О, дивный
книжный мир!
Сергей Дягилев:
Пермь — Петербург — Париж.
Альбом-каталог. Проект, научная
редакция и вступ. ст. С.В. Голынца. —
Екатеринбург, Изд-во Уральского
университета, 1999.
Леонард
Туржанский, его окружение, его
время: Каталог выставки. Летопись
жизни и творчества. Автор проекта и
научный редактор С.В. Голынец. —
Екатеринбург, Изд-во Уральского
университета, 1999.
В.И. Денисов:
Живопись и графика из собрания
Евгения Ройзмана. Современники о
художнике. Сост., вступ. ст. и
коммент. С.В. Голынца. —
Екатеринбург, Изд-во Уральского
университета, 1999.
В любом регионе
есть свои дегустаторы,
специализирующиеся в той или иной
области искусства. Их мнения и
оценки нередко сохраняют
влиятельность лишь в пределах
распостранения тех местных
изданий, где они печатаются. Но
бывают и исключения. Авторитет
Сергея Голынца бесспорен не только
среди живущих на Урале художников и
ценителей живописи и графики.
Обеспечен он как постоянными
публикациями в специализированной
и массовой прессе, так и книгами,
альбомами, каталогами, выпущенными
в разных издательствах. Впрочем,
сколь бы ни впечатляла
библиография его трудов, важнее
“долитерное” ее обеспечение. Ведь
в последние годы едва ли не каждая
публикация С. Голынца становится
своеобразным посткриптумом к той
организаторской деятельности,
благодаря которой, собственно, и
стали возможными многие памятные
для уральской публики экспозиции.
Вот и три издания 1999 года, на
титульных листах которых значится
имя этого искусствоведа, тоже
возникли как отражение проектов,
осуществленных под его началом.
Искусство
Серебряного века — давняя
привязанность исследователя,
подтвержденная книгами и статьями
об объединении “Мир искусства”, о
Л. Баксте, И. Билибине, С. Малютине, С.
Чехонине. Альбом-каталог “Сергей
Дягилев: Пермь — Петербург —
Париж” стал послесловием к
традиционным Дягилевским дням,
порводимым в Перми, и там же имевшей
место выставке “Сергей Дягилев и
русская художественная культура XIX
— XX веков”.
“Мир искусства”
некогда был назван “коллективным
гением”. В обстоятельной статье С.
Голынца, открывающей издание,
справедливо подчеркивается, что
творческая результативность этого
коллектива стала реальной во
многом благодаря продюсерским
способностям Дягилева, которому в
высшей мере был присущ “чудесный
дар угадывания людей”. Каждому из
“мирискусников” дается
энциклопедически емкая
характеристика. При этом
соображения критика удачно
дополняются красноречивыми
признаниями самих художников и
выразительными свидетельствами их
современников. Благодаря такому
совмещению взглядов “извне” и
“изнутри” возникает желанная для
работ подобного рода
стереоскопичность восприятия
персон и реалий, прописанных в
истории культуры. Сочетая эрудицию
историка живописи и графики с
расположенностью к обобщениям,
свойственным для теоретика
искусства, С. Голынец демонстрирует
перспективность комплексного
рассмотрения художественных
фактов, когда полотна и рисунки
осмысливаются в контексте
бытования литературы, музыки,
театра. Правомерно автор
акцентирует и то обстоятельство,
что Дягилевкие дни на Урале
обострили интерес к проблеме связи
провинциального и национального в
художественной культуре.
Проблема эта
оказывается в центре внимания
критика, когда он пишет
вступительную статью к каталогу
выставки Леонарда Туржанского (1874
— 1945). Ведя речь о творческом
наследии нашего земляка, имевшего в
художественных кругах первой трети
XX века скромную репутацию “поэта
деревни и околицы”, С. Голынец
содержательно размышляет над
принципиальным вопросом: что дал
Туржанскому Урал и
чем сам художник обогатил культуру
родного края.
