Николай
Никонов
Серия
“Ледниковый период”
Книга
первая
Стальные
солдаты
(Страницы
из жизни Сталина)
Роман
Николай
Григорьевич Никонов — прозаик,
автор 67 книг, изданных в нашей
стране и за рубежом. Секретарь
правления Союза писателей России,
председатель правления
Екатеринбургской писательской
организации.
В “Урале”
опубликованы его повести
“Старикова гора”, “Северный
Запад”, “В поисках вечных истин”,
романы “Весталка” и “Чаша
Афродиты”.
Живет в
Екатеринбурге.
Геннадию
Петровичу Яшину — Благородному
Человеку — посвящается
От
автора
Роман “Стальные
солдаты” входит в задуманную мной
серию “Ледниковый период” и
является по замыслу первым, хотя
уже опубликованы из этой же серии
романы “Чаша Афродиты” и
“Весталка”. Моей целью было отнюдь
не создание еще одной
хронологической книги о Сталине и
его злодеяниях — ни с позиции
Прокурора, ни с позиции Адвоката, ни
даже с позиции Судьи.
“Стальные
солдаты” — художественное
произведение, это именно страницы
жизни как самого Сталина, так и того
недавно минувшего, странного по
своей сути времени. Ледниковый
период, начавшийся в России с 1917
года, с насильственным
утверждением в ней утопий
марксизма-ленинизма, не кончился и
сейчас. Мамонты и саблезубые тигры
еще бродят по ней. Лед тает, но еще
много холода и размытой грязи —
хватит надолго.
Один из моих
оппонентов-недоброжелателей
заметил мне как-то: “Да что ты
знаешь о Сталине!” Могу ответить не
только ему: знаю больше, чем Алексей
Толстой, когда взялся писать роман
о Петре. Сталина я хотя бы видел
воочию, слышал его выступления,
смотрел кинохроники, бывал в тех
местах, где он жил (кроме Тегерана),
и, наконец, еще октябренком собирал
“досье” на Сталина, складывая в
папки вырезки из газет, журналов и
переписывая что было возможно. Сбор
этого “досье”, начатого примерно с
36-го года, я продолжаю и сейчас.
Еще раз хочу
напомнить: “Стальные солдаты” —
художественное произведение, где,
без запланированных передержек и
стараясь быть объективным, не
отрицая сталинской жестокости и
преступных деяний (особенно если
смотреть с позиций сегодняшнего
дня), я хотел бы показать Сталина и
обычным человеком, и тем, при ком
Россия вышла если не на первое, то
уж и не на второе место в мире по
своему значению.
“Он принял
разоренную Россию с сохой, а
оставил ее великой державой,
оснащенной атомной бомбой”, — это
сказал о Сталине отнюдь не его друг
— Уинстон Черчилль.
Мерить фигуру
Сталина обычным аршином нельзя, ибо
даже Ленин по сравнению с ним был не
более чем
Антихристом-разрушителем. Время
Лениных — Сталиных прошло. Но надо
помнить о нем любителям революций.
Бог смотрит
на высокие горы и дарует им вечные
снега.
Армянская
пословица
Пролог
Думаешь, это Твоя
страна и Твой народ?
Тысячу лет ты
владел ею и гнал МЕНЯ? Ты наставил в
ней свои храмы, и твои жрецы в них
день и ночь проклинали меня?
Анафемы? И ты думал, что покорил
меня?
А вот я теперь
покажу тебе свою силу и поверну и
повергну твой крест, и твой народ,
как стадо, пойдет за МОИМ сыном, имя
ему будет: ВЛАДЕЙ МИРОМ, и видом он
будет, как человек, а сущностью —
Сын мой: АНТИХРИСТ!
Его родит
земнородная жена именем Мария, и
страшен будет путь его, сокрушающий
все твои заповеди!
Так говорил НЕКТО
в черных одеждах, и раскаленно
горели только его глаза, ибо едва
выступал он из сотворенного им
зловонного серного мрака. И так, не
отвечая ему, внимал НЕКТО в белых
одеждах и в белом сиянии…
И так было..
Глава
первая. Антихрист
Антихрист —
противник Христа, злой дух,
ратующий против истины и добра.
Долженствующий явиться перед
концом (века) мира.
И будет
побежден Христом.
Из
Толкового словаря
И прииде
Антихрист, и соблазнит мнози.
Библия
Партия —
безумие многих ради выгоды единиц.
Этот коренастый,
низенький, нескладно бойкий и
всегда как-то нелепо ступающий
(когда он шел, всегда коротковатые
штаны его болтались вправо-влево)
человечек с усмешливо-медвежьими,
но и тотчас по-медвежьи
каменеющими, широко расставленными
глазами отличался от всех обычных
людей необъяснимо страшной,
отталкивающе-притягивающей аурой.
Он был намагничен, наполнен ею,
никогда никому и ни в чем не
уступающей, самоуверенной — надо
бы страшнее, непонятнее! — магией
монстра — нормальное
слово-определение тут не
находилось: некая биомашина с
атомной силой дикого самодовольства,
властности и неуживчивости.
Посмотрите на редкие непарадные
его фотографии. Вот он играет в
шахматы у Горького, на Капри.. Как
надвинут его котелок, какая
окаменелость упорства в выдвинутом
подбородке. В шахматы он редко
проигрывал, а если проигрывал, больше с
тем играть не садился. А вот он
смотрит кому-то прицельно в лоб —
два пистолетных, винтовочных
зрачка. Там же, где он лучится,
улыбается, — личина, которую он так
же легко надвигал, как и сбрасывал,
— маска лицедея.. Он никогда никому
ни в чем не уступал
— так было с детства.. И еще он вечно
спорил, спорил со всеми, кричал,
картавил своим напористым голосом.
Таким он был с
детства. Неуправляемый,
непослушный, все куда-то лезущий,
напичканный дурной, прущей из него
энергией. В гимназии его звали:
Квя-квя. Или просто: Квя. Гимназия и
тогда не жила без прозвищ. Их давали
друзьям и приятелям, врагам и
недругам. У Вовочки Ульянова не
было друзей. Ни одного. Он просто ни
с кем не дружил. А если и возникало
какое-то подобие дружбы, тут же
ломалось, распадалось, и Квя уже
словно не замечал бывшего “друга”.
Нередко его
обижали, давали и тумаки. А он
никогда не лез в драку, до ужаса
боялся грозных гимназических
повес, был позорно труслив — и
ненавидел обидчиков накрепко
западающей, цепкой памятью.
Спасало-защищало Вовочку Ульянова
только то, что отец его был важный
чиновник по департаменту народного
просвещения. Кому-то Квя казался
даже безобидным, и если ему грозили,
то лишь затем, чтобы вволю
похохотать, увидев, как сутулясь,
нелепыми прыжками удирает он от
гимназии к дому. Детки личных и
столбовых дворян, золотозвонного
купечества, они и потом не могли
понять, почему их так безжалостно
стреляли в залитых мочой и кровью
подвалах и застенках дебилы и
садисты в черных кожанках, точные
подобия их бледных
мертвоедов-вождей.
Тот унизительный
период своей жизни Квя не любил
вспоминать. Но не оттуда ли
шла-копилась истинно дьявольская
ненависть ко всем, кто был лучше,
выше, красивее, знатнее и богаче?
Большая семья и не столь уж великое
звание чиновника-отца не создавали
безоглядного достатка. В семье
всегда строго экономили, считали
каждый грош, и оттого, знать,
отношения всех были трезвы,
расчетливо-холодны. Все члены
семейства жили как-то обособленно,
закрыто, уединяясь в своих делах и
душах, и, пожалуй, никто, кроме такой
же медведицы-чертовки сестры Марии,
Вовочку не любил. Мать, без конца
беременная (девять беременностей!),
была строга, холодна, властна и если
кому и дарила свое расположение,
так только “другу семьи”, личному
доктору Ивану Сидоровичу
Покровскому, бравому мужчине, на
которого она была до странности
похожа. Есть фотографии, где они
стоят рядом, — пара, до того похожая
на супружескую, что эта особенность
и ненаблюдательному сразу
бросается в глаза.
Старший брат
Александр Ульянов, увечный юноша
(был горбат), угрюмый и
неразговорчивый, был в семье
отдельным, увлекался биологией, жил
закрытой, неясной жизнью.
А Илья Николаевич
— отец, вечно больной, лысый,
издержанно-изможденный, с трудом
тянул лямку чиновника-трудяги,
подолгу бывал в отъездах и,
возвращаясь под семейный кров,
удивленно поглядывал на странного,
буйного сына, то носившегося по
комнатам, то ссорившегося с
домашними, то без выбора читавшего
что-то из не слишком богатой
семейной библиотеки.
Все жили
отчужденно-разорванно. Однако всем
правила МАТЬ, отнюдь не благостная,
кроткая наседка, как она
изображается в лживой литературе,
но женщина жесткая, решительная и
безоговорочно-властная.
Задумайтесь,
задумайтесь, читатель, почему в
одной семье родилось-выросло ДВА
цареубийцы: один несостоявшийся и
один совершивший это преступление
с леденящей кровь жестокостью?
Антихрист и не мог
быть другим. Изгой в гимназии, изгой
в семье. За низенький рост и
картавость его презирали и
девочки-гимназистки, он не ходил на
веселые рождественские и
пасхальные вечера, не умел
танцевать, не пытался даже
знакомиться с юными прелестницами.
Лишь в теплые зимы он показывался
на катке (холодов отчаянно боялся) и
в мороз, единственный во всей
гимназии, являлся в башлыке и с
черным теплым “наносником”,
придававшим его лицу с широко
расставленными глазами-углями
жутковатое выражение. На катке он
опасливо катался всегда у обочины,
не в струе и не в стаях озорных,
летящих по кругу и даже наперерез
гимназистов и гимназисток в модных
юбочках, милых шапочках,
муфтах-ротондах. И на катке он
выделялся, выглядел погруженным в
себя “старичком” — плечистый,
сутулый, коротко и неторопливо
толкающийся с ноги на ногу на
длинных, не по нему “норвегах”,
никому не интересный и не нужный.
Уже тогда он был
не человек, но Антихрист — сын
Сатаны, рожденный на свет избранной
им женщиной. Их, Антихристов, по
высшему сатанинскому закону
удвоенных чисел она и родила двух.
Но первому суждено было исчезнуть,
чтобы своим исчезновением
проложить путь второму. Не будь
первого воплощения, не воплотилось
бы и более страшное — второе.
Так было
предсказано в великой
нерукотворной книге, которую
сотворил НЕКТО для идущих к нему.
Христос и
Антихрист, рожденные Богом и
Сатаной, может быть, для единой
сущности движения жизни, не могли
быть безучастными к людям. “И
прииде в мир Антихрист и по
пришествии соблазнит многих”. Ему,
Антихристу, легче и проще, чем
Божьему сыну с его заповедями.
Божьи заповеди требуют терпения,
победы над собой, смирения,
отречения. Антизаповеди Антихриста
доступны всем, и мало таких, кто не
прельстился бы их лукавой сутью.
Бог — Правда! Антихрист — Ложь… Но
какая! “Равенство”, “Братство”,
“Свобода!”, “Мир народам!”,
“Земля — крестьянам!”, “Фабрики —
рабочим!”, “Бедные — топор на
“богатых”!”, “Грабь
награбленное!”, “ВСЕМ ПОРОВНУ!”
Как не поверить
Сатане? Антихрист умен. Антихрист
умеет крепить свое царство. Кровью..
Страхом.. Голодом.. (Мы должны учесть
каждый ПУД хлеба!!) И выдавать его
потом “пайками”, отобранный,
изъятый, нетрудовой! Вырастил ли
Антихрист хоть одно зерно?! А еще
насилием.. Обманом.. Одурачиванием..
Несбыточными посулами.. Все
заповеди у Антихриста наоборот. Так
же повернут крест. Вот они: “Бога
нет!”, “Человек — звучит гордо!”,
“Твори, человек, кумиров и
поклоняйся им! Они — вожди!
Гениальные продолжатели дела
Антихриста. Они учат: “Грабь!”,
“Доноси, хоть на отца!” “Убивай
ближнего!”, “Поднимай нож на
брата!”, “И желай жены его и всего,
чем он владел”, “Рви крест с
храма!”, “Лжесвидетельствуй, если
выгодно”, “Плюй на родителей!”. И
— подохни, трудясь на сатанинскую
власть. Сатанинский хохот над
безумной, пылающей, льющей братскую
кровь страной. Сатанинская власть
над всякой непокорной спиной.
