***
Еще пока стоит на
месте князь Юрий с долгою рукой,
Но уж грядут дурные
вести, причем одна дурней другой.
Сверкают яркие
витрины, рокочет ряженый посад,
И сладко пахнет
керосином столицы ряженый фасад.
Примерив на себя в
Тарусе рождественский веселый
грим,
Большие жареные
гуси заходят строем в третий Рим.
Да с осетринкой, да
с икоркой, под рюмочку, ах боже мой,
От Сретенки к
Поклонной горке бредет Москва сама
собой.
Идет безумная
сестричка без рукавичек, налегке,
И на ветру мерцает
спичка в ее протянутой руке.
***
Я начал замечать,
что не дышу,
Когда один лежу во
мраке ночи.
Нет, все не так!
Физически дышу,
Но, как бы вам
сказать, дышу не очень.
Вдохну тихонько, а
потом замру,
Лежу и жизнь в уме
перебираю.
Перебирать закончу
и умру.
Но почему-то все не
умираю.
А ведь когда-то по
ночам дышал,
Что даже не
захочешь, а услышишь.
И жизнь не в
радость, правда, блин душа,
Когда лежишь и
думаешь, как дышишь.
***
Допит остаток
“Арапчая”,
Открыта пачка
сигарет.
Пошел процесс
заварки чая —
Вода меняет вкус и
цвет.
Как это странно и
занятно,
Не правда ль, милые
друзья?
Посмотришь — вроде
все понятно,
А до конца постичь
нельзя.
***
У этого города
нету традиций,
Бульвара, дворца,
фонтана и неги…
Над городом —
трубы, над трубами — птицы,
Под городом —
трубы, под трубами — реки.
Над птицами —
небо дымами растерто,
Под реками — камни
подернуты лавой…
И глубже нельзя,
глубже — лопнет аорта,
И выше нельзя, выше
— хрустнут суставы.
Мой город, мой сад,
мой подвыпивший отчим
Дымы через трубы
пускает со свистом.
Идут через ночь то
танкист за рабочим,
А то работяга идет
за танкистом.
А то работяга
бредет в одиночку,
Над городом
сгорбившись знаком вопроса.
То жарким мартеном,
то красною точкой
Пульсирует в
скверах его папироса.
Багровая шея с
кристаллами соли.
Расстегнутый ворот
потертой рубахи.
Хрустят в такт
шагам на янтарных мозолях
Зажатые комом
бумажные знаки.
Давно
распрощавшись с привычкою плакать,
Молчишь, словно
колокол в брошенной церкви.
Ты сам превратился
в подобие знака
Из воли, Урала,
труда и энергии.
Твой голос
потерян и лик обезличен,
Ты — призрак, мираж,
отраженье в колодце.
Мой отчим… но тут,
заплутав в очень личном,
Луженое горло мое
поперхнется.
ПАТИССОН
Мне снился
странный сон, но это был не сон.
Скорее — перед
сном, а может быть, спросонья:
Наточенным ножом я
резал патиссон
И сущность бытия
увидел в патиссоне.
Он полностью в себя
вмещал любой предмет.
Понятия, слова,
деяния, природа —
Все содержалось в
нем. Готовился обед
Для сына моего,
которому два года.
Прозренье
снизошло. Слетел презренный сон.
Я в трансе к потолку
простер свои ладони
И, голову задрав,
воскликнул: “ПАТИССОН!”
И сын увидел все в
прекрасном патиссоне.
ГОСПИТАЛЬ
1915 ГОДА
Месяц косых
дождей, шествующих по Ялте,
Входил осторожно в
душу, вытерев башмаки.
— Ну что вы… Ну,
перестаньте. Полноте. Хватит,
хватит…
прошу прекратить
покорно и продолжать шаги.
На чем мы
остановились? Кажется, бегство
Лота?
Да, непременно
бегство… столп соляной… Содом…
Вы обратили
внимание на лейтенанта флота,
Как он вошел
красиво в серый гранитный дом?
Вздор? Отчего быть
вздору! Щеголь, одет по форме:
Китель, фуражка,
кортик, горизонталь погон…
Нынче он в черной
форме. Летом он в белой форме.
Дело, пожалуй, в
форме. Да, и одеколон.
Что за вопрос —
куда? Куда. Как всегда, к причалу.
Сегодня проедем
дальше. Вы прихватили хлеб?
Ну, не кормить же
чаек ситными калачами!
Этот вполне
сгодится. Прошу вас, поправьте
плед…
…Легкий наклон, и
снова гордая, как весталка,
взгляд устремлен
сквозь серость встречных унылых
лиц…
Медленно по аллее
двигалась вдаль каталка,
Производя сияние
ребрами мокрых спиц.
На кораблях и
шхунах били лениво склянки.
Плыли куда-то волны,
дым над домами плыл.
Плыл сквозь дымы и
волны с младенцем над Ялтой ангел,
Расправив над
головою крахмал невесомых крыл.