«Урал», №10, 2000
Ариадна
Корнилова
Могу не
приезжать…
Сценарий
документальной книги
Ариадна
Корнилова — родилась в 1976 году в
Подмосковье, выросла в Дагестане.
Год училась в Литературном
институте им. Горького. Живет в
деревне под Сарапулом. Публикуется
впервые.
— Девушка, вы все
одна, вам не скучно?
Я успела забыть,
что он проходил за спиной, и не
сразу поняла, кто спрашивает. Он
стоит под рябиной, улыбается.
Только губы, а что же глаза? Вопрос.
Я ответила, типа:
“Да вроде нет, нормально”, — и
отвернулась, а он ушел со своим
собутыльником прочь из двора, и я
могла только корить себя за то, что
сама не сдержала улыбки. Будет он
развлекать тебя, как же. Не смотри
ему вслед.
Завтра месяц, как
я болтаюсь в этом гребаном дворе,
конца-края не видно, и каким ветром
меня занесло сюда снова?
Дорога
развертывалась лентой в пустыне и
скатывалась в клубок за спиной.
Низкие облака над миром. Молитвы на
перевалах. Узень, ночь в гостинице,
Гурьев, Астрахань. Все это не по
первому разу, поэтому не интересно
расписывать. Дети, ехавшие на
военные игры. Песня, записанная от
них. Волгоград, совершенно лишний,
моя телеграмма Насте. Молоко в
Карамыше, менты после Саратова:
“Едете одна? Ничего не везете?”
Знала бы, лично для вас — полкило
героина. Мальчик с моей группой
крови на камуфляже. Казань, новый
вокзал, брусчатка, билет до
Сарапула.
И опять после
Агрыза невмоготу этот вагон и люди,
которых я вижу впервые и никогда не
увижу после. Забираю сумку, выхожу в
тамбур, и угрюмый пейзаж, что в
грохоте пролетает мимо — только
мой.
Следом в тамбур
выходят статная молодая женщина и
огромный рыжий мужик в очках. На
спине у него симпатичный рюкзак с
удодом и надписью “Back to nature”. Я
изучила ее, а также самодельную
тележку, чтобы в следующий момент с
ужасом осознать, что все это
валится на меня.
— Эй, вы что! —
автоматически вцепилась в него,
чтобы не упасть самой.
— Так поворот
такой, тряхнуло, — оправдывается
эта масса, общей сложностью
килограмм на сто пятьдесят,
восстанавливая равновесие.
При чем тут
поворот, он всю дорогу пиво дул.
Сарапул.
На путях грузовой
состав, значит, идти на поселок по
мосту, который запомнился с
детства, когда я приезжала с
бабушкой на каникулы после первого
класса. А когда я была здесь в
последний раз? Не помню, считать не
хочу. Бабки нет, и сейчас я в это
поверю.
Сонный двор,
никого, и никто не увидит, какая я
страшная после почти недельной
дороги. Ключи, как всегда, на ходу,
пустая прихожая. Бабки нет, и
квартира моя. Покамест.
Первые дни я не
вставала с дивана, отсыпалась,
разгадывала кроссворды, вспоминала
прежние свои встречи с Настей — и
все это было так далеко и странно.
Мы приезжали сюда,
к своим бабкам, — последний раз три
года назад, и она звала меня снова,
настойчиво и беззаботно, и
возмущалась, что я забыла в этой
Азии. А я и себе не могла объяснить,
что с трех лет это моя страна, так же
как Россия. Даже больше. Где еще эти
закаты, как миражи, и монеты в
прибрежном песке, и скалы у края
пустыни жадно впитывают апрельский
дождь? Все это надо любить и видеть.
А потом ко мне в
Туркмению нагрянула мать. Она
ездила в Сарапул оформлять
наследство и встретила там Настину
матушку, мол, Настя так рада
письмам, каждый раз визжит и до
потолка скачет, а мне стало стыдно,
я давно не писала ей и не рада была
ее письмам, они вырывали меня из
покоя — полные парнем, которого я
не знаю, и проблем с той же матерью,
и еще, и еще — все бездонное горе
юности, которое я хотела забыть, и
как горько читать, что и она не
миновала.
— А то поедем, —
предложила мать, — мне все равно
опять туда за документами.
Одна мысль —
можно поехать, а не врать, что
приеду. Я бы заплакала, да было
стыдно слез.
Но все, о чем я
мечтать не смела и к чему так
стремилась, обернулось усталостью,
ложью, и бог знает, что ждет меня
завтра. Устав от спанья, я ходила по
городу — и казалось, помню каждую
трещину на асфальте, и ничего не
изменилось, никогда не изменится, и
через сколько бы лет я сюда ни
вернулась — все то же.
Я с трудом
разбиралась в русских деньгах, да и
не было их у меня, но совершенно
плевать, и хорош этот бездумный
день и муаровый перелив теней
сквозь тюль — ветви, ветер и солнце;
и ночные ищущие фары по потолку —
эти светлые ночи начала июля, я
успела забыть, как когда-то они
сводили меня с ума.
Как когда-то, я
просыпалась в ночи и лежала без сна,
не жалея о нем — все равно высплюсь
после, когда под окнами играют дети
и старухи обсуждают судьбу кота,
привезенного мной из Москвы
бабушке, а теперь она умерла и т.п.
На самом деле мне не был важен ни
кот, ни то, что уже приехала
заезжавшая к отцу в Дагестан мать
(странная у нас семья) — а Настасьи
все нет — лишь золотой этот вечер
сквозь кроны деревьев, когда я
сидела и не знала, с чего начать эту
книгу, и не знала, о чем она будет, но
и это не волновало, просто хотелось
запомнить вечер, шелест вершин,
скрип стержня по бумаге, камский
загар — славное счастье сквозь
полудрему ресниц; и ровным
дыханием, и неровным почерком, и
далеким скрипом качелей (я сама
качалась когда-то с Настей) — так
чего я хочу, кроме этих беспечных
дней, но пока я любуюсь ими, как в
зеркале.
Неделя прошла, и
надоел Сарапул, Насти нет, я даже не
жду ее. Я столкнулась с ее бабкой в
подъезде: “Вы не знаете, Настя не
собиралась приехать?” — “А Настя
теперь сюда не приезжает”.
От притушенных
огоньков земляники в лесу до
сладости книг — Айрис Мэрдок,
издательство “Радуга”, между
мытьем посуды и взглядами
встречных — что еще вмещает моя
вселенная? И я ничего не буду хотеть
от вечера, но приму с его ладони все,
что он мне подарит.
Мама: “Пошли во
двор, что сидеть в четырех стенах”.
— Так все
скамейки заняты.
— Качели
освободились, пошли.
Из одного сиденья
выломана доска, а так — то же небо,
рябины, сплетницы на скамейке. На
другой — двое мужиков и молодая
женщина с коляской, ждет, когда они
прикончат бутылку водки
“Сарапул”. Изящная пара, а второй,
видно, приятель. Однако они допили,
встали, и смотрю, под юбку ей лезет
совсем не тот, на кого я подумала —
муж. Они забрали коляску и ушли в
первый подъезд. Их всего в доме три,
наш — второй.
— Ну и логика,
пить на пленэре, а потом домой, — не
удержалась мать.
— Так и не поняла,
кто в этой компании муж. Тот, в
голубом?
— Это ее брат.
Видела, как он с ребенком нянчился?
Я приняла ее
версию, когда он вышел и направился
в третий подъезд — подозрительно
прямо для трезвого. Нет, вряд ли он
красив с точки зрения классики, но
что-то в нем было, что заставило
меня позавидовать той, которую я
посчитала его женой.
Н. появилась на
следующее утро.
— Я на два дня. Это
ведь вы были вчера на качелях? Я еще
вечером приехала, да мне из окна
ничего толком не видно, деревья
мешают.
Мы уходим гулять
по поселку, свежо.
— Ну,
рассказывай… Как Андрей? (Парень, с
которым она живет уже год.)
— Так, ссоримся
понемножку, — она зябнет, да и мне
неуютно мотаться, как раньше, по
улицам.
— И кто же
начинает?
— Он говорит, что
я.
— Ну, он мог бы
быть и умнее. (Ему двадцать три, ей
только шестнадцать.)
— Последний раз
мы с ним на день молодежи сцепились.
Я тогда напилась. (Что-то новое.)
— Зачем, Настя?
— Так, просто, —
она жмет плечами, — он как раз
дежурил на Майдане, он же мент,
бобик водит. Мы с Эльзой садимся к
нему в машину, а там баба…
— Баба? А сколько
ей лет?
— Ну… лет
семнадцать. Я ее спрашиваю: “Ты что
здесь делаешь?” Она: “Сижу”. — “А
че сидишь?” — “Вот, они меня катать
решили”. — “Кто — они?” — “Да вот,
все”. Дура, что ли. “И он тоже?” —
на Андрея. “И он”. А мы уже
отъехали. Я дверку пинаю:
“Останови”. Выскочила — и бежать;
слышу, Эльза говорит: “Верни ее”.
Он за мной, держит, я лягаюсь, он уж
чуть не за шкварник, руки
заламывать…
Шкварник, надо
полагать, загривок.
— Я вырвалась,
каблук сломан, пьяная, злая. Ладно,
улицы вроде знакомые, дорогу домой
нашла.
Сделав круг по
поселку, мы вернулись во двор, на
скамейку. Но сидеть холодно, может
быть, в центре теплее? Едем; в городе
и вправду солнце.
— А на другой день
к Эльзе двоюродный брат приехал,
Руслан — я про него писала, он за
мной лазил — с другом, и мы все
поехали на турбазу. Там все такие
крутые, пьяные, думают, ну… мы с
Эльзой девушки такие… Русик
послушал, как я ору: “Не трогайте
меня”, короче, говорит: “Выходи за
меня замуж”. Я его обсмеяла, а друг
ему: “Че, мент попользовался,
теперь ты жениться будешь?”
— А ты?
Промолчала?
— А что скажешь?
Мы с Эльзой сразу: “Отвезите нас, мы
не останемся”. А они: “Нет”. Там до
города пять километров, они думали,
мы не всерьез. А мы обозлились и
ушли. Ладно, потом нас подбросили.
Мы обошли базар,
руины набережных улиц, съели брикет
мороженого, переляпались им, у
подножия горы напились ключевой
воды. Чем бы еще заняться? Я хочу,
чтоб Настя осталась подольше, но
тут и за два-то дня с тоски сдохнешь.
Настя размышляла над тем же:
— Надо срочно
найти парней.
— Где ты их тут
найдешь? Я тут год прожила, на меня
никто не взглянул. Это тебе не
Челны.
— Да там бы я двух
шагов не прошла, а тут хоть весь
день мотайся. Мертвый город
какой-то.
— Ну, это еще
Салтыков-Щедрин сказал.
