Сергей Сергеев
Звуки
шипящие и знак препинания
Рассказ
Сергей
Сергеев – родился в 1951 г. в
Ульяновске. После окончания
военно-медицинского факультета в
Самаре десять лет служил врачом в
войсках. Публиковался в журнале
“Волга”.
Из Саратова
пришло грустное известие —
закрывается собрат “Урала”,
литературный ежемесячник “Волга”.
То ли денег нет у властей, то ли
желания помочь хорошему журналу с
почти сорокалетней историей. В этом
номере мы публикуем рассказ одного
из авторов “Волги”, Сергея
Сергеева; и в грядущих номерах
постараемся, по мере сил и
технических возможностей,
поддерживать наших друзей из
Поволжья. Мы надеемся, что
последний номер “Волги”, который
на днях получили подписчики, все же
не станет последним, назовем
случившееся “приостановкой
выпуска” и будем ждать
обнадеживающих новостей из
Саратова.
1.
Из кишлака
Воротников уехал в четвертом часу
ночи на БТРе 2-й роты вместе с
зампотехом Серым и с возбужденного
вида лейтенантом, который зачем-то
рассказывал гудящим басом свои
анкетные данные. На расширении
дороги у въезда в городок, где
разместилось управление батальона,
остановились, и Серый сказал, чтобы
водитель выключил освещение,
сказал, что Денисова будут ждать
здесь, так как в деревне (таких
деревень еще среди деревень
поискать), которая почему-то
называется городом, неимоверная
теснота, только одна пригодная для
проезда улица и негде развернуться.
Жара наступила сразу после восхода
и быстро высушила утреннюю росу на
броне.
Воротников сидел
на земле, прислонившись спиной к
теплому колесу бронетранспортера,
и когда он поднимал голову,
провожая взглядом вертолеты: один с
ранеными, второй — боевой, — у него
болела ушибленная шея. Серый, лежа
на броне, рассказывал про лектора
из Главпура:
— Нам не надо,
говорит, много сливочного масла,
потому что и без него у наших женщин
избыточный вес и рояльные ножки
вместо ног. И вообще, говорит, не
хлебом единым. Это в Америке
дозволена обжираловка, а у нас
сплошь да рядом духовные вершины и
проявления героизма. У нас
троллейбус с пассажирами в воду
падает, и сразу тут как тут
ныряльщик. А кто-то из наших говорит
ему: “Я слышал,
что в Нью-Йорке был схожий случай.
Автобус с моста упал, и какой-то
американец тоже начал нырять и
спасать людей. Может, он просто
сумасшедший был? Вы не в курсе?” —
“Нет. Не в курсе. Но если даже он
спасал людей в здравом уме, то это
единичный случай, а у нас героизм
массовый”.
— Тьфу! — сказал
Серый.
Дорога на кишлак
пряталась в узкости между двумя
лысыми, бурого цвета холмами, и дым
поднимался из тишины и тянулся в
сторону реки, половина ширины
которой сверкала под солнцем за
обрезом дороги, и скрученной лентой
поворачивал к поперечному ущелью
на юго-востоке.
— Так я и не понял
тогда, прикидывался лектор или в
самом деле дурачок, — сказал Серый.
— Чего тебе в “высоком” штабе не
служилось?
— После отпуска я
и сам не знаю, чего мне там не
служилось, — сказал Воротников. —
Но все к лучшему. Там меня
неизвестно сколько продержали бы. А
здесь замена будет в октябре.
— Как у тебя было
в отпуске? — спросил Серый.
— Хорошо, —
сказал Воротников.
— А я в отпуске
чуть не женился. Хорошо было,
значит?
— Хорошо.
— И у меня было
хорошо, — сказал Серый. – Эх, и
деваха у меня была в отпуске.
Пружина! Мы с ней книжку какую-то
самиздатовскую вслух читали. О
способах, положениях и позициях.
Кожа у нее гладкая была. Я не люблю,
когда у баб на ногах волосы. Я ей
цепочку золотую подарил.
— Почему же не
женился? — спросил Воротников.
— Из-за фамилии.
Зассыха ее фамилия.
Они засмеялись, и
Серый сказал:
— Клянусь, мне так
послышалось. Уточнять постеснялся.
Это украинская или польская
фамилия? Не знаешь?
— Она твою
фамилию взяла бы, — сказал
Воротников.
— Мою? А ведь
верно, — сказал Серый.
— Женился бы,
родила бы она сына, а через
восемнадцать лет на эту же войну
отправили бы его. К тому времени, я
думаю, духов будет раз в пять
больше, чем сейчас.
— Ладно тебе!
— А что? У
американцев денег не хватит?
— Уходить отсюда,
— сказал Серый, — вроде как
предавать. Те, что за нас были,
останутся обреченными. Зачем тогда
было приходить?
— Это как
жениться, не подумав хорошенько, —
сказал Воротников. Лейтенант,
сидевший рядом с ним, был
по-мальчишески худенький. Если он
молчал, то напоминал Воротникову
старшего брата. Его брат был таким
же, выше среднего роста и
аккуратно-худощавым. В маму. Он
погиб в Душанбе, когда заканчивал
восьмой класс. Он катался на
велосипеде и, обгоняя набиравший
скорость автобус, угодил под него.
Младший Воротников не плакал,
потому что не верил. Не верил, что
нога может сорваться с
велосипедной педали, и в смерть не
верил. У брата были синие глаза. В
маму. И у Воротникова синие глаза. А
все остальное у него в отца: рост, сложение,
добавка смуглости к цвету кожи,
черные волосы, а когда он отращивал
волосы подлиннее, начинали
завиваться кудри. Когда он учился в
восьмом классе, родители развелись.
— Сначала
женятся, а потом вроде как предают,
— сказал он Серому.
— Ты-то вот
подумал и не женился.
Лейтенант был
уроженцем Ленинграда и спросил:
— Вы бывали в
Ленинграде?
Воротников
ответил:
— Проездом.
— А где раньше
служили?
— Почти все время
в 76-й дивизии, — сказал Воротников,
согнул ноги и положил голову на
колени.
— Мы там в Черехе
на войсковой стажировке были.
— Ты спать не
хочешь, молодой? Может, поспишь?
— Мне почему-то
совсем спать не хочется, — ответил
лейтенант, — хотя в последние дни
спал мало.
— Так хорошо
спать лицом к солнышку.
— Я мечтал за
границу попасть служить, — сказал
лейтенант. — Вот и попал.
— Не в такую
заграницу мечтал попасть, да?
— Конечно, не в
такую. В ГСВГ или Чехословакию
мечтал попасть. Ну, на худой конец в
Киевский округ.
— Понятное
желание.
— Учился я хорошо,
но особенно не выделялся, — сказал
лейтенант.
— И ничем другим
не выделялся? — спросил Воротников.
— Блатным в училище не был?
— Нет. И в партию
не вступил, — сказал лейтенант. — У
нас многие вступали. Сначала
блатные, а уж на последнем курсе и
остальные. Вот только басом
командным я выделялся. Не по фигуре
у меня бас. Не по фигуре, правда?
