Роман Арбитман
Принцесса
на бобах
Полемические
заметки о российской фантастике на
грани веков
Роман
Эмильевич Арбитман — известный
российский критик, исследователь
жанра фантастики, специалист по
“массовой литературе”, автор
“Урала” с конца 80-х годов.
Печатается в журналах “Знамя”,
“Волга”, газетах “Сегодня”,
“Независимая газета”,
“Литературная газета”.
Живет в
Саратове.
Имя “Золушка”
советской фантастике впервые
приклеил автор “Головы профессора
Доуэля” Александр Беляев. Слово
было сказано более шести
десятилетий тому назад, в ходе
дискуссии, устроенной
“Литгазетой”, однако быстро
прижилось, поскольку оказалось
точным, — на все последующие
десятилетия. В одно емкое понятие
“Золушка” вместилось и униженное
состояние всей этой отрасли
литературы (третируемой
мачехой-критикой), и ее протеизм (от
кухонной замарашки до принцессы), и
ее грядущие возможности (включая
брак с принцем-успехом), и даже
печальную ее зависимость от хода
часовой стрелки (отмеряющей срок,
после которого золотая карета
всеобщего признания опять
превратится в тыкву). Одно время
роль Золушки была у нас просто
уникальна. То, за что ее толстым
старшим сестрам давно поотрывали
бы головы, ей самой сходило с рук —
благо власти предержащие не больно
интересовались трудами какой-то
замарашки из литературно-кухонной
резервации. С середины 60-х и вплоть
до начала 90-х научная фантастика в
СССР переживала настоящую пору
расцвета, став по необходимости
“нашим все”: утопия, антиутопия,
социальная сатира,
роман-предупреждение, боевик, не
ангажированная публицистика,
философский трактат на
неканоническую тему — все жанры (в
том числе и скучные) могли спокойно
прятаться под сенью дружных букв
“НФ”; впрочем, термин “научная” в
этой связке воспринимался как
необходимое прикрытие.
Закономерно, что популярность НФ
была несопоставима
с популярностью, например,
детектива. Если милицейское чтиво
считалось лишь жвачкой для мозгов,
то НФ притягивала и самую
продвинутую часть массовой
аудитории. Однако ничто не вечно.
Поиски скрытых смыслов и карманных
фиг закончились одновременно с
СССР. Праздник свободы знаменовал
конец НФ — в ее привычном
воплощении. Запретные жанры
покинули свое политическое убежище
и, поблагодарив хозяйку, начали
самостоятельную жизнь. Что же
теперь осталось собственно
фантастике как ветви литературы? Упрямо не замечать
перемен? Кардинально измениться?
Дать себе засохнуть? Прикрыться
глянцевой обложкой и лечь на полку
рядом с детективом? На эти вопросы
всяк теперь отвечает по-разному.
Предтечи
на бобах
“Тот ураган
прошел. Нас мало уцелело…” К концу
столетия из патриархов жанра мало
кто остался в строю. Великое
братство Стругацких иссякло со
смертью старшего брата. Тандем
Евгения Войскунского и Исая
Лукодьянова распался с уходом
Лукодьянова. Еремей Парнов, еще
раньше оставшийся без Михаила
Емцева, ушел в детектив. Похоронив
отца-соавтора, Сергей Абрамов
выпустил еще несколько весьма
проходных повестей, а затем вообще
оставил НФ. Кончина Генриха Альтова
вынудила умолкнуть и Валентину
Журавлеву. Из многих и многих, кто
дебютировал в 60-е и активно
действовал в 70—80-е, на плаву, по
сути, теперь осталось только трое —
Евгений Гуляковский, Ольга
Ларионова и Кир Булычев. Никто из
них не изменил подходов к
жанру-кормильцу. Каждый лишь
зафиксировал привычное status quo и
черпает из себя, прежних…
Пример Евгения
Гуляковского свидетельствует об
одном: для того, чтобы стать живым
классиком, вовсе не обязательно
быть им на самом деле — достаточно
раньше времени не отбросить коньки
и переползти из одной эпохи в
другую с целым чемоданом регалий, в
ценности которых новое поколение
доверчивых читателей разбираться
не станет. Большинство из
тиражируемых сегодня
авторов-фантастов вылупились
два-три года назад, поэтому у
действующих писателей “с прошлым”
репутация мэтров; совсем не
издавать таких вроде грешно —
традиция, мол.