— А я думала, это
мое открытие, — с горечью сказала
Настя, — ну да что-нибудь придумаем,
до вечера далеко. Айда лучше ко мне,
чай пить.
Делать мне тогда
было нефиг. И сейчас нечего. Вот
куда я иду?
Вечером она и
впрямь нашла знакомых пацанов:
детский сад, сидят, обсуждают
вчерашнее — кто как пил, кто как
блевал. Интеллектуальная тема, я
порываюсь уйти, Настя просит:
— Останься, что я
буду одна?
— Вечер холодный,
иди и ты домой.
— Так пойдемте ко
мне, — предлагает один, Роман.
Прочие — Дима, Вася, Стас. Стасу
пятнадцать, он мой сосед по
площадке, но я не сразу его узнала,
так он вырос.
Н. Поворачивается
ко мне. Она ищет себе приключений,
но ведь я ей не дуэнья. Их четверо,
нас двое, предки у Ромы в Москве и
бутылка в заначке. А без вина что,
веселья не будет?
— Мне интересно,
вы со своей ликерки все выпиваете
или другим хоть чуть-чуть остается?
— Да ты что, ее не
выпить! К нам Лужков приезжал, нашу
водку в Москву и в Пермь отправляют,
там водка фуфло, не то что наша!
— Зато пиво у
вас… — морщит нос Настя.
— Что, не
понравилось? — спрашивает Вася.
— Лучшее в
Удмуртии, между прочим, — ехидно
сообщает Дима.
— В Удмуртии
может быть! А нашему, челнинскому, в
подметки не годится, — уточняет эта
патриотка.
В спиртном я
полный дуб, остается слушать и
топать вслед за всеми мимо гаражей,
опасаясь в сумерках подвернуть
ногу.
Квартира, клип
“Брюкстрит бойз”, пока парни
готовят закуску и считают стопки.
— Мне не надо.
Никто не
настаивал, мне налили морса, но в
итоге я тоже слегка пьяна. Настя
оттаяла, все-таки ей не хватает
сверстников, ладно, а чего не
хватает мне? Она пьет, чем дальше,
тем шире зрачки, но что-то
прорывается и от той прежней Насти,
которую я еще помню.
— Я стала хуже? —
смотрит она на меня, и глаза
блестят. Бутылка пуста, парни вышли
курить на площадку, Дима ушел после
первой стопки.
— Наоборот, ты
стала — во! Статная. Правда. А была
как жеребенок.
Она улыбается так,
будто сейчас заплачет. Да нет, что
там, Настя. Все будет отлично.
— Девчонки,
айдате танцевать!
Вася наладил
штуку, которая, как фотовспышка,
через неравные промежутки времени
создает в темноте эффект
стоп-кадра, это классно, и кружится
голова. Техно, полная психоделия, я
выдыхаюсь чертовски быстро, сажусь
на подоконник, спокойная ночь,
сколько же времени, бедные у Романа
соседи.
Но музыка
изменилась (“Ты подойди
поближе…”), Роман на правах
хозяина приглашает Настю
(“…почувствуй, что я рядом…”),
Вася уходит на кухню (“…позволь
мне насладиться…”), а я сижу и
совсем не думаю, что из темноты мне
протянет руку Стас, а я спрыгну,
запутавшись в шторах, и обниму его за плечи.
Как он высок. И не
умеет ни вести, ни держать, но
откуда всплывает эта грусть
поперек горла? Еще с той вечеринки,
когда я была младше Стаса, и
мальчик, который мне нравился, не
подошел ни ко мне, ни к кому —
просто взял и ушел, когда начался
медленный танец. Я впервые тогда
пришла на дискотеку и не помню с тех
пор, чтобы с кем-то танцевала. Хотя
танцевала, конечно. Просто не помню.
А время?
Двенадцать.
— Я ухожу, меня
мать потеряет.
— Ну, еще один
танец, — очарованный Настей Роман.
Противная сама себе своим
занудством, я выхожу на площадку, а
Рома отматывает кассету назад.
Как быстро ночь
промчалась.
В первом часу я
все-таки вытащила их. На крыльце
меня грозно встречает мать: “Что
это за компашечка?” Я не успела
даже сказать “до свидания”, что за
юмор, мне не 12 лет. Но она закрывает
за мной дверь и говорит: “Не думай,
я беспокоюсь не за тебя. Как ты
могла оставить меня одну спать в
этой квартире?!”
Наутро у меня
только волосы пахнут дымом и
Стасовым одеколоном.
Потом за ней
приехали ее родители, и Настя
предупредила, что они хотят купить
нашу квартиру для ее брата. Я не
приняла ее всерьез.
Только что под
начинающимся ливнем я, Стас и Настя
сбегали за мороженым, и теперь мы
стоим в подъезде, смеемся и смотрим
на потоки. Входит Настина мать, они
зачем-то ездили в центр. Отец медлит
у машины.
— Мы сейчас к тебе
зайдем, — говорит она мне.
— А что там
делать?
Настин отец
отказывается идти: “Давай сама”, а
я прошмыгиваю следом. После
любезностей: “Сколько вы хотите?”
— Семьдесят.
— Нет, это много. В
Челнах можно купить за восемьдесят.
Просто Игорю нравится Сарапул.
Рассуждения о
карьере сына и о карьере его жены.
— Пятьдесят —
пятьдесят пять, не больше.
— Нет, нас это не
устраивает, — мы оскорблены до
глубины души, так вот что бабка меня
пытала, а я и не подумала, эта
партизанка Настя хоть бы словом
обмолвилась, вот почему ее мать еще
в тот приезд с моей любезничала,
никогда ведь такого не было. Мы
отказываемся наотрез.
Пятый час, мы с
матушкой сидим на качелях и
наблюдаем за сборами — Настя
уезжает. Она звала меня с собой, но я
отказалась: “Сейчас не могу — дела.
Соскучусь — обязательно приеду,
где-то в начале августа”. Подходит
ее мать, подтверждает приглашение.
Я отказываюсь снова: “Как я мать
одну здесь оставлю? Продадим —
приеду, у меня, честно, просто денег нет”.
— Так мы и
отвезем, и привезем, — настаивает
она.
— Не, неудобно, —
любуюсь я купленными вчера
джинсами.
— Да полно! На
дискотеки походишь (Что я там не
видала?), с парнями познакомишься…
А то поменяете квартиру на Челны…
Я настораживаюсь.
Я и раньше улавливала в Настиных
письмах какие-то матримониальные
планы, мое шальное воображение
рисует все в красках, кого же она
хочет мне спихнуть, не Андрея ли, may
be, я дурочка и дикушка, но, блин, и
Челны не высший свет, и в
посредничестве Настиной матери я
не нуждаюсь — ноги моей в Челнах не
будет. Я искренне лгу, что
непременно приеду, в Сарапул из
такой дали — и до Челнов не
доехать…
— Ну, дело твое.
Н. прощается с
бабкой, садится в машину, и я с
облегчением слежу, как белая
девятка с выцветшей кляксой на
багажнике исчезает со двора.
Недели через две
мать решила, что хватит с нее
Сарапула, из которого она не зря
когда-то сбежала после школы.
Демонстрировать квартиру
любопытным я смогу и одна —
серьезных покупателей нет, и, может,
мы зря с таким негодованием
отвернулись от Настиной матери?
— Тут до
морковина заговенья можно сидеть,
ничего не высидишь. Я уезжаю в
Дагестан. Если что, дашь телеграмму,
я вернусь. Хочешь, доверенность
тебе оставлю.
— Не надо! —
испугалась я. — Лучше сама
оставайся.
— Ты хочешь, чтобы
я тут сдохла? — заявила она со всей
еврейской страстью. — И потом, я по
Ларисе скучаю так же, как по тебе, в
тот приезд я с ней не навидалась.
Спорить
безнадежно, Лариса — моя старшая
сестра, я сама не видела ее уже года
два. Мать уехала в тот же день, а я
осталась переваривать ее отъезд и
то, что чертовски ей завидую.
Это был
понедельник, на другой день пришла
старушка из соседнего дома, ее
знакомые хотели бы посмотреть
квартиру, просят, чтоб вы были
завтра дома. Пожалуйста!
В среду они
пришли, квартира им поглянулась, мы
сговорились о цене и о том, что я
извещу их, как только мать приедет.
На том и расстались, и я побежала
давать телеграмму. Что ж, я мать
предупреждала, мое дело маленькое,
и теперь, пока ее нет, мне остается
одно — наслаждаться полной
свободой.
Настя оставила
мне привычку выходить по вечерам во
двор, это единственное мое
развлечение за весь день. Я сижу на
качелях, чтоб никто не подсел с
разговорами, и лишь иногда уступаю
место малышне.
Теплые сумерки, я
тону в прямо-таки патологическом
блаженстве. Неужели я скоро уеду
отсюда и не увижу никого — ни
пьяниц, ни старух на лавочке, как не
увижу Насти, я не хочу ее больше
видеть, наблюдать, как она пьянеет,
потом трезвеет… Насколько же я
была младше четыре года назад, если
меня устраивало ее общество?
Насколько мне было скучно?
Проходит Дима:
“Тебя не узнать”, да полно, я всего
лишь заколола волосы; не решается
подойти дядя Сергей. Я улыбаюсь, и
улыбается обрадовано он.
— Сидишь, так
серьезно смотришь… А потом
улыбнулась — я сразу узнал.
Дядя Сергей был на
инвалидности после аварии, в
которой он выжил, а его мотоцикл —
нет. Мы знакомы давно: делать ему,
как и мне, нечего. С ним легко и
весело. С ним можно вспомнить Настю
— ту, какой она была до Андрея; его
можно слушать, и не напрягать
внимание, и болтать ногами, и
обрывать рябину, порой пригубливая
трезвящую горечь ее недозрелых
ягод.
Он рассказывает о
закрытых городах на севере — то,
чего я не знаю; как купался в марте в
Финском заливе — полез пьяный,
вылез трезвый; инвалидность,
оказывается, сняли, и он работает на
заводе.
— А на заводе-то
чем занимаетесь?
— А помогаем тем,
кому делать нечего, — отмахивается
он.
Завод оборонный,
другого ответа я и не ждала.
— Ты покупателей
на квартиру еще не нашла?
— Нашла вроде.
Сегодня.
— А здесь почему
не хочешь остаться? Там лучше?
— Вряд ли, — я
пожимаю плечами. — По крайней мере,
там пьяные на улице не валяются,
дети по квартирам не ходят, кусок
хлеба не просят.
Он суровеет: “Это
да”.
На скамейке этот
парень, по жизни в голубой рубашке,
опять с бутылкой и опять с кем-то,
они поглядывают на нас — я говорю
слишком громко? Но что мне до него,
что до этой рябины, изодранной
бультерьером?
Я уеду из
Сарапула, иншалла1.