Не будучи
открывателем новых путей в
живописи, этот мастер умел достичь
подлинного обобщения в своих
пейзажах, уральское происхождение
которых, как точно говорится в
каталоге, проступает “в ощущении
сурового края, в островках снега на
оттаивающих после холодов полях, в
постоянном дуновении ветров,
разметывающих гривы коней, в зябком
лете с немногими знойными днями и
их контрастными, порой
диссонирующими красками…”. Слово
критика обнаруживает свою
адекватность манере живописца,
добивавшегося в своих этюдах
“правды тона”.
Еще одного
рисовальщика представляет С.
Голынец в альбоме, посвященном
Василию Денисову (1862 — 1922),
которого, в отличие от Туржанского
и Дягилева, с нашим краем ничто при
жизни не связывало. Но вот
екатеринбургский меценат Евгений
Ройзман приобрел обширное собрание
его живописных полотен, акварелей и
рисунков, которые были выставлены
минувшим летом в Екатеринбургском
музее изобразительных искусств. К
этой экспозиции и было приурочено
издание, подготовленное С.
Голынцом. С такой обстоятельностью
Василия Денисова еще не
представляли.
Отдавая должное
рачительности собирателя и
профессионализму искусствоведа,
постаравшихся возродить интерес к
вычеркнутому, казалось бы, из
истории отечественного искусства
самородку, все же замечу, что
масштабы его дарования и тот, и
другой склонны преувеличивать.
Говоря о денисовских работах, автор
проводит много параллелей, называя
то Врубеля и Чюрлениса, то Уистлера
и Кандинского, то Делакруа и Гойю и мотивируя
вывод, что этот человек с
действительно сказочной судьбой
подтверждает мысль Достоевского о
всемирной отзывчивости русского
гения. Но выставленные в музее и
воспроизведенные в альбоме
композиции обнаруживают, что,
отзываясь на разнообразные
художественные веяния, этот
“черноземной творческой силы”
живописец дальше подражания
все-таки не шел. Безусловно
неординарный в рисунке и ощущении
цвета, Денисов не обрел своей темы,
своего художественного голоса.
Поэтому собрание его работ, каждая
их которых в отдельности
воспринимается лучше, чем в
соседстве с другими,
свидетельствует скорее об
эклектизме, нежели о “жажде
синтеза”, на чем настаивает С.
Голынец. Энтузиазм историка
искусства, которому важно
стимулировать интерес к явлению,
остававшемуся долгие годы
невостребованным, оказывался в
данной работе сильнее обычно
присущей этому автору
взыскательности критика, все
поверяющего критериями мастерства
и вкуса.
Для
изобразительного искусства
выставки — коллективные или
персональные — значат много
больше, чем, к примеру, фестивали
для театра и кинематографа. Но в
назначенный срок экспозиции
завершаются, представленные на них
работы, согласно закону
центробежности, возвращаются к
своим владельцам, и выставка
становится фактом истории,
запечатлеваясь в памяти
посетителей и на страницах
каталога или — если повезет со
спонсорами — альбома. Конечно,
альбомные развороты не заменят
живого впечатления, но и без
изданий, рожденных усилиями
критиков и искусствоведов,
художественную жизнь нашего
времени уже не представить.
Три книги,
вышедшие в Издательстве Уральского
университета, показывают, сколь
многолико и “разновекторно”
искусство эпохи, называемой
Серебряным веком, и сколь
существенна роль того, кто берет на
себя миссию сопровождать нас в
увлекательном постижении этого
искусства.
Леонид
Быков
Кто есть кто в
политике на Среднем Урале. —
Екатеринбург: Информационное
агентство “КонУС”, 1999. — 156 с., 3 000.