Между тем Е. Гуляковский, которому
сегодня присвоен гордый статус
звезды, два десятилетия назад
пользовался популярностью разве
что среди учащихся ПТУ (и
редакторов серии “Библиотека
советской фантастики”). Впрочем,
выпущенный сравнительно недавно
роман “Чужие пространства” создан
уже в новейшие времена и потому
рассчитан на более широкую
аудиторию: кроме любителей НФ он
адресован еще и поклонникам жанра
шпионского детектива. Вместо того,
чтобы написать стандартную
“космическую оперу”, автор вызвал
из бездны дух
майора Пронина — знаменитого
чекиста-опера. Роль шпионов
досталась инопланетянам. Оставив
за кадром объяснение причин
иррациональной несовместимости
звездной расы хитиново-чешуйчатых
уродцев с видом homo sapiens, писатель
вынудил инопланетян устраивать
землянам разнообразные гадости
(похищения людей, перевербовка,
порча погоды и т. д.). Ожесточение
пришельцев при желании можно
понять. В отличие от положительных
землян, награжденных автором
сплошь приличными, хоть и несколько
однообразными, фамилиями (Райков,
Гравов, Ридов, Кленов, Картов),
инопланетяне удостоились от автора
даже не фамилий, а каких-то безумных
кличек (Гагаяг, Велаяг, Аратупет).
Естественно, они затаили обиду.
Когда не удалось устранить земного
начальника Райкова (ему опрыскали
ядом кустики на даче), монстры
взялись за Гравова. Но и тут всякие
попытки перевербовать бравого
юношу — и тем самым испортить нам
игру — потерпели фиаско. Парню
поменяли имя и профессию,
зашвырнули в чужую звездную
систему, дважды превращали в
каких-то мерзких тварей, знакомили
с женшиной-вампиром,
гипнотизировали, облучали, просто
били по физиономии тяжелыми
предметами — и все впустую.
Мужественный юноша не выдал
инопланетным извергам нашей
военной тайны. Быть может, потому,
что ее не знал? Но это — уже детали…
Ольга Ларионова,
некогда известная как автор
лирической фантастики (то есть
произведений с преобладанием
трепетных семейно-бытовых
коллизий), еще десять лет назад
решила соединить свои навыки с
жанром “космической оперы”. Была
сочинена повесть “Чакра
Кентавра”, в основе которой
оказались семейно-брачные
отношения земного космонавта Юрия
Брагина и принцессы Сэнии,
представительницы немыслимо
далекого от нас Джаспера.
Счастливую идиллию то и дело
пытались разрушить коварные крэги
(разумные птицы), ибо традиционно делали
свой маленький бизнес на
несчастьях homo sapiens… Роман
Ларионовой “Евангелие от крэга” —
уже третья книга цикла о землянах,
джасперианцах и птичках-крэгах,
упорно продолжающих гадить
гуманоидам. За прошедшее
десятилетие сынок Юрия и Сэнии
подрос (хотя ненамного — ввиду
парадокса Эйнштейна), зато ареал
вредительства пернатых подлецов
значительно вырос; отныне они
распространили свое тлетворное
влияние еще на несколько планет,
включая и Землю. (В скучные
подробности противостояния
рожденных ползать и тех, кто создан
природой исключительно для полета,
автор теперь старается не
вдаваться.) Увы, давняя лирическая
закваска писательницы Ларионовой
дурно повлияла на сюжет новой
книги: вместо того, чтобы всерьез
схлестнуться с птичками, герои и
героини всю первую
часть романа выясняют отношения и
по-броуновски перемещаются с места
на место.