Почему я так
ненавижу этот город? Город среди
лесов, в которых я не бывала, на
широкой реке, в которой мне холодно
купаться. Его название означает
“Золотая рыбка”, разве не
сбывались здесь мои самые шальные
мечты? Я хотела поступить отсюда в
Москву — и поступила, вот только
учиться мне не хотелось, и я умотала
после первой сессии. Я рвалась сюда
повидаться с Настей — но и это мне
ни к чему; где-то на задворках души
мне хочется, чтобы этот то ли
парень, то ли мужчина заговорил со
мной, — но даже представить не могу,
этого никогда не будет.
Четверг, вечер,
качели. Без двадцати одиннадцать.
Сергея нет, как нет и того, кто
спросил сегодня: “Девушка, вам не
скучно?” Сколько их, сказанных
походя слов, сколько будет еще —
грошовое внимание, отчего теперь
оно так ценно?
Без пятнадцати.
Что за манера постоянно смотреть на
часы? Еще чуть-чуть, и я пойду спать.
Но возникает подвыпивший Сергей, и
я радуюсь ему, как щенок.
— Ты ждала меня? Я
так и знал.
— Я уж думала, вы
сегодня не придете.
— А я скалымил.
Доски грузили, вот, только сейчас с
нами рассчитались. Помнишь, я вчера
про малинник обещал? Так я ходил,
смотрел, малины нет, с полстакана
набрал, ну, что это — дело? Но если
хочешь, пошли в садик, яблоки
посмотрим, может, созрели. У меня
друг там сторожит, пацанят гоняет,
чтоб не ломали. Айда, что тут сидеть?
— А далеко? —
опасаюсь я, все-таки темнеет, и бог
весть, что у него на уме.
— Да тут же, на
поселке.
— А ваша жена меня
не поколотит?
Он возмущен: “Ты
современная? У меня жена тоже
современная, пошли”.
Ладно, как не
стыдно о людях так плохо думать. Я
встала, потянулась, и мы пошли, а на
выходе из двора, за гаражами,
столкнулись с этой парочкой
алкашей, и тот, в голубом,
демонстративно повел плечом, чтобы
уступить дорогу, и заглянул в лицо.
Но было уже темно, а я смотрела под
ноги и подняла голову, только когда
они прошли. Жаль, двух минут не подождала; а Сергей
сказал:
— Видела, мужики
на тебя глаз положили?
— Месяц в одном
дворе болтаемся.
— Они со
вчерашнего еще, на лавочке когда
сидели.
— А, тогда-то… Бог
с ними.
Садик и впрямь
близко, в следующем квартале,
кажется, мы уже были здесь однажды
— с Настькой. Сергей показывает мне
яблони, но уже совсем темно, мне не
отличить их от лип, и вовсе
неинтересно, и зачем я осталась на
качелях?
На голоса
появляется сторож, приятель Сергея,
солидно рекомендуется: “Виталий
Семеныч”, нагибается чмокнуть
руку, я шарахаюсь и смеюсь.
— Да не бойся, не
укушу, — он тянет руки к плечам.
— Вот только
этого не хватало, — увертываюсь я и
от объятия.
— Мы-то за
яблоками к тебе пришли, — говорит
Сергей.
— Да яблоки
зеленые, осерешься ты, осерешься!
В садике я нарвала
ромашек, потом у Виталия Семеновича
мы смотрели церемонию закрытия
Московского кинофестиваля —
актовый зал садика, зеркала, как в
танцклассе, расписные стульчики
вдоль стен, чай в ковшике и старый
телевизор: “Ты запомнишь этот
вечер”.
— Я? Чего ради? —
Мы возвращаемся тем же путем в
спящий двор. — Вы домой пойдете?
Нет? Я тоже еще посижу на скамейке.
— Я как-то спал
тут.
Я зарываюсь в
цветы, они почти не пахнут.
— А с тобой
тяжело, думаешь, что сказать, да
поинтересней.
— А мне нравится
вас слушать.
Откуда-то сверху,
из темных окон, полетел яркий
окурок.
— В подъезде, что
ли, кто? — не понял Сергей.
А из подъезда
вышел — вроде бы — да.
То, чего я ждала.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Ты с девушкой-то
познакомишь?
Сергей знакомит.
Это Олег.
— Буду знать.
Он стоит и
требовательно на меня смотрит.
— Мне
подвинуться?
— А как же!
Я подвинулась,
Сергей и не думает. Олег сел и
достал пистолет, который меня не
впечатлил.
— Игрушечный?
— Ага. Ты из него
пальни, — он демонстрирует полную
обойму. — Так ты здесь живешь? Я
тоже. Сорок пятая квартира.
— Да, вот мои окна.
— А почему без
света?
— А там нет
никого. Я одна. Мы фактически здесь
не живем.
— Значит, ты
охранником? А твои охранники где?
— На фиг?
— Нельзя, опасно.
— Кому как.
Он спрашивает у
Сергея денег до утра.
— Откуда, — врет
Сергей.
— А вы же
заводские. Угостить хотел вот.
— Бесполезно, я не
пью, — меня бесит тон и говор, не
сарапульский, как ни странно.
— А я и не
предлагаю, — парирует он.
— Во нахал! Хотя
бы из приличия.
— Ладно, я тут
схожу недалеко (Теплая рука на моем
колене.), пистолет тебе доверяю, —
Олег кладет оружие на скамейку и
исчезает. Сергей недовольно молчит.
Я и сама б смоталась от греха
подальше, если бы не эта тяжелая
игрушка. Забрать с собой прикола
ради?
Тут какая-то
встревоженная женщина: “Алешка?”
Она подходит ближе, вглядываясь.
— Это не Алеша, а
Сергей.
— Она говорит
“Олежка”, — поправляет меня
Сергей. — Он ушел, сейчас придет.
— Сидел спокойно,
курил, вдруг взял, сорвался, не
одетый, ничего: “Мам, я сейчас”, —
жалуется она.
Вернулся Олег:
— Познакомься,
это тетя Тамара.
— А как по
отчеству-то? Я вам ведь не
племянница, — получилось неловко и
грубо.
— Тамара
Александровна.
— Хорошо.
— Говори: “Очень
приятно”, — подсказывает он.
Обучению я не
поддаюсь.
— Мамик, иди
спать.
— Господи, да
какая ж мать заснет, если дома
никого нет!
— Мамик, а если я
жену приведу, что, вы меня вдвоем
сидеть ждать будете?
Он косится на меня
и улыбается — недобро и ласково.
— Да когда ж ты
женишься! Все говоришь — потом,
потом…
— Лучше поздно,
чем никогда, — вношу я лепту в
семейную сцену, — и лучше никогда,
чем поздно.
Сергей молчит.
— Мама, иди, все
нормально, я скоро приду.
Она уходит.
— Мне, пожалуй,
тоже пора, — я встаю со скамейки.
— Подожди, —
останавливает Олег. — Мне с тобой
поговорить надо.
— Так говори. Что,
Сергей жить мешает?
— Не мешает, но…
так, тет-а-тет.
— Я вроде полдня
на качелях болталась, в чем дело?
Мы стоим под моими
окнами.
— Ты что с этим
придурком ходишь?
— А что, нельзя? —
наивно интересуюсь я.
— Тебе что,
адреналина не хватает, приключений
захотелось? — бесится он. — Что,
интересно, когда над тобой нависают
сто килограмм под два метра?
— Вот именно в
этот момент мне и спокойно.
И где мой покой
сейчас, если он немногим выше меня и
достаточно строен.
— Ты просто не
знаешь, кто это.
— Знаю. Я с ним уже
несколько лет знакома.
Он смотрит и не
верит.
— Ты какая-то
тупая. Тебе объясняют, ты понять не
хочешь.
— Вот что. Это не
тот подход ко мне, я не собираюсь
слушать, как меня обзывают.
Спокойной ночи, — я шагнула на
крыльцо.
— Погоди. Ты
пойдешь домой через мой подъезд.
— Как так?
— Посидим на
кухне, чай попьем.
— Никуда я не
пойду, еще чего.
Образчик мужской
логики: с Сергеем опасно, с ним —
нет.
— А что? Мать
мешать не будет, поговорим
спокойно.
— Ты разве не все
сказал? Так я тебя слушаю, — я
спускаюсь вниз.
— Иди домой, —
говорит Сергей со скамейки, и бес
противоречия во мне: “Сергей, я с
вами сегодня сидела? Могу я с ним
посидеть?” — и ухожу на другую
скамейку, ту, где Олег пил вчера. И
когда я заметила его впервые.
Как мне нравится
эта ночь! Пока Олег разговаривал о
чем-то с Сергеем, я забралась с
ногами на скамейку. Но он подходит и
опять за свое:
— Ты что, с ума
сошла, у него не все дома.
— Он просто божий
человек, после аварии, и все.
Олег хмыкает:
— Я тоже после
аварии, там один труп был, а мне
повезло, я тоже божий человек? Я
тебя оградить хочу. От
неприятностей. У него ведь жена
есть.
— Знаю, — я
безмятежна. — Ничего, она меня не
поколотит.
Легкая его улыбка.
— Вообще-то,
конечно, нет. Просто мне тебя жалко
стало, когда тебя с ним увидел… А
днем, когда спросил, ты так
улыбнулась…
Как? Разве я
улыбалась? Какой жалкой, верно, была
улыбка.
— И все-таки.
Почему ты не можешь найти своего
круга?
— Никогда никого
не искала.
— Хочешь, я завтра
тебе найду?
— Не надо.
Ненавижу сводников.
— Это не
сводничество.
— Я сказала — не
надо.
— Ты, я понял, из
Туркмении…
Ах, да, он же
слушал вчера, о чем я там трепала.
— Я тоже не
местный. Из Мичуринска, Тамбовская
область. Яблоки там.
— Знаю, проезжала.
Почему-то они мне не понравились.
Огромные, да. Одно съешь, другого не
захочется.
— Вот что.
Хватит… обкакивать. Сидишь,
наверное, думаешь — а, волчара
тамбовский, — неожиданно горько и
гордо.
— Да нет, мне
как-то все равно. Там, поди, и
волков-то давно нет.
— Дядя писал — в
позапрошлом году волчонка убили.
Меня сожрал комар.
Олег предложил свою куртку.
— Не хочу, чужой
запах потом…
— А вдруг мой
понравится?.. У тебя мужчины были?
— Да, — обычно я
отвечаю иначе.
— Я тебе как хоть
— нравлюсь?
— Ну, ничего,
смазливый. А что там, за смазливым
рылом, — откуда мне знать.
Олег чуть с лавки
не свалился. Я удивлена:
— Ты что, давно на
себя в зеркало не смотрел?
— Смотрел, но…
просто это не так называется.
— Нечего тогда
спрашивать.
— А ты,
оказывается, индивидуум.
— И матерятся-то
они не по-русски.
Он смеется:
— Ага,
по-чеченски. Никогда не забуду. Я в
Чечне служил. Только тогда там все
спокойно было.
— Я в Дагестане
выросла. В Махачкале.