Сатанинская пуля в непокорную
голову…
Все-все это было
уже в лобастом лысеющем черепе
нового воплощения Дьявола.
“Страдать за
людей на кресте?” О-хо-хо-хо-хо!
Ах-хха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Архиглупость! ПУСТЬ СТРАДАЮТ ОНИ!”
Сатана давно
приметил эту бескрайнюю землю. И
давно, от первого века, шли и шли в
одиночку и нашествиями в нее,
Богобоязненную, Боголепную и
Богопослушную, посланцы его:
чернокнижники и пророки будто, под
видом учителей и просветителей.
Несли благообразную ложь, лезли во
все щели и прибирали к рукам
доверчивых властьимущих.
Бесноватый Иван, убивший сына
своего, и бесноватый Петр,
нареченный всуе “великим” и также
убивший своего сына, и великая
блудница, убившая своего мужа, и
сумасбродный ее отпрыск — все
приняли указующий перст Сатаны.
Но силен был Бог
над этой Землей, и не мог ею
овладеть Дьявол, Лукавый, насылая и
пробуждая всех этих Пугачевых,
“декабристов”, “народников”,
анархистов и эсеров. Каракозовы,
Каляевы, Фигнеры-Засуличи,
Халтурины и Савинковы… Кто вы? Чьи
вы? Зачем вы? ЧТО НЕСЛИ?
Но не могли
одолеть…
И ТОГДА ОН ЯВИЛ
АНТИХРИСТА.
Всяк, кто
непредвзято видел этого Ильича,
бесновато жестикулирующего с
трибун, исступленно картавящего
перед собравшимися или бегающего
(именно бегающего)
заведенно-ускоренным шагом по
своему кабинету, охватывал
морозный страх. Это был не человек,
ничего человеческого в нем не было
— биоробот, сотворенный страшными
силами зла и посланный по Великому
Предвещанию на столетнюю муку этой
стране и, возможно, всему Божьему
миру. Ибо путь возвращения к Богу от
греха должен был пройти через
тернии и страдания.
Нет, Антихрист не
был чудовищем во плоти, как
изображали его живописцы-богомазы
во храмах. Но придет время, и лик
Ленина будет помещен во вратах
адского царства. Ибо самая
диковинная фантазия все-таки не
вобрала бы и не отразила все муки
людские и все страдания замученных,
искалеченных, раненных, сосланных,
убитых и расстрелянных по его воле,
по его лукавым призывам и страшным
указам. И по сей день не счесть
миллионов обездоленных, лишенных
имущества, крова и родины, умерших
от голода, страха, страдания за
близких, истерзавших свои души на
чужбине! О, если бы, если бы все это
аллегорически изобразил некий
ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК! От жуткого образа
Антихриста, написанного им,
валились бы замертво, едва
взглянув, как от видения лика
Медузы Горгоны. Некий художник, по
простоте ли душевной или по иной
причине, изобразил этого черного
нечеловека, идущего на сплошном
фоне кроваво-красных знамен, и
близок был к истине… Кровь! Кровь!
Кровь! Тела и души убиенных
устилали путь этого Зомби,
фантастического Каннибала и
неоправдываемого Преступника. И
никакая идея на оправдает Зла,
сотворенного им. Ибо не было для
него ничего святого, ибо Святость
от Бога, а он был сын Сатаны —
Сатана в обновленном человечьем
обличье.
Мир знал и другие
воплощения Дьявола, раз-два в
столетие они являлись на терзание
человечеству, именовались
Александрами, Цезарями, Чингизами,
Батыями, Наполеонами, но истинный
Антихрист появился только один раз
в два тысячелетия в противовес
Божьему сыну, и так же, как у Божьего
Сына, были у него предтечи и
возвестители, но не праведники, а
лгуны, в волосах и брадах
лжефилософов и вещателей.
Так было..
***
Лежа в постели,
Ленин силился подняться, но каждый
раз валился на правую сторону,
безумно тараща огненные глаза и
повторяя: “Чоорт.. Чоорт.. Чо-о..
Бо-бо-бо..”
Второй “удар” (по
официальным сообщениям) на самом же
деле был далеко не вторым.
Кратковременные припадки безумия
были у Ильича еще в Париже, в
Лондоне, в Швейцарии, в Вене, в
Брюсселе, но были слабее, он не
терял речь, лишь исступленно бился,
закатывал глаза, брызгал слюной, а
поднявшись на ноги, бродил истинно
сатанинскими кругами и, совершив их
столько-то, приходил в себя,
говорил, что кружилась голова. О
припадках знали мать, сестра и жена,
в конце концов заболевшая теми же
черными кризами, когда,
полураздетая, нечесаная, с чугунным
лицом, металась по комнатам,
каталась по полу, посылая проклятия
всем, и выла, выла, выла… Прежде
красивая девушка, в считанные годы
превратилась она в седую
неряшливую старуху, ибо нельзя
безнаказанно жить и общаться с
Антихристом, быть его женой, не деля
его сути..
Врачи считали
припадки Антихриста и его жены
следствием неизлечимой, тяжкой
болезни, забитой отравными
мышьяками, но, возможно, Ильич
платился за свои тайные увлечения;
как сын Сатаны, он предавался им, и
не Крупской было удовлетворить их,
на то были другие искусницы и
блудницы, с гимназической поры
несшие позорную славу шлюх и
бесстыдниц. Именно такие
гимназистки-шлюхи и шли тогда в
революционерки.
***
Врачи-светила,
выписанные из Германии и Австрии
(своим врачам, ни русским, ни евреям,
он не доверял!), уже отступились от
гневливой Крупской, требовавшей
немыслимого — вернуть здоровье
полусгнившему мозгу. В конце
концов, как бывает всегда в таких
случаях, она кинулась искать магов,
шаманов и знахарей. Послали срочно
в Бурятию за знаменитыми ламами и
дальше послали — под видом
искателей какой-то бессмертной
будто бы Шамбалы в Тибет. Всегда
хватаются за этот Тибет! И ездил
туда некий “философ”-художник, а
при нем, играя в буддийского монаха,
убийца германского посла Мирбаха,
сперва будто бы эсер, а потом
большевик и чекист, разведчик
Блюмкин.
Шаманов и лам
привезли, и они своими травяными
настоями и таинственными
средствами подняли Ильича после
первого (по официальному счету)
удара в мае 22-го. Но ламы ламами, а
положение Антихриста оставалось
невеселым. Божья сила овладевала им
и демонами, сидевшими в нем. Дикий
взгляд его становился все более
безумным.
Едва к Ленину
возвращалось сознание, он тотчас
начинал диктовать свои жуткие
распоряжения, где слова
“расстрелять”, “выслать” “взять
заложниками”, “объявить вне
закона” (какого?), “затравить” в
“архиважном” порядке сыпались
сплошь, и даже у бывалых
“большевиков” тряслись руки и
ноги от едва скрываемого ужаса.
Чувствуя свою обреченность, он
становился все беспощаднее:
“Расстрелять! Расстрелять!
Расстрелять как можно БОЛЬШЕ!”
Такими указами он разделывался со
священниками, монахами, монахинями
и высшими иерархами Церкви.
Попробуйте доказать, что это был не
Антихрист! Обломленные купола и
звонницы с пустыми окнами до сих
пор глядят в отверстые небеса и
закаты над русской землей. И с
трудом зарастает антихристов след!
“Расстрелять” —
было манией Антихриста. Как-то
вечером некие бандиты остановили
автомобиль, где ехали Ленин с
Крупской и его сестрой Марией. Не
зная Ильича в лицо, приняв ехавших
за богатых “буржуев”, обобрали,
вывернули карманы у трясущегося от
ужаса Ильича, отпустили восвояси.
Так он познал сам “эскпроприацию”.
Но когда автомобиль с перепуганным
шофером Гилем влетел в Кремль,
Антихрист впал в истерику и бегал
из угла в угол по кабинету и кричал
только одно слово:
— Расстрелять!
Расстрелять! Расстрелять!!
И нашли.. И
расстреляли..
***
Ночами он не спал.
Грызла-тяготила холодящая мысль:
“Неужели теперь??? Неужели конец?
Теперь??”
Действительно,
вопреки всякой логике и только
потому, что он сын Сатаны,
достигнута вершина власти. И ЭТУ
ВЛАСТЬ, ВЛАСТЬ, ВЛА-А-АСТЬ потерять,
отдать кому-то??! Власть над
гигантской, необозримой страной,
покорившейся так легко, поправшей и
забывшей имя Бога.
Может быть, думаю
я, Бог хотел испытать свою паству.
Слишком покорна она стала разного
рода дьяволам, слишком погрязла в
зависти, лени, растлении, а Он и
раньше испытывал ее “Стеньками”
“Емельками”, “Пестелями”..
Испытывал — и ПРОЩАЛ. А народ не
внимал Божьему слову и не понимал п
р о щ е н и я, продолжал катиться к
Сатане, поднимал руку на царей,
мечтал разрушить Божий закон и все
требовал этой СВОБОДЫ, СВОБОДЫ,
СВОБОДЫ — главного искушения, во
имя которого всегда лилась кровь, и
никто по сей день не ведает, что это
такое и какие напасти ждут страну
на том пути..
И обещанная
СВОБОДА была дана им, чтобы обрести
еще худшее рабство, — такова
лукавая суть деяния Антихриста.
И теперь
коснеющим языком диктовал он самой
Крупской свое письмо к съезду. Знал:
уже ждут его исхода, и радуются
загодя, и прикидывают, кому
достанется власть, ЕГО ВЛАСТЬ, ради
которой он только жил и душил всех
своих врагов. Благо НАРОДА? Счастье
ВСЕМ? Еще что-то такое? Ах, это благо,
укладывающееся целиком в свой
бездонный карман. “Мне на Россию
наплевать! — изрек он как-то в
порыве дьявольского откровения. —
Пусть погибнут хоть девяносто (!)
процентов ее населения, с
оставшимися десятью мы построим
КОММУНИЗМ!” Кого имел он в виду под
этими десятью процентами? И вот
теперь эти сволочи соратники уже
прикидывают, кто возьмет его
ВЛАСТЬ. Он стер бы их в порошок..
Если б мог..
И он диктует.. Кто
опаснее всех из его антиапостолов?
Да, конечно же, Троцкий.. Иуда..
Иудушка.. Нет! Не дождется, фанфарон
и позер, с комплексом гения.
Гениальное ничтожество! Ездит по
Москве в конфискованном у
митрополита автомобиле. Мнит себя
безусловным его преемником. Да.. Он первый и самый
кровавый. Благодаря его жуткой
жестокости удержались… Да еще
продали треть России за брестский
мир. Нет!! Иудушку он не допустит!
Развенчает. Но есть и второй, не
менее беспощадный и кровавый..
Набил руку на казнях.. Железный..
Чахоточный.. А там еще перевертыши
— Зиновьев.. Каменев.. И эта
ласковая тварь.. Бухарин.. И —
Сталин.. Исполнитель.. Кавказец..
Безжалостный.. Нужный.. Но хам! Хам!
Опасен! И ему надо перекрыть
дорогу..
Снова бросило в
пот от этих мыслей.. Тер виски вялой
рукой. Неужели не поправиться?
Неужели не в силах помочь эти
сволочи доктора? Уже просил у них
яду.. Чтобы самому.. Когда станет
невыносимо.. Отмахиваются.. будто бы
в ужасе.. И одна только радость
осталась — выполнил волю истинного
отца своего: разорил, разграбил эту
землю И по сей день орудуют на ней
его приспешники, гонят непокорных в
лагеря, стреляют ограбленных по
подвалам, выгребают-вытрясают
золото, рвут памятники и купола,
стаскивают кресты… Почему же отец
его не придет на помощь? Не даст
бессмертия?
И не знал, что оно
уже готовилось: бессмертие без
погребения. Ибо не мог быть предан
земле России тот, кто осквернил ее..
***
По совету
бурятских, тибетских лам ему было
приказано сидеть на шкуре леопарда.
И леопарда (шкуру) срочно доставили.