Как и Ларионова,
Булычев сделал ставку на
ностальгию и инерцию: те, кому
сейчас за тридцать, помнят Алису
Селезневу, для них имя писателя —
знакомый брэнд. Однако
тиражированием вечно юной, как
консервированная курица, Алисы
фантаст не ограничивается.
Характерным примером творчества
нынешнего Булычева является его
цикл “Театр теней” (начатый
романами “Вид на битву с высоты” и
“Старый год”). Наш фантаст решил
создать российский вариант
“Секретных материалов”,
противопоставив импортному Фоксу
Малдеру россиянина Гарика
Гагарина. Если герои заокеанского
сериала, обладая мандатами ФБР (а
значит, и правом произносить
ритуальную фразу “Мы работаем на
правительство”), все-таки
докапывались до сенсаций в
одиночку и лишь потом тревожили
руководство, то главные
булычевские персонажи имеют
принципиально иной статус. На охоту
за тайнами они выходят в качестве
штатных сотрудников
государственного Института
Экспертизы и при полной поддержке
оного.
Разница в статусе
главных героев предопределяет и
различие фабул. Телевизионные
Скалли и Малдер доблестно
выискивали невероятные секреты,
спрятанные за семью печатями, но в
конце концов регулярно разбивали
лбы о государственные препоны —
высокие чины из ФБР и Пентагона
ставили крест на их усилиях. Нашему
Гарику с коллегами, напротив,
компетентные органы и вышестоящие
инстанции помогают всем, чем только
можно (в первом же романе
высокопоставленный милицейский
“дядя Миша” лично благословлял
Гарика на совершение опасных
подвигов). Что касается неизбежных
“плохих парней”, то мешают нашим
героям заурядные криминальные
типы, которые наживаются на
случайно обнаруженных чудесах
(типа “дверки” в иное измерение) и
которых нетрудно утихомирить либо
при помощи УК, либо при посредстве
АКМ. Разумеется, словосочетание
“новый Кир Булычев”, возникшее на
зеленых обложках романов, не вполне
точно. Булычев-то здесь как раз
прежний, хорошо знакомый. Во первых
строках “Вида на битву с высоты”
грамотный читатель быстро
распознает двадцатилетней
давности рассказ “Выбор”, грубо
перелицованный автором в
соответствии с теперешний
политэкономическими реалиями
(исчезли СССР и очереди за
растворимым кофе; появились
зарубежное баночное пиво и
старички-демонстранты с
антиправительственными лозунгами).
В свою очередь, книга “Старый год”
являет собой повесть “Мир без
времени”, разросшуюся до размеров
романа. Памятуя о большом авторском
запасе повестей и рассказов 60—80-х
годов, легко представить себе
дальнейший механизм возникновения
на свет и остальных книг цикла…
Вымя
учеников
Пока одни мэтры
сами перешли на “новоделы”,
достижения лучших мастеров НФ той
поры — А. и Б. Стругацких —
стараются принизить их ученики.
Отчасти ради амбиций, отчасти с
целью коммерции. Пример тому —
питерско-московский проект “Время
учеников”. Кратко напомним его
историю. Пять лет назад редактор
Андрей Чертков родил любопытную
идею. Мир писателей-фантастов
братьев Стругацких, утверждал
Чертков, настолько детально
прописан, что сделался уже почти
реальным обжитым уголком
Вселенной. И раз так, было бы глупо
не пустить в этот уголок
посторонних жильцов — благо места
хватит на всех. Московским,
петербургским и провинциальным
писателям-фантастам было
предложено соблазнительное
начинание: попробовать свои силы
“на чужой территории”, сочинив
тексты a la Стругацкие (либо
продолжения известных вещей, либо
вариации на какую-нибудь из
знакомых тем, с привлечением
готовых персонажей). Так появились
“Время учеников” (1996) и “Время
учеников—2” (1998). В конце столетия
не заставила себя ждать и третья по
счету книга… О двух первых томах в
свое время было уже говорено — в
том числе и автором этих строк. Если
оставить за скобками веселую
повесть красноярца Михаила
Успенского “Змеиное молоко”,
вполне “игровую” статью саратовца
Вадима Казакова “Полет над гнездом
лягушки”, мы обнаруживаем в
остатке плохие сочинения двух
разновидностей. Либо — простые
графоманские попытки имитации
стиля мэтров. Либо — еще более
досадные попытки надрывной
полемики с повестями мэтров, в сочетании с нешуточной
(и оттого особенно тяжкой)
серьезностью полемистов. В итоге
почти все, желавшие поспорить с
мэтрами на их территории,
продемонстрировали свое фиаско. А
что в третьей книге? И там
присутствует та же неприятная
тенденция, что и в первых двух.