Славное своими
сборниками “Кто есть кто”
информационное агентство “КонУС”
на сей раз решило не собирать под
одной обложкой всех именитых
граждан нашей области, а сделать
тематический выпуск, посвященный
исключительно политикам. Это
большеформатное издание, на
хорошей бумаге, с цветными
фотографиями. Представленные в нем
лица не нуждаются в особых
рекомендациях. Они известны, они
узнаваемы. Достаточно для начала
просто взглянуть на обложку:
Россель, Воробьев, Сурганов,
голубицкий, Брусницын, Чернецкий,
Язев… Вглядывайтесь в лица,
читайте биографии, изучайте
дополнительные материалы.
Валерий
Исхаков
Регион-Эксперт
Еженедельник. Спецвыпуск. —
Екатеринбург:
информационно-политическое
агентство “Регион-Информ”, 1999. — 48
с., 1500 экз.
Спецвыпуск
еженедельника “Регион-Эксперт”
посвящен на сей раз нашумевшей
книге Виктора Пелевина “Generation “П”
и предназначен в первую очередь для
поклонников этого незаурядного и
загадочного писателя. В выпуске вы
найдете критику и анализ этого
романа, размышления по поводу
литературы вообще и пелевинской в
частности, а также интервью,
отрывки из разговоров и мнения. Все
материалы в той или иной степени
пародируют стилистику столичного
мастера, так что временами у
читателя может возникнуть
обманчивое впечатление, будто к
выпуску этой подборки приложил
руку сам Пелевин.
В.И.
Степанов И.В.
Bonsoir, кича! Bonjour, Одесса! Севильская
баллада с необходимым
комментарием. Как Кур проканал под
пейджа. — Екатеринбург:
Издательство Уральского
университета, 1999. — 208 с., 100 экз.
Игорь Степанов
опубликовал в “Урале” два из
четырех произведений, вошедших в
его книгу, так что нашим читателям
он в той или иной степени знаком. Те
же, кто лишь недавно подписался на
“Урал” могут познакомиться с
прозаическим творчество
уральского музыканта. Ибо Игорь
Степанов — в первую очередь
музыкант, певец, сочинитель песен, а
потом уже прозаик. И повести его
наполовину состоят из песенных
текстов — жаль, что услышать их в
процессе чтения нельзя…
Зато вместе с
автором вы сможете побывать в
Одессе, Париже, Севилье, Ереване и
других экзотических местах.
В.И.
Мария Голдина.
Женщина до востребования. —
Екатеринбург: Архитектон, 1999. — 36с.
Что делать с
такими крохотными книжечками?
Проглотить в один “причит” то ли
из жадности, то ли из любопытства?
Во всяком случае, что-то придвинуло
нас к “Женщине до востребования”.
Все вещи в ней – пестрое собрание
рассказиков, эссеобразных
коротышек – представляют череду
опоэтизированных открытий. Таких
удивительно простых и
архаично-ностальгических по нашим
временам. Очень кому-то нужная
женщина, которую время от времени
настоятельно зовут по телефону,
“замшевые туфельки” Нинки, о
которых мечтают три ее подруги,
Баба Женя, предлагающая новоселам
сухие дрова на зиму… Мария Голдина
пишет не с натуры и не с
бескорыстной помощью памяти, а
посредством какой-нибудь детали,
которая часто проецируется на всю
жизнь героя или героини
(“Соскребушка”, “Халатик из
желтого ситца”, “…И всего за 37
рублей”). И эта a la чеховская
дедукция не подводит ее, хотя в
чем-то, пожалуй, и ограничивает.
И.
Турбанов
Андрей Байдаков.
Стихи (хи-хи) и проза жизни. —
Екатеринбург, Изд-во “Лавка”, 1999. —
40 с.
Еще одна
тоненькая книжечка прыгнула в руки
– прочти меня! Пробуем. Похоже, А.
Байдаков относится к разряду
авторов озабоченных, которые, кроме
того, хотят озаботить и других.
Формально способы выбраны лояльные
– стихи и проза, но содержательно –
весьма диковато… Замешенные на
гневном и наивном пафосе
вперемешку с весьма странным
юмором “стихи (хи-хи)” и вызывают
лишь хи-хи. “Черные сказки, черные
сны…Глазки закройте, снимите
штаны”, — с какой целью просит нас
об этом автор, представить трудно.