Забили зверя в зоопарке. Но вчера
смотревший его тибетец вдруг
заявил, что шкуру на кресле надо не
леопарда, а какого-то “горного
барса”. И он, “вождь мирового
пролетариата”, было согласился:
“Достать!” А потом махнул: “Багс!?
Леопагд? Плевать.. Один чегт! Чегт!”
Рука почти не двигалась. Язык
коснеет.. Голова мутная.. Тело не
слушается.. И никакую Шамбалу не
нашли.. Плуты.. Подлецы.. Сволочи! Кто
там? Эрик? Рерик? Шамбала.. Чегт!
Чегт! У-у.. Да помог.. Те.. Чегт.. Чегт..
У-у-у..
Это были его
последние разумные слова. 9 марта
Антихриста постиг третий (по
официальному счету), а фактически,
возможно, уже четвертый или пятый
удар — предпоследний. Или —
последний? Потому что Антихрист не
только лишился речи, но сделался
неуправляем и безумен. И только вой
и стон, страшный, нечеловеческий,
вырывались из черного разинутого
рта. Безумные глаза расширились.
Жизнь дотлевала в бессильном,
разрушенном теле. В выпученных
глазах стыло мертвое удивление.
Иногда, точно в детстве, начинал он
щуриться и картавить, улыбаться,
как маленький мальчик, которому
показывают яркую игрушку и не дают
потрогать. И даже хныкал..
Крупская с
чугунным лицом входила и выходила,
врачи солидно хмурились, сиделки и
сестры хлопотали. Звучала немецкая
речь. Шаманов и лам вскоре
спровадили прочь, и ладно, что еще
не расстреляли (у автора нет об этом
сведений). Дюжие охранники, латыши и
китайцы, иных в обслуге Ильича не
было, выкатывали кресло на веранду,
укутывали заботливо больного
клетчатым теплым пледом, и Старик —
так звали его за глаза (и он знал об
этом) — сидел там часами, то молча,
то лопоча неведомое, то подвывая и
таращась, пытаясь встать
(привязывали от греха). Иногда он
затихал и словно галлюцинировал.
Словно видел уведенными как бы в
себя и одновременно вдаль
стекленеющими глазами эти жуткие
картины революции и войны,
простенько названной гражданской,
раздутой им и все еще полыхающей по
окраинам несчастной, свихнувшейся
на посулах, обездоленной им страны.
Может быть, виделись ему горящие
поместья, связанные бредущие
“буржуи”, кого, тыча штыками в
спину, вели на расстрел обалдуи в
буденовках.. Или видел он офицеров в
белых рубахах, залитых кровью,
рубленных шашками (нет страшнее,
кто видел, этих ран), сваленных в
ямы. Или сдавшихся под его слово и
полегших под “проливным
пулеметным”, или мнились застенки,
подвалы, где глумились его
опричники над безоружными,
несчастными, вымогая это проклятое
ЗОЛОТО, которое они готовы были
жрать, чтобы насытиться. Он не
спускался в те подвалы, не видел,
как достреливали, кололи штыками
несчастных девушек в ипатьевском
подвале.. Он только одобрял все те
расправы, которые чинили по его
приказам изверги и садисты..
Изверги и садисты.. Ямы.. Ямы.. Ямы..
Лица палачей.. Самодовольные хари..
Все это были ЕГО, ЕГО, ЕГО,
Антихриста, дела.
Сын Божий страдал
на Кресте за людей.
Антихрист обрек
на страдания миллионы.
Но Сын Божий
вознесся над Миром.
Антихрист же ждал
исхода в преисподнюю.
А лучше всех знал
положение дел со здоровьем Ильича
тихий с виду, невысокий и
невзрачный человек с
желтовато-белым лицом, иногда
словно протертым керосиновой
тряпкой. Такое лицо у него было,
когда он гневался и резче
проступали щербины (оспины на
подбородке под прокуренными усами
и на щеках ближе к ушам). Но
гневливым он бывал как будто не
часто. В профиль его лицо с
крупноватым носом и прищуренными
чаще всего глазами было хитрым,
особенно когда он улыбался и лучики
морщин у глаз, такие же, как у
Старика, придавали его лицу нечто
хищное и как бы тигриное. О глазах
этого человека уже было написано
многое: невыразительные, тусклые,
сальные, злые, добрые, греющие,
черные, карие, желтые и даже
зеленые, а они были просто
светло-карие, но в зависимости от
состояния души то темнеющие до
восточной вишневости, то
углубленно зеленеющие, когда он
наглухо скрывал свои мысли, то (и
очень редко!) ярко пятнисто-желтые,
вспыхивающие, как огни, когда был в
гневе и не хотел этот гнев скрыть, —
наконец, они были-бывали
бархатно-коричневые, когда он
наслаждался, пил вино, ласкал тело
женщины или просто
благодушествовал, покуривая свою
английскую трубку. Внутренне это
был, бесспорно, необычный человек, в
котором сложились поровну все
четыре темперамента — от тихого,
нераскрывающегося меланхолика,
через постоянно ровного в себе
работягу-флегматика к быстрому
разговорчивому сангвинику и до
властного и не терпящего ничьей
воли холерика, и от этой смены
темпераментов постоянно менялся
его взгляд. Взгляду был присущ и
тяжелый для тех, кого он видел,
жутковатый магнетизм — врожденное
свойство многих людей восточных
рас,— особенно усиливающийся
оттого, что Сталин (это был он) очень
редко моргал и
медленно, очень медленно водил
головой в тон и такт своей речи:
слушающим его казалось — на них
наводится и медленно сходит
ружейное дуло.
Он был полной
противоположностью безудержного,
набитого энергией Старика, а если
чем и напоминал его, то лишь
безоговорочной беспощадностью. Для
того он и нужен был ему пока, потому
что заменил ему таинственно
исчезнувшего бесчувственного
исполнителя Свердлова. Было в нем,
однако, и много человеческого, не
присущего Старику, но было и от
Антихриста, слугой которого, как ни
крути, он был или старался быть
таким.
Сталин только что
отпустил врачей, лечивших Ильича, и
еще не снял с лица строгой
опечаленности неизбежно грядущим,
властной и сострадательной
озабоченности. Таким он был перед
врачами, когда услышал слова
трясущегося от страха переводчика:
— Товарищ Ленин
очень плох. Надежд на выздоровление
практически никаких…
— Нужьно.. Сдэлат..
Всо.. Всо, от вас зависащее.. Чьтобы..
папитаться.. спасти Ильича, —
сказал он на прощанье. — Докладыват
о эго здоровье: утром.. вечером..
дном.. В лубоэ врэмя.. Всо!
***
Но уже через
несколько часов в машине Троцкого
он мчался в Горки по сверкающему
синевой снежному тракту. Дышал
лютый холод. И Сталин был в шапке с
опущенными ушами. Зима в том январе
стояла на диво холодная. Но Сталин
словно не замечал холода. Он знал —
теперь начиналась его беспощадная
и долгая война за власть. Антихрист
все-таки был воплощен в человека —
и человек исчез..
Но Сатана же и не
хотел предавать своего сына земле..
И на заседании
“узкого” ЦК было принято истинно
страшное решение… Оставить
Антихриста для потомков, выстроив
ему пирамиду-мавзолей на главной,
самой кровавой площади. И по сей
день называется она КРАСНОЙ. Не с
того ли труднопамятного времени,
когда на Лобном возвышении при
стечении жадной до крови черни
хряскал по плахе с выей обреченного
мясной топор палача?
На Лобном бы месте
и возвести гробницу Антихриста
(это, кстати, обсуждалось), тем более
известно, что он выступал со
страшного подиума, о чем долгое
время возвещала скромная мраморная
табличка, убранная лишь в
восьмидесятые годы. Но решение
получилось иное: передвинуть
памятник Козьме Минину и князю
Пожарскому (обсуждалось вообще, не
убрать ли, но отстояли Сталин и
Каменев) и на месте том возвести
срочно деревянную
гробницу-трибуну. С тех пор и стала
главная площадь страны КЛАДБИЩЕМ и
обычай привился как будто
праздновать (!) на этом погосте
годовщины трагической гибели
России, вещать с гробницы
незахороненного Антихриста бодрую
ложь о грядущем царстве с молочными
реками, кисельными берегами и,
главное, поровну для всех!
Она, гробница, не
снесена и по сей день. И по сей день
красит закатное солнце в кровавый
цвет стены с кладбищенскими
надписями, хранящими пепел убийц и
палачей, и по сей день стоят на
постаментах бюсты тиранов, угрюмо
взирают на новую, то ли едва
очнувшуюся от адского колдовства,
то ли еще не могущую сбросить его,
колеблющуюся страну. Угрюмо
отсвечивает солнце в стеклах
дворцов, на свинцовых шпилях башен,
покойницких главах минувшего
мертвого величия. И таким же звоном
убавляют время каждого живущего
эти жуткие башенные часы.
Да! Все это
воздвигалось потом..
А пока по воле
бойких и нахальных ближних слуг
Антихриста, мытарей и фарисеев,
решалось главное: КТО?! Рвались
делить власть, каждый вожделенно
прикидывал, кто займет место
Старика! А рвались ВСЕ! И всех
обошел скромный, незаметный пока
генсек-делопроизводитель, и
принято было, говоря словами
ушедшего Старика, “архиважное
решение”: столь великий пост
непосильно якобы занять никому, и
надо создать временно
“коллективное руководство” во
главе с как бы непогребенным
мертвецом. Антихрист и мертвый
продолжал свое страшное дело из
щусевской пирамиды на манер тех,
дохристовых сатанинских слуг, кому
так же воздвигали еще при жизни
зловещие каменные горы в древней
земле Египетской и в иных землях.
Там ведь тоже были-бывали великие и,
вполне возможно, октябрьские
революции..
Так было…
И так будет до тех
пор, пока пирамида Антихриста не
исчезнет с главной площади вместе с
мертвецом и прахом слуг его у стены
и в стене. И само название ее,
накрепко связанное с пролитой
кровью, не сменится на благозвучное
и святое, соединенное, быть может, с
именем святого Георгия
Победоносца, основателя Руси, ее
хранителя и заступника перед
ГОСПОДОМ!
И будет так…
Исчезнет Антихристов мавзолей, и
сойдут с пьедесталов бронзовые
идолы. Будет так со вступлением в
следующий век и в третье
тысячелетие от Рождества Христова..
Будет так, надеется автор, ибо тогда
легко вздохнет свободная РОССИЯ,
освободясь навсегда от страшных
антихристовых жупелов и знамений.
И БУДЕТ ТАК!
***
Ничьи имена не
напишутся на обломках минувшего
самовластья: так долго длилось, так
много их — не перечесть.. Так горька
их судьба и неописуемы страдания.
Но обновленная и стряхнувшая
антихристову тьму Великая Россия,
быть может, еще вознесет невиданный
и неслыханный храм Христу
Спасителю, как уже вернула на
прежнее место Москва храм,
поверженный слугами Станы. И
мнится: воссияет тот храм в НОВОЙ
СТОЛИЦЕ России, и на грани двух
материков, на не запятнанной кровью
земле, но во имя всех мучеников,
погибших во время сатанинского
оледенения, и будет то самый
великий Храм Победы Бога над
Дьяволом, Правды над Ложью и Света
над Тьмой. И воскреснет с ним каждое
имя пострадавшего и невинно
убиенного, ибо нет, воистину нет
жертвы напрасной, и у БОГА ВСЕ ЖИВЫ.
***
Вряд ли бродило
что-то подобное в голове
рыжеволосого, мрачно-задумчивого
человека, курившего свою
постоянную трубку в не слишком
презентабельном кабинете под
стандартным портретом
седо-кудлатого Маркса. В этом
простенько обставленном кабинете
Сталин работал рядом с
апартаментами Старика, стараясь
ничем не вызывать зависти и гнева
наглых и почти в открытую
презиравших его, “неуча и азиата”,
и будто бы донельзя просвещенных
ближних. Фанфароны, дорвавшиеся до
немыслимой, чудовищной власти,
преклонения и поклонения, они
теперь совсем распоясались и
заявляли претензии на главенство.
Особенно не сомневался в том, что
верховная власть Старика
достанется ему, дьяволоподобный
человек с пронзительным взглядом.