— А жениться не
успел?
Серый застонал во
сне над их головами. Воротников
снял с ремня фляжку. Он налил из
фляжки на ладонь и провел ладонью
по лицу. Из фляжки пахло, как из
вазы, в которой долго держали цветы.
— Успел, — сказал
лейтенант и вздохнул. Воротников
завинтил фляжечную крышку и продел
конец ремня в петлю на чехле фляжки.
— Это одно, что я
успел.
— А я, когда
училище закончил, и жениться не
успел.
— А потом? —
спросил лейтенант.
— И потом не
успел, — сказал Воротников, —
Только, наверное, так нельзя
говорить. “Успел” и “не успел”,
наверное, не те слова для такого
дела.
— Вы убивали?
— Что?
— Спрашиваю, вы
здесь убивали?
— Я только один
месяц из шестнадцати не был штабным
клерком. Но и в тот месяц из
пистолета и из винтовки с оптикой
не стрелял.
— Знаете, если вам
приклеить бороду, было бы… —
сказал лейтенант. — Вы русский?
— Не знаю, —
сказал Воротников. — Отец таджик, а
мать русская. Фамилия у меня по
матери. Зачем же приклеивать бороду?
— Да, можно и
отрастить, — сказал лейтенант.
— Ну, и что
получилось бы? — спросил
Воротников.
— Вид у вас был бы
свирепый, — сказал лейтенант. — Я
скоро привыкну к жажде?
Воротников
застегнул ремень и ощутил
привычную тяжесть пистолета в
кобуре.
— Вот горб
верблюжий вырастет, и привыкнешь, —
сказал он. — Не то цикады звенят, не
то мои уши. Ты мне поспать дашь?
— Хочется
поговорить. Понимаете? Не молчите.
Как здесь вообще на ваш взгляд?
— Жарко здесь.
— Контролируем мы
ситуацию?
Воротников зевнул
и сказал:
— Да,
контролируем. В городах. И еще
дороги контролируем. Когда
движемся по дорогам, контролируем,
— сказал он, закуривая болгарскую
сигарету. — Контролируем, пока
движемся. Двести метров по одну
сторону дороги, двести метров по
другую.
— Нам в училище, —
сказал лейтенант, — рассказывали,
что мы здесь неграмотных бродяг,
мотыгами вооруженных, усмиряем.
Рассказывали, что одним танковым
выстрелом по сто человек в клочья
разносим.
— Одним выстрелом
сто человек?
— Да, сто человек,
— сказал лейтенант. — Не видели?
— Нет. Зато в
прошлом году на Кокче видал, как два
“шестьдесят вторых” четверть часа
по пещере на горе шарахали.
Воротников заснул
на минуту, и ему приснился
кабульский базар; только базар
Чар-Чата с его криками, кудахтаньем,
блеянием и вкусными запахами
жареного мяса сохранил для
Воротникова постоянный интерес к
началу этого лета, а на минаретах
городских мечетей и на загородных
зданиях на вершинах предгорных
холмов останавливать взгляд уже не
хотелось, и кустарные мастерские на
узеньких улочках уже не умиляли, а
раздражали его своим средневековым
обликом. В десятых числах июня он
написал рапорт с просьбой о
переводе в войска. Спустя неделю он
зашел к особисту майору Федулову,
чтобы пригласить его на проводы и
возвратить ему портативный
радиоприемник, который
тот давал Воротникову на время.
Чувствовал себя Воротников бодро,
потому что утром писарь из строевой
части сказал ему, что ответ на
рапорт положительный, к тому же
сообщил, что с послезавтрашнего дня
Воротников в отпуске, к тому же
полчаса назад Воротников искупался
под шлангом пожарной машины. У
Федулова было носовое
произношение. В начале лета он
страдал вазомоторным ринитом.
В вечерних
сумерках стих низовой ветер,
который с утра кружил маленькие
пылевые смерчики на нелепо голом,
но называемом футбольным поле
возле казармы подразделений
управления. И пирамидальный тополь
за окном комнаты, где жил
Воротников, успокоился и перестал
шелестеть листьями. В комнате, что
он делил с тыловиком Черничкиным,
было всего два стула, и они,
отодвинув койки от стен, поставили
их ближе к столу. На двух койках,
двух стульях и двух казарменных
табуретах поместились все. Сначала
выпили по трети стакана
медицинского спирта, запили водой с
томатной пастой, закусили огурцами,
редиской и датской тушенкой в
высоких банках,
и принялись за водку и
отечественную жирную тушенку, и
стали говорить громко, и перестали
оглядываться на дверь. У них не
хватило стаканов, и троим пришлось
пить из солдатских кружек.
Черничкин пил из
своего собственного
пластмассового стаканчика. За
водку Воротников хотел заплатить
ему наличными, но тот повертел
пальцем у виска. Он сказал, что по
документам этой водки уже не
существует.
К тому времени,
как за окном стемнело, Воротников
наслышался немало напутственных
речей и хороших слов о совместной
службе и совместном житье.
Некоторые слова брали за сердце,
наверное, из-за того, что он был в
размягченном состоянии “выпивши”,
а не из-за того, что был
впечатлителен, и не из-за того, что
слова были какими-то
необыкновенными. Когда свою речь
произносил Черничкин, под кожей шеи
у него надувались вены. Он глотал
окончания слов, фразы у него
выходили короткими, и он будто
подсвистывал в конце каждой фразы.
Такая у него была манера, когда он
врал, а ему говорили, чтобы он не
свистел, в этом слышался не только
переносный, но и буквальный смысл.
Все смеялись над
ним. Один майор Негрей не смеялся.
Воротников стоял у окна и смотрел
на огни на склоне невидимой в
темноте горы. За окном слышались
неотчетливые голоса. Тихолаз,
только что прибывший из Союза на
какую-то инженерную должность,
встал рядом с Воротниковым,
стряхивал сигаретный пепел в
ладонь, сложенную лодочкой, и
сказал:
— В Белоруссии
две недели назад сирень цвела.
Сирень лучше колючки.
На полу под окном
стояли две канистры с водой и
лежала кипа газет; газетами
вытирали замаслившиеся руки. Все,
кроме вечно хмурого Негрея и
Тихолаза, были веселы. Тихолаз
стряхнул пепел с ладони в окно и сел
на кровать рядом с инженером
Рустемовым. Федулов длинно
сморкался в платок. Тихолаз сказал
Рустемову, что для скорейшей
адаптации личного состава,
наверное, неплохо было бы вводить в
программу учебы основы местной
религии. Он что-то еще говорил про
религию и историю.
Воротников
проснулся и сказал, затягиваясь
дымом:
— А оттуда пара
пулеметов и пара автоматов
поливали и поливали себе после
каждого выстрела, и не то что
саперам не давали на дороге
работать, а голову поднять не
давали.
— Дорога
заминирована была? — спросил
лейтенант.
— Оказалось,
имитация, — сказал Воротников. —
Землю взрыхлили бугорками. А
заминирована была полоса между
дорогой и рекой. Танки постреляли и
в объезд пошли. Пошли по
заминированным камням.