“Я отомщу жестоко: я проснусь,
расколочу проклятый телевизор…”, —
здесь чуть понятнее: до Ельцина
далеко, до телевизора близко. В 30-е
годы Н. Бердяев написал фразу,
ставшую в последнее десятилетие
крылатой: “Государство (для
русского человека) – это всегда
они”. Для А. Байдакова к категории
“они” помимо государства
прибавились и отдельные персоналии
правительства, и “новые русские”,
и пожарные, и “спортивные
ориентировщики”, и даже
расстегнутые на нижнюю пуговицу
пиджаки. Всем им посвящены
обличительные рассказы, что и
составляет “прозу жизни” автора.
Пафос и праведный гнев редко шли на
пользу россиянам, а уж плодам их
литературных трудов тем более.
И.Т.
Владимир
Балашов. “Поэтом я взращен…”:
Драматическая трилогия в стихах. –
Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во,
1999. – 320 с.: ил.
Всякий, пишущий о
Пушкине, берет на себя сложнейшую
задачу, поскольку читатель, знающий
и любящий русскую литературу,
хранит свой неповторимый образ
поэта, слишком близкий и дорогой,
чтоб принять “другого Пушкина”.
Не побоявшись
подобных трудностей, Владимир
Балашов к 200-летию Пушкина издал
драматический сборник, который
составили три добротно сделанных
произведения с динамичным сюжетом
и стихотворной речью, стремящейся
своей живостью не уступить
знаменитой грибоедовской пьесе.
Последнему, впрочем, не
способствуют рифмы типа “Пущин –
отпущен”, да и постепенно
нарастающее обилие восклицаний
выглядит чрезмерным. Право же, из
уст 14-летнего мальчика по меньшей
мере странно слышать слова: “Я –
камень, жизнью вложенный в пращу!” И тем не
менее, беда этих драм не в
погрешностях стиля. Сложно сказать,
может ли вообще пьеса о знаменитом
художнике, чья жизнь давно уже до
тонкостей известна дотошным
исследователям, стать чем-либо
иным, нежели собраньем
хрестоматийных анекдотов и цитат.
Напоследок
хочется заметить лишь одно. На
протяжении трех пьес герой, то есть
Пушкин, из страстного поклонника
женских прелестей преображается в
бесстрашного диссидента.
Оказывается, облик Пушкина —
пламенного бойца с самодержавием и
крепостничеством все еще весьма
заманчив, притом что Пушкин во всей
истории нашей литературы – это,
пожалуй, единственный поэт,
которому выпало всегда оставаться
прежде всего Поэтом.
Н.Иванова
Заветы Пушкина.
— Екатеринбург: Банк культурной
информации, 1999. – 140 с.
Называние этой
коллективной монографии, выросшей,
как сказано в предисловии, “из
докладов, прочитанных ее авторами
на межвузовском научном семинаре
“Русская идея” при Уральском
государственном университете им.
А.М.Горького,
необязывающе-претенциозно. Не знаю
ни одного издания 1999 года, которое
бы не откликнулось на пушкинский
юбилей чем-нибудь подобным: Пушкин
и современность, Уроки Пушкина, Наш
Пушкин. “Я понять тебя хочу, смысла
я в тебе ищу…” – вот общий пафос
духовной жизни ушедшего года.
Настоящий сборник
тетрадного цвета и формата, судя по
пышному перечислению имеющих
отношение к его выходу организаций,
составлен преподавателями.
Открывается предисловием, где
объясняется актуальность, новизна
и структура. Эпиграфом к сборнику
служит подборка высказываний
о Пушкине, где есть и “наше все”, и
“тебя ж, как первую любовь…”, и
“солнечный центр нашей истории”.