Троцкий. Недаром же имя его
упоминалось всегда вслед за именем
Ленина, рядом с его именем. Кто
занимал самый грозный и престижный
пост — наркомвоенмор?! Кто катался
по стране в личном бронепоезде?
Кого охраняла вооруженная до зубов
бригада китайцев-телохранителей?
Чьим именем были уже названы улицы
всех крупных городов?
Кто мог
сравниться с ним, победителем в
Гражданской войне? Женоподобный
сластолюбец Зиновьев? Игравший в
вельможу Рыков? “Аристократ духа”
Каменев? Или этот проныра, хитрец
Бухарин, буквально дежуривший в
Горках у ложа уже полоумного Ильича
в надежде на тщетное
“благословение”?
И был еще этот
инородец Сталин. “Гениальная
посредственность”, по
презрительному отзыву самого Льва
Давидовича..
Инородец же с
неподозреваемым у него коварством
и расчетливостью еще до физической
смерти Старика вполне точно и
здраво рассчитал, как обхитрить
чванных новых сановников,
упивающихся своей революционной
славой и считавших себя
неприкосновенными и непогрешимыми.
Сталин знал: идти на них в лобовую
атаку — быть раздавленным. Военным
сапогом или интеллигентским
штиблетом ему беспощадно встанут
на горло. Столкнут без раздумий. И
еще знал семинарист Сталин, в
отличие от всех этих “вождей”
имевший почти полное высшее
духовное образование, что в борьбе
лучше всего рассчитывать на
людские пороки, и в первую очередь
лень, самодовольство, тщеславие,
зависть и блуд..
Он нашел совсем
простое, отнюдь не гениальное
решение: сначала сплотить против
главного претендента недалеких и
презиравших его гордецов. Он знал
историю римских триумвиратов и
знал, чем они всегда кончались…
Пусть даже в новом его
“триумвирате” они мнят себя
главными. Пусть.. Он останется
благодаря этому
канцеляристом-делопроизводителем.
Делопроизводителем. Никто из них:
ни Зиновьев, ни Каменев, как,
впрочем, и сам Троцкий, не хотят
работать, потеть, корпеть, тянуть
лямку, киснуть над бумагами, даже
просто в срок являться в свои
кабинеты.. Они любят отдыхать,
купаться в теплом море, лечиться,
советоваться с врачами,
озабочиваться своей гаснущей
потенцией, они очень любят любить и
наслаждаться овациями в
президиумах и еще хорошо, отлично,
всласть кушать, кушать, кушать…
Этот кудрявый фат
Зиновьев, например, на деньги,
выделенные Коминтерну, а он его
возглавлял — куда же выше! — привез
из-за границы два вагона дорогих
французских вин, духов, одежды,
обуви, дамских штучек и панталон,
чтобы оделять своих ленинградских
и московских любовниц-актрис.
Сталину доносят, что Зиновьев жадно
хватает золото, брильянты,
украшения, и тем же заняты
остальные приспешники Ильича.
Троцкий давно, как и сам Старик,
перевел миллионы золотых рублей в
швейцарские и американские банки. И
была затеяна реформа, когда
появился золотой советский
червонец и звонкий серебряный
рубль, — эти деньги нужны были для
обмана доверчивых глупцов,
поверивших нэпу, но главное, для
перекачки из России золота, золота,
золота… Золотой червонец был
только для внешних расчетов. Все
это Сталин знает — и не только
через Дзержинского, самого
опасного из соратников, но пока не
лезущего в князья. С ним, с
Дзержинским, Сталин обнимается,
встречаясь, внимательно слушает
его и еще знает, что чахоточный
палач вряд ли долго протянет. Врачи
кремлевских вельмож давно
поставлены под стальную руку
генсека, и он то и дело вызывает их,
справляется о здоровье пациентов.
Он обязан заботиться об их
здоровье. А о самом “железном”
Феликсе он получает информацию от
Реденса. Реденс — муж Надеждиной
сестры Анны. Есть и еще один
приближенный к Дзержинскому
осведомитель — плут и пройдоха
Генрих Ягода, которому Сталин
благоволит. Генсек должен знать
все..
Итак, Зиновьев,
Каменев, а также Рыков с Бухариным
помогут ему не допустить к власти
Троцкого. Просто? Просто.. Потом
придет очередь Зиновьева с
Каменевым и Рыкова с Бухариным. К
тому времени и сам он создаст свою
сталинскую партийную гвардию
беспрекословных и послушных. Ну, а
тогда будет
ясно, кого и куда.. А пока надо
работать, работать, работать на
свой авторитет. И он работает. И всю
жизнь будет работать. И ничего не
брать в свой карман. О счетах
Сталина никогда не было известно.
Скорей всего, по крайней мере в этот
особенно воровской период, их
действительно не было. Сталин с
семьей жил на зарплату, известны
письма, где жена жаловалась Иосифу:
“Пришли, пожалуйста, хоть немного
денег..”
Именно в
двадцатые годы Сталин и становится
“трудоголиком”, канцелярской
машиной, словно не знающей
усталости. Он корпит за столом по
17— 18 часов, довольствуется простой
домашней едой (не терпел только кур
и однажды: “Опять сварили!!” —
вышвырнул курицу прямо в окно), он
ходит в солдатской грубой шинели с
крючками, носит самую простейшую
одежду: “толстовку” — так
называли тогда подобие кителя с
отложным воротником,— брюки,
заправленные в сапоги, фуражку
полувоенного образца, на улице он
обычно ее никогда не снимал. И до
поры он брал на себя всю работу,
какую спихивали ему “вожди”.
Подпись “Сталин” стояла тогда под
множеством самых разнообразных
документов. Так он приучил ВСЕХ
знать свое имя, и силу свою, и свою
осведомленность. А вожди в благое
нэповское время объедались икрой,
упивались просторной жизнью, дутой
славой, бабами, актрисами, кутили в
нэповских кабаках, разнежась,
кидали деньги цыганам и насиловали
своих пригожих русских
девок-домработниц. Сатана еще
правил бал среди своих
приверженцев, высасывавших Россию,
— так тли сосут некогда здоровую
цветущую розу.
И НЕ ЗНАЛИ.. Всех,
всех потихоньку берет он на
заметку. Обо всех их счетах за
рубежом доносят верные ему чекисты,
даже тайные счета Старика и Старухи
были-стали ему известны, но ни
словом, ни делом не выдавал он этой
своей осведомленности. Мрачноватый
тихий “грузишка”. Годы нэпа были
для него временем подготовки к
наступлению. Главное, он с трудом,
но сохранил пост Генсека. Пост, не
считавшийся тогда ни престижным, ни
важным, — нечто вроде секретаря-
делопроизводителя при Ленине,
исполнителя чуть ли не на
побегушках. Таким до Сталина при
Ильиче был один из самых страшных
его порученцев — Свердлов. Это его
жена Новгородцева хранила на своей
квартире казну партии “на всякий
случай” — брильянты, обобранные с
убиенных. Как называется такое
преступление?
Главным тогда
считался пост предсовнаркома
(занял Рыков), председателя
Коминтерна — Зиновьев, идеолога
партии — Бухарин, а вообще вождя
пока вроде бы не существовало, но
претендовали на это звание сразу
двое: Троцкий и Каменев, после
исхода Ильича буквально игравший в
него. И наряжался точно так же:
черное короткое пальто, мятая
черная кепка, черный костюм с
коротковатыми брючками, галстук в
крапинку. И жесты даже те, короткие,
указующие. Издали глянь: Ильич, да и
только.
Все они стерпели
клятву, данную Сталиным на
прощальном митинге. Сталин ведь
клялся ушедшему Ильичу как бы и от
их имени. Стерпели, хотя и
посматривали на него с недоверием.
И все они забыли: достигает власти
не тот, кто САМ лезет на подиум, а
тот, кто копит силы, собирает
сторонников и в нужный момент
сталкивает с дороги противников..
***
Умный ястреб
прячет свои когти.
Восточная
пословица, одна из многих, которые
любил Сталин
В демократической
стране оппозицию, скрипя зубами,
терпят. В тоталитарной, скрипя
зубами, уничтожают. Но чтобы не
скрипеть зубами, даже в
демократической стране нужны сотни
лет политической культуры,
традиций и высокого гражданского
надстоящего сознания, ибо лишь
тогда демократия будет настоящей.
И, возможно, для этого стране надо
переболеть революциями.
Демократия в
России сейчас переживает еще
пещерный период.
Все, что творилось
Сталиным и его пособниками, было
освящено и даже смоделировано тем
временем, которое и родило
Антихриста и которое выпадало из
поля нормального человеческого
сознания. Это было время
умственного и физического
помрачения, время патологии,
шизофрении, охватившей группу
наиболее отсталых стран.
Сталин был самым
прилежным учеником, а яснее, р а б о
м Антихриста, а позднее рабом
собственной системы, рабом догм,
парализовавших, как и у Ленина,
нормальную работу его мозга.
В России не было
никакого социализма, ибо принцип:
“От каждого по способности и
каждому по его труду” заменялся
насильственной и преступной
уравниловкой.
“Равенства”
нигде в природе нет и не может быть,
иначе бы жизнь давно иссякла.
Суждения о том,
что во всем были виноваты
“масоны”, “евреи” и еще кто-то,
близки по своему примитивизму ко
всеми слышанному: “Васька-то ни за
чо сидит, из-за товаршшей, товаришши
у его плохие были”.
***
В
цивилизованной демократической
стране НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИ РЕВОЛЮЦИЙ,
НИ КОНТРРЕВОЛЮЦИЙ.
Из
размышлений автора
Глава
вторая. “И возлюби ближнего
своего…”
Не теряйте
времени на сомнения в себе, потому
что это пустейшее занятие из всех,
выдуманных человеком.
М.Бакунин
(переписано в тетради Сталина)
Сталин проснулся
поздно — так просыпался всегда,
когда Надя накануне ночью его
хорошенько “полюбила”. Он так и
говорил, когда был в настроении и
ждал от жены близости, хотел ее:
“Палубы мэня!”
С годами, однако,
их жизнь в этом “палубы”
становилась все более пресной,
прерывистой, перемежаемой полосами
взаимного непонимания и тяжелого,
тяжелеющего отчуждения. Прежде
всего это было (так он считал) из-за
самой Надежды. Двадцать два года
разницы в возрасте, малозаметные
сперва, становились веской
причиной их разлада. Надя,
восторженная гимназистка с легким,
хотя и упрямым и вспыльчивым,
характером, сильно тяготилась
теперь стареющим и неряшливым, даже
в облике, мужем, его некрасивым,
густо веснушчатым на плечах, груди
и руках, нескладным телом,
сохнувшей все более левой рукой,
сутулостью, запахом табака и гнилых
зубов, которые Сталин уже с
двадцатых годов, став генсеком,
категорически отказывался лечить.
Дантистов более, чем всех других
врачей, он боялся, прекрасно зная,
что через эту подлую медицину куда
как просто разделаться с кем
угодно, а с ним особенно. Кто-кто —
вождь много знал о
медицинских исходах в
“кремлевках”.
И жена мало-помалу
стала избегать регулярной
близости, а он по-прежнему весьма
нереально оценивал свои мужские
достоинства (главное заблуждение
всех, находящихся на высоких
постах). Надя, Надежда, Татька — как
пренебрежительно-ласкательно звал
он ее в обиходе и в письмах к ней —
менялась стремительно, и вот уже
месяцами жили они, получужие друг
другу, не думая, правда, о разводе (в
те годы при всей легкости разводов
они категорически не
рекомендовались “вождям”, тем более
Сталину). И погруженный в дела,
заваленный ими, что называется, по
уже лысеющую макушку, Сталин еще на
что-то надеялся, жена привлекала
его, тянула, хотя бы воспоминаниями
о той пышной девочке-гимназистке,
какой в свое время она досталась
ему, уже битому, умудренному жизнью,
пренебрежительно, чтоб не сказать с
презреньем, пропустившему через
свою постель немалое число разных,
а в чем-то весьма одинаковых “баб”.
Надеялся.. Но законно подчас и грубо
раздражался на все эти ее уже
постоянные: “Нет.. Нет.. Сегодня не
могу.. Голова болит..”
Фыркал: “Апят нэ
магу.. Нэ могу! Когда женьщина
говарыт: “Нэ могу!” — это значит
она может.. но.. нэ хочэт! Так? Что
малчышь? И — голова.. Когда у
женьщины нычего нэ болит, у нэе
всэгда “болыт голова”!”.