— Надо же. Я в
Дагестане был. В Буйнакске. До
Махачкалы не доехал.
Он закуривает.
— О чем речь-то
шла? Мы, кажется, друг другу
колкости говорили?
— Не я первая
начала, — я отмахиваюсь от дыма.
— Давай больше не
будем.
— Хорошо.
— Ты милая, — и
кладет руку на плечо.
— Глянь, и когда я
ему милой успела стать, — я
привычно высвобождаюсь.
— Ты и вправду
милая и симпатичная девчонка. У
тебя парни хоть были? — повторяется
он.
— Не знаю, не
помню, — он не верит, и я поясняю: —
Цитата из классики.
Откуда-то из
ранней юности — и слова, и жесты,
будто я снова подросток и учусь
флиртовать, а Олег безумно похож на
кого-то — или так кажется?
— Ничего, что я на
босу ногу?
— А я смотрю, что
ли?
Я действительно
не заметила.
— А то еще
подумаешь — лох какой… посидишь
тут пять минут? Мне опять сходить
надо. Пистолет я тебе оставлю, мало
ли кто тут шляется. Да его и носить
неудобно… Знаешь, как обращаться?
— Не учи… Зачем
ты с ним таскаешься, не шуточки
ведь.
— Когда тебя
окружает толпа незнакомых… —
говорит он. — Тут моего друга
обокрали, может, помнишь, я с ним
ходил сегодня. Хочу узнать, кто это
сделал.
— А, полулысый
такой.
— Ага, точно.
Морис. А ему деваться некуда, три
ходки. Сам-то я не сидел, несколько
суток в КПЗ — прохожу по одному
делу, нет доказательств, по второму
— тоже… А тех, кто его обокрал, я
вроде нашел, дали мне адресок.
Сейчас схожу. Я только что ходил —
не было никого. Подождешь?
Он уходит, а я
остаюсь с пистолетом. Эмоций у меня
никаких, я просто живу этой ночью.
Откуда-то издалека Сергей:
“Уходи!” Я про него и забыла.
— Уходи, — у него
заплетается язык, и где он успел еще
выпить?
— Никуда я не
уйду, оставьте меня в покое.
— Уходи! — с такой
тревогой, что мне нехорошо.
— Сергей, я
достаточно взрослая, что хочу — то
и делаю.
— Уходи.
Что-то меня
притомили эти ревнивые алкаши.
Интересно, Олег сейчас пьяный или
трезвый? Я столько в Сарапуле, что
уже не обращаю на это внимания,
иногда мне кажется, что пьяны все
поголовно. Да так и есть.
Полвосьмого, утро.
На кухне в банке стоят цветы,
загривок болит после куртки, и
пахну я, как предполагала, всеми
прелестями пьянки. Сергей сказал:
“Ты запомнишь этот вечер”. Но я не
хочу ничего ни запоминать, ни
вспоминать — я недобрала порядка
пяти часов сна, и пустота под
сердцем.
Девять утра,
случайно глянула во двор — так
странно снова видеть все при свете
— а на скамейке был Олег. Я
отшатнулась от окна. А ведь я
слышала, он потом еще с Сергеем
базарил. И главное, хоть бы что,
такая же очаровательная мордашка, а
я себя в зеркале видеть не могу. И
чего он расселся, выйти нельзя.
Или я получила то,
на что смотрела целый месяц?
Половина
четвертого, я поспала, вымыла
голову и к пяти (девять часов и
полтора литра молока на
реабилитацию) наконец-то пришла в
себя.
Семь вечера. Я
верчусь перед зеркалом с улыбкой
Одри Хэпберн.
Полдевятого я
вышла на качели. Подполз пьяный
Сергей:
— Мы вчера после
тебя еще сидели, пили. Я даже
стрелял два раза, в воздух. А он
вообще говорит: “Давай по людям
стрелять”. Ну, думаю, все, допился,
крыша едет, пора сматываться.
Пришел домой — половина пятого.
— Постойте-ка. А
где же вы людей в пять утра нашли,
стрелять по ним?
— А там автобус
проезжал.
Бред.
— Вы и сегодня
тоже пили?
— Пил. — И
перечисляет: — Коньяк настоящий,
самогон, водку, пиво, брынзу…
— Как брынзу?
— Ну, жидкая она,
как сыворотка, девять градусов, нам
армяне дали.
Ничего не поняла.
Олег прав, я тупая. Где он, кстати?
Все утро на скамейке был, а я глазам
своим не верила.
— Я вчера знаешь
как за тебя боялся…
— А чего
бояться-то? Все нормально. Я к нему
так привыкла, что он во дворе
ошивается, — как к этому дереву,
например.
— Ты мать его
видела? Вот он к матери так же
относится. Как к дереву. С тобой-то
он ниче, а с пацанами агрессивный
бывает. Не сиди с ним больше.
— Мне он про вас
то же самое говорит, — начинаю
забавляться я.
— Я тебя поколочу,
— обещает Сергей.
— Ну вот,
приплыли. За что?
— Я тебя вчера
знаешь, когда поколотить хотел? Ты
вроде домой пошла, я — ну, слава
Богу, это же не игрушка — пушка. Она
же заряжена, вся обойма, вдруг бы он
на тебя начал… А ты опять
вернулась.
— Какую чушь вы
городите, пойду я домой лучше.
Итак, я его не
увижу.
…Стань деревом.
И одежда
окаменела так, что не шевельнуться,
и я почувствовала, как каждый
прожитый год окружил мою душу
броней, и вот теперь срубили меня и
обрубили ветви, а душа все
теплиться в тонком канале прутика,
и ласкает ее солнце, и нежен дождь, и
травы обнимают ее, и бывает, что
кто-нибудь присядет на колени. А там, может, я стану
огнем, а броня моя пеплом, а душа моя
птицей вспорхнет, веселым удодом,
неуловимая — попробуй найди меня, в
лесу миллионы деревьев — и,
пролетая над лужайками, я вижу их
прекрасные сны, и лисица крадется
за утенком, и кричит в отчаянии
мать, и сама лисица бьется в агонии,
схваченная силком, а я лечу меж
ветвей и не могу отыскать дерева,
которым была, когда пряталась от
погони.
Не потому ли так
тепел сон, что заснула в расшитом
розами платье, которое впитало всю
ласку и взгляды, подаренные мне, но
прошел волшебник и собрал розы с
подола, и платье стало свадебным,
белым, а цветы ласкали прохладными
лепестками, возвращенные земле, на
которой еще не были — они проросли
из ткани вслед за моей иглой, и
дорожная пыль стала моим загаром, а
когда надоело мне прыгать по
отполированным корням тропинки,
сквозь которую просвечивает небо,
— он поднял на руки и понес меня, и
не стало ни покоя, ни тревоги,
только странная свобода от всего, а
когда захочу, я сама опущусь на
землю, и снова станет моим и светлое спокойствие, и
сияющая под ним печаль, и я сама
себе удивлюсь, почему не кричу от
счастья, что узнала любовь, у
которой нет двух имен, но которая в
каждом — любом — раскрывает бога,
как в стволе — первоначальную душу
побега…
А когда я
проснулась и выглянула в окно —
оказалось, что я давно проспала
обычный свой час, и что дождь
прошел, пока я спала, и оставил лишь
влажный асфальт — я пришел, тебя не
было, спи.
Я забыла вчера
раздеться.
Ко мне пришел кот.
Если я на качелях и поблизости нет
собак, он подходит, и ластится, и
согласен помурлыкать на коленях, но
в квартире после смерти бабушки не
был ни разу, я кормила его во дворе,
как все.
А тут распахнула
окно на кухне и смотрю, он бежит к
подъезду. Я открыла входную дверь:
“Васечка!”
Он побродил по
комнатам, скакнул на подоконник и
сел вылизываться, свысока
поглядывая на мальчишек. Маленькое
домашнее божество. Иногда меня
мучает совесть, что я увезла его из
московской общаги, — лучше ли его
теперешняя жизнь по деревьям и
подвалам? Все-таки да.
— Васька!
Короткие уши,
золотые глаза, никем не стриженные
усы. Микротигр. Вздохнул и
свернулся клубочком. Мне стало
завидно: “Двинься”! — и я сама с
комфортом устроилась на широком
сталинском подоконнике. Даже во
двор идти не надо.
Кот, как ребенок,
тянется во сне и закрывает лапкой
морду от солнца. С высоты на чистый
асфальт падает пустой коробок.
По-моему, это Олег. Проходит та пара
из первого подъезда. Их окликнули
сверху, женщина подняла голову и
улыбнулась. Точно, Олег.
Я скатилась с
подоконника, высвистнула кота,
закрыла створку — они, уходя,
обернулись на звук — и, не
оглядываясь на дом, вышла на качели.
Никакой реакции. Через полчаса я
сообразила, что из его окон не
разглядишь, кто качается. Насте
ведь не было видно, а квартира ее
бабки и Олега, если она сорок пятая,
— на одном этаже. Я пересела на
скамейку. Отсюда сквозь листву мне
отлично виден Олег, он сидит у окна,
и курит, и стряхивает пепел, и не
смотрит в мою сторону. Я впервые
одна на скамейке и как будто
встречаю на ней — себя и Настю, себя
и Олега. Почему
он меня не видит? Самой, что ли, к
нему подняться?
Вот еще, за
мужиками бегать. Иди-ка домой,
джаным1.
А в моей двери
извещение: “… телеграмма,
почтальон не застал вас дома, и вы
можете получить ее по адресу…”
Блин, в центр ехать, кой черт понес
меня во двор!
“Приглашаетесь
разговора Махачкалой…” На
послезавтра. Значит, мама доехала и
телеграмму мою получила. В Сарапуле
автобус дороже, чем такси в
Туркмении, и на поселок я
возвращаюсь пешком, постепенно
озверевая от собственного
легкомыслия и скупердяйства. Зато
по пути я съела ротфронтовскую
шоколадку. Иначе меня никогда бы не
хватило на следующий подвиг.
Его окно было
по-прежнему открыто, я остановилась
и крикнула:
— Олег!
Выглянула его
мать. Отступать поздно.
— Тамара
Александровна!
— ?
— Олег дома?
— Спит. Разбудить?
Что, очень уж скучно?
Я смеюсь и киваю.
— Да ты сама
поднимись.
— Да неудобно.
— Ай! — она
махнула рукой. Я взбежала на третий
этаж.
— Заходи.
Я опасливо
разуваюсь, заглядываю в комнату. В
черных джинсах, он спит лицом к
стене.
— Олежка, к тебе
пришли!
Он поднимет
полуседую голову от подушки и
улыбается. Я первый раз вижу его так
близко при свете дня.
— Ты? Привет.
— Бедняжка, девки
сами к нему на шею вешаются, —
комментирую я свое появление.
Улыбка еще
роскошней: “Мам, ну так что? Проводи
гостью на кухню, я сейчас”.