Авторы вновь клянутся в верности
“духу Стругацких”, уснащая свои
сочинения бесконечными именами и
реалиями из книг
классиков-фантастов (иногда этого
всего — явный перебор, как в
повести Александра Щеголева “Пик
Жилина”). Но одновременно их не
оставляет желание вновь потягаться
с мэтрами и объяснить им,
неразумным, как нужно было строить
сюжет. (Скажем, Владимир Васильев в
рассказе “Перестарки”
торжественно устраняет
“несправедливость” из “Полдня,
ХХII века” и организует happy end.) Уже
знакомое по первым двум сборникам
стремление вывернуть наизнанку
(“массаракш!”) миры Стругацких,
продемонстрировать граду и миру
гадкое нутро некогда положительных
героев рождает на свет, к примеру,
“Посетителя музея” Александра
Хакимова (совестливый охотник из
“Возвращения” превращен к
безжалостного убийцу-ксенофоба)
или “Позолоченный шар” Никиты
Филатова, где романтичного юношу
Арчи Барбриджа из “Пикника на
обочине” сделали хладнокровным
садистом.
Вообще же
вивисекторской “расчлененке”
подверглись тут и Лес из “Улитки на
склоне” (“Бегство из Одержания”
Николая Романецкого и “Долгая
дорога к логу” Станислава
Гимендеева), мир НИИЧАВО (в повести
Александра Етоева “Как дружба с
недружбой воевали” возник
неудобоваримо-занудный гибрид из
“Повести о дружбе и недружбе” и
“Понедельника…”), и мир Арканара
(в “Черной мессе Арканара” Елены
Первушиной явлен иной гибрид —
“Трудно быть богом” с “Жуком в
муравейнике”). Присутствовал в
книге и новый рассказ Андрея
Лазарчука, чья авторская манера
неизменна: хорошо прописанный
абзац — и невнятица на уровне
общего замысла. Еще в “Солдатах
Вавилона” Лазарчук выдал за роман
хаотически слепленный ком из
пестрых отрывков. Чтобы читатель
мог уловить нечто стройное в
импрессионистическом буйстве
красок, ему требовалось отойти от
полотна на расстояние
бесконечности… Все эти недостатки
присутствуют и в недавно изданном
его сборнике “Из темноты”.
Выстроить связный сюжет — для
Лазарчука задача по-прежнему
непосильная. Прокламируя свою
принадлежность к “школе
Стругацких”, он не смог перенять у
мэтров главное: умение писать
сюжетно, не теряя при этом глубины.
Пройти по тонкой грани между заумью
и пошлостью ему не дано.
Бегство
от свободы
“Товарищ, пред
тобою Брут. Возьмите прут, каким
секут, секите Брута там и тут”.
Такие вирши предлагались героями
Стругацких в стенгазету НИИЧАВО, но
были отвергнуты: мол, не годится, не
наши методы, пропаганда телесных
наказаний. И т.д. Знали бы эти
гуманисты хреновы, что из-за их
дряблости Россия едва не погибла,
захлебнувшись в мутной волне
преступности. Хулигана Хому Брута
не в стенгазете надо было песочить,
а — из “магнума” в сердце и
контрольку в голову. За пьянство в
общественных местах, за
нерыцарское отношение к Панночке,
за хамские высказывания в адрес
Вия. И вообще “Брут” — не русская
фамилия. Не кавказец ли он случайно?..