И уходил,
раздраженный, спать в кабинет или в
свою спальню. Спальни в той, второй
уже, кремлевской квартире у них
были раздельные. Раздельные
спальни, раздельные кровати —
первый и грозный признак
супружеского разобщения.
Но на дачах,
особенно на юге, в Сочи, в Гаграх,
когда жили-отдыхали вместе, Надя
оттаивала, и жизнь с ней словно и
будто возвращалась в прежнее,
давнее.. Может, способствовали тому
благодатный кавказский климат,
воздух, солнце, природа, фрукты, еще
что-то, чем и славен этот юг, куда
так стремятся отдыхать, загорать,
купаться в этом Черном, и не без
тайной надежды все, пожалуй, все,
кто едет туда любить и.. блудить.. на
то он и юг.
Лежа на спине,
Сталин слушал, как равномерно
насвистывают в парке, выводят свою
минорную, иволговую трель черные
дрозды, как урчат многочисленные
тут горлицы. Он повернул голову и
увидел, что жена тоже не спит. На
кавказских дачах, и в Мухалатке, в
Ливадии, у них были и общие спальни,
но с разными кроватями. Надежда
лежала совсем близко и повернув к
нему горбоносое, “луноликое” лицо, в
котором он находил много
восточного и такого нужного ему,
смотрела влажно и призывно. Глаза
ее маслянисто мерцали.. Надя больше
походила на своего отца, Сергея
Яковлевича, несомненно,
происходившего от каких-то
выкрестов, о чем говорила и ее
искусственно-церковная фамилия —
Аллилуева, которую она строптиво не
сменила ни на Джугашвили, ни на
Сталину! Мать, Ольгу Евгеньевну,
женщину непонятной восточной
складки, необузданную в желаниях,
вздорную и, как гласили тихие
семейные предания, ненасытную в
любовных ласках, она напоминала
лишь темпераментом. Сколько рогов
износил кроткий Сергей Яковлевич,
не знал он и сам. Но в варианте
Надежда — Сталин роль Сергея
Яковлевича доставалась частенько
Наде. Сталин после победы над
Троцким прочно уверовал в себя и уже довольно
часто стал нарушать семейные
заповеди, хотя постоянных любовниц,
на которых Надежда могла бы
обрушиться всей силой властной
жены, у него вроде бы не
усматривалось. Она их не знала. Но
через жену Молотова, самую
пронырливую из кремлевских жен и
все время лезущую к ней в подруги,
доходили до нее слухи о
гулянках-пирушках мужа с Авелем
Енукидзе, куда вход ей был запрещен
и где обслуживали (стало известно
впоследствии) веселящихся вождей
пригожие голые официантки в
передничках. Авель Енукидзе был
другом их дома, она знала о его
ненасытной похотливости и как-то
случаем подслушала его рассказ о
новой “подруге”, о ее
необыкновенных грудях и шелковых
панталонах.. После этого Надежда
перестала дарить Авелю свои улыбки.
А отчуждение к мужу сделалось еще
более острым.
Да, она прекрасно
знала и Авеля, и Сталина. Знала все
их (а его особенно!) привычки и
прихоти. Знала, что вот и сейчас он
(даже после вчерашнего!) немедленно
захочет ее, стоит ей только как бы
невзначай выставить из-под
шелкового голубого одеяла свою
полную, смугловато-белую и даже с
некоторой рыхлостью уже от полоты,
но не потерявшую
соблазнительности, круглую в
колене ногу, охваченную тугой
резинкой рейтуз — так он любил — и
он опять потянет ее к себе на
полуторную широкую постель и будет ненасытно, как
зверь, целовать и колоть лицо
грубыми, потерявшими прежнюю
шелковистость усами.. А
справившись, сопя и отдуваясь,
шлепнув ее напоследок, скажет
обязательно: “Ну.. всо.. Ти..
нэнасытная.. женьщина..”
Он любил называть
ее так: “Ти!.. Женьщина..” И это
“жен” — произносил как-то
особенно мягко, а “щина” —
довольно пренебрежительно. В этом
был он весь..
Сталин представил
эту сцену прежде, чем она
свершилась. И точно все было так. И
холеная восточная рука.. И томный,
зовущий армянский взгляд.. И
оправленная щелкнувшая резинка..
Все было так, как
он любил и хотел.. Но.. Как редко это
теперь было.. Как редко. В иные годы
они и на отдых ездили порознь.
В этот последний
год (оба они не знали, что последний)
размолвки следовали одна за другой.
Неделями Сталин молчал. Неделями
молчала она. Страдали дети.
Особенно восприимчивая глазастая
Светланка (Сетанка!). Страдал и
Василий (Васька), нервный и
вздорный, обделенный и отцовой, и
материнской лаской. Оба родителя не
умели воспитывать детей. Дети росли
на попечении чужих людей: нянек,
кухарок, охранников, шоферов.
Страшная кара, какую несли многие
семьи тогдашних революционеров-
“большевиков”, вечно занятых
своими революционными делами,
интригами, страхами, службой,
мечтами взлететь выше и страхами
угодить в подвалы ГПУ. Революция
тем и ужасна, что делает жертвами
всех — и поверженных, и сановников.
А дети революции, вырастая, чванные
и неприспособленные к трудовой
жизни, спивались, стрелялись,
уходили в блуд, болели, становились
невротиками-инвалидами. Покончил с собой сын
Калинина, стрелялся Яков
Джугашвили, сгнивали в лагерях и
ссылках отверженные.
Революция всегда
несет кару за сотворенное насилие,
за кровь, за сломанные жизни,
растерзанные семьи. Революция, как
черная плесень, губит все
радостное, живое и здоровое.
Об этом никогда не
думали ее вызывавшие и заклинавшие.
“Пусть сильнее грянет буря!” Ее
творцы и певцы! Вспомните их судьбу!
Робеспьеров.. Дантонов.. Маратов..
Самого Антихриста.. Троцкого.. А
дальше — не перечисляю.
Надежда была
послушной женой совсем недолго —
пока ходила беременной и кормила
дитя. В наркомнаце у мужа она не
задержалась, недолго работала и
помощником делопроизводителя в
секретариате у Ленина, а точнее — у
Фотиевой. Донельзя капризный
Антихрист бывал вечно недоволен,
угодить ему было, кажется,
невозможно. Не ужилась в
секретариате и Надежда. Довольно
скоро она уволилась. Сталин был
потрясен. Через нее и Фотиеву он
хотел знать как можно больше о
закрытой от всех жизни Антихриста.
Как давно уже это было! Целое
десятилетие прошло..
..А пока Надежда
плескалась в ванной. Шумела вода.
Пахло какими-то пряными восточными
духами. Она любила благоухать, а он
любил эту ее прихоть не слишком и
всегда раздражался, когда обонял
жену чересчур надушенной. Но в
ванне.. пусть..
Сталин курил, стоя
у неширокого окна спальни, и глядел
на круто спускающийся к морю лесной
склон и парк. Парк был зеленый. Горы
— мглисто-синие. Кипарисы почти
черные. Их красиво оттеняла
серо-голубая хвоя горных елей. За
ближними к даче кустами лавров,
жасминов и глянцевых магнолий
Сталин заметил неподвижную фигуру
охранника. Заметил и подумал, что
надо сказать: пусть уберут с виду.
Противно. Опять внятно ощутил себя
охраняемым, несвободным. В
сущности, так он и жил чуть не с
раннего детства: училище,
семинария, тюрьмы, ссылки,
пересылки, побеги, розыски и опять
охрана, охрана, охрана..
Заслышав мокрые
шлепающие шаги, обернулся.
Встретился взглядом с Надеждой.
Была она в голубом расстегнутом
халате, голубой сорочке, влажная,
тугая, начинающая грузнеть. Но он
любил ее именно такую, круглую и
пахнущую водой и мылом. Приобняв, он
улыбался ей, гладил ее, и ничто в нем
не напоминало того Сталина, каким
он мог стать мгновенно, как,
впрочем, мгновенно отчужденной и
холодной могла стать и она. Два
сапога — пара, с той разницей, что
он был всесильным и всевластным
вождем, — она всего лишь его женой,
супругой.. Но.. Жены вождей, особенно
еврейки, хлебом не корми, любят
повелевать, крутить мужьями — все
эти Эсфири, Сусанны, Далилы… Так уж
повелось в Кремле: у каждого вождя
своя повелительница. Крупская у
Старика, Жемчужина (Перл) у
Молотова, Екатерина Давыдовна у
Ворошилова, Дора Хазан у Андреева,
Ашхен у Микояна и дальше, дальше.
Вся власть на поверку оказывалась
как бы у этих жестких женщин. Такой
ЖЕНЩИНОЙ-ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЕЙ,
командующей самим Сталиным, и
хотела быть Надежда Аллилуева. Все
повадки матери, Ольги Евгеньевны,
усугублялись здесь ее положением в
Кремле. Вспоминается “Сказка о
рыбаке и рыбке”. С той разницей, что
Сталин не был забитым стариком и
лишь до поры терпел гневливые
выходки супруги. В гневе он и сам
был необуздан. Надежда знала это. И
подчас боялась. Муж мог послать
матом, дать пощечину и, бывало,
пнуть сапогом. Она же в гневе — вся
Ольга Евгеньевна — исступленно
дикая, крикливая, могла наговорить
все и вся, швырнуть чашками,
тарелками и, хлопнув дверью,
исчезнуть, уйти, всегда захватив с
собой хнычущего, недоумевающего,
кривящегося Ваську, а позднее —
плачущую Светланку. Так, бывало,
выйдя из Кремля, они бродили по
кривым, запутанным улицам, уходили
в Замоскворечье, но всюду за ними уныло
плелись и ехали на машинах
удрученные охранники. От них некуда
было деться. И она уходила в
молчание. А однажды решительно
отправилась на Ленинградский
вокзал и с детьми укатила к
родителям. Ссору улаживали Киров и
Бухарин. Надежда вернулась. На
время притихла. Но ничего не
изменилось в их отношениях. Они
становились суше, хуже, холоднее.
Надежда ушла на работу в журнал к
Бухарину. “Сэкрэтарщей у Бухарчика
стала! Или уже любовницей?” —
Сталин откровенно издевался.
— Иосиф! Давай
разойдемся! Я не могу больше так
жить! Как враги..
— Хочэщь стат
жэной этого прохиндэя?
К Бухарину он не
то чтобы ревновал, но относился, как
только мог именно Сталин,
дружески-неприязненно. Может быть
такое? Может. Бухарин слыл “другом
дома”, Бухарин жил в Зубалово.
Бухарин все время пел дифирамбы
Надежде, Ане (ее сестра), даже Ольге
Евгеньевне. Вообще был таким:
льстивый, ласковый, льющийся маслом
— перевертыш. Иногда Сталин думал:
случись, убьют, и тогда в вожди
непременно полезет этот ласковый
вьюн. Он и женится на вдове, сможет
— ради этого. Скорей всего, вождь
преувеличивал привязанность
Николая Ивановича Бухарина,
Бухарчика — так именовал его в
глаза и за глаза, — к Наде, но как
человек болезненно мнительный не
исключал и такой возможности.
А податливая на
ласку Надежда явно дарила
Бухарчика своим вниманием и в
спорах по политическим событиям,
постоянно вспыхивающим в семьях
тогдашних большевиков, становилась
на его сторону. И это
обстоятельство еще больше сердило
Сталина. И однажды, застав
Бухарчика и Надю гуляющими по
зубаловскому саду и о чем-то
согласно беседующими, Сталин
бесшумно подкрался к ним и, схватив
Бухарина за плечи,
полушутя-полугрозя крикнул:
— Убью!
О, как часто в
жизни реальной даже шутливое,
сгоряча брошенное обвинение и
обещание сбывается.
Но мы отвлеклись
от спора меж супругами.
— Чьто жэ.. ти..
Оставышь дэтэй.. Ти — кукушка? Нэт?
Ти.. Ти просто ненаситная блядь! Вот
кто ти! И я нэ развод тэбэ могу дат..
А ссылку туда.. Гидэ я был.. Поняла?