Четыре главы: “Россия и русский
народ в творчестве Пушкина”
(В.И.Копалов); “Духовной жаждою
томим”: биография пушкинского
духа” (О.В.Зырянов); “Союз волшебный
звуков, чувств и дум”
(В.И.Колосницын); “Поэзия и свобода:
традиция Пушкина в русской поэзии”
(Н.В.Колосницына) написаны в разном
стилевом ключе, но все – за
исключением последней, рыхлой и
ученической, – представляют яркие
и внятные эссе – готовые лекции по
предложенным авторами проблемам.
Затем — видимо, чтобы подтвердить
высказываемые авторами мысли, —
приводятся соответствующие
стихотворения А.Пушкина. И
завершает сборник “Словарь
основных терминов”, где толкуются
не только такие понятия, как
“теодицея”, но и, скажем,
“афоризм”. Это, пожалуй,
единственный сбой: какой же
человек, не знающий, что такое
афоризм, даже близко подойдет к
этой книге, которая, как
справедливо указано в аннотации,
рассчитана на “преподавателей
социально-гуманитарных дисциплин
высших и средних учебных заведений,
аспирантов, студентов, всех, кому
дорого…”.
М.Л.
Эдуард
Абелинскас. Консерватизм как
мировоззрение и политическая
идеология. (Опыт обоснования). —
Екатеринбург:УрО РАН, 1999. — 100с.
Несколько лет
назад могло показаться, что
тематика подобных исследований —
законная добыча “папиной”
философии (по аналогии с “папиным”
кино, как некогда назвали
предшествующую традицию идеологи
французской “новой волны”). Наших
молодых философов, счастливо
выбравшихся из-под
руин истмата-диамата, более пленяли
разработки новейших
постмодернистких концепций. Но в
90-е время пошло быстрее — под
занавес XX века постмодерн вдруг
предстал если и не завершенным, то
уж изрядно вытоптанным проектом.
Новая генерация философов и
политологов возвращается к старым
добрым темам — естественно, на
новый лад. В каком-то смысле книга Э.
Абелинскаса и есть одно из
правомерных возвращений к
формально пройденному, но по
существу так и не осмысленному. Как
замечает автор, “почти отсутствуют
попытки исследования
консерватизма как целостного
социокультурного феномена,
мировоззренческого стиля,
реализующего себя не только в
политике, но и в других сферах…” (С
другой стороны, само понятие
“консерватор” стало в нашем
повседневном общении столь
бытовым, что вобрало в себя целый
спектр исторически не свойственных
ему коннотаций — от “сам дурак” до
“старая перечница”, например.)
Постижение этого
феномена невозможно без отказа от
многих стереотипов. Обращаясь в
исторической части своего
исследования к истокам
европейского консерватизма, к
формированию его идеологии,
возникающей в работах Э. Берка, де
Местра, Шатобриана, и прослеживая
судьбы консерватизма до наших дней,
автор показывает, что суть
консерватизма вовсе не сводится к
сохранению “пережитков” и отказу
от новаций — тем более в наши дни.
Лишь на первый взгляд кажется
странным смыкание консерватизма с
либерализмом и размывание
консервативных идей во множестве
противоположных, казалось бы,
практик. Отношение консерватизма к
новации и традиции, к порядку и
свободе, к духовным ценностям,
государству и рынку — все это
требует нового осмысления,
полагает автор. Его книга призвана
не столько закрыть тему, сколько
заново открыть ее. В этом тем больше
смысла, что в России проблема
синтеза консервативных и
либеральных идей еще долго будет
оставаться вопросом прежде всего
практики, а не теории.
К. Б.
Кирилл Кобрин.
От “Мабиногион” к “Психологии
искусства”. Избранные опыты на
историко-культурные темы. — Urbi:
Литературный альманах. Выпуск
восемнадцатый. — С.-Петербург: АО
“Журнал “Звезда”, 1999. — 72 с.