Олег Дивов, автор
романа “Выбраковка”, иллюстрирует
сегодня еще одну тенденцию
отталкивания от прежних принципов
отечественной НФ. Он делает вид, что
написал антиутопию — типа
“Фаренгейта 451”. Но тщетно. При
чтении тонкая пленочка рвется, и
из-под нее скалит зубы утопия. По
Дивову, Россию спасут судьбоносные
указы: они упростят систему
судопроизводства, передав большую
часть правоохранительных функций
сотрудникам Агентства социальной
безопасности — людям, которым
будет дозволено стать одновременно
и оперативниками, и прокурорами, и
палачами. Главный герой романа,
сотрудник столичного АСБ Гусев,
объясняет стажеру (и читателю), как
нужно себя вести. Собачка в беду
попадет — выручить, кавказец
высунется — дать пенделя, приезжий
“авторитет” поднимет хай —
пристрелить на фиг. И тогда все
будет хорошо: “Город исчерпал свои
криминальные возможности. Как и вся
страна в целом. Драконовские законы
и невероятно четкое их исполнение
сбили температуру почти до нуля…”
Понятно, никто не
может запретить Дивову писать
подобные утопии, а издательству —
их публиковать. Печально другое:
идеи “Выбраковки” пользуются
успехом, роман за пять месяцев
вышел уже вторым изданием. Молодой
читатель радуется крутизне героя и
простоте решений проблем. Для
поколения, не знающего ужасов
ГУЛАГа, диктата спецслужб и
удушающего безгласия, тоталитаризм
выглядит “бумажным тигром”,
абстрактной разновидностью
наименьшего зла, нормальной платой
за безопасность и полную миску — с
чечевичной похлебкой, конечно.
В одной компании с
Дивовым сегодня оказывается и
Вячеслав Рыбаков. Уже несколько лет
он расплачивается талантом
беллетриста за грядущее право
“пасти народы” и прописывать
горькие лекарства. Из четырехсот
страниц нового романа “На чужом
пиру” петербуржский фантаст (автор
романов “Очаг на башне”,
“Гравилет “Цесаревич” и др.)
литературе уделяет лишь сотню. Вся
же остальная площадь забита
беллетризованной (и не очень)
публицистикой. Причем такой,
которая в былые времена
существовала в виде кухонных
ламентаций творческих
интеллигентов —
под поллитру, пачку сигарет и
горючую слезу. Ответ на главнейший
вопрос: “Куда катится Россия?” —
складывался из ответов на два
вопроса помельче: “Куда
скатывается моя профессия?” и
“Куда качусь я?”.
Россия катится
прямо в пропасть, это ясно. Почему?
Потому что творческие профессии
вырождается в попсу, а творца
высокодуховного не подпускают к
печатному станку (не выпускают на
сцену, не допускают до кинокамеры,
отнимают кисть и резец). Иными
словами, падение в пропасть можно
остановить. В принципе. Если
подсказать госмужам верный подход.
Иначе как они возьмут под крыло
именно того творца — нужного и
патриотичного? А не другого —
гадкого, бесполезного для России.
Или вообще скрытую контру?
Последний нюанс
важен. Неотделимость творческих и
госбезопасных проблем для
Рыбакова—2000 выглядит аксиомой.
Недаром ближе к финалу книги
белокурые друзья и рыжие враги
окончательно расставлены по
полюсам. Омерзительный стукач
клевещет на обаятельного героя в
демократической прессе,
существующей на деньги ЦРУ.
Обаятельный герой разоблачает
гнусного агента-двойника, который
по указке из Лэнгли старается
ослабить коллективный мозг нации.
Двойника ловят общими усилиями
интеллигента и гэбиста. На
последних сантиметрах романа
апелляции к государственному
Левиафану достигают высокого
накала. В ход идут прописные буквы и
крупноблочный пафос. Выделяя
местоимение “МЫ”, романист желает
Евгению Замятину, создателю
известного романа, перевернуться в
гробу. Фанфары. Финал. Есть соблазн
кивнуть на Железного Феликса,
попенять автору: “И ты, Брут, продался
Конторе!” — и увязать выход романа
с нынешним ползучим реабилитансом
Лубянки. Не исключено, что Рыбаков,
Дивов и им подобные лишь слегка
забежали вперед. Что ж, литература,
служащая силовым структурам,
сегодня тоже востребована рынком.
