти матери Владик
почему-то резко сдал, не хотел
ночевать в своей квартире, все
торчал у брата.
— …в Ленинграде в
аспирантуре, а там как раз шел
кинофестиваль, и продавали
абонементы сразу на несколько
фильмов — очень дорогие. А я копила
на банкет, поэтому только
облизывалась, когда на кухне шли
обсуждения того, как Пол Ньюман
потрясающе играет. И вот однажды в
Перми, в туалете своей собственной
квартиры, я развернула “За
рубежом”, который неизменно
выписывает Володька, и вижу
заголовок “Пол Ньюман против
войны”. Читаю: Пол Ньюман борется
за мир, а к тому же каждое утро
обмакивает лицо в таз со льдом,
отчего сохранил молодость и
красоту. Я звоню Зине и говорю:
давай макать лица в таз со льдом,
как Пол Ньюман.
— А она любила
Бельмондо, — затянул тоскливо
Владька, пытаясь перевести весь мир
на воспоминание о матери, которой
при жизни он уделял слишком мало
внимания.
— Ну да, а Зиночка
вещает, что так — это роскошь, а вот
куском льда протирать по утрам свою
физиономию надо, причем — не льда
из воды, а из отвара трав, хотя бы,
мол, — календулы. А конец сентября.
Где и что взять? Я вышла на балкон и
— о радость! — увидела, что на
университетской клумбе календулы
кое-где желтеют. Я взяла сумку и
туда, забыв даже, что я тут доцент и
меня все знают. И вот стою на клумбе
и рву цветики, а ко мне навстречу
бегут три бабы и что-то кричат. Ну, я
поняла, что сейчас заберут меня в
милицию. А они подбегают и кричат:
мол, мы давно говорим, что пора. Я
смотрю: они с сумками и начинают в
эти сумки собирать семена. А
поскольку у меня в сумке цветы, я
начинаю семена собирать в карманы.
Набив карманы, я ухожу, а поскольку
карманы оттопырены и так идти по
городу нельзя, я начинаю эти семена
выбрасывать. Но тут идут мои
студенты, и я срочно делаю вид
сеятеля с известной картины, ну и
размеренно хожу по
университетскому городку и
эпическим жестом разбрасываю
семена календулы. Ну и что ты
думаешь?
— Что?
— На следующий
год университет весь расцвел
календулами — и все благодаря Полу
Ньюману… О! Письмо!
Рогнеда закусила
губу, потому что была не из тех, кто
все всем рассказывает, но, к ее
счастью, Владька ничего не заметил,
в своих нежных думах о матери,
почувствовав, что под журчание
Рогнединой истории у него начали
складываться строки сонета. Он
начал шептать:
— Ты — мое
солнышко красное… ясное… нет…
Рогнеда скомкала
письмо и ушла с ним в кабинет, и там
словно рухнула в пропасть,
догадавшись, что это Люськин
почерк, значит, Люськино письмо —
ее мужу, от нее, Рогнеды, им скрытое.
Ничего про чувства! Дикое какое-то
письмо про категорию времени, но
нет — рядом с категорией счастья…
Хитрость такого подхода кому-кому,
а Рогнеде была
ясна, сердце куда-то обвалилось, но
тут с кухни донеслось: “Праматерь
природа!” — Рогнеда вернулась к
реальности и пошла накричала на
Володьку:
— Кто в пьяном
бреду сочиняет стихи, а? Иди,
проспись, надоела эта пьянка!
Владька ошалел от
такой неинтеллигентности, собрался
и ушел домой. Рогнеда прошептала
вслед: “Бездарь!” — и кинулась к
письму. Если бы не белый цвет брюк,
она бы, может, и не вздумала
выворачивать карманы, а тут
побоялась, что слиняет… “Я не о том
думаю”. Она решила во что бы то ни
стало устранить Люську из жизни
мужа, но как это сделать? Со
свойственным таким натурам
сознанием собственной
непогрешимости, Рогнеда ни разу не
пожалела о том, что развела подругу
с мужем, нет, она быстренько
построила дворец из планов
знакомства Люси с кем-нибудь
другим. Поколебавшись, решила
свести-таки Люсю с Игорем, хотя до
этого держала его про запас,
как-никак ее он любил когда-то
безответно, истово, художественно,
сравнивая ее не меньше чем с
древнегреческими богинями, что не
помешало ему в аспирантуре в
Ленинграде жениться на античнице
Вересовой, с которой он недавно
развелся, уехал в годичную
командировку в Рим, потом вдруг на
два месяца отпуска прикатил в
Пермь, где мать корила его днем и
ночью, потому что из-за его развода
лишилась внуков. Игорь вечерами
появлялся у Рогнеды и просил на
звонки матери отвечать, что не
приходил. Владька тогда сочинил на
него штучку:
Мучения
искусствоведа
Позабыв про
гениталии, думал я пожить в Италии.