— На камнях и
противоминный каток, наверное, не
поможет. Не пройти с катком по
камням. Вы родом из Таджикистана?
Воротников
сказал:
— В Таджикистане
я с семи до пятнадцати лет жил. А
родился на Волге. Мать у меня
волжанка. А отца каким-то ветром
туда занесло после войны.
— С парашютом
здесь не прыгали?
— Да брось ты.
Вокруг посмотри.
— В поезде мне
один освободившийся зэк говорил,
что на пересылке сидел в одной
камере с бывшим прапорщиком.
Прапорщик летуном был. Из Тарту.
Какой-то бортстрелок, что ли, или
радист. Ну, не важно. Зимой 80-го
опоздал по пьянке к взлету, и
улетели без него. Сначала улетели в
“Кресты псковские” за десантурой,
а потом, когда он уже протрезвел,
они на подлете к Баграму в гору
врезались.
— Этим бортом мой
друг летел. А я прилетел в апреле
80-го. Из Ферганы.
— Говорят, что из
Союза в Кабул всего одна дорога, —
сказал лейтенант. Его темно-зеленая
спина была испачкана светлой пылью
колеса БТРа.
— Да. В Кандагар
две дороги, в Кабул одна. Через
Саланг, — сказал Воротников. — Тебя
к Денисову назначили?
— Да, — сказал
лейтенант. — Пацан я еще. Даже
пропотевшую форму плохо переношу, а
здесь ведь и ранить могут. И такого
сложного рельефа я никогда не
видел. Сложнейший рельеф, да?
— Да, — сказал
Воротников.
Половина колеса
была мокрая от лейтенантского пота.
— Можно
высмотреть человека на другой
стороне ущелья и свистнуть ему. Или
выстрелить. А идти до него все
светлое время суток.
— Да, да, да. Горы,
— сказал лейтенант.
— Но ты не
переживай по такому поводу. Пока ты
здесь, не переживай вообще ни по
какому поводу. День прошел — и
хорошо. А о том, что будет
послезавтра, не думай. Послезавтра
— это как 21-й век.
— Вы в судьбу
верите?
— В личную,
пожалуй, нет. А в нашу общую,
пожалуй, да.
2.
Денисов приехал
на комбатовском “уазике”, который
остановился посреди дороги и не
глушил мотор. В грязном лобовом
стекле отсвечивало солнце. Потом
мотор взревел, и машина
развернулась так круто, что
казалось, уронит антенну рации.
Солдат-водитель был без панамы, и
волосы на его плохо стриженной
голове были взъерошены.
Лейтенант
поднялся вместе с Воротниковым, а
Воротников, расправляя плечи и
чувствуя боль в шее, потянулся всем
телом и увидел, что Серый сидит на
броне, скрестив по-азиатски ноги, и
на щеке у него послесонная борозда,
похожая на старый шрам. У
Воротникова покалывало в пальцах
правой ноги, и он потер ногу под
коленом. Он закинул автомат за
спину, закатал рукава и плюнул под
ноги. Денисов спросил:
— Ты со мной,
Ворот?
— Да, — сказал
Воротников.
— Зачем?
Из отпуска
Воротников вернулся на несколько
дней раньше срока. В самолете он
сидел спиной к иллюминатору и не
смотрел на горы. В иллюминатор он
взглянул, только когда
приземлились, и увидел, как с
дальней полосы взлетают две пары
Мигов. От аэродрома до штаба он
добрался на машине знакомого
артиллерийского подполковника с
разморенным, как после бани, лицом.
Переночевал он в своей прежней
комнате. Перед сном, лежа в кровати,
он разговаривал с Черничкиным и
чувствовал себя на правах гостя у
того. Перед тем как лечь, Черничкин
намочил обе простыни. Он проделывал
это каждую летнюю ночь. И каждую
ночь он наполнял водой несколько
стеклянных банок. Он ставил банки в
холодильник и в нижний
пластмассовый поддон холодильника
он тоже наливал воду. Он будто
боялся умереть от обезвоживания
ночью. На краю стола погромыхивал
вентилятор с резиновыми лопастями,
направленный в его сторону.
Следующим вечером
Воротников представлялся
начальнику штаба дивизии. Тот был
не в духе и сказал, что слышал, будто
Воротников разгильдяй. Сказал, что
умеет делать из разгильдяев людей.
Еще сказал, что “столичная” жизнь
портит офицеров, что по штабу армии,
где забывают, на каких местах у
солдата расположены карманы, будь
его воля, он прошелся бы огнем и мечом. А впрочем…
Видно, настроение у него было не
такое уж скверное. Впрочем, сказал
он, разгильдяи всегда патриоты и
почти всегда отчаянные храбрецы. Он
улыбнулся Воротникову.
Разговаривая с ним, он еще
разговаривал по телефону и криком
спрашивал, не на Северном ли полюсе
находится тот, кто был на другом
конце провода. Он почесал
телефонной трубкой вспотевший нос.
Щеки у него были мясистые. Он был
похож не то чтобы на плотно
поевшего, а на любителя плотно
поесть. Он и раньше нравился
Воротникову. Нравился
носом-картофелиной и гордостью за
свою дивизию, а теперь это была и
его, Воротникова, дивизия.
Воротников после обычных слов:
“…Представляюсь по случаю
назначения на должность…” —
больше ничего не говорил. Он
подумал, что в афганских кабинетах
такого ранга присутствуют ковры и
диваны, а на низеньких столиках
чайные сервизы и пахнет цветами или
фруктами, а здесь хорошо, что
солдатскими сапогами не пахнет. Он
подумал о внешних восточных
атрибутах власти, или атрибутах
принадлежности к власти, или… Слушая начальника
штаба, он не мог хорошенько
сформулировать мысль. И о
скрещенных саблях на погонах
подумал, а потом, повернувшись
через левое плечо, убрал руку от
правого виска на первом шаге.
В полку обошлось
без официальных представлений.
Начштаба улетел в Союз. Там
случилось несчастье с его сестрой.
Она жила в деревне и была обычной
деревенской женщиной, простой и
работящей. Ее бывший муж был
обычным деревенским мужчиной,
простым и сильно пьющим. Обычным, но
не совсем обычным. Недовольный
результатами развода,
он пришел к своему бывшему дому,
выбил окно, бросил в дом открытую
канистру с бензином, а вдогонку
горящий факел. Об этих подробностях
и о том, что случилось это в ночное
время, Воротников узнал из
разговоров офицеров штаба, и он был
рад, что представляться не надо, а
задерживаться не приходится,
потому что его батальон на боевой
операции. Место, где находилось
почти три четверти состава
батальона, к северо-востоку от
Чарикара, было отмечено на штабной
карте.