Хотя преобладает
на прилавках пока еще не она…
Килобайтники
Термин
“килобайтная проза” пока
недостаточно укоренился в среде
нынешних писателей-фантастов,
однако это вопрос времени. В
условиях, когда типографские
машины работают без остановки,
выигрывает тот, кто умеет выбивать
из Савраски-Музы по килобайту (1024
печатных знака) в час.
“Килобайтников” пестуют “АСТ” и
“ЭКСМО”. Лидерами по праву
считаются Сергей Лукьяненко, Ник
Перумов и Василий Головачев.
Из всех
минотавров серии “Звездный
лабиринт” (“АСТ”) Лукьяненко —
наиболее способный, а две его
наиболее популярные книги
напоминают качественный коньяк.
Если не букетом или ароматом, так
хоть обилием звездочек на обложке:
и в названии серии, и в названиях
романов (“Звезды — холодные
игрушки”, “Звездная тень”). Первый том дилогии о
приключениях российского
астронавта Петра Хрумова, которому
приходится спасать Землю
(слабенькую по части боевых
технологий) от более сильных и
менее закомплексованных по части
этики космических рас, написан
лихо. А первые две трети книги и
вовсе читаются на одном дыхании.
Фантаст ставит по-своему изящный
эксперимент, вписывая грядущие
достижения космонавтики в нашу
родную действительность конца 90-х:
“Межзвездные полеты, чужие
цивилизации стали реальностью. И —
ничего не изменилось. Те же
раздолбанные шоссе, по которым
ползут “КамАЗы” и “Жигули”, те же
мыльные оперы по телевидению…”
Впрочем, ко второму тому действие
выдыхается (это присуще всем
“килобайтникам”), и НФ
превращается в остросюжетный
боевик, разбавленный выпадами в
адрес любимца тинейджеров 60—70-х
Владислава Крапивина. Почему-то
борьба с Крапивиным (в скрытой или
открытой форме) кочует по всем
книгам Лукьяненко: вероятно, это
возмездие основателю “Каравеллы”
за былой романтизм.
Еще один очень
известный роман Лукьяненко
“Геном” создан в жанре
научно-фантастического детектива и
вызывает в памяти сюжет фильма
“Мертвый сезон”. В 1968 году, когда
родился романист, фильм как раз
вышел на киноэкраны. Там под конец
нацистский гад доктор Хасс,
уверенный в безнаказанности,
рассказывал актеру Савушкину о
перспективах открытого газа Эр-Эйч,
воздействующего на геном. По Хассу,
в будущем человечество должно
вступить в эпоху специализации,
заданной генетически: человек-ткач,
человек-пекарь, человек-солдат…
И, главное, все
счастливы.
Из старикашки
Хасса все-таки в финале вышибали
мозги, а его портфельчик с формулой
Эр-Эйч уволакивала советская
разведка. Лукьяненко в романе
“Геном” не оговаривает, что ученые
грядущего позаимствовали
разработки из портфеля Хасса, но
итоги как-то подозрительно
совпадают. В будущем, описанном
автором “Генома”, земляне
поделены на две категории. Одни
граждане остались со своим набором
генов, и этих несчастных называют
“натуралами”. (Выбирая термин,
знал ли Сергей Лукьяненко, что
сегодня этим словечком именуют
людей традиционной сексуальной
ориентации? Видимо, нет, иначе бы не
сделал единственного в романе
“натурала” геем). Другие граждане
(“спецы”) изначально заполучили
профсвойства. Нпример, Сашу
Романова (главного героя) — сделали
пилотом: он умеет водить звездолет
и просыпаться минута в минуту, как
Штирлиц. А Ким Охара — главную
героиню — сделали бойцом-агентом,
она с рождения умеет драться, как
Чак Норрис, помноженный на Синтию
Ротрок. А Питер Ка Вальк (появляется
к концу) родился сыщиком: в нем
запрограммированы дедукция и игра
на скрипке.