Но увы! Там груди, талии, сплошь и
рядом гениталии…
Эх вы, древности Италии,
провалитесь в гениталии!
У Владьки бывали
такие штучки хороши, но он упорно
писал и печатал бездарные
серьезные вещи, позорил фамилию…
Х
У Люси на работе
давали новые книги. Председатель
городского клуба книголюбов —
новенькая девочка лет двадцати
двух — двадцати трех, выпускница
педа, все щебетала возле уха Люси о
том о сем, явно пытаясь подружиться
на почве общих интересов к
зарубежной литературе, и вдруг на
десятой минуте знакомства заявила,
что страстно мечтает собрать всего
Дюма. Вот так всегда: стоит
познакомиться с выпускницей педа,
как она на десятой минуте заявит
вам, что страстно мечтает о Дюма, и
потом уже как-то даже не знаешь, о
чем с ней разговаривать! К радости
мечтательницы из педа, Дюма был, и
пачку на городской клуб дали. У Люси денег в обрез, и
она взяла для себя лишь детскую
книгу “Сказки острова Шри Ланка”
да еще одну — недетскую —
“Манчжурские правители Китая” —
для подарка Володе, мужу Рогнеды.
“Хотя он и не ответил на мое
письмо…”
Люся ехала в
троллейбусе и листала “Правителей
Китая”, а сзади слышался напор
мужского монолога:
— Вышла
монография одного физхимика,
доктора наук, перевод с английского
— он доказывает, что отпечаток
личности на научной теории очень
велик. Раньше говорили об отпечатке
личностном на художественном
произведении, теперь оказалось, что
в науке все так же…
“Какой
непермский разговор”, — подумала
Люся и обернулась — сзади сидели
Игорь и Володя, которые, увидев
Люсю, вдруг наперебой запроявляли
интерес к “Манчжурским правителям
Китая”. “Смотри: какая Цыань
страшненькая”, — брезгливо заявил
Игорь, открыв монографию на
фотографиях императрицы.
“Наоборот — красавица”, — ответил
Володя, со страстью Дон-Кихота
защищая честь женщины, пусть даже
давно умершей. “Ну ты и бабник!” —
“Я — интернационалист”. — “Да,
бабник-интернационалист”.
— Наверно, не в
транспорте надо научные споры
двигать! — зло прицыкнула на них
соседка Люси — пожилая женщина
болезненного вида.
Мужчины начали
охотно извиняться, потом повели
Люсю к выходу, и она подумала, что
оба ей очень нравятся. “Почему бы
не пойти по рукам, — мысленно
сказала она, думая, что острит сама
с собой. — Игорь такой умный, даже
не по-пермски как-то… выше…
разведен, говорят. И рост его более
мне подходит, нежели Володин…”
— Слушайте, у меня
там в телевизоре гнездо… У одной
лампы гнездо…
— Совьем гнездо,
то есть довьем, — предложил Володя.
— Вечером, попозже. Тем более что я
скоро уезжаю со студентами в
колхоз.
Он неизменно
возил в сентябре студентов, но
сейчас сказал ей “тем более”,
значит, как-то связывал этот визит с
отъездом, то есть намекал, что перед
отъездом обязан побывать у Люси и
без разных поводов, “гнезд”
телевизора и прочего. Но Люсе уже
Игорь казался умнее. Она была так
глупа, что, несмотря на неудачный
брак с одним умником, продолжала
мечтать о новом “умном муже”.
— Давайте
пройдемся по этой аллее, —
предложила она, потому что Володе
пора было сворачивать к своему
дому. — Здесь так и тянет
прогуляться.