Опять недели и
месяцы молчания, перемежаемые
редкими безудержными встречами в
постели, когда измученные друг
другом вдруг бросались в объятия,
вспоминали прошлое, забывали
настоящее, как и бывает меж
супругами, исступленно,
истерически любили друг друга. Оба
невротики. Не весть, кто больше, кто
меньше.
Но именно после
таких вспышек любви, как после
порывов ветра, приходила вновь
полоса тяжелого, устойчивого
отчуждения. С ее стороны — почти
отчаяния. И вот в такой период она
попросила брата Павла, постоянно
ездившего в Германию, привезти ей
пистолет — дамский браунинг.
Неизвестно, как отнесся брат к
странной просьбе взбалмошной,
неуравновешенной сестры, — будь он
умнее и предусмотрительнее, он не
привез бы ей этой “игрушки”. Но
Павел пистолет привез и вручил
Надежде маленький “вальтер”,
который она стала постоянно носить
в своей сумочке.
Если бы Сталин
знал о “подарке”, вероятней всего,
он отобрал бы этот “дар”, и как
самой Надежде, так и Павлуше, так
звали его в семье, досталось бы
крепко. Но — не знал! А жена никогда
не демонстрировала этот
“вальтер”, может быть, из-за
страха, что мнительный и всесильный
муж не только отберет пистолет, но и
всыплет всем Аллилуевым.
Пистолет же и не в
романе, если он появился, должен
выстрелить…
Вечером 8 ноября 32
года на квартире у Ворошилова на
празднование 15-й годовщины Октября
собралась обширная и веселая
компания. Были с женами, в отличие
от приемов Политбюро и большого
приема в Кремлевском дворце. В
квартире у наркома было лишь
избранное общество: Молотов со
своей “жемчужиной-перл”, Микоян с
Ашхен, Андреев с Дорой, Каганович с
Марией Марковной, из военных —
Егоров, ходивший тогда в фаворе, с
красавицей женой Цешковской,
Бухарин, успевший развестись с
первой женой Эсфирью Исаевной
Гурвиц, и нет смысла перечислять
остальных, ибо на этом не то
празднике, не то ужине был и сам
вождь с Надеждой, разодетой,
наверное, впервые (подражая
Сталину, она долгое время одевалась
сверхскромно, под работницу, и даже,
бывало, носила красную
“пролетарскую” косынку) в
бархатное величественное платье с
алыми розами у корсажа и в волосах!
Две розы — плохой признак, но,
очевидно, Надежда готовилась к
этому вечеру, была сверх меры
возбуждена, пила вино, глаза ее
нездорово светились, какая-то дрожь
постоянно сотрясала ее, и даже муж,
сидевший напротив (Надежда сидела с
Бухариным, ее теперешним
начальником, главным редактором
журнала “Революция и культура”), с
неудовольствием заметил:
— Чьто такое? С
тобой?
— Ничего..
— Всо у тэбя..
Нычэго..
Гости и сам хозяин
застолья (Ворошилов) были весьма
уже в приподнятом — пили накануне
праздника, пили вчера на приеме в
Кремле, пили сегодня. Был навеселе и
Сталин, имевший неприятную
уголовную привычку в таком
состоянии шутить с кем угодно
грубо, хамски, получая злое
удовольствие от этого своего
всесилия, хамства и ощущения страха
всех перед ним. Развалясь, ковыряя
ногтем в желтых зубах, он озирал
застолье и Надежду в ее бархатах, с
этой розой в волосах, где
поблескивала уже ранняя неврозная
седина, с розой, так не шедшей к ее,
Надежды, больному, замученному
лицу. Она уже почти год болела,
ходила по кремлевским эскулапам,
ездила лечиться “на воды” в
Карлсбад. Ах, эти “воды-курорты”,
кому они и в чем помогли? Не помогли
и Надежде. Временами она испытывала
тяжкие, грызучие боли в животе,
давно уже приговорила себя к
худшему и в застолье уже с
ненавистью смотрела на старого
полупьяного мужа, вся кипела —
нужен был лишь повод. А он находится
всегда, если в семейных отношениях
грядет взрыв.
Любой, даже
незнаменитый астролог сказал бы,
что Сталин и Надежда Аллилуева были
несовместимы в браке по знакам
Зодиака. Он — Стрелец, она — Дева.
Во всех астрологических книгах
Стрелец и Дева взаимоисключаемы. И
хотя тогда большевики и сам Сталин,
так же как и молодая большевичка
Надежда, вряд ли верили в эти
таинственные свойства, их
совместимость была временной,
особенно со стороны Девы. А Стрелец,
как сказано в тех же книгах, вообще
никогда полностью не принадлежит
супруге — только наполовину, как и
любой женщине. Такова его суть.
Властный, подчиняющий характер
Девы, домоправительницы, хозяйки,
вдребезги разбивался о разгульную
неподчиненность Стрельца, да еще
такого, как товарищ Сталин, да еще
такого, как мужчина-грузин, да еще
такого — занявшего после
длительной борьбы первое место.
Бывало, Сталин
вспоминал свою тихую, покорную
первую жену, красавицу Сванидзе,
идеальную для вождя жену с
задатками рабыни. Такой он мечтал
воспитать девочку Надю.. (Глупая
несбыточность у всех, кто пробовал
этим заниматься. Перевоспитывать,
лепить для себя можно лишь близкую
и совместимую по этим колдовским
знакам натуру.) Чем дальше, тем
больше их семейная жизнь
превращалась в глухую
изнурительную борьбу, когда,
все-таки испытывая любовь и даже
нежность к молодой жене, Сталин
встречал упрямое и подчас
истерическое сопротивление,
моментально вспыхивал,
воспламенялся сам. Стрелец —
огненный знак! И искры летели во все
стороны во время их столкновений.
Никто не хотел уступать, и если в
конце концов жена уступала, гасло
ее женское чувство к мужу, и она все
более становилась уже враждебно
отчужденной. В этой ситуации был
только один исход — развестись, но
такой исход не
устраивал великого вождя и страшил
своей непредсказуемостью бившуюся,
как муха в паутине, истеричную
супругу. Многие, писавшие о Надежде
Аллилуевой (особенно знавшие ее
лишь со стороны, косвенно), отмечали
ее спокойный характер, тактичность, простоту в обращении и
восторженно повествовали об этом.
Истины, кроме мужа и самых близких
родственников, не знал никто. Это
были коса и камень, сила и
противодействие, любовь и
ненависть. И тут возможен
единственный выход, который в таких
случаях чаще всего и
подвертывается.
Очевидцы не раз
писали (очевидцы?) об этом
празднике. Но почему все их
воспоминания столь не согласуются?
Упоминался вечер-застолье 8 ноября,
но одни очевидцы писали “на
квартире у Молотова”, другие — “у
Ворошилова”, третьи — “в спецзале
хозуправления Кремля” (ГУМ),
четвертые — “в Большом театре”,
пятые — даже “во МХАТе”. Кто же
очевидец? А было застолье все-таки у
Ворошилова, куда и приглашены были
высшие военные, например, будущий
маршал Егоров, и это в
соблазнительно открытую взорам
полупьяных вождей грудь жены
Егорова Цешковской бросал
развеселившийся вождь хлебные
крошки, — судите по этому о Сталине
яснее и строже. Так может поступать
лишь заносчивый и самоуверенный
мужлан, к тому же, да простят меня
обидчивые кавказцы, именно их национальности, где
мужчина вырастает или
выращивается, с молоком матери
впитывая представление о своем
абсолютном превосходстве над
женщиной, близком к презрению и как
бы обязательном к этому
нижестоящему существу. А Сталин и
был именно таким. И никакая
жизненная шлифовка не снимала с
него той подспудной и чуть ли не
уголовно-хамской “гордости”,
прорывавшейся подчас сквозь
показную любезность и даже ложное
смирение. Это всегда был тигр и
великий актер, легко
перевоплощавшийся в любые роли,
вплоть до роли невинного агнца. А
тигр всегда был..
Бросая шарики
хлеба в манерно смеющуюся даму,
Сталин видел, как Надежда со своими
розами, решившая, видно, сыграть
роль красавицы и все-таки первой
дамы в застолье, уже кипит и
трясется и на лице ее, то
бледнеющем, то багровеющем, что-то
такое вершилось. Губы кривились,
как во время известных лишь семье
истерических припадков, и даже
сидевший рядом дамский угодник
Бухарин, видимо, заметил это и
пытался ее успокоить. Но полупьяный
вождь тоже завелся и бросил в нее
мандариновой коркой:
— Эй, ти! Почэму нэ
пьешь!
И грянул взрыв: с
треском отлетел стул, и Надежда, ни
на кого не глядя, стремительная и
какая-то длинная в своих бархатах,
пошла к выходу, демонстрируя всем, и
ЕМУ в первую очередь, свое отнюдь не
показное презрение.
Дверь хлопнула. В
застолье воцарилось неловкое
оцепенение. Его прервала Полина
Молотова — Жемчужина, как сама она
перевела свое имя в фамилию. На
правах близкой подруги и “второй
дамы” она так же бурно вышла вслед
за Аллилуевой.
А застолье
вздохнуло: “Бабы разберутся”. И
снова начали пить, как бы считая,
что ничего не случилось. Причем
Сталин теперь пил больше других, но
уже не веселился, а только мрачнел,
и застолье постепенно угасало.
Чета Ворошиловых
провожала гостей, но Сталин, не
прощаясь, ушел, слегка покачиваясь.
Во дворе он сел в свою большую
машину и уехал в Кунцево.. Никто не
знает, что, доехав до ближней дачи,
он вернулся, и эскорт двинулся
обратно в Кремль, где Сталин, придя
в свою квартиру и все еще не будучи
трезвым, прошел в комнату, что
служила ему и кабинетом, и спальней,
и не раздевшись свалился на диван,
уснул пьяным, оглушенным сном.
Сталин не знал и
не мог знать, что, вернувшись
заполночь после хождения по
кремлевскому двору, Надежда
бросилась в свою спальню, торопливо
написала письмо, а потом, ощупав
дрожащими руками маленький этот
“вальтер”, повернув голову,
выстрелила себе в левый висок..
Нашли ее ранним
утром уже холодную, лежащую в луже
крови. На туалетном столике было
письмо, которое никто не осмелился
взять в руки..
Сколько потом
появилось “очевидцев”! Были даже
такие, кто “сознавался кому-то”,
что застал Надежду еще живой и
произнесшей слова: “Это он!” Такие
“очевидцы” не понимали простой
истины, что человек, простреливший
себе голову, не способен ни к какой
речи.
Потрясенный
Сталин казался безумным.
Сколько наврано о
том, что он “не был на похоронах”,
никогда не приезжал якобы на это
страшное Ново-Девичье. Сколько
всякого рода версий, “загадок”, а
особенно “догадок”: старались
доказать, что Сталин сам убил жену!
Никто при этом не был психологом и
не понимал простой сути: такие люди,
как Сталин, никогда и не могли бы
убить кого-нибудь лично, тем более
женщину, мать своих детей. Могли бы
убить кого-то, лишь защищаясь, а
если расстреливать, то руками
послушных исполнителей. Но и здесь
Сталин избегал единоличных
решений. Недаром почти на всех
таких “документах” либо нет
подписи Сталина, либо она
основательно подкреплена
подписями приспешников. Нет
сомнения, что Надежда Аллилуева
долго и основательно готовилась к
исходу из Кремля. И пистолет не был
случайной игрушкой. Впоследствии
Павел Аллилуев заплатил за него
своей жизнью.
..А пока стояло
теплое кавказское лето. И Сталин
курил у окна, глядя на синие горы, а
Надежда все еще плескалась в
ванной. Он ждал, когда раздадутся ее
грузноватые шлепающие шаги.
Впоследствии на
могиле Надежды лучший скульптор
того времени Шадр установил
красивый мраморный бюст — памятник
по приказу вождя. А сам Сталин — на
проводах из залов теперешнего ГУМа
он был и затем приехал снова, чтобы
проститься перед погребением и
поцеловать ее, приподняв и обхватив
за плечи, — навсегда остался
вдовцом, и ни одна женщина из тех,
кто хотели бы сыграть роль третьей
его супруги, не получила этого
страшного звания. У Сталина не было
ни Майи Каганович, учившейся в
школе пионерки, ни тем более
какой-то Розы. Досужих романистов
больше всего привлекало желание
еще как-нибудь очернить Сталина.