Факт появления
сыщика обусловлен сюжетом.
Космическая опера, разверстанная
на две части романа из трех,
оказывается всего лишь
фантастически затянутой
преамбулой к детективу а-ля Агата
Кристи. Есть убийство, узкий круг
подозреваемых, есть мотивы у
каждого и гадский для человечества
итог, если злодея не найдут… Беда в
том, что сыск с пометкой “НФ” — это
оксюморон, сладкая соль. Генетика,
продажная девка империализма,
обессмыслила придуманный
Лукьяненко детектив. Вся дедукция
стоит копейку, так как по сюжету
генетически можно создать любую
личину для супершпиона-мутанта. В
мерзавцы автор может произвести
каждого: колокол прозвонит по тому,
кого автору не жалко прибить под
занавес. “Подумаешь, геном
Ньютона!” — говорил в таких случаях бессердечный
Коровьев…
“Валовый” подход
издательств превратил в
халтурщиков даже честных
ремесленников. Николай Даниилович
(Ник) Перумов, спец в жанре fantasy,
известный грамотными сиквелами
Толкиена, свой недавний роман
“Алмазный меч, деревянный меч”
буквально сляпал на скорую руку —
из кельтских мифов, картинок
древнеримской истории и истории
европейского средневековья,
обломков разнообразных
американских fantasy, Булгакова и
Томаса Мэлори, “Спартака” и
справочника “Холодное оружие
средневековья”. Гномы, тролли,
орки, колдуны, священники,
исповедующие культ Спасителя,
римские легионеры, маги (включая
Мерлина), бродячие циркачи,
император со свитой… — все это
обильно полито кетчупом и смешано в
горячечном воображении автора.
Герои книги, оставаясь орками или
гномами, имперскими стрелками или
магами, довольно бойко изъясняются
на жаргоне “митьков” (“дык”,
“тудыть-растудыть”), используют
современные армейские хохмочки
(“здесь вам не тут”, “поставить на
уши”), перемежают благородное
обращение “экселенц” (так, между
прочим, в книге именуют патриарха) с
панибратским “паря”. Более же
всего перумовская нечисть обожает
высокопарную тарабарщину, где
каждое слово обязательно требует
себе заглавной буквы (“Невозможно
убить Пустоту, Ничто, Отсутствие
Сущего”).
Впрочем, не эта чудовищная
эклектика — главный недостаток
романа. И даже не обилие безвкусных
сцен насилия, когда персонажей
лишают жизни разнообразными
способами (счет трупам в книге
ведется на сотни). В одном из
недавних газетных интервью Перумов
гордо признался: “Я —
антихристианин”. Разумеется, вера
есть интимное дело каждого и
писателям-фантастам не
возбраняется поклоняться кому
угодно, хотя бы и антихристу (у нас,
слава Аллаху, свобода совести).
Однако прискорбно, когда
религиозно-этические установки
создателя fantasy вступают в
противоречие с законами жанра. Ибо
fantasy — та же сказка: в финале добро
обязано победить зло. У Перумова
это невозможно в принципе.
Моральный релятивизм автора
уничтожил грань между добром и
злом. Едва ли не все главные герои
книги — убийцы (нередко и
детоубийцы), а потому сочувствия не
вызывают, при всем желании
фантаста. Следить за приключениями
омерзительных существ, проливающих
реки крови (в том числе и своей),
тошно и тоскливо. Никого из них не
жаль. Победы никому из них желать не
хочется. Если в финале они пожрут
друг друга, мы не заплачем.