Аллея по улице
Крупской была засажена яблонями,
рябинами, остролистыми
американскими кленами, которые
были уже красны в эту пору и
рифмовались с краснотой кистей
рябины, с красноватыми северными
яблочками. И вдруг в конце аллеи
показалось странное декоративное
сооружение, напоминавшее
обглоданные рыбные скелеты. Люся
резко затормозила:
— Вам не кажется,
что эти рыбные кости в горле
застревают?
— В горле аллеи? —
спросил Игорь.
— В нашем, то есть
в моем… в вашем… ну, я запуталась.
Игорь раньше
редко встречал Люсю — Рогнеда была
не из тех, кто делится своими
знакомыми с кем-либо. Вдруг ему
захотелось без Володи пойти
вечером чинить “гнездо” в
телевизоре. Он отключился от общего
разговора, измышляя
план-предлог-причину-довод или
что-то в этом духе, и не понял, что
мимо их троицы прошел муж Люси. Он
прошел независимой походкой,
кивнул, но чуть оказался
сзади, как сразу громко запел:
—
Бла-а-га-а-славляю вас…
блага-а-гаславля-а-ю…
Люся покраснела,
потом посерела, Володя зачастил:
— Только
спокойно: не синей губами и не
скрипи зубами!
— Всегда он был
придурком, — прошептала Люся
Володе, — ты же знаешь…
— Не синей губами,
поняла? Мы с шампанским придем,
наверно, тебе не лишне будет
отвлечься.
Игорь все еще
путешествовал внутри своей ауры,
прокручивая умозаключение, что
если женщина приглашает мужчин
“вить гнездо” в телевизоре, то
своего мужика у нее в доме в данный
момент нет.
— Ну, всем
известно, в чем смысл жизни, —
некстати сказал он.
Володя перебил
его:
— Да, всем
известно: на каждом перекрестке
написано по плакату…
— “Смысл жизни —
слева”, — закончила Люся.
— Смысл жизни — в
жизни, — не смутился их перебивами
Игорь. — Так что до вечера.
Он свернул к дому
родителей. Люся спросила у Володи:
— Почему там у них
разладилось-то?
— Три дачи жена
хотела иметь. Под Москвой, на
Рижском взморье и на Крымском
побережье. Мало ли: непогода на
море, тогда под Москвой… Смотри,
какие колени у девушки!
На скамейке
сидела молодая женщина, качала
коляску и читала журнал.
— Это не девушка,
— печально ответила Люся, думая про
себя: “Хорошо, что Игорь на
горизонте появился”.
— Знаешь, что
такое коленки, я понял совсем
недавно, как к сорока подошло, а до
этого меня коленки не волновали.
Подумаешь: у всех коленки. А вот
время подошло, и стал замечать.
— Какие вы,
мужчины, все испорченные!
— Наоборот!
Испорченные, когда не реагируют,
когда что-то испорчено,
испортилось…
Люся печально
кивнула. Они попрощались до завтра,
при этом Володя думал о Люсе, а она
— о Игоре. Володя еще не знал, что
дома его ждет Рогнеда, а у нее
заготовлена коронная фраза:
— Если загуляешь,
все оборву, что обрывается!
XI
Когда вино,
настройщик души, уже настроило всех
на мирный лад, Рогнеда сказала:
— Что нам одна
бутылка шампанского на всех — по
брызгу шампанского на каждого!
Пожадничали наши мужчины…
— Так и хочется
тебе дать промеж глаз за это… —
улыбаясь, сказал Володя.
Люся подумала:
“Рогнеда его раздражает — зачем
пришла сюда… Ему и в самом деле
хочется дать ей промеж… но он якобы
шутит”.
— Что-то часто
тебе хочется дать мне промеж глаз!
— ответила резко Рогнеда.
Люся думала:
“Володя ведь не Игорь, который
имеет развитое воображение. Он вообразил, как дал своей жене
промеж глаз, и все. Развелся. А
Володе надо вслух сказать. А иных и
это не спасает — им приходится-таки
давать жене промеж глаз”.
Люся, так думая, не
переставала замечать, как Игорь
хотел подать ей салат, уронил бокал,
разбил его, стал собирать осколки и
георгин сломал в горшке. Она хотела
даже обидеться хоть за георгин
(этот цветок, богатый родственник
ромашки, был как бы
противопоставлен подсолнухам,
выращиваемым Рогнедой на балконе).
— Я его все лето
выращивала… — начала она печально.
— Игорь так
волнуется от твоего присутствия,
что слишком суетится, вот и
происходит разрушение, — сказал
Володя.