Он появился на
кухне, когда я изучала голых
красавиц, наляпанных на
холодильник.
— Это не я, —
оправдывается он, — я только самую
первую налепил, вот эту. А дальше —
ко мне друзья приходят, один
добавил, второй… А ты молодец, что
пришла.
— Мне просто на
тебя в носках поглядеть захотелось.
Он смеется:
— Вот оно что! А я
на другое утро нарочно на скамейку
вышел, все на твои окна смотрел —
вдруг мелькнешь, хоть
поздороваться.
— По правде, я
тебя видела. Так не то что
выглянуть, я, наоборот, весь день
подальше от окон держалась.
— Я потом ушел, в
двенадцать ночи вернулся, пьяный. А
пока меня не было, друзья заходили,
мне еще бутылку оставили. Вот я
сегодня днем сидел, думал, с кем бы
ее выпить? Один прошел, зову —
отказывается, другой — тоже. Да что
вы все сегодня? Ну, я один ее
приговорил и спать лег. И ты пришла.
Я не вникаю в
смысл слов и не могу надивиться,
возможно ли такое светлое
очарование? Я терпеть не могу тех,
кто старше, почему же сейчас так
легко, как с ровней? Может быть,
потому, что когда-то я тянулась за
сестрой и ее друзья были добрей ко
мне, чем сверстники?
— Сейчас я
переоденусь и мы пойдем на улицу, —
в подтверждение слов прикасаясь к
руке, — а пока ходим, мамик пирог
испечет, правда?
Идем до соседнего
дома, я держусь от Олега за
километр.
— Ты со мной
зайдешь тут к одному.
— Да неловко
как-то.
— А почему бы и
нет? Ты со мной, так? Ну все, — пока
мы поднимаемся по лестнице, — ты
ведь будешь моей женой?
— Я?!
— Ну… годика
через два
— Тю, я за два года
двадцать раз замуж выйду.
— Нет, я серьезно.
— Ты ж сказал, что
больше не женишься. Я только на этом
условии согласна с тобой ходить.
— Это мы еще
посмотрим.
Нам открыли: “О,
проше пани”!
— Куда проше? До
гиляки?1
Хозяин очарован.
На мое счастье, он белорус лишь
наполовину и не настолько знает
язык, чтобы загрузить меня.
— Это Вова, —
сообщает Олег, — а это моя будущая
жена.
— Олег, прекрати!
Я ведь могу и на слове поймать, что
делать будешь?
— Буду десять
штук на свадьбу искать, — синие
лукавые глаза.
Вова целует ручку
и вiдкрито восхiщаэтся мною: звiдки я
такая; но Олегу важней, сможет ли он
обеспечить бутылку: “У меня не
хватает”.
— У меня вообще
нет, — Вова норовит облобызать меня
и потрогать. Я выкручиваюсь, и мне
смешно.
— А у матери? —
допытывается Олег.
— Ее нет, ушла
куда-то.
Вову безжалостно
вытащили на улицу. Поиски водки
(денег) по нескольким адресам.
— Тебе, наверное,
стыдно с нами мотаться? — Олег.
— Нет. Мне
интересно.
Мы сидим возле
фирменного магазина ликерки, Вова
лезет ко мне: “Нет, ты просто
прелесть”, Олег, смеясь, садится
между нами: “Ты лучше раскинь
мозгами, где еще попытаться”.
Какие-то алкашки страшно
заинтригованы мной. А я ими.
Подъехала машина — женщина за
рулем. Выходит, выдергивает ключи,
захлопывает дверку.
— А стекло-то не
подняла, — ухмыляется Олег, — я
могу и угнать, это же моя
специальность раньше была.
Я не верю. Он
апеллирует к Вове, но тот знает
одно: “Ексель-моксель, ты ж такая
девка, поедем завтра за Каму”.
— Вова, что дальше
делать будем?
Бедняги. Но их
страдания мне уже надоели.
— А почему ты
такой седой?
— Так получилось,
— беспечная улыбка.
— И все же.
— Вот когда
станешь моей женой, — он поднялся,
— я буду рассказывать тебе на ночь
сказки. Идем обратно.
— А ты расскажи
сейчас.
— Одну, может
быть, я расскажу сегодня, —
соглашается он.
Идем, Вова
одобряет мой походняк, вид сзади..
Поворачиваюсь к нему передом —
новая порция восторгов. Олег
улыбается.
— На фиг он нам
нужен? — взмолилась я.
— Сейчас он
найдет нам выпить, и мы от него
избавимся, — утешает он, — и пойдем
к тебе.
Я смотрю на него с
сомнением.
— Не такой уж я
развратный, не бойся.
— О нем хорошо
подумаешь, он еще и обижается.
Улыбка.
— Нет, ты просто —
во! — посылает мне поцелуй Вова.
Мать у Вовы еще не
вернулась.
— Ладно, вы тут
посидите, а я схожу до магазина и
вернусь, — теряет терпение Олег.
Через час. Я сижу
на подоконнике, пью хмельной квас и
смотрю вниз.
— Слезь, выпадешь,
четвертый этаж все-таки, —
беспокоится Вова.
— Не, тут удобно…
И держать меня не обязательно.
— Ай, что я
стараюсь, — обижается Вова, — сразу
видно, кого ты высматриваешь. Иди, я
тебя не держу.
Я поспешила этим
воспользоваться.
Блин, где Олег? Но
— он выходит из своего подъезда,
серьезный и торопливый: “Как Вова?
Мать не пришла? Идем, тут ребятам
помочь надо”. Ребята ждут на углу,
их двое, одного зовут Валера. Я стою
на почтительном расстоянии,
обгрызаю былинку и делаю вид, что
слушаю: стиральная машина, срочно,
продать, документы, деньги, наезды.
Какие роковые страсти в этом
городе.
Вчетвером —
дальше. У “Березки”, единственного
и неповторимого кабака на поселке,
Олега слегка тормозят: “О, в белой
рубашке! Трезвый, значит”, и он
представляет мне еще двух пьяных
мужиков. Один — Андрей, муж этой
женщины с коляской. Чуть
покачиваясь, он зависает надо мной:
“Ты меня сегодня видела с женой?
Все, я семейный долг выполнил,
теперь гуляю. А это что у тебя”?
Пытается снять с
моей майки травинку.
— Да что вы все
сегодня как взбесились, а я
прикоснуться к ней не могу, —
жалуется Олег.
— А я что? Я
ничего, правда?
— Ага, все
нормально. У вас жена хорошая.
— Я ее по всей
стране искал. А нашел в Сарапуле. Я
десять лет в КамАЗе прожил. Была у
меня одна, в Краснодарском крае. С
дворцом, с “Волгой”. Только шлюха
чуть-чуть. А я этого не стерпел. Что,
думаешь, мне тридцать пять, так и не
стоит ничего? Нет, Андрюху еще любят
девчонки.
— Пусть дальше
любят, — я догоняю Олега. Он ищет
покупателей, за машину хотят
триста, Валера Олегу должен, и он
надеется выцепить с них хотя бы
полтинник на карманные расходы. С
третьей попытки покупательница
нашлась. На переговорах мы с ним не
присутствуем, ждем на крылечке
какой-то общаги.
— Что, устала? —
усмехается Олег. — Бывает, и не так
побегать приходится. Они —
наркоманы, видишь, уже из дома все
тащат.
Вышел Валера:
“Дали сто пятьдесят, остальное —
через неделю, а нам самим надо
двести. Извини, Олег, нас
базаровские прижали, сам знаешь”.
Облом.
Олег безмятежен:
“Что ж, пошли к Вове”. Начинается
дождь, он весь день короткими
перебежками, но сейчас, похоже,
всерьез, не переждать, такой уж
здесь климат. Мы спускаемся по
ступеням, крупные теплые капли; мне
и прикольно, и грустно, я забыла, что
шарахалась от Олега еще час назад, и
он берет меня за руку.
— Уже можно, —
констатирует он, и от меня ничего не
осталось. Он ласкает ямку под
ладонью, а мне — почему так хочется
плакать? Я иду с ним — там, где
столько ходила одна, как могло мне
присниться все это?
А у Вовы 0,25 “from all
soul” и ледяной квас для меня. Я сижу
на окне — по карнизу жесткие струи,
мы успели до ливня. Олег садится
рядом, подставляет ладони под
дождь, и светлеют глаза: “Я Водолей,
люблю…”
— Кто не любит
такое!
По асфальту
поземка, будто бабочки плещут
крыльями над водой. Гром. Мы закрыли
окно, пересели к столу, но Вова не
может жить без моих коленей, и мы с
Олегом поменялись местами.
— Нет, сиди тут, —
Вова.
— Хочешь, я тебе
девку подведу? — предлагает Олег.
— Сколько ей?
— Лет
девятнадцать. Да хоть сегодня
схожу, на завтра договорюсь, раз ты
такой, не можешь… Конфеты там,
бутылку приготовь. Денег не надо.
Только вот еще что — резину в
аптеке купи, я ничего не гарантирую.
Из-за двери
возникает старуха:
— Ты в этом доме
живешь? Туда и води, а сюда не надо.
Олег только повел
бровью. Дверь закрылась, разговор
продолжается.
— А ты что? С
Надеждой?
— Нет. Я все, ушел.
Наверное. Да, все. Если мужчина
принял решение, он уже не вернется,
правда? А насчет девки я тебе
серьезно.
— А она — как?
— Говорю тебе, я
никого не проверял. Я сам только с
женами и любимыми.
Я изучаю стакан с
квасом — слишком холодный, не много
ли мне?
— Ты что, заснула?
— Олег.
— А мне что,
разговоры ваши слушать?
— Ексель-моксель,
ты ж… ты ж просто прелесть, — мысль
Вовы возвращается ко мне, — ты — во!
Это я уже слышала.
За окном хлещет дождь, когда же я
уйду отсюда?
У Олега. Теплый
пирог, мамочки, как солоно! Опять
подоконник, я весь день с них не
слажу. Олег сидит у моих ног, курит,
что-то говорит, повторяет:
— Ты будешь моей
женой.
— Какой по счету?
— Первой.
— Тамара
Александровна, он каждой девке так
говорит?
— У меня почти год
никого не было, ты — первая. Пойдем
лучше в комнату, что там по телику?..
Подоконник.
— Ты садись в
кресло, не видно ведь.
— Я лучше на тебя
смотреть буду.
Он закрывает лицо.
— Подумаешь! — я
отвернулась к окну.
— Хочешь, я тебе
свои фотографии покажу?
Он достал из
серванта кипу снимков, вернулся на
диван, я — рядом. Его пальцы
скользят по пропыленной бумаге, —
между нами прошлое, я не
вглядываюсь в сюжеты — зачем, если
ты — передо мной.
— …Это я, а это
моя сестра; моя свадьба; племяшка,
их у меня две, это младшая. Отец,
мать — какие красивые были, что
осталось? Отец умер пять лет назад.