Как и Перумов,
Василий Головачев нетвердо
различает “хороших” и “плохих”,
поскольку торопится накрошить
персонажей побольше. Недавний его
роман “Регулюм” не хуже и не лучше
остальных. Существует мнение, будто
фантастические боевики Василия
Головачева одинаковы, поскольку
все изотовлены из одних и тех же
подручных материалов: словаря
иностранных слов, популярного
руководства “Основы рукопашного
боя”, справочника по стрелковому
оружию и книги Д. Андреева “Роза
Мира”. Однако нам этот подход к
головачевским романам кажется
упрощенным. На самом деле сочинения
этого автора делятся на две
категории: а) с краденым сюжетом; б)
без сюжета вовсе. В романах второй
категории все непрерывно горит и
бессмысленно
крушится, герои дерутся ногами,
пуляют друг в друга из различных
видов оружия (от модифицированного
современного до абсолютно
фантастического), а в промежутках
между стрельбами ведут заумные
разговоры, интонируя прописные
буквы, с которых начинается каждое
второе слово (“Не его ли берегут
Хранители, Люди Внутреннего Круга,
опекающие Храмы, то есть Модули
Иной Реальности?” — цитата наугад
из романа “Перехватчик”). В
головачевских романах категории
номер раз: стрельбе, дракам и
броуновским перемещениям
персонажей по вертикали и
горизонтали придана толика смысла
— за счет простодушного рэкета у
коллег-фантастов.
“Регулюм”
принадлежит к первой категории.
Фантазийный хаос нанизан на сюжет
“Конца Вечности” Айзека Азимова —
с той лишь разницей, что простоту
азимовского мироустройства здесь
подменяет невероятная
запутанность (“Иерархия
Мироздания гораздо сложней, чем мы
считаем”), а путешествия во времени
называются иными, более
заковыристыми, терминами; причем
всякий раз другими. Кроме муторных
описаний разнообразных бойцовских
приемов, кроме дурной геополитики
дугинского розлива (Россия —
“главный фактор стабилизации
человеческого социума в целом. Тот,
кто управлял Россией, по сути,
управлял миром”) и привычной
даниил-андреевщины (“Роль
стабилизатора Регулюма выполняет
общечеловеческий эгрегор как
разумная надсистема”), книгу
подпитывают отголоски свежих
голливудских сюжетов. Одна из глав
названа “Миссия невыполнима”, да и
без братцев Вачовски дело не
обошлось (“Человек —
неироздания”). На Стаса, главного
героя, пребывающего в “состоянии
внутренних разборок с самим собой”
(проблемы в личной жизни),
сваливается еще задачка
упорядочения Хаоса. Помогают Стасу
его школьный друг и прекрасная
агентесса из Скрытых Столетий
(чтобы не морочить читателю голову
головачевскими словесами,
воспользуемся азимовской
терминологией). Герой, “сканируя
пространство в поисках злых
намерений”, берет к ногтю не только
всякую вражескую шестерку
(“квадратное лицо которой с
расплющенным носом говорило о
почти полном отсутствии
интеллекта”), но и дичь покрупнее —
вплоть до уровня замглавы
Администрации Создателя. Хотя
временами у Стаса “голова была
заполнена дымом эйфорической
заторможенности” и дым валил аж из
ноздрей, в финале герой почти
разрушил Вечность и почти
воссоединился с возлюбленной… Или
почти воссоединился с Вечностью и
почти доконал возлюбленную?
Прелесть текстов Головачева в том и
состоит, что финалы можно толковать
и так, и сяк — на тиражах это не
отражается.
Там, где
нас нет
Увы,
“килобайтаж” недоступен тем
немногим фантастам, которые
стараются увязать сюжетность с
художественностью и пишут
медленно. Речь идет о Марине и
Сергее Дяченко (“Пещера”,
“Армагед-дом”), Михаиле Успенском
(“Там, где нас нет”), Евгении Лукине
(“Зона справедливости”), Юлии
Латыниной (“Инсайдер”), работающих в жанре
“фантастического реализма”. Жанр
этот восходит к классике —
повестям Гоголя и раннему
Достоевскому, где Невероятное
может вторгнуться в реальную жизнь
— и перевернуть эту жизнь вверх
дном. Читатель, уставший и от
наукообразных посылок НФ, от
надоедливо-сказочных посылок fantasy,
от “килобайтных” боевиков и
утопий с привкусом Лубянки, мог бы
принять такие правила игры… Но
пока этот читатель немногочислен.
Музыку заказывает не он.