Вышедшая как-то книга Леонида
Гендлина “Исповедь любовницы
Сталина” — не более чем занятно и
нескладно сложенный полудетектив.
Сталин ездил на
Ново-Девичье всегда почти осенью в
день рождения жены. Либо почему-то
второго мая каждого года, ночью.
Сидел, курил и молчал. Никто, кроме
Сталина, не объяснил бы этих
поездок.
Тайна ушла вместе
с ним. Года за два до своего исхода
Сталин повесил фотографию Надежды
на даче в Кунцево, где он
практически постоянно жил.
“Сталин не любил
жену”, “Сталин убил ее”, “Сталин
приказал” и так далее..
Нет. Не
приказывал. И Надежда, вернувшись
из ванной, пахнущая мылом и
земляникой, упираясь в него
туговатым животом, стояла вместе с
ним и смотрела в парк…
***
Людям обычным,
даже самым великим, не дано знать
своего будущего. И это хорошо. Мало
ли что сумели бы натворить они,
добиваясь этого будущего.
Провидцами же дано быть немногим,
очень немногим.. Избранным
Господом.. СВЯТЫМ. А Сталин не был
святым — был обыкновенным
грешником с необыкновенной
судьбой…
Глава
третья. “Глупая и примитивная”
Спутником
гения может быть только женщина
глупая и примитивная.
А. Гитлер,
“Застольные беседы”
Валентине
Истриной, выпускнице медучилища,
предложили зайти в спецотдел.
Была она так
напугана, озадачена этим, что на
какое-то мгновение словно бы
оглохла и так, оглушенная, медленно
спустилась по широкой лестнице в
нижний коридор и, точно лунатик, —
не ощупью, но и не разумом — нашла
дверь этого спецотдела, словно бы
вечно закрытого, а то и
опечатанного красной сургучной
печатью. Она даже не вспомнила, что,
бывало, проходя мимо, — ну, в
туалет… — все-таки обращала
внимание на эту странную печать и
всего раз или два видела
невысокого, невзрачного мужчину с
корявым татарским лицом,
выходившего из этой комнаты и
тщательно запиравшего дверь. Ее она
и открыла, постучав робко, как в
пещеру “Синей бороды”.
В этой пещере с
угрюмо-железными шкафами и вполне
тюремной решеткой на единственном
окне, с тюремным же столом ее,
робеющую и трясущуюся: “Зачем мне
это сюда?” — как-то особенно
тщательно, снизу вверх и обратно,
оглядели двое высоких мужчин —
один в военном, с петлицами НКВД, а
второй — в штатском, с новым
полосатым галстуком. Галстук сидел
на его бычьей шее непривычно, и во
всем облике этого амбала ощущалось,
что он тоже военный, только
переодевшийся, и к тому же в немалом
звании. Начальник спецотдела стоял
перед ним за столом навытяжку, и
теперь Валечка рассмотрела его
лицо, изъеденное оспой, с таким же
носом и круглыми перепуганными
глазами, которые, не мигая,
уставились на нее. Волосы у мужчины
были редкие, клейко зачесанные
назад.
А военные все
осматривали ее, как бывалые знатоки
на базаре приглянувшуюся телушку.
Задали несколько вопросов. Где
родилась.. Кто родители.. Что
кончала.. В смысле, какую школу.. Как
училась.. Хочет ли работать.. Где..
И, услышав
стандартные ответы пунцовой,
недоумевающей, остались, видимо,
довольны.
— Будешь работать
официанткой или сестрой-хозяйкой
на правительственных дачах? —
спросил тот, что был в штатском и
явно старше того, что был в военном.
Оторопело
молчала. Не знала, что ответить,
робко взглянула и опустила ресницы.
— Будешь? — уже
настойчивей и как бы с угрозой
повторил этот бугай.
— Могу..
Попробовать.. — пробормотала она,
силясь улыбнуться. Она, Валя, была
из тех девушек, которых называют
улыбчивыми.
***
Ее послали на
медкомиссию, где долго, придирчиво,
стыдно, обстоятельно обследовали
голую: сперва невропатолог, потом
терапевт, потом мужчина-хирург,
явно любовавшийся ее свежим
полновато-пышным для девушки телом.
Она была полненькая и стеснялась
этой своей полноты, дальним умом,
однако, понимая, что в этой ее
полноте, может быть, главная
привлекательность, а заглядывались
на нее чаще всего мужчины, которые
были намного старше ее, которым,
казалось, и смотреть-то на девушек
незачем. В конце осмотра оглядывала
въедливая, с проседью, черноволосая
еврейка-гинеколог. Больным холодом
лезла внутрь.
— О-ой!
— А-а… Ты
девушка?! Таки надо было же
предупредить… Все-все.. Все в
порядке.
И анализы все у
нее, у Валечки, оказались лучше
некуда. Сплошное завидное здоровье.
А через три дня ее
прямо из общежития на легковой
машине повезли в Москву под
завистливо-недоуменные взгляды
подружек-однокурсниц. Впрочем,
подружек ли? Валя была из
девушек-одиночек.
В огромном
страшном здании на площади
Дзержинского, набитом военными в
синеверхих фуражках и просто
штатскими опасными людьми, ее снова
так и сяк расспрашивали в
кабинетах, фотографировали,
заставили отпечатать пальцы, а
потом подписывать бумаги о
неразглашении, молчании.
Ловкий красивый
капитан со шпалами в петлицах
глядел на нее сливовыми южными
глазами, блестя разлакированной,
тщательно причесанной на пробор
головой, промакивая ее подписи
канцелярским пресс-папье, и
улыбался.
— Будете болтать..
трезвонить.. Сообщат. Тогда на
“воронке” — и к нам. Да.. Товарищ
Истрина.. К нам! — и все улыбался
белыми ровными зубами.
Так она и
запомнила: “На “воронке” — и к
нам!”
Потом она училась
целых полгода на курсах
официанток-подавальщиц. Курсы были
закрытые. И сплошь красивые
молоденькие девушки, одна другой
лучше, пышущие здоровьем.
Большинство из Подмосковья.
Общежитие прямо при училище. Тут же
столовая. Бесплатное питание.
Одежда, переднички, косынки. В
общежитие строго-настрого
запрещено хоть кого-нибудь
приводить. Охрана — те же
синеверхие военные. Лишь провожали
девушек голодно-завистливыми
взглядами. Один, правда, кинул Вале
вдогонку: “Эх, лошадка… Зубы ноют.
Всю б получку отдал..”
Когда Валя
приехала (опять привезли на машине
с какими-то военными) в
правительственный поселок
Зубалово, она встретила и
знакомого. Это был тот самый
мордастый амбал. Теперь он был в
военной форме — начальник охраны
Сталина.. Николай Сидорович Власик.
Усмехаясь, придирчиво оглядел:
ничего, хороша.. еще лучше стала..
Давай.. Толстей-богатей (на свой
вкус подбирал). А был Николай
Сидорович великий бабник, блядун,
каких мало — это Валечка Истрина
узнала вскоре и невзлюбила
хамовитого, рукастого, грозного с
обслугой полковника — генералом он
стал позднее, перед войной.
Непосредственно
же она попала под власть и начало
тещи Сталина, вздорной, крикливой,
гневливой, слезливой, привыкшей
командовать всеми — от боязливого
придурошного Сергея Яковлевича,
мужа, и до всех других домочадцев,
вплоть до дворников. А вторым
начальником была главная повариха,
тоже крикунья и зануда.
Летом жили тут и
дети Сталина. Маленькая пригожая
Светланка-“Сетанка” и нахальный,
наглый, не знавший почтения ни к
кому Васька, не по годам развитый в
чем не надо. Как-то на кухне,
оставшись вдвоем с Валечкой, без
церемоний обнял ее, полез под подол,
и, когда она, возмущенно краснея,
отбросила его руки — уставился
глазами разъяренной собаки. Больше
он, правда, под подол не лез, но она
чувствовала постоянно его
щупающий, похабный, не подростковый
явно взгляд и не раз пресекала
попытки подглядывать за ней
вечерами в окно ее комнатушки, где
она жила с другой подавальщицей —
Аней Твороговой, благосклонной ко
всем.
Комната их была в
прежней зубаловской людской,
длинном строении, сохранившемся от
прежних владетелей поместья.
Иногда, и тоже
летом, в Зубалово приезжал старший
сын Сталина Яков Иосифович,
тоскливый и казавшийся молчаливым
худой мужчина, типичный грузин с
синебритым лицом. Говорил он с
ужасным грузинским акцентом, на
Валечку сразу обратил внимание.
Пристальное… Но на другой день
явившаяся его невеста, ревнивая
красивая еврейка, целиком
захватила его, и он будто
растворился в ней.
Работы в Зубалово
было много. Семья за столом
собиралась большая, много каких-то
всяческих приезжих, приживальцев,
дальних родственников. Сестра жены
Сталина, Анна Сергеевна, с
напыщенным комиссаром ГПУ
Реденсом, брат Надежды Сергеевны
Федор, брат Павел, Алеша Сванидзе и
его жена, актриса. Людей полно.
Успевай поворачивайся. Всем услужи.
Всем улыбнись, накрой, подай, убери,
унеси тарелки с объедками. Ели все
эти люди жадно, некрасиво,
неряшливо. Окурки в тарелки. И
помнилось Валечке Истриной, как она
украдкой плакала в своей “келье”.
Что за жизнь рисовалась впереди?
Так.. Рабыня на побегушках.. Так —
подавальщица на всю оставшуюся жизнь. И не
уйдешь ведь.. Терпи..
Выручал Валечку
Истрину ее веселый, истинно
жизнерадостный девичий характер,
незлобивость, находчивость, умение
не копить обиды. Все здесь, в
Зубалово, было словно какое-то
порченное, и люди такие же, хоть
кого возьми, хоть брат Надежды
Сергеевны — Федор, хоть этот тупой,
страшный Реденс, когда-то секретарь
Дзержинского, чем он часто хвастал,
хоть болтливая, хвастливая, наглая
его Аня — звали ее Нюрой, — хоть
Васька. Одна Светланка была всем
мила, но и она, бывало, сводила
черные брови, точь-в-точь как
гневливая бабушка Ольга
Евгеньевна. Бабушка.. БАБУШКА! ОНА!
Она здесь правила безраздельно и
утихала, лишь когда приезжал
Сталин.
Валя (Валечка) —
так стали звать ее все — умела
все-таки угодить этим напыщенным и
с придурью — умела… Первый раз
Валечка увидела СТАЛИНА,
Ворошилова, Кагановича и
замнаркома Ягоду 10 сентября, когда
они колонной черных автомобилей
приехали на дачу к обеду. И как-то
неожиданно, разом, вошли в столовую.
Вошли. И ее, Валечку, потрясло,
поразило, что все они, вожди, были
маленькие, пожилые, полненькие,
желтоликие и с густой проседью
люди. Красивее и бодрее всех
показался ей, хотя тоже низкорослый
и пузатый, Ворошилов, а Сталин, кого
она боготворила и представляла
себе только по портретам, оказался
тоже ниже среднего роста, с
обильной сединой, вроде бы даже
рыжий, с оспенным лицом и будто не
Сталин, а кто-то похожий на Сталина,
но похожий отдаленно: грузин не
грузин, татарин не татарин..
Щеголеватее всех казался и был
страшный начальник ОГПУ — Ягода, в
ловко сидевшей военной форме с
четырьмя орденами. Столько же
орденов было у Ворошилова — и такие
же, как у Ягоды, усы, а вот Буденный,
тоже маленький и сверх меры
черноусый, не понравился Валечке
совсем — какой-то чистильщик сапог,
но с орденами.
Ягода и не
посмотрел даже на новую официантку,
молча разносившую блюда.. Зато
сидевшие рядом Ворошилов и
взлызистый, угодливый Бухарин
тотчас плотоядно заулыбались,
бросая на Валечку присваивающие
взгляды и на что-то намекающие друг
другу. Старичок Калинин
по-козлиному затряс бородкой, и
сорные его, не поймешь цвет, глазки
вдруг оживленно зажглись. Вот..
Де-душка! Зато она вдруг словно всей
кожей почувствовала взгляд Сталина
— желтый, хищный, тигриный и яркий,
когда ставила перед ним тарелку.