В батальоне все
было просто. Воротников хорошо знал
и комбата, и начальника штаба
Шавшина, с которым был на ты и
которого звал Васей. И одного из
командиров рот, Денисова, он знал
еще по училищу, а с командиром 1-й
роты сошелся быстро, потому что в
день его прилета в батальон у роты
был вечерний бой в ближнем к
городку кишлаке и Воротников был с
ротой. Перед этим он разговаривал с
начальником уездной милиции,
который угощал его печеными яйцами
и сладким чаем с мягкой, пахучей
лепешкой, и со школьным учителем он
разговаривал в той же затемненной
ставнями нижней
комнате двухэтажного дома, и с
двумя крестьянами в рваных халатах
разговаривал, и все это было по делу
— про отряд чужаков в кишлаке, а
когда вышел из дома, просто так, без
дела поговорил с двумя сидевшими на
земле подчиненными милицейского
начальника, один из которых,
перепоясанный патронной лентой,
чистил карабин, а второй —
настоящий бача во взрослых
шароварах и рубахе — доставал из
носика закопченного чайника
застрявшую там щепку. Потом
Воротников инструктировал взвод в
половинном составе, уходивший в
ночное усиление дозора на гребень
горы над городом, а потом был с 1-й
ротой. По дороге в кишлак он думал,
что начальник цирандоя, имевший
опыт подпольной партийной работы, и
в форме похож на школьного учителя,
а усатый учитель в грязно-сером
тюрбане и с четками в руке похож на
бандита.
К кишлаку
подходили пешими взводными
колоннами, медленным, вразвалку
шагом. Молчащие взводы были
растянуты и хрустели дорожными
камешками. Пологая у подножья гора
была зеленая от садовых деревьев, и
казалось, что кишлак карабкается в
гору. В кишлак неполная рота вошла с
севера, была встречена огнем, и
ответила огнем, матом, “суками” и
“шакалами”, а чуть позже криками
“Санчасть!”, и рассыпалась по
окраинным садам, и загремело эхо, и
по узким проходам между дувалами
продвигались, вытягиваясь в
цепочки, и вчетвером: два солдата,
командир и Воротников — прошли,
пригибаясь, через пролом в дувале, в
двухметровой ширины пространство
между забором и овальной стеной
дома, и пахло смешанным запахом
сухой травы, навоза и какой-то
животной шерсти. Пахло до тех пор,
пока не стало густо пахнуть
сгоревшим порохом.
Забор вокруг дома
был неодинаковой высоты. В месте
пролома он был выше человеческого
роста. Один солдат был замечательно
широкоскулый. Второй, пулеметчик,
был, как заметил Воротников,
любимчиком командира; ручной
пулемет, высовываясь концом ствола
в промежуток между двумя наклонно
опирающимися на забор жердями,
застучал без вступления длинно.
Выброшенные гильзы со звоном
падали под жиденькое деревце рядом
с Воротниковым, и как только у него
перестало сохнуть во рту, он
помочился на гильзы. Подгорная
часть кишлака просматривалась
хорошо, а влево обзор был плохой. Из
взвода левого фланга прибегал с
докладами проворный, легконогий
солдат, и Воротников каждый раз
оборачивался на его шаги в проломе
дувала. До наступления темноты
целью были домики-купола южной
окраины. Гранатометчики, меняя
позиции, работали парами и вели
огонь вперекрест. Снаружи домов
рвалось звонко, а внутри глухо.
Командир роты называл духов
козлами и говорил, что пусть эти
козлы и отвечают перед своим
аллахом, если в домах есть кто-то
еще, кроме них. Пусть отвечают,
потому что в доме после попадания,
верно, все всмятку. Потом он дал
команду на обход по горе сверху.
Потом Воротников зашипел змеей, и
схватился рукой за шею, и нащупал
воротник, порванный острым камнем,
отскочившим от стены дома, в
которую попала пуля. Широкоскулый
светлозубо улыбнулся ему и желтым
от табака пальцем показал
направление, откуда, по его мнению,
стрелял снайпер, и подкинул
эрпэгэшный ствол на плечо, а
Воротников согласно кивнул и
уперся левым плечом в глинобитный
забор, чтобы не дрогнуть от
близкого выстрела. Когда стемнело,
обстановка при неверной луне стала
неясной и нервной, и ракеты
подсветки взлетали полого, шипели,
трещали и взрывались, и дым в
гаснувшем ракетном свете казался
красным, и по светящимся трассам
было видно, что обходного движения
не получается, а потом Воротникова
вызвал на связь комбат и сказал, что
высылает за ним бронетранспортер
второй роты.
То было вчера
вечером и ночью, а сегодня Денисов
сказал лейтенанту, что комбат
определил того в 3-ю роту. Пока в 3-ю.
Лейтенант посмотрел на
Воротникова.
— А ты не знаешь,
зачем я с тобой? — спросил
Воротников.
— Знаю, — сказал
Денисов. — Духи двух своих
оставили. Один подох. Второй, со
жгутом на культе, жив.
— Если знаешь,
чего спрашиваешь?
— Я удивляюсь. О
чем ты с ним будешь говорить? Что он
может ценного сообщить? Как будто
он Ахмад Шах. Чайник какой-то. Лопух.
На собственной взрывчатке
лопухнулся. И так ни бэ ни мэ, да еще
минус нога.
— Ну, тебе что,
плохо со мной?
— Да что ты, Ворот?
Разве тебя можно с какой-то местной
мордой сравнить? С тобой я спокоен.
А местным толмачам не доверяю.
Когда слышу, как они между собой:
гыр, гыр, гыр, — мне кажется, что они
договариваются в спину шмальнуть. Я
рад, что ты со мной. Ну, поехали?
Верхней дорогой поедем.
— А мне что
делать? — спросил лейтенант.
Денисов сказал:
— Садись в
командирскую машину и дуй в город. И
переоденься в хэбэ, а то ты весь
мокрый.
— Мне говорили,
что здесь по ночам холодно, —
сказал лейтенант.
— Когда вернемся
в расположение, — сказал Денисов, —
ботинки тебе подарю. Хорошие горные
ботинки. Не вздумай их на носки
надевать. Только на портянки, как
сапоги. Ты что на меня так смотришь?
— спросил он Серого. — Не узнаешь?
Плова, что ли, объелся? Или с
макового поля пришел? Смотрите на
него. Никак не проснется. Потерялся
маленько.
— Какая еще
третья рота? — спросил лейтенант. —
А почему не во второй?
— Мне
необстрелянных офицеров не надо.
— Обстреляюсь, —
сказал лейтенант.
— Обстреляешься в
другом месте, тогда приходи, —
сказал Денисов. — Разворачивайся
на верхнюю дорогу! — крикнул он
водителю БТРа. — Прыгай, Ворот, —
сказал он и ударил ладонью по
полосатой от росных потеков пыли на
броне.
Потом Воротников
проснулся оттого, что Денисов
крикнул из левого люка:
— Капут, Ворот!
Доложили, что второй умер. Точка.
— Я этого ждал.
Сколько можно валяться без ноги и
без настоящей помощи. Какого хера
от моего разговора с ним хотели? Да
он в лицо мне плюнул бы.
Бронетранспортер
медленно ехал по прижимавшейся к
горе дороге почти вровень с дальним
горизонтом, и были видны плоские
зеленые крыши городских домиков
внизу.