Снова я, моя первая жена…
— Так сколько их у
тебя,
— Одна. Со второй
я так, четыре года прожил. Та, что
сегодня машину купила, ее подруга,
обязательно донесет, что я с тобой
был. Ну и пусть. Это мы с женой на
Новый год, она на восьмом месяце — я
в армию пошел, через месяц сын
родился. Я приезжаю — мне не рады.
Через год отпуск — опять не рады.
— Не рады?
— Ну да. Я — это
друзья, попойки, без меня спокойнее.
Я с отцом; мои друзья, это я, пьяный в
стельку. Пришел и еще в магнитофон
тычу. Сын, ему тут три года. Сейчас
одиннадцать. Седьмой класс, с
корешами. У меня погоняло было —
Кис.
— Киса? А что,
подходит.
— Kiss, — уточняет
он.
— А это кто?
— Так, одна
знакомая. А это племяшка.
— Та, которая
старшая?
— А с тобой
приятно разговаривать, ты сразу все
схватываешь… Это я с усами; свадьба
моей сестры; мать с подругами,
молодая, найдешь? Нет, не эта. Верно,
она. Это снова свадьба, вот он я,
предпоследний ряд, а это — видишь?
— та, которую я убил.
— В смысле?
— В прямом. Мы в
Ижевск ездили, зимой, а я все на
летней резине, говорил же
начальству. А навстречу шестьдесят
шестой. Занесло, я ничего не успел,
сразу вмяло. Она — все, мгновенно, а
я в шоке, ее по щекам бью — ты жива?
Мужики были, подъехали — жива, жива
— а сами меня вытаскивают. Потом
суд был, три года условно.
— Так что ты на
себя говоришь — убил? Ее никто не
заставлял на переднее сиденье
лезть. Она ведь с тобой сидела,
сзади свободно было?
— Да.
— Ну вот. Самой
думать надо было, ты тут при чем?
Зачем ты на себя такой груз берешь?
Забудь.
— Легко сказать,
— усмехается он моей вопиющей
наивности. — У нее еще дочь, моей
племянницы подруга. Прихожу к
сестре, а эта девочка там.
Представляешь, каково мне?
— Тем более надо
было соображать — за себя и за дочь.
— У меня на
переносице шрамы, видишь? Стекло-то
все в лицо, кровь хлещет. Уложили
меня на заднее сиденье, куда, думаю,
повезут — в Ижевск или в Сарапул. Мы
как раз посередине гробанулись.
Повезли в Сарапул. Гололед, в тот
день на трассе еще пять трупов было.
А в больнице уже на носилки
положили, простыней лицо закрыли,
чтоб людей не пугать, вкатывают в
лифт, и тут один: “Че, жмурик?” А я
голову поднял: “Сам ты жмурик!”
— Прекрати, я
слушать не могу. Как ты
рассказываешь?!
— Ну, сейчас-то
спокойно. Самое хреновое было,
когда за мной друзья пришли, одежду
принесли. “Собирайся, тебе на
похоронах надо быть”. Я часа
полтора перед гробом просидел.
Я заткнула уши.
— Все, молчу.
Как жестоко, не
друзья — садисты, и я — зачем нужно
знать, почему он седой?
— Хочешь — пойдем
к тебе.
— А у меня нет
ничего — к чаю.
— Я отсюда пирог
возьму. Заварка есть? А то тоже
захватим.
— Заварка-то
есть…
Тут я вспомнила
про какую-то отраву, которую
матушка привезла из Средней Азии,
название не знаю, но этот корень там
пьют вместо чая. Действие — легкое
и долгое, тонизирующее, только
глаза плывут и давит на сердце, если
много. Я бы даже сказала —
напоминает анашу.
Все это я сообщила
Олегу, он заинтересовался, но что
это такое — тоже без понятия. Идем
ко мне; я заварила четвертинку,
остальное исчезло у него в кармане.
Мы сидим перед ничем не
занавешенным окном, он
рассказывает про армию, про
наркоманов.
— Вы все со
службы, как из высшего света,
возвращаетесь и давай по ушам
ездить, какие вы там…
— Нет, почему же…
Там и очень плохо было, — говорит
он, и глаза блестят. — Говоришь, как
крепкий чай? А меня, наоборот, что-то
разморило, жарко.
Он снимает
рубашку.
— Можно? Ты меня
таким уже видела.
С детства не
понимаю, почему парням можно ходить
полуголым, а девушкам — нет.
Под окнами голос:
“Олежка!”
Мы переглянулись,
он встал, подошел к окну:
— Ну, чего?
— Ты что, сюда уже
переехал?
Я сижу спиной и не
оборачиваюсь.
— Это Андрей, —
говорит Олег. — А что, нас с улицы
хорошо видно?
— Да нет, совсем
не видать. Я тебя под твоим окном
кричал, а ты вон откуда
выглядываешь. Дай воды попить.
Олег берет свою
пиалу, набирает под краном.
— А тебя, малая,
как звать?
— А что, забыл уже?
— я, резко, вспомнив, как он лез ко
мне.
— Ах, ты уже
знакомиться начал? — гневный
женский голос из-под деревьев.
— Лена, ну что ты
сразу, — Олег.
— Лена! — Андрей.
— Ну вот, — Олег
отходит от окна, — это его жена.
Опять поссорятся. Она его к каждому
столбу ревнует. Не понимаю, зачем
женщина ревнует, чего она хочет
этим добиться.
— Я хороша тоже,
ляпнула. Я не видела, что он не один.
— Да, ты, конечно,
тоже, — согласился Олег. — Сколько
у меня друзей, ни один с женой
по-нормальному не живет… Ладно, не
бери в голову, помирятся. А я —
ничего, высунулся-то?
— Тю! Мое лично
дело, что хочу, то и ворочу.
— А то — что тут
сидеть, давай снова ко мне, меня
что-то в сон клонит. Я полежу пока,
может, пройдет, ты посидишь. А то как
вообще оставайся у меня, я на кухне
лягу, а ты с мамиком. Одной-то не
больно… Как тебя только мать
кинула, не знаю.
Ласковый свет бра,
разговоры. В два часа заставляю
себя уйти. Олег повторяет: “Спи
здесь, я приставать не буду”.
Соблазнительно,
конечно, на мягкой полуторке после
разбитого дивана. Но кто даст
гарантию, что я к нему не пристану?
— Нет, спасибо, я
пойду.
Он провожает меня
до дверей моего подъезда, улыбается
на прощанье, и, когда я засыпаю в
заброшенной, пустой квартире, меня
держит спокойное тепло и уют его
дома. Олег.
Ту часть ночи, что
я не была с ним, шел дождь, я слышала
его сквозь сон, а проснулась —
ночнушка влажная, неужели я
заболела? Так некстати, так подло.
И пирог на тарелке
— вчера про него забыли, что мне с
ним делать сегодня? Выбрасывать
нехорошо, есть неохота — я не люблю
капусту, но не возвращать же
хозяину.
Впрочем, к вечеру
я повеселела, обнаружила, что пирог
хорош, и на пару с котом скутямкала
его почти весь, только два кусочка
не осилила. Я весь день просидела
дома — холодно. Но — полдесятого,
почему не выйти на полчаса на
качели?
Не успела
раскачаться и затормозить — с
улицы идет Олег. Почему я не
улыбнулась, когда он подошел? Он
присел на край сломанных качелей:
— С мужиками пили
пиво, замерз.
Я коснулась руки
— и впрямь холоднее, чем обычно.
— Чем весь день
занималась?
— В себя
приходила. После вчерашнего.
— Я тоже, —
признался он. — У тебя два рубля
есть?
— Именно два? Не
рубль и не три? — Я заинтригована.
Олег подсчитал в
уме и подтвердил — два.
У меня всего-то
три семьдесят, но на трюмо лежит
извещение, завтра получу перевод. Я
сбегала за кошельком, заодно
вынесла пирог. Олег уже встал с
качелей.
— Мы сейчас
прогуляемся кое-куда.
— А это по дороге.
Он смеется и
прячет свою долю пирога в карман:
“Пошли”.
Ледяные сумерки
бесконечны; мы идем до края поселка,
где дверями в лес — круглосуточный
магазин. Олег высыпал из кармана на
прилавок мелочь, добавил мою,
продавщица отсчитала сама, сколько
надо, вернула сдачу и отмерила
полстакана водки.
— Будешь?
— Нет.
— Ты что, совсем
не пьешь? Ну — тогда за твое
здоровье и во вред своему. Мне
хочется разбить что-нибудь.
Он берет стакан.
Пауза.
— Не смотри, как я
пью. Отвернись.
Я покорно делаю
кругом и смотрю в стену. Пустое
стекло звякнуло о столешницу, я
обернулась. Он заедает пирогом.
— Все? Пошли
отсюда.
На каблуках я
почти вровень с ним, но то ли
холодно, то ли зло, и я иду,
подсаживаясь на бедра, — не
смотрите на меня так, я иду с
алкашом — ну и что, если он мне в
кайф!
— Мне так
неудобно перед тобой. Подумаешь
еще…
— Брось, — смеюсь
я на эту фальшь. — Мне это экзотика.
Я в жизни по забегаловкам…
У него полпоселка
знакомых, я со счету сбилась, с кем
он поздоровался, остановился
поговорить, а потом еще и меня
просвещает, кто есть ху.
— Это
руководитель нашего ансамбля. Ты
мимо “Березки” вечером проходила,
слышала — живая музыка?
— Да, девушка
поет.
— Это дочь моей
бывшей, я ее туда устроил, она об
этом не подозревает, конечно. А я
как в “Березку” пойду — или драку
затею, или еще что, она уж просит —
не ходи туда, не позорь.
Бывшая — это
вторая жена, я уже усекла, но что-то
здесь не стыкуется. Возраст. Ему 30, у
нее взрослая дочь. Ладно, потом
разберемся, а сейчас — скорее б
домой, какой дубняк, а Олег выбрал
не самый короткий путь через дворы,
а по улицам, где народу — ой-лэлэ.
Его опять задержали: какая-то
пьяная пара, пока он базарил с
мужиком, баба отходит ко мне,
жалуется: вот, идем, все
перематерились, он (такой, сякой,
этакий) делать ни хэ не хочет,
только знает пьет, а со мной не
делится, а ты что, Олежкина
подружка, ну да пошли мы, счастливо!
Двинулась и я,
Олег догнал, пошел рядом. Он поискал
мою руку, а я не была внимательна, и
тогда он чуть тронул за талию:
— Тормози.
Он чуть тронул, не
задержав ладони, а я сразу сбила шаг
— послушная и другая. Как так можно?
Поднимаясь по
ступеням его подъезда:
— Ко мне корефан
утром приходил, Морис. Я ему твой
корешок заварил, гусей нагнал —
наркотик, мол. Он выпил, посидел:
“Ага, что-то есть, в голову кинуло”.