Руки Валечки задрожали, и Сталин
заметил это. Похоже, ему
понравилось..
— Ти.. чьто? Но-вая?
Как зват? — оглядывая ее и клоня
голову к левому плечу, поднял
угластую бровь.
Понравилась.
Понравилась девушка — такая
славная, полная, с белыми мягкими
руками точеной формы. Кто были
дальние предки Валечки? Из каких
крепостных? Не из тех ли, что
когда-то служили рабынями властным
князьям-боярам? И по-девичьи
полногрудой была она. И носик
вздернутый. И взгляд приятный,
чернореснитчатый.
Вишенка-черешенка, и на хохлушечку
смахивает, и на пригожую
среднерусскую, с татаринкой легкой,
девку. Ох, хороша.. И Сталин все это
удовлетворенно ощутил, заметил.
— Валя.. — тихо
промолвила она, именно так, не
сказала, не ответила, а промолвила.
— Валентина
Истрина, — поправилась, помня
суровые наставления, и добавила,
пугаясь собственной смелости: —
товарищ.. Сталин..
— А ти.. нэ бойся
нас, — ободрил он, теперь
приподнимая брови и как бы шутя. —
Ми.. нэ страшьные.. Нэ кусаэмся.. Вот
развэ толко итот чэловэк, — указал
он вилкой на Ягоду.
— Да.. — тихо
ответила она. — Я не боюсь.
— Ну.. вот и
хараще, — удовлетворенно сказал
Сталин. — Значыт.. будэм знакомы..
Валя.. Валэчка..
С тех пор она
стала Валечкой для всех.. Но — не
для него. Для него — Валей.
Круглогрудая, с
полными ногами хорошей формы, с
полноватой, но красивой по-девичьи
фигурой, со вздернутым в меру и чуть
картофелиной, поросюшечным
носиком, искренними, честными
глазами, она являла собой тот тип
девушки-женщины, какой без промаха
нравится всем мужчинам, вызывая
любовное и участливое, улыбчивое
слежение за собой, приманчивое к
себе тяготение. Есть такое не часто
употребляемое слово —
привлекательная, а то и
неотразимая. Такие девушки-женщины
носят это притяжение чуть ли не с
детских ранних лет, они не
расстаются с ним в зрелом возрасте,
а иные носят и до старости. Она не
была и не казалась простушкой —
деревенской девкой, удел которой,
как ни крути, сельская жизнь, но не
была и типичной
москвичкой-горожанкой, так часто
глупой, чванной, тоскливо вздорной,
набитой этой столичной спесью, коль
наградил Господь еще пригожестью и
красотой. Валя Истрина была
девушкой, выросшей в подмосковном
городке, была из тех самых, какие и
пополняют от века кипящую женским
полом столицу свежей, здоровой,
неиспорченной кровью. “Кровь с
молоком” — пошлое выражение, однако ничего лучше не
подошло бы из расхожих определений
к этой чудо-девушке брюнетке. Может
быть, таких и преподносит, как дар,
вождям и героям своенравная, а
все-таки милостивая Фортуна,
приглядевшись, быть может, к их,
вождей и героев, нелегкой участи.
Убирая со стола,
унося посуду и возвращаясь, она с
колющим ознобом, почти физически,
всей спиной, талией, ягодицами и
особенно припухлым “мысочком” над
ними, — у нее был такой
очаровательный для кого-то,
конусом, припухлый валик над
основанием ягодиц, очень редкий у
женщин, тем более у молодых девушек
— и вот им-то как бы особенно она
ощущала взгляд этого Главного
человека за столом. Главный, однако,
никак не стремился БЫТЬ главным,
гораздо больше ШУМЕЛИ гости:
приехавший уже в подпитии Климент
Ефремович,
начальник страшного ГПУ Ягода,
теперь тоже не сводивший с Валечки
восхищенно-щупающего взгляда.
И не в этот ли
сентябрьский день с обедом и
поздним ужином, когда она опять
расторопно подавала и уносила
блюда и тарелки дорогого
“царского” сервиза, который
ставили по приказу Ольги
Евгеньевны, тещи, только когда
приезжал Сталин с гостями (разбить
тарелку этого сервиза было-грозило
чуть ли не каторгой!), Валя Истрина
поняла, что, может быть, против ее
воли (какая там воля, если
мобилизовали, отдали служить, как в
солдаты) этот человек будет ей
принадлежать (как там еще?) — о,
великое, колдовское женское чутье!
— только ей, и она — только ему и
его неимоверной скрытной
властности. История знала такие
примеры — от Петра и раньше… Ибо
такие женщины таких мужчин либо
сразу отвергают и ненавидят словно
бы ни за что, но скорее, много скорее
и чаще, рабски, беспомощно,
беззаветно — пошлое слово, но если
так — и повторю еще, рабски любят.
Таких мужчин такие женщины не
бросают, не ревнуют и даже как будто
не говорят им слова любви…
Ночью она долго не
могла заснуть. Была противна
низкая, тесная белая-беленая келья,
донимал лай сторожевых собак, и
само это Зубалово, имение
старинное, было, очевидно, и с
духами, и с привидениями,
присутствие которых она
чувствовала и, содрогаясь, только
лишь терпела, переносила. Куда
денешься? Терпи. Да, здесь было
плохо. Плохое место, худое и гиблое.
На Зубаловом будто лежало чье-то
заклятие, и оно касалось всех, кто
жил здесь раньше, и новых хозяев, и
живших по соседству других вождей,
гостей, охранников и обслуги. Здесь
была полудобровольная каторга,
которая хуже каторги настоящей. Там
есть какой-то просвет, срок. А здесь
словно бы и срока этого не было.
Однако в
сегодняшнюю ночь Валечка Истрина,
скорее, не могла заснуть от радости.
От какой-то неожиданной великой и
горделивой радости. Ведь она видела
Сталина, ставила перед ним тарелки,
подавала стаканы, Сталин САМ
спросил ее имя, познакомился с ней.
И наплевать, что на нее сально
щерился за столом черноусый
командарм Буденный (тогда он еще
не был маршалом!),
что какие-то двусмысленные шуточки
кидал холеный Ягода, в своих
орденах и серых усиках похожий, как
брат, на Ворошилова. И масляный
этот, с ужимочками, болтун Бухарин.
Все они были обыкновенные, хоть и
высокотитулованные, мужики,
откормленно-наглые, имевшие как бы
неоспоримое право на свои, тоже
наглые, шуточки и взгляды.
Но Сталин никаких
шуток не бросал, был спокоен, прост,
не слишком красиво ел — вилка в
правой руке, усы вытирал когда
салфеткой, а случалось — и рукой, но
за этой неторопливостью, за этой
его “простотой” проглядывалась,
однако, такая страшная власть, что у
Валечки холодело под коленками и на
том валике-мыске, когда она
подходила к Сталину, меняла пробор,
уносила посуду. И это был не страх —
что-то другое.. Страх она
испытывала, пожалуй, только перед
комиссаром охраны, долговязым и
надменным Паукером, да еще перед
таким же, но пузатым и грозным хамом
Власиком, который с ее приездом в
Зубалово уж очень как-то
недвусмысленно ее опекал и ждал,
видно, только случая, КОГДА..
Женщины чутки на отношение тех, кто
на них смотрит, и этим чутьем без
ошибки читают, казалось бы, самые
сокровенно запрятанные помыслы
поглядывающих.
Да.. Валечку явно
пригласили сюда для лакомства. Но..
В Зубалово она прослужила недолго.
После гибели жены
Сталин перестал ездить на дальнюю
дачу. Говорили, что ему быстро,
меньше года, построили новую,
ближнюю дачу под самой Москвой, за
станцией Кунцево, у деревни
Давыдково. В Давыдково у Вали жила
двоюродная сестра. В Зубалово же
после смерти Надежды Сергеевны повисла тяжкая тишина.
Ольгу Евгеньевну увезли лечиться.
Сергей Яковлевич бродил по
выморочному имению, как безмолвная
тень. Часть прислуги просто
уволили, рассчитали. Вызвали и
Валечку.
“Авось, и меня
рассчитают!” — радовалась даже.
Теперь, когда Сталин перестал
приезжать, дача эта и вовсе
опостылела.
И опять Николай
Сидорович Власик, хмуро глядя на
исполнительную пригожую рабыню,
спросил:
— Истрина! Ты
хотела бы работать в Кунцево..
Подавальщицей.. У товарища Сталина?
— У товарища
Сталина? Хотела бы, — пролепетала
она.
— То-то.. Тогда
собирайтесь, — вдруг переходя на
“вы”, пробасил он .— Там будет
хорошая комната.. Новая.. Зарплата
выше.. Все, что надо.. Но — смотри!
(Опять на “ты”). Служить, слу-жить,
СЛУЖИТЬ! Чтоб товарищ Сталин
довольны были. Никаких пререканий с
ним! Упаси тебя Бог! Никаких
вопросов.. Жалоб.. Там.. В крайнем
случае.. Кто обидит.. МНЕ! — толстый
Власик явно был не в духе. —
Собирайтесь живо.. Чтоб.. Машина
будет.. Много добра? Огарков разных?
У вас.. У тебя?
— Мало. Ничего
нет.. Платья.. Юбки.. Да так..
— Собирайтесь! —
Власик любил повторять. — Час на
сборы. И..
— Слушаюсь..
— То-то! — ушел,
грузно ступая в сапожищах по
скрипящим половицам. Сапоги были —
сорок последний..
А она, проводив
осмелевшим взглядом спину гиганта,
его жирный загривок, вдруг поняла:
не зря ее переводят.
Никого из
зубаловской обслуги, кроме нее, в
Кунцево не взяли..
***
— Служащих с
дальнэй.. Уволить.. Оставыт минымум.
Суда ныкаго нэ хачу. Пусть там сыдят
эты.. Аллылуэвы.. суда ым вход..
запрэщен..
— Может быть..
Истрину.. Недавно принята.. Хорошо
служит.. Просила меня (Врал, врал
Николай Сидорович, сам он душой
прикипел к пригожей подавальщице..
Ведь выбирал для себя! Ох, тайна..
Однако не от Сталина.)
Сталин ТАК
посмотрел.. Двинул усом! Мороз по
коже. Но, очевидно, Власик угодил.
Ее-то, Валечку, Сталин и сам хотел
взять из Зубалово. Сам хотел.. Но не
подавал вида. Решил: “До случая. Не
угодят здешние, новые. Прикажу..” А
не угодить ЕМУ — это уж очень
просто.
— Рэшяйтэ .. самы,
— буркнул он. — Самы! — с той
интонацией, какую вкладывают в
приказ. — Да!
И Власик отлично
понял это! Он ли не знал товарища
Сталина! Еще с тех, с царицынских
времен. Знал, понимал каждый его
жест, вздох, фырканье, взгляд этих
страшно меняющих цвет глаз. Этого
вкрадчивого сталинского голоса, от
которого мурашки ползли по рукам,
по заспинью.. Власик знал, кажется,
все привычки-прихоти Хозяина. Так
преданный раб может любить своего
рабовладельца, скорее уж не раб,
зачем обижать его, а тот из рабов,
кого именовали вольноотпущенным и
которого отпускали, зная, что он,
отпущенник, никуда никогда не
уйдет. Да. Несмотря на дубовую
внешность, ухватки, силу амбала и
хама, Николай Власик знал, как
подойти к Хозяину, как даже
усмирить его гнев, как ввернуть
нужное слово, как поддакнуть, как
разыграть изумление и в дурака, в
дурака сыграть (а дураком он вовсе
не был!), и даже знал, когда можно
спорить с ХОЗЯИНОМ, отстаивать
что-то свое. Одна из черт Сталина:
беспощадный во всем крупном и
решающем, был он уступчив даже
обслуге, какой-нибудь прачке (мать
прачкой была!), мог выслушать
сентенции дворников, истопников,
банщиков и шоферов. Да, Власик был
самый удобный из слуг. И потому — не
падал. Валились другие.. Он
оставался. И вот ведь опять
верховым чутьем, верховым,
мужицким, лукавым, угадал и —
угодил Вождю.
Румяная,
улыбчивая, вся в улыбках, как
утреннее солнышко, появилась в
столовой вождя Валечка:
— С добрым
утречком, товарищ Сталин! Чай
подавать?