— Неужели нельзя
было к нему, как к человеку,
отнестись? Жестокие мы стали, —
сказал Воротников.
— Мы? А они?
— Я вообще про
всех нас.
На крышах росла
трава. А может быть, это были
огороды. Улицы были узкие, и было
трудно разглядеть людей на улицах,
и был виден дым полевых кухонь, но
не сами кухни, потому что в той
части городка, что ближе к реке, и
промежутки между крышами были
закрашены зеленью тутовых
деревьев. Речное русло напротив
городка расширялось, река мелела и
разделялась на три протоки двумя
каменистыми, продолговатой формы
островками. Камни на дне неглубоких
проток были светлые, и сверху дно
казалось ровным, и протоки были
похожи на вымощенные кривые
дорожки, политые водой. За рекой на
пологих буграх зеленели, желтели и
серебрились какие-то посевы, а
кое-где поля располагались
ступенчатыми уступами.
— Про всех нас в
этом веке, — сказал Воротников.
— То ли с нами еще
будет. Считай, что едешь на
прогулку. Ты не голодный?
— Пока нет.
— А то термос с
кашей есть. Ты чего как вареный?
— В отпуске
сварился. В ритм никак не попаду. Ты
знал, что Высоцкий умер?
— Нет. Когда умер?
Вся долина по ту
сторону реки до самых гор была
покрыта растительностью. А к западу
от городка, у речной излучины, где
густо росли деревья,
растительность была потемнее, и
серо-желтая дорога по эту сторону
реки выныривала из-под деревьев и
изгибалась в направлении городка
параллельно излучине. Та дорога
называлась нижней.
О смерти
Высоцкого Воротников совершенно
случайно узнал в июле этого года,
когда Наташа показывала ему катер
ее покойного отца и он вспомнил, как
перепрыгнул с причала на катер.
Часть катерной кормы над
двигателем была покрыта квадратным
куском брезента с металлическими
кольцами по углам и пропущенной
через кольца веревкой. Под причалом
качались на волнах островки мусора.
Воротников заглянул в рубку, увидел
на штурвале медную надпись
по-немецки: “Гамбург”, а на
приборной панели прошлогоднюю
газету с крохотным некрологом. Он
прочитал некролог и сказал, что
обводы у катера не озерные, а
речные, что надводный борт слишком
низкий для водохранилища, что
надстройка над каютой впереди
рубки, наоборот, высокая и выглядит
бутафорской, а Наташа, стоящая на
причале, протянула в его сторону
ногу и показала опухшую в подъеме
стопу. Потом она повернула голову и
стала смотреть на оконечность
причала. В той стороне дрались и
кричали чайки. Воротников оперся
рукой о настил причала и,
оттолкнувшись от палубы катера,
встал на твердое. На воду упали
первые редкие капли дождя.
Они поднимались в
гору, и Воротников видел, что Наташе
с подвернутой накануне ногой
трудно идти на высоких каблуках. Он
отшвыривал попадавшиеся под ноги
камешки. Моросил дождь. Наташа
крест-накрест обняла себя за плечи,
а Воротников, чтобы отвлечь ее от
дождевой сырости, заговорил о своем
спортивном прошлом. О боксерском
отрочестве в Душанбе, о боксерской
юности в Ульяновске. У самой дороги
стояли дикие или одичавшие яблони,
а дальше за деревянными дачными
заборами яблони были ладные,
ухоженные, а потом потянулись
длинные каменные заборы моторного
завода. Минут через сорок они были у
Наташи дома. Потом Воротников сидел
в углу дивана, закинув руки за
голову, и смотрел на Наташу посреди
комнаты, а она сушила полотенцем
волосы. Потом она кинула полотенцем
в Воротникова. Он поймал полотенце
одной рукой. Другую руку он
протянул к книжной полке и взял
большую, в цветной обложке книгу.
Это был альбом, который Наташа
привезла из командировки в Гаагу.
Альбом открылся на странице с
фотографией, сделанной на родине
Вермеера. Тесный ряд одноцветных,
старинной постройки домов тянулся
вдоль канала Дельфта, и арочный
мост над каналом тоже, похоже, был
старинный. Наташа сказала, что
Вермеер был самым тихим из
фламандцев.
— Мне нравится
шипящий звук в твоем имени, —
сказал Воротников.
— А мне — в твоем.
Было третье июля,
пятница. С Наташей Воротников
познакомился в четверг второго в
ресторане гостиницы “Советская”.
Она не кокетничала, и не
жеманничала, и пошла танцевать с
Воротниковым, и сказала, что
впервые видит такие синие глаза, и
вообще… и подвернула ногу.
В июле он все
время проводил с Наташей и с
удовольствием гулял с ней вечерами
по центру города; пять вечеров в
неделю бывали прохладные, а в
выходные дни, как по заказу, было
жарко, и они ходили на пляж, и с
пляжа совсем не было видно города,
но боковая красная башня здания
музея со шпилем над серым куполом
была видна, а зеленый склон горы
успокаивал взгляд и, наверное,
нервы. На пляже Воротникову было
хорошо и спокойно. Там у него ни
разу не потели ладони. Там его
ничего не раздражало. И связка
ключей от квартиры Наташи не
казалась слишком большой для
кармана джинсов и не мешала ходьбе.
Они спускались лестницей к речному
вокзалу и шли к пляжу по бетону
между прибрежным парком и водой.
— В начале
прошлогодней Олимпиады умер, —
сказав Воротников.
Перед самым
городком нижняя дорога коротко и
круто взбиралась на травянистый
холм с каменными валунами на
вершине, а потом продолжительно и
полого спускалась.
— Вот тебе на! —
сказал Денисов. — Не помню, чем я
был занят во время Олимпиады. Все
дни, как один.
На крутом склоне
были окопы охранения, а на пологом
стояли палатки под маскировочными
сетями: одна поперек склона
барачная, две квадратные УСТ и две
лагерного типа.
— Это что же
такое? Высоцкий же не старый был.
— Сердце,
наверное, состарилось.
— Бляха-муха! —
сказал Денисов. — Вот тебе и Зина с
Ваней! Точка.
— Точка — это
просто знак препинания, — сказал
Воротников.
— А мы с тобой в
такое гадостное место едем, Сашка.
Ущелье, можно сказать, тупиковое,
без дорожного выхода на север.
Речонка ржавая. Такая гадость! И что
я предка не послушался? Сидел бы
сейчас в кают-компании и чай с
лимоном пил.
Воротников взял у
Денисова бинокль и оглянулся на
далекий кишлак. Поверх лысых холмов
он увидел в бинокль женские
фигурки, поднимающиеся по камням к
кишлаку.
— Я слышал, в
среднеазиатских городах
проститутки появились, которые
фронтовиков обслуживают, — сказал
Денисов.
— Обычные
вокзальные, — сказал Серый.
Воротников смотрел в бинокль и
видел, как маленькие женщины
поднимались от реки и, наверное,
несли на головах малюсенькие даже
для оптики бинокля кувшины. Потом
перестал видеть, потому что обзор
закрыло обрывистыми скалами. За
поворотом вправо, у входа в
северное ущелье, стояла колонна.