Самовнушение что значит.
— Ты от меня еще
не устал? А то я без тормозов, буду
бегать к тебе, пока не выгонишь.
— Иди отсюда, ты
мне надоела — так и сказать, что ли?
— Вот-вот, только
так, по-другому я не пойму.
Дома он усадил
меня на свою кровать, обложил
подушками, сам подвинул кресло и
сел у ног. Мы смотрели какой-то
фильм, потом я долго объясняла,
почему все хотят сыграть Гамлета и
про две концепции перевода; а Олег
допрашивал, кто я по гороскопу. Я
отнекивалась — не вижу в этом
смысла, и проболталась, что
некрещеная.
— Ты, может, еще и
мусульманка? — он дотрагивается до
меня с неодобрительным
любопытством.
Я, наверное,
каждое его прикосновение помню.
Одиннадцать,
переговорный пункт, родной акцент
махачкалинской телефонистки. Мать:
“Кто покупает? Что ты им сказала?
Нет, так скоро я приехать не смогу,
только где-то через неделю”. Я
зверею: лишние три дня в Сарапуле. Я
в экстазе: еще три дня с Олегом. Мать
приедет, и все кончится.
— Ты там не
скучаешь? — спрашивает мать.
— Нет, ничего. —
Язык чешется съязвить: “Меня
развлекают”, но благоразумие
сильней.
— А мы через день
на пляж ездим.
Я взвыла: “Здесь
холод, дождь, а они по пляжам
катаются!”
Матушка злорадно
смеется.
Скажите, почему я
плачу оттого, что он не заходит за
мной?
Самой идти к нему,
как позавчера, навязываться… Я уже
не могу. Объясни себе, милая, что
взрослый человек имеет право на
свою личную жизнь, он не обязан
помнить утром, кому улыбался
вечером, и бежать к тебе, едва
продрав глаза. У него и без тебя
головной боли хватит.
Темнеет, я сижу, не
зажигая свет, на окне и пытаюсь
убедить себя, что не стоит ни
злиться, ни плакать. На кого эта
злость и о чем эти слезы, не знаю, но
что со мной будет, если я не увижу
его сегодня?
Из его подъезда
вышел какой-то алкаш и остановился.
Такая публика может быть только от
него. Я вовремя соскочила с
подоконника в темь кухни — следом
появился Олег, и они пошли куда-то. Я
не хотела, чтоб он меня видел, — еще
подумает, что я слежу. И все-таки
полуобернулся.
Что ж, на сегодня
это развлечение отпадает. Остается
дневник. Я не жалуюсь на вчерашний
вечер — какие у меня претензии к
этому? Наслаждаться одиночеством
тоже надо уметь. А я сижу и выжидаю,
когда освободятся качели, — всего
девятый час, а я уже вымыта и
причесана. Что я буду делать завтра?
Впервые в жизни
мне захотелось выбросить дневник.
Зачем на бумаге помнить то, что
забывается сердцем. Не хочу.
Я поднялась на
третий этаж, постучалась. Никто не
отзывается. Но окно-то открыто.
Вернулась во двор:
— Олег!
— ?
— Спускайся.
— Я занят.
— Тогда я пошла на
Элеконд, — поворачиваюсь я уходить.
Но он:
— Я скоро
освобожусь.
— Когда?
— Через полчаса.
— Тогда я дома
буду.
Полчаса я
провертелась дома, вышла — и он
идет, трезвый и неласковый.
Скамейки заняты.
— Давай
прогуляемся… Не так быстро. Куда ты
летишь?
Я не знаю, куда
деваться, — зачем я его отвлекла,
что я гоняюсь за ним? Он идет — и
опять здоровается со всеми.
— Легче
подсчитать, с кем ты не
приветкаешься.
— Пожалуйста,
считай.
Молча мы делаем
круг по поселку, поднимаемся к
лесопарку. Я вспоминаю вчерашние
переговоры: “Поздравь, мне лишнюю
неделю в Сарапуле киснуть”.
— Почему бы тебе
не записаться в библиотеку?
— У меня паспорт
импортный, меня не запишут.
— Хочешь, я тебе
дам почитать книжку.
— Спасибо, я не
люблю читать.
— Тогда в центр
съезди, погуляй.
— Я там уже была
сегодня.
— Ты вроде на
Элеконд сходить хотела.
— Да, там
покупателю надо сказать, когда мать
приедет. Пошли вместе.
— Ноги жалко. И
скамейки все забиты, в лесу вроде
была еще — пойдем?
Я согласна. Но
скамья на опушке давно разбомблена.
Я устала на каблуках, да и жарко в
туфлях сегодня — я разуваюсь.
— Ну, тогда давай
по лесу погуляем, ты ножки заодно
разомнешь. Только стекло, смотри,
осторожно. Здесь, на опушке, вечно…
А на Новый год вообще — елку
наряжают, горку делают.
— Знаю, Новый год
я здесь встречала. С Настей — я про
нее рассказывала? Она меня на самый
верх затащила, сама скатилась, а я
побоялась — я ж никогда с горки не
съезжала. Родители в Туркмению
уехали — мне три года было, а там
снега нет.
— Ну, а здесь
весело. Я раз прокатился — без
шапки остался. Такая куча мала…
Потом девчонки еще раз съехали —
мне другую добыли.
— И какая была
лучше?
— Та, чужая, была
получше. Но маловата.
Я обуваюсь снова.
— А почему ты все
по траве идешь?
— Тропинка узкая.
— Так иди впереди
меня, — приказывает он. Я схожу с
травы, но идти, чувствовать его
тяжелый взгляд, поджимать хвостик…
Я соскочила в сторону,
оправдываясь: “Я боюсь, ты мне на
пятки наступишь”.
— Я ж старый
водила — “соблюдай дистанцию”, —
едко. И печально.
Мы снова вышли на
поселок, в какой-то ужасный двор.
Выбираем лавку — но они одинаково в
фанерных заплатах.
— Странно, я здесь
не была.
— Это
малосемейка. Тут одна синева да
алкаши.
— Синева?
— Ну, это у кого
руки в наколках… Я тоже однажды жил
в общаге. Два месяца. Больше не смог,
— улыбается он впервые за день и
гаснет. — Комната девять метров,
как наша кухня; втроем. Стасу как
раз три года было. Я прихожу с
ночной смены — он начинает. Меня
всего прямо… коробило. Это в
Кировской области, Ново-Вятск. В 92-м.
Думал заработать, самостоятельной
жизни хотелось — уехали.
Тогда ты был моим
сверстником. Да, конечно.
— Этот двор на
тебя тягостные мысли наводит —
пошли домой.
В нашем дворе на
скамейке дети чинят велосипед.
Обойдутся, нам сидеть негде. В
отместку они запуздырили мячом в
спинку — как раз между нами. Олег
покосился на них из-за напряженного
плеча, но промолчал.
Девять ровно, нет
сил сидеть и ждать, когда обо мне
вспомнят. Выхожу на качели. Только
устроилась — идет пьяный Вова. Я
психанула окончательно и, пока он
не заметил меня, галопом сорвалась
из двора. Иду — ни одной трезвой
рожи, все вдребезги, и все на меня
пялятся. Че, блин, 300 лет русской
балалайке? Я тоже хочу выпить.
Купила коробочку
сока. Можно вертаться.
А что ты бесишься?
Нет, ну скажи себе, что влюбилась.
Господи, я боюсь, это ужасно. Но я
вывернула из-за гаражей и увидела
голубую куртку — какое счастье!
Рядом с ним сидит Вова. Я высморкала
последние капли, смяла упаковку.
Олег обернулся, когда я была в двух
шагах.
— Я заходил к тебе
— не было, решил здесь подождать.
Я благодарна и
счастлива. На закате его волосы —
светло-русые, палевого оттенка —
совсем сиреневые. Как сказать ему
это? Вова что-то мычит.
— Что, Вова? —
заботливо спрашивает Олег и
восхищается: — А он уже неделю
квасит, ей-богу. Я до такого
состояния не умею. Он же до дома не
дойдет. А я — всегда, даже из центра.
Я помню, эту квартиру обмывал —
полгода назад, как переехали. Ночь,
темно, вхожу во двор — вроде этот
подъезд. Как на этаже оказался — не
помню. Но дошел! Вова, ты что? Еще
хочешь?
Вова дергает
головой.
— А то давай
деньги, я схожу, ты сиди. Деньги-то
есть?
— Как-кие?
— Как какие? Нам
на бутылочку, — подмигивает он мне.
— Рита, —
осмыслил Вова мое присутствие. — И
ей тоже. Выпить.
— Я уже выпила.
Олег смотрит на
меня любопытно и недоверчиво.
— Сока.
— Ну, тогда ей еще
на шоколад, — требует Олег. — А,
Вова? Вова!
— Нет, мне еще на
сок.
— Рита, — это
Вова.
— Да? —
отозвалась я.
— Рита. Я люблю
тебя.
Ну вот, еще один. И
никто всерьез. Мне мерзко, но я
улыбаюсь Олегу.
— Ты еще
по-английски скажи, — предлагает
он.
— Ай лав ю.
— Ага,
окончательно и бесповоротно, — зло
веселюсь я.
— Нельзя над
любовью смеяться, — Олег.
— А я смеюсь! Вова,
ты по-белорусски вспомни, как будет,
а?
Но Вова лыка не
вяжет, я порываюсь сказать сама, но
сдерживаюсь. Вова укладывается
спать на скамейку.
— Э, куда ему еще
пить, — поняв, что раскошеливать
Вову бесполезно, Олег уводит его до
подъезда. Возвращается: — Пьяные
что дети малые, ей-богу. Как ребенка.
Я ему — ножку, ножку на ступеньку
поставь, а он — пошел ты. Я говорю:
я-то пойду, а вот ты без меня до
квартиры не доберешься. Уф… Я же с
Морисом хотел поговорить. Схожу к
нему.
— Мне подождать?
— Замерзнешь, так
иди домой, я постучу.
Я подумала и ушла.
Десять вечера, еще час с ним. Ждала я
— при свете, вздремывая — до
полдвенадцатого. Звонок в дверь.
Открыла — Валера.
— Олежки нет?
— Кого? — не
разобрала я.
— Олега.
— Нету, — и
закрыла дверь.
Оптимист. Обидно
не то, что его у меня ищут, а то, что
его здесь нет. Я сама, конечно,
эпатировала дворовую публику, но не
так же все сразу и не так буквально.
Я выключила свет и легла спать.
На рассвете меня
настиг сон, и этот рассвет был в
этом сне. Мне снилась Махачкала — я
приехала и узнаю и не узнаю ее.