— Разрушение как
знак внимания — это интересно, —
подвела итог общему маразму
Рогнеда.
Звонок в дверь
прервал поток разрушений
(материальных и духовных): пришел
муж Люси. Бывший муж. Он был так
чудовищно одет, что Рогнеда сразу
схватилась за сигарету. “У нее зубы
редкие, когда курит — дым между
зубами идет”, — остраненно
заметила Люся, вся замерев за
столом.
— Мрачно взглянув
исподлобья, сказал Одиссей женихам
тем… — начал мерно выпевать муж,
качаясь из стороны в сторону то ли
от подражания поэме, то ли от
другого совсем.
— Ты ведь пьян, мы
милицию вызовем, — сказала Люся не
своим каким-то голосом.
— Гневными стала
она упрекать Одиссея словами, —
продолжал выкрикивать, странно
шатаясь, муж. — Тут телевизор
работай вовсю, им помогая…
— Телевизор мне
друзья отремонтировали, — начала
выталкивать мужа Люся. — Иди, давай,
домой, что мне — проповедь, что ли,
читать тебе?
— Да, и лучше
Нагорную.
— Не юродствуй,
что ты надел на себя?
Тут Рогнеда
увидела, что накинут на плечи не чей
иной, как плащ Володи,
предварительно потоптанный.
— Нет, я не уйду.
Мы с вами поиграем в Одиссея. Я буду
Одиссей, а вы — женихи. Или я вас
побью, или вы — меня. Начинаю!
Люся продолжала
выталкивать мужа, одновременно как
бы обнимая его за талию, и он
прошептал ей:
— У меня все
обдумано. Либо я их побью и
останусь, либо они меня побьют —
тогда я полежу в больнице, а то жить
негде.
— Не кричи! —
ответила Люся.
— А мне казалось,
что я веско шепчу тебе это…
Тут Игорь врезал
ему так, что “Одиссей” упал и
бормотал:
— Вот хорошо!
Началось! Я снимаю с себя моральную
ответственность, — продолжал он,
возясь среди вещей.
Володя, человек
современный да еще работающий в
вузе, совсем не хотел с кем-либо
драться в квартире, где есть
столько свидетелей. Он взял Игоря
под руку, и повел в прихожую, и там
стал уговаривать: не всерьез же
принимать вызов играть в Одиссея.
Рогнеда почему-то
кинулась поднимать Люсиного мужа,
приговаривая насчет того, что все
свои собрались, что нельзя впадать
в детство, в Гомера играть, ибо на
свете есть такие писатели, как
Джойс.
— Гомер — это сто
джойсов, — отряхнулся от рук
Рогнеды “Одиссей” и пошел на
кухню.
Но Рогнеда пошла
за ним и там своими благоуханными
руками стала смывать кровь с его
лица. “Одиссей” запел:
Если ранило друга
— перевяжет подруга
горячую рану его-о-о…
Когда “Одиссей”
шел с кухни мимо “женихов”,
шепчущихся в прихожей, он вдруг с
молодецким уханьем дал по плечу
Володе, и тот присел, охнул, но,
покривившись своим благородным
дон-кихотским лицом, смолчал,
говоря всем своим видом: “Ну что с
него взять — деревенщина”.
Когда все ушли, а
Люся стелила постель, муж журчал,
сидя за столом и жадно поглощая все
салаты, приготовленные для
“женихов”:
— Мир полон
женщин, ведь из двух миллиардов
один — это половозрелые самки, а
если из них половина — верные жены,
то все остальные — готовы на
половые контакты. Неужели ко всем
ты будешь меня ревновать?
Люся запомнила
почему-то эти цифры и успокоилась —
муж подавил ее большими числами.
XII
На этом этапе мы
простимся с нашими героями, тем
более что и они распростились и
более не дружили домами: Люся с
мужем не бывали у Рогнеды с Володей,
а те — у этих. Только Зина
продолжала бывать у тех и других,
все еще на полном серьезе ища у
Рогнеды совета, как ей быть со своим
несчастным мужем.
— А ты вечером в
постели посоветуй ему: “Милый, ты
представь, что сейчас должен
работать на конвейере, и силы
появятся”.
Зина напряженно
задумалась над этим советом.
Но то, что из всего
этого вышло, является темой уже
совсем другого рассказа-штучки.