—
Обычные-обычные, — сказал Серый. —
Спущенные футбольные гетры, фонари
под глазами, и сами за фонарные
столбы держатся.
Денисов засмеялся
и сказал:
— Фронтовики?
Какие мы фронтовики? Фронтовики
города брали, из окопов в чистом
поле поднимались. Вот тогда был
размах событий.
— При любом
размахе все состоит из эпизодов, —
сказал Серый. Он спрыгнул на землю,
когда медленно проезжали мимо
КУнГа связи, прицепленного
коротким тросом к боевой машине.
Задняя дверь КУнГа была открыта, и
из двери торчал выгоревший добела
брезент свернутой палатки.
Во время минутной
остановки, когда Воротников
надевал бронежилет, на броню
неловко влез баскетбольного роста
рыжий солдат, на которого
пулеметчик и выглянувший из люка
водитель взглянули как на
незнакомца. Сапоги рыжего солдата
были подкованы, и он звякал
подошвами по броне. Потом поехали
опять, и горы загородили большую
часть неба. Одна БМП из колонны
пошла впереди. Другие машины
двинулись следом, но постепенно
отставали и исчезали за пылью, и
Воротников перестал
на них оглядываться.
— Хочешь сказать,
что ты здоровее всех? — спросил
рыжего Денисов.
— Никак нет, —
сказал рыжий.
— Мы видали и
здоровее.
Слева от дороги,
под обрывом, навстречу движению
бежала неслышная за ревом
двигателей речушка.
А в прибрежном
парке на Волге, в ближнем к воде
ряду деревьев, стояли лиственницы и
клены, а березы стояли дальше от
воды. Они с Наташей приближались к
пляжу и слышали тупой звон
волейбольных мячей. И слышали крики
и смех играющих. Связка ключей в
кармане не раздражала, и было
спокойно на душе, и было в высшей
степени мирно вокруг, а смех и крики
большей частью неумелых пляжных
волейболистов и волейболисток были
похожи на детские. Если мяч падал на
песок, то катился недолго, потому
что песок был рыхлый. Между песком и
спуском к воде
пролегала бетонная полоса шириной
в дорогу; к воде бетонная дамба
спускалась наклонно. Ветра по
выходным дням не бывало, и вода была
спокойная, как раз под настроение,
тихая. Бетонные ступени, уходящие
под воду, были скользкие и зеленые
от водорослей. Вода была теплая.
Ногам после горячего песка и
горячего бетона дамбы она казалась
прохладной, но на самом деле была
теплая. Чем дальше от воды, тем
горячее был бетон, и мокрые следы
быстро высыхали.
Раздевались они
всегда в одном, в первый же раз
облюбованном месте — на границе
между голым песком и травой,
широкой поляной уходящей к
предмостной насыпи, далеко от
переодевальных кабинок, скамеек и
питьевых фонтанчиков. Наташа
стелила на песок покрывало.
Покрывало было бледно-зеленое, как
и трава, выросшая на песке.
Купальник Наташи был
ярко-оранжевый. Она садилась на
покрывало, вытягивала и скрещивала
в лодыжках ноги. Она быстро и
красиво загорела. Воротников любил
смотреть на нее, сидящую на
покрывале, золотисто-загорелую, в
ярко-оранжевом купальнике. А она
смотрела снизу вверх на его ноги,
живот, грудь. Воротникова волновал
ее взгляд, и он старался встать так,
чтобы тень от него не падала на
Наташу. Потом Наташа ложилась на
спину и разговаривала с
Воротниковым, закрыв глаза. Когда
она поворачивалась к солнцу спиной,
Воротников шел купаться. Он прыгал
в воду прямо напротив красного буя,
что виднелся в блеске солнечного
отражения метрах в ста двадцати от
берега. Он отплывал от берега и
думал, что купающихся, несмотря на
теплую воду, было немного. Прыжки в
воду с дамбы — неподходящее
занятие для плохо плавающих. Для
таковых на пляже был большой
бетонный бассейн, переполненный
телами, визгом и плеском мутной
воды.
Воротников плыл
кролем, вдыхая под правую руку.
Потом он смотрел вперед и видел
красный буй не прямо перед собой, а
левее или правее. Выходя из воды, он
проводил ладонями по голове и
смотрел на ладони. Волос с головы на
ладонях не было. Преимущество
короткой прически — нигде не
оставляешь своих волос.
Однажды, плывя
вместе Наташей, Воротников нырнул
и, считая свои гребки, поплыл под
водой в сторону от нее. Он насчитал
восемнадцать гребков, вынырнул и
увидел, что лицо у Наташи
встревоженное. Она была рядом с
буем. Под водой был виден верхний
отрезок цепи, уходящей в глубину.
— Разве такие
шутки бывают? — спросила Наташа.
— У военных
бывают.
— Ты мог бы до
того берега доплыть?
— Мог бы.
Наташа не
дотрагивалась до буя.
— Часа три
одиночества, — сказал Воротников.
— Одиночества? И
больше ничего?
— Ну, еще часа три
умеренной мышечной работы.
Наташа никогда не
дотрагивалась до буя и говорила,
что ей неприятно дотрагиваться до
чего-либо в воде. Она спросила:
— Умеренной?
— В такую погоду?
Конечно, умеренной.
— А в обратную
сторону?
Воротников
улыбнулся и услышал, как рыжий
говорил:
— На измену
пробило после пыхова. Я такой
крепкой дури еще не пробовал.
Денисов сказал
Воротникову, показывая на рыжего:
— Никого не
узнавал. Всех подряд метелил.
Видишь, какая кувалда? Слушай
внимательно, боец, — сказал он
рыжему, — если я хоть раз до твоего
дембеля унюхаю коноплю, берегись. У
нас здесь воюют, а не аэродром
охраняют.
— На курок жму, а
не стреляет, — сказал рыжий. —
Когда автомат отняли, начал
кулаками долбить. И орал, помню. На
помощь звал.
Денисов засмеялся
и сказал Воротникову:
— Вдобавок
укороченный калаш за калаш не
признал и ножом швырнул в
гэрэушника. У них в казарме спецназ
ночевал.
Речушка под
обрывом бежала, чтобы прибежать в
западную часть Панджшера с севера.
Справа тянулись ломаные извивы
горной стены. Грунтовая ворога была
узкая, и Воротников, держа автомат
на прыгающих коленях, думал о том,
что передняя БМП сильно пылит. Еще
он думал, что головной дозор, шедший
вместе с саперами, обошелся без
боевого соприкосновения, что
сегодня не то 12-е, не то 13-е августа,
что вдоль дороги одни камни и ни
одной травинки, что все кругом голо:
и то, что цельно и монолитно, и то,
что в трещинах, но все причудливо,
потому что высоко и изломанно.
Рыжий солдат
взмахнул длинной рукой. Он хотел
поймать сорвавшийся со ствола
пулемета целлофановый пакет, но их
тряхнуло, и он не поймал. Денисов
схватился за крышку люка.
Воротников посмотрел на рыжего, и
тот улыбнулся ему пыльным лицом.