По признанию
самого автора, тексты, составившие
книгу, “объединяет неуверенность,
тревожность историко-культурной
рефлексии. Можно предположить, что
это – свойство нашего времени,
эпохи фин-де-сьекля, осложненного
концом тысячелетия”. И
действительно, может показаться,
книга обладает некоторой
легкостью, определенной
невесомостью структуры,
неожиданной для серьезного
ученого, специалиста по истории
Уэллса и средних веков вообще.
Невесомости придает изданию
определенная жанровая размытость.
Под одной обложкой здесь собраны
философские эссе, статьи и лекции,
посвященные духовной жизни
европейского средневековья и …
русской культуры первой трети ХХ
века.
Кирилл Кобрин не
привязывается к месту и времени.
Ему важно свободно “парить” от
одного к другому, исследуя через
лабиринты судьбы лабиринты мысли.
Метод “парения” заимствуется у
позднего Л.Витгенштейна и раннего
М.Фуко, и это сказывается на манере
и стилистике “полета”. Не часто
встретишь добротные
историко-философские тексты,
которые обладали бы при этом яркой,
выверенной поэтичностью.
История,
понимаемая как языковая игра,
являет собой повод не только для
любопытства, но и для раскрытия
различных “техник” воздействия на
человеческую индивидуальность.
Каковы психологические и
культурные механизмы общения,
подчинения, самоидентификации?
Ответы на эти вопросы составляют
“магистральный сюжет”
повествования. Автор пытается
уловить голос истории, выразить,
говоря словами Томаса Элиота,
“скрепы”, связующие тело и душу,
текст и контекст.
Эти скрепы возникают благодаря
существующим языковым системам, но
во многом и вопреки им. Они – всегда
символы, а символ редко бывает
стандартным, как правило, он
содержит пронзительно личностное
звучание.
Не бывает просто
мифа о короле Артуре. Бывает
конкретный, “политический” миф,
выражающий политику конкретного
мифотворца. Не бывает
“общехристианского”
представления о бессмертии души,
бывает индивидуальная рефлексия о
душе Тацита, Адриана, Оригена,
Августина, Аквината и прочая и
прочая. Словом, не бывает шаблона
просто как шаблона. Бывает
использование шаблона конкретной
личностью в
технико-символогических целях, в
целях утверждения собственной
духовной программы.
Однако не слишком
ли “технично” понимает автор
психологию и культуру? Неужели
личность, – это безостановочное
самоутверждение, отстаивание
своего, формирование нового? А
традиция, культурная традиция,
разве она не существует? И неужели
наш, русский символизм Серебряного
века, – я цитирую завершающую
сборник интересную работу о
Л.Выготском, – только “гигантский
проект преобразования… искусства,
общества, человека?”. А как же
известная символистская
отвлеченность и мечтательность? И
не бывает разве личность
расслабленной, несобранной или
просто отдыхающей?
Не будем
торопиться с ответом. Во-первых, сам
автор демонстрирует в предисловии
осознание ограниченности своего
“позитивистского” подхода, не
являющегося для него самоцелью (кто
знает, какую методологию мы увидим
в следующей книге К.Кобрина?). А
во-вторых, насколько интересно
использование этого подхода
(ставшего в свое время причиной
пессимизма и кризиса европейской
культуры) для преодоления
пресловутой ситуации фин-де-сьекля,
эпохи “господства эклектичной,
адетерминистской, скептической
культурной парадигмы, именуемой
“постмодернизмом”! В ситуации
культурного кризиса нет места
профессиональному расслаблению. На
рубеже тысячелетий жизнь каждого
должна стать одним большим
поступком. Но так, по мысли Кобрина,
было всегда, и в середине первого
тысячелетия в Уэллсе, и в конце
второго в России.
В “дебрях”
истории К.Кобрин ищет символы,
способные выразить ту самую
неуверенность культурной
рефлексии, о которой было сказано в
самом начале. Выразить, для того,
чтобы преодолеть. Вопросов при этом
возникает намного больше, чем
однозначных ответов.
Соответственно, история от
“Мабиногион” до “Психологии
искусства” осуждена никогда не
кончиться.
Г.
Циплаков