ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН

Одиночество в Покипси

 

Владимир Гандельсман (род. в 1948 г. в Ленинграде) — поэт, автор пяти книг стихов, романа в стихах “Там на Неве дом” и книги переводов детских стихов Д-ра Сюсса. Живет в США.

***

Аркадию Котляру Смеркается в слесарной мастерской,
метафора безмолвия зажата
в тисках моста, и ветошь всей тоской
ползёт с небес, в подпалинах заката.

Заваливая угол, видишь двор, —
внезапно он покажется макетом,
а вслед за тем, навыворот, набор
напильников предстанет как Манхэттен.

Но лишь глаза прикроешь — синева
плывёт над невской дельтой, леденея.
Войдёшь в метро, а выйдешь из сабвея.
Теперь — рукой подать до синема.

Когда-то я средь этих катакомб
уже бродил во сне, и шорох шрифта
по урнам жил, и, вздрогнув, видел лифта
в верховья вены тронувшийся тромб.

Тот детский страх, стремящийся избыть
себя, не обладая взрослым даром
весь этот тёмный морок разрубить
одним метафорическим ударом, —

он сам, как город, что перед грозой
притих, напомнив сумерки в слесарной,
мгновение — и слово под фрезой
его окликнет искрой благодарной.

Баллада по уходу

Шёл, шёл дождь, я приехал на их,
я приехал на улицу их, наих,
всё друг друга оплакивало в огневых.

Мне открыла старая в парике,
отраженьем беглым, рике, рике,
мы по пояс в зеркале, как в реке.

Муж в халате полураспахнутом,
то глазами хлопнет, то ахнет ртом,
прахом пахнет, мочой, ведром.

Трое замерли мы, по стенам часы шуршат.
Сколько времени! — вот чего нас лишат:
золотушной армии тикающих мышат.

Сел в качалку полуоткрытый рот,
и парик отправился в спальный грот.
Тело к старости провоняет, потом умрёт.

О бессмысленности пой песню, пой,
я сиделка на ночь твоя, тупой,
делка, аноч, воя, упой.

То обхватит голову, то ковырнёт в ноздре,
пахом прахнет, мочой в ведре,
из дыры ты вывалился, здыры ты опять в дыре.

Свесив уши пыльные, телефон молчит,
пересохший шнур за собой влачит,
на углу стола таракан торчит.

На портретах предки так выцвели, что уже
не по разу умерли, но по два уже,
из одной в другую смерть перешли уже.

Пой тоскливую песню, пой, а потом среди
надевай-ка ночи носок и себя ряди
в человеческое. Куда ты, старик? сиди.

Он в подтяжках путается, в штанинах брюк,
он в поход собрался. Старик, zuruck!
Он забыл английский, немец, тебе каюк.

Schlecht, мой пекарь бывший, ты спёкся сам.
Для бардачных подвигов и внебрачных дам
не годишься, ухарь, не по годам.

Он ещё платочек повяжет на шею, но
вдруг замрёт, устанет, и станет ему темно,
тянет, тянет, утягивает на дно.

Шёл, шёл дождь, я приехал к ним,
чтоб присматривать, ним, ним, ним,
за одним из них, аноним.

Жизнь, в её завершении, хочет так,
чтобы я, свидетель и ей не враг,
ахнул — дескать, абсурд и мрак!

Что ж, подыгрываю, пой песню, пой,
но уж раз напрашивается такой
вывод, — делать его на кой?

Leben, Бог не задумал тебя тобой.

Одиночество в Покипси

Какой-нибудь невзрачный бар.
Бильярдная. Гоняют шар.
Один из варваров в мишень
швыряет дротик. Зимний день.

По стенам хвойные венки.
На сердце тоненькой тоски
дрожит предпраздничный ледок.
Глоток вина. Ещё глоток.

Те двое — в сущности, сырьё
для человечества — сейчас
заплатят каждый за своё
и выйдут, в шкуры облачась.

Звезда хоккея порет чушь
по телевизору. Он муж
и посвящает гол семье.
Его фамилия Лемье.

Тебя? Конечно, не виню.
Куда он смотрит? Впрочем, пусть
всё, что начертано в меню,
заучивает наизусть.

В раскопах будущей братвы
найдут залапанный предмет:
Евангелие от Жратвы —
гурманских рукописей бред.

И если расставаться, то
врагами, чтобы не жалеть.
Чтоб жалости не знать! Пальто!
Калоши! Зонтик! Умереть!

В Блумингтоне

Не слишком красивая пара
целуется у окна,
короткие пальцы пожара
любовного на затылке его она.

Между губами розовый
бами язык, несомненно
они взаимно и постепенно
влажнеют у шторы розовой.

Над ними прогноз погоды
дают по трубе,
там движутся небосводы,
любовного на затылке его тебе.

Он крупно легко зевает,
она встаёт в туалет,
он её направляет
шлепком, несколько лет

проходит, за ней проходит
он в туалет,
они взаимно и постепенно находят
губы друг друга. Падает свет.

Закатывается под стол. Едва ли
найдёшь его. Сытые,
они покидают, и я едва ли
хотел бы видеть их сном убитые.