А Воротников
смотрел сквозь него, потому что
опять вернулся памятью в июль и
провожал с Наташей ее двоюродную
сестру Настю, уезжающую на неделю в
Москву. Они приехали на вокзал
задолго до отправления поезда.
Воротников тяготился вокзальной
обстановкой, напоминающей ему все
отъезды, которые были в его жизни, и,
главное, тот, который будет. Он
оставил Наташу и Настю в зале
ожидания и вышел на перрон. Он курил
в десятке метров от входа в
подземный переход. На таком же
расстоянии от него в другой стороне
на чемодане сидел мужчина в кепочке
с пуговкой на круглой голове. Он
сидел в окружении сумок разных
фасонов и размеров. Кроме того
мужчины и троих парней, поблизости
никого не было. Парни разговаривали
и смотрели на мужчину на чемодане.
На первом пути стоял пустой
пассажирский состав без маршрутных
табличек и занавесок на окнах.
Пахло железной дорогой. Мужчина
шумно шмыгал носом.
Потом парни
двинулись в сторону мужчины.
Воротников увидел на асфальте
мандарин, выкатившийся из сумки.
Один парень был широкоплечий, с
широкими, светло-волосатыми
запястьями. Он поднял мандарин и
остановился около мужчины. Потом он
очистил и съел мандарин. Мужчина
молчал. У парня была волнистая
челка, закрывающая лоб до самых
глаз. Он сказал:
— Мужик, мне не
составит труда попросить у тебя
денег. — Он был высокий и высокого
мнения о себе, и для него ничто не
составляло труда на Средней Волге,
и он никогда не прорывался к
разведотделению, попавшему в
засаду под Файзабадом, и не видел,
когда прорвались, как солдат с
лицом цвета сажи спрашивает
прыгающими губами, почему так
медленно шли, а второй и последний
из оставшихся в живых лежит между
двух камней, теряет кровь и упрямо
повторяет, что у него не пулевое
ранение, а просто он упал и
наткнулся грудью на сучок, а
раненых моджахедов добивают, а
капитан Воротников вместо того,
чтобы допросить их, говорит: ну и
хер с ними, с моджахедами!
Воротников
вспомнил, как назвал парня
обезьяной, и короткую драку в
одиночку против троих на перроне, и
как парень, сидя на асфальте и
оттопырив нижнюю губу, дул на челку,
и челка подпрыгивала, и из носа у
него лилась кровь, и он размазывал
кровь по лицу, будто умывался, и
Воротников испачкал в его крови рубашку, и
хорошо, что рубашка была черная, и
он сказал:
— Штык-ножом
швырять бесполезно.
— Он не
штык-ножом, — сказал Денисов. – У
него, говорит, кинжал какой-то был.
Воротников
вспомнил, как сам умывался кровью в
мае прошлого года. Это было в
Бадахшане, у моста через Кокчу, и
приклад автомата был тогда липким
от крови. Лицо посекло каменной
крошкой. Посекло глубоко, и корочки
с лица сходили долго. Последние
сошли в середине лета, и лето
прошло, и пришла осень, а в конце
осени вечера были тоскливые, и когда на западе еще
желтела полоса зари над горами, в
небе уже вовсю светила луна. Зимой
штабному Воротникову приходилось
часто летать попутными бортами.
Приходилось летать и санитарными
бортами, и в узких ущельях и над
хребтами, когда сильно болтало, у
раненых случалась
рвота, и Воротникову почему-то
запомнилось, как летел из Шинданда
в Герат на Ми-8 вместе с знакомым
майором, начальником штаба
батальона пятой дивизии, которому
предстоял отпуск, и с
прапорщиком-фельдшером,
сопровождавшим старшего
лейтенанта с осколочным ранением
лица. В вертолете было холодно. Под
формой на Воротникове был
неуставной свитер “вшивник”.
Прапорщик рассказывал:
— Я ему кричу: “Не
мама, а конечность на лоскуте,
брат!”
Майор брился
по-сухому безопасной бритвой. От
него пахло водочным перегаром.
Прапорщик резал перочинным ножикам
хлеб и соленое сало, и чужая кровь
на рукавах его бушлата запеклась
длинными полосами; просаленная
бумага была развернута на
брезентовой сумке с красным
крестом на его коленях, а ногти на
его толстых пальцах были окаймлены
темными полосками. На
забинтованную голову, качающуюся
на носилках, Воротников старался не
смотреть. Старший лейтенант был
покрыт одеялом до самого
подбородка. Или до того, что
осталось от подбородка.
3.
Они объехали
остановившуюся машину пехоты,
которая ворочала башней, направляя
ствол в сторону реки, и проехали
мимо двух стоящих
бронетранспортеров, и их стволы
были повернуты влево, а солдаты
возле них были все на одно,
запыленное лицо, и остановились,
заглушились и услышали, как речушка
перекатывает камешки. Денисов ушел
за завал на дороге. Над завалом
виднелись качающиеся шесты
саперных щупов.
Воротников
пытался забыть прошедший отпуск, но
все равно помнил, как вечером 31 июля
ветер дул с Волги, а он стоял на
Венце лицом к ветру и ждал, когда у
Наташи закончится рабочий день в
музее. С высоты вертолетного полета
он смотрел на три белых яхты на
серой широкой воде Нижнего плеса
справа от трехкилометрового моста.
Казалось, что яхты не двигаются.
Казалось, что они, наклонившись
парусами, стоят без движения в
вершинах разностороннего
треугольника. И далекий танкер на
фарватере у левого берега тоже,
казалось, стоит. Он помнил, как
тряхнул головой и отогнал от глаз
иллюзию покоя. И отогнал прочь
иллюзорное чувство, что он здесь
был всегда и останется навсегда.
В ночь на 1 августа
ему снилось, как в него стреляли из
огнемета, а он падал в снег, чтобы не
загореться. Еще ему приснился
человек, вдруг превратившийся в
отвратительную птицу-падальщика.
Еще ему снилось невероятное
множество копошащихся жуков с
пчелиными жалами. Он проснулся и
сказал шепотом:
— Кошмар.
Наташа сонно
прошептала:
— Я тоже.
— Спи, Наташенька.
Скоро утро, — сказал Воротников, он
не хотел, чтобы утро наступало, а
утро наступало.
Он и рыжий солдат
присели на корточки у края дороги,
подальше от горячего БТРа и вроде
бы поближе к речной прохладе, хотя
никакой прохлады не было. Рыжий
перевернул автомат затвором вниз и
провел по автомату рукавом.
Воротников увидел татуировку
“Женя” на тыле правой кисти.
К ним подошел
лейтенант в вымокших выше колен
широких “пустынных” штанах. На
мокрые ботинки лейтенанта налипла
густая пыль, ставшая светлой
засыхающей грязью. За скальным
завалом коротко пролаяла собака.
Под козырьковым выступом на
светло-коричневой горе за рекой
лежала квадратная тень. Лейтенант
пнул носком ботинка по ноге рыжего
и сказал:
— Встань, военный.
— А потом: — Ого! — сказал он,
посмотрев на рыжего снизу. — Новый
пээнша? — спросил он, протянул руку
Воротникову и поздоровался. Он
выглядел усталым, переминался с
ноги на ногу, а руки держал на
автомате, висевшем на коротком
ремне перед грудью.
Денисов, стоя на
обломке скалы, показывал кому-то
рукой на гору за рекой.
— Афонин, подойди!
— крикнул лейтенант белобрысому
солдату. — Опять без каски, —
сказал он. — Том лентяй, — сказал он
через минуту, погладив овчарку
рядом с белобрысым, которая хромала
на переднюю с прибинтованной
картонной шиной лапу. — Венька
работает, а Том язык вывалил и в
запасе околачивается.
За камнями опять
пролаяла собака, и белобрысый
сказал:
— Да, Венька
работает. — Он кивнул на машину
разграждения, стоявшую у переднего
валуна завала, и сказал: — Венька
работает, если бульдозер или
“имэрэшка” не ревут. Поэтому и не
начинают разгребать. Не начинают,
потому что дебильный Венька
работает, а не Том.
Лейтенант сказал:
— Что ты?
Заревновал.
Воротников встал
на затекшие от сидения на корточках
ноги и повернулся к речушке и
солнцу спиной.
— Почему без
каски? — спросил лейтенант.
— Я с каской, —
сказал белобрысый и постучал
костяшками согнутых пальцев по
каске, пристегнутой к бронежилету
на груди. — Поймите, товарищ
лейтенант. Мне перед Томом стыдно.
Он голый, а я в бронике. Да еще и в
горшке буду.
— Был бы ты мой
подчиненный, — сказал лейтенант, —
я два горшка на твою умную голову
надел бы. — Он спросил, не хочет ли
Воротников посмотреть на мертвых
чурбанов.
— Вы сами без
каски, — сказал белобрысый.
— Разговорчики!
— Пулеметчик! —
закричал сиплым голосом Денисов,
вытягивая шею и обе руки в
направлении своего БТРа.
Воротников не
хотел смотреть на мертвых и на мух
вокруг них. Он перекинул автомат из
потной правой ладони в левую.
— Вот твой сектор!
— кричал Денисов.
Звук невидимой
приближающейся колонны был похож
на нескончаемый нарастающий храп.
— Почему не в
башне? — кричал Денисов,
перешагивая через мелкие скальные
осколки. Он подошел и, споткнувшись,
нагнулся, потрепал по загривку
лежащего Тома, выпрямился и сказал:
— Жарко ему в башне. В аду будет
жарко. Восемь мин и два фугаса, —
сказал он.
— Меня прикладом
по тыкве выключили, — рассказывал
про свою провинность рыжий
лейтенанту. Автомат висел у него на
плече стволом вниз. — Особист
предложил выбор: под суд или кровью
смыть вину. А нож у меня был острый.
— Зачем тебе
острый?
— Я хотел хоть
одного духа духовской приблудой
замочить.
— Не пойму, —
сказал Воротников, — солдат ты или
жулик. Ты без слэнга не можешь
обходиться?
— Без чего,
товарищ капитан? — спросил рыжий.
— У него и
автомат, как у жулика, висит, —
сказал лейтенант.
— У нас треть
населения жулики, — сказал Денисов,
и что-то изменилось в его глазах, и
Воротников мгновенно понял, почему
изменилось. Потому что что-то
шуршало, как стремительная птица
крыльями по высокой траве. И тут же
как три частых удара по барабану, и
будто поезд ворвался на полной
скорости в подземный туннель, и
Воротникову почудилось, что где-то очень близко хором
крикнули коротким ревом, а больше
он ничего не почувствовал.
И он не знал, что
случилось с ним и с другими, и он
больше не помнил, как в пятничные
вечера Наташа варила малиновое
варенье, а он сидел в кухне и, словно
в детстве, ждал блюдечка с пенками.
Малиновые пенки он запивал
холодным молоком. Он больше не
помнил, как они любили друг друга
ночью и подолгу разговаривали
шепотом. Иногда это было просто
нежной чепухой, похожей на
ласкательные прикосновения. Иногда
это было очень важно. Иногда утром
Воротников не мог вспомнить, о чем
говорил ночью. Иногда мог. Если в
окно светила луна, он видел, как
белеют незагоревшие участки
Наташиной кожи. Белый треугольник и
два белых круга.
И он больше не
помнил, как 7 августа взял билет на
ближайший по времени рейс. И не
помнил, как они пили коньяк в кафе
автовокзала. Наташа сказала:
— Съешь и мою
курицу. Я не могу. У нас полстраны
Наташ, и только одна такая
несчастная.
— Я не хочу, чтобы
ты была несчастной, — сказал
Воротников.
— А я несчастная,
— сказала Наташа. — Дашь мне
закурить?
Под навесом над
посадочными площадками она
прикурила, несколько раз
затянулась и сказала:
— Вроде
затягиваюсь, а куда, к черту, дым
девается. У меня все тело чешется.
Это нервный зуд. Мы с тобой в кино ни
разу не сходили, на катере не
покатались.
Мимо них прошел
человек в вытертом до блеска
пиджаке, и лицо у него выше седой
щетины было цвета черноморского
загара, и пахло от него, как от
полежавших на солнцепеке рыбьих
голов, на которые ловят раков.
Зеленые глаза Наташи наполнялись,
но не переполнялись слезой.
— Я тебе в сумку
книжку положила, — сказала она. —
Бенуа. Там и об импрессионистах
есть. Только иллюстрации
черно-белые.
— Не продавай
катер, — сказал Воротников. — Я
приеду через год, и мы покатаемся.
Договорились?
— Договорились, —
ответила Наташа, и объявили посадку
в автобус до аэропорта Курумоч.
Последние слова она сказала у
автобусной двери:
— Не уезжай,
Сашка! Не уезжай, дорогой мой. — Она
сказала это в губы Воротникова
вместе с поцелуем. Поцелуй был
горький. И все было горько.
Потом они
растерянно смотрели друг на друга
через стекло окна. Женщина,
посадочный контролер, проверила
билеты и пожелала счастливого пути.
Водитель включил заднюю передачу, и
“ Икарус” медленно тронулся.
Наташа стояла, скрестив на груди
руки. Она была в серой юбке, а ее
просвечивающая, с высоким
воротничком блузка была травяного
цвета.
В автобусе
Воротников познакомился с тремя
абхазскими греками. Двое из них
сидели позади Воротникова, а один с
русской фамилией Кирсанов сидел
рядом с ним. Он много говорил.
Говорил о российской географии, о
рыночной торговле и о деньгах, а
Воротников слушал его и не слышал,
но это не имело значения ни тогда в
автобусе, когда он думал о Наташе, о
шипящем звуке в имени, о ее родинке
под лопаткой, ни сейчас, когда он,
покрытый оседающей после взрывов
пылью, с книжкой Бенуа в
сумке-планшете у левого бедра, уже
ни о чем не мог думать, потому что
был убит в голову осколком мины из
английского 81-миллиметрового
миномета.