Новые маршруты, музеи, рынок у гор, я
хожу и смотрю — весь день, а под
вечер все-таки попадаю в интернат,
где училась когда-то. Я слишком
рано, еще идет выпускная линейка,
издалека я вижу директрису,
учителей — но я не хочу
показываться им на глаза… Второй
раз я возвращаюсь уже ночью, здание
открыто, и где-то ведь должен быть
сторож, а я на звонких каблуках
поднимаюсь на второй этаж, на
женскую половину, и смотрю
расписание, и беру с кровати чье-то
зеркальце, и смотрюсь в него, и вижу
эти серые подушки, и не могу понять,
как могла быть счастлива в этом
кошмаре.
Осторожные голоса
в голубой ночи, и я иду дальше и
встречаю Олега, он не один и опять
грузит меня армейскими историями.
Ах да, он служил в Грозном в те же
годы.
Махачкала для
меня сказочный город. Родник над
остановкой, “комки”, где турецкое
белье и балхарские кувшины; тополя
в старых кварталах, белые башни
новых, тротуары и спуски, новый
переговорный пункт в центре и
овчарка вечернего патруля на
главной улице, и драмтеатр, как
корабль на ветру… Я иногда не
понимаю, как могла быть несчастна
среди этого волшебства. Мы живем в
раю — и не верим, проходим ад и не
замечаем, и не дай
божэ оглянуться!
Не дай божэ. Из
лексикона одноклассника. Я даже
знать не хочу, что с ним сталось. Я
имею сейчас все права забыть. Даже
имя. Как оно нравилось мне! Хорошо,
что мне не нравится это — Олег.
Олежка. Какое Олежка — серый волк!
Злой, седой и тяжелый. Тем ценней
мне его доброта.
Двенадцать дня,
дневник.
“Зачем я
послушалась Олега и прокатилась в
город, в читальный зал? Журнал
“Литучеба”, за этот год нету,
хорошо, давайте за прошлый.
Библиотекарь еще заполняет
карточку, а я открыла первый том в
поисках фамилий тех, с кем когда-то
училась в Москве. Пожалуйста:
Тешкина, “Радость моя”. Написано в
девяносто пятом. Былинский.
Лауреат. Сенчин. Лауреат.
“Осложнение”, повесть девяносто
шестого, три года назад.
Тхоржевская, к стихам данные: живет
в Екатеринбурге. Значит, тоже не
стала учиться, вернулась в
Свердловск. Но самое-самое ждало в
последнем томе, я даже сперва не
поняла. Некролог на Славецкого. Он
принимал у меня вступительный
экзамен по литературе. Я отлично
знала первый вопрос и ничего по
второму — современная литература.
Ректор: “Вы
никогда не будете читать никого,
кроме своих однокурсников”. Но я и
их не могу читать. Жить в
прокуренной общаге, чтобы получать
премии. Так, блин, Нобелевской мало
— за общагу на Людоедова 9/11!
“Лоуренс сказал — мужчина пишет
спермой. Чем пишет женщина?” —
“Соплями”, — ответила мне
однокурсница, и я поразилась. Этого
я не знала.
Кем бы ты ни был —
если пишешь — пишешь жизнью. Я даже
не знала, что Славецкий писал. Я
сразу вижу дымные бульвары и
один-единственный день, когда шел
снег, и все кругом просветлело, и я
наконец поняла, что учусь в легенде.
Один день за полгода. Я права была,
что поступила, и права — что ушла.
В библиотеке
книга о Сарапуле: “Судьба и
счастье”. А для меня — помойка, где
все гниет и разлагается, и все
пьяны, чтоб не слышать этого, и ты
говоришь мне, не обращай внимания.
Я каждый раз
встречаюсь с новым человеком, я
сама каждый день — иная. А ведь
только в четверг будет неделя, как
мы знакомы. До скольки я досижу
сегодня, а потом побегу к нему? А
если не выйду до вечера, а он не
зайдет? Я все буду под впечатлением
смерти, о которой не знала. Часов в
семь я схожу напомню, чтоб забрали
мебель, и куплю духи, чтобы не
слышать этого запаха. Дешевых
сигарет (но больше ли мне в кайф
дорогие?), и вина, и отчаяния, а
поверх этого все тех же прекрасных
глаз, и улыбки, и шрама по брови, и…
о боже, как мы сохраняем красоту в
мире, где ничто, кроме нее, не ценно.
Как любим и не сознаемся, как хотим
и не прикасаемся, как живем и не
верим — и я уеду
в Туркмению, и забуду — и как не
спешим и надеемся, что все еще
будет, и эти дни неплохи, этот покой,
словно ветер сквозь шторы, и не
смотри на часы, и не проверяй,
сколько осталось в стержне пасты,
полежи еще, если лень вылезать
из-под одеяла — куда торопиться?
Зачем читать — и
видеть, как пишется — это слово, как
жертвенный камень, а это —
глагол-связка, и зачем читать,
вычитывая не текст — а все, что за
ним, чего никому знать нельзя? Что
ты прибиваешь словами, как гвоздями
к бумаге, что ловишь в сети, какую
тьму отрываешь от себя и смазываешь
на лист? Я хочу не этого, а покоя и
силы, солнца сквозь текст и души
сквозь синеву неба, как у Олега. Я
хочу всего, что мне не положено.
Четыре часа дня. Я
даже не перевернулась на живот, и
подушку под грудь, и пишу, и детские
голоса во дворе, а как я вчера
гадала, чего эти старухи на
крылечке галдят, глянь, а скамейку
занял Олег с мужиками, я не стала
выскакивать к ним. Скоро я напишу
роман об этой скамейке. Сколько я
приезжала в сумерках, входила во
двор — моя бабка
сидит на ней, и кот рядом —
зеленоватый с черными пятнами.
Куда, кстати, он пропал? Разве можно
писать по странице за час? О чем? О
ком? Чего я была лишена столько лет?
Да я уж и не помню.
Олег живет на
поселке с восьмидесятого, я впервые
приехала в восемьдесят третьем, и
все мне кажется, я его видела еще
три года назад. Но не стоит полчаса
сидеть над тетрадью, чтобы написать
еще одну строчку. Без пяти пять,
браво”.
Минут через
десять выглянула — Олег сидел на
скамейке. “Привет”, — он помахал
лапкой, я захлопнула окно и вышла.
Как хорошо — не надо идти к нему
домой, думать, что подумает. Он
обаятелен и трезв.
— Садись, я тут
одного караулю, с работы должен
пройти.
— Тебя уже у меня
искали.
— Да знаю. Я
мамику сказал — я у Риты буду, а сам
поздно пришел, у тебя в окнах уже
света не было.
Я жалуюсь на
настигшее меня в читальном зале
потрясение. Разговор о стихах.
— Я однажды тоже
стихотворение написал. В четвертом
классе. Детская любовь, знаешь…
Сердцу хочется высказаться. Сейчас
я только первую строчку помню.
“Когда ты входишь в класс…” Ну, и
так далее.
— А что, начало
реально.
Четвертый класс,
одиннадцать лет. У меня все
началось в том же возрасте и не
кончилось до сих пор, но об этом я
лучше умолчу.
— Мне все кажется,
что я тебя уже видел где-то раньше.
Мне тоже, но
потому, что ты чем-то походишь на ту
— детскую — любовь. То есть ничем
не походишь, совсем другой и хорош
мне именно этим. Сам по себе. И опять
я говорю не об этом, а перечисляю
даты приездов в Сарапул.
— Нет, не то. Я не
мог тебя тогда видеть… У тебя
парень в Туркмении был? — еще одна
попытка вызвать на разговор.
— В
Красноводске-то? Нет. Кто был со
школы — разъехались по всей стране.
Русских там стоящих не осталось, а
на туркмен как на мужчин я не
смотрю. Я националистка.
— Я уж понял.
Проходит какой-то
парень, здоровается с Олегом: “Я
вчера на работу шел, вы сидели,
сегодня снова…”
— А мы еще и не
уходили, — возражает он.
— Без пятнадцати
шесть. Так. Либо мы его проглядели,
либо что. Пойдем, к нему домой
сходим.
Мы идем через
дворы, я не могу сориентироваться —
куда, а он не объясняет.
— Давай, я лучше в
тебя вцеплюсь.
Но это ничего не
дало, еще тяжелей приноравливаться
к его шагу, и я выпустила жесткий
рукав куртки. Олег смилостивился:
“Я говорить буду, где сворачивать
надо”. Прибыли в нужный двор.
— Подождешь на
лавочке?
Конечно. Но
спустился он быстро: “Мать говорит,
дома нет. Посидим еще тут. Я в этом
доме жил раньше Вон тот подъезд.
Вечно у меня с бабками напряги. Я
говорю: “Я уже вышел из того
возраста, по подъездам семечки
щелкать”. — “Нет, на твоей
площадке намусорено…”
И тут, как по
заказу, из подъезда выкатилась
какая-то таранда с картонкой,
постелила рядом со мной и
шлепнулась на нее. Молчит и пялится.
Олег стоит передо мной, чуть
отвернувшись, и звереет. Я мило
улыбаюсь:
— Не стоит.
Он высматривает
кого-то, а я любуюсь им; чистота и
прохлада за моими плечами — август.
— Что ты все на
меня смотришь?
— Должна же я на
что-то смотреть.
Но это все слова, а
что за ними?
Олег потерял
надежду увидеть, кого ждал, мы
вернулись — в пять раз быстрее, чем
шли туда, и заняли скамейку в полной
уверенности, что она принадлежит
только нам. Я сижу ни далеко, ни
вплотную и не фиксирую внимания на
том, что Олег вытянул руку у меня за
спиной. Он рассказывает про старый
двор, я сплетничаю о соседях, о Насте.
— Ты мог нас здесь
видеть.
— Нет, не видел.
Я обернулась
случайно. Спокойная его ладонь на
старом дереве скамьи. А мне — так
внезапно и страшно.
— Коля! Ты ко мне?
Какой-то дядька в
очках шел в его подъезд.
— А, вот ты где, —
подошел, поздоровался, дал мне
зеленое яблоко, — вытри. — И Олегу:
— Ты дрова рубить умеешь? Две
машины надо переколоть.
— Дрова, так
дрова, — улыбается Олег. — Колуны
есть?
— Найдутся у
бабок. Так я зайду за тобой — когда
привезут? Ты же дома?
— Ну, не я, так
мамик будет. А как ты — все там же?
— Не, уволился.
— А что так?
Хорошее ведь место было.
— Да ну, я им и
шофер, и грузчик, и бухгалтер, все в
одном лице. Сейчас на инвалидность
прохожу. В больнице уже полежал. На
обследовании.
Я сейчас
замурлычу — так мне славно с
Олегом, и колени — в синем и черном
— будто соприкоснулись, а еще
расстояние. Но вот это — на мои уши:
“Пришли в палату бабы — можно к
вам? А мы видик смотрели. Поставили
им мультики. А они просят: “Вы ту
поставьте, что сами смотрели. Ну…
эротику”. Ладно. Сидят, смотрят.
Посмотрели, сказали: “Тьфу, какая
гадость”. А смотрели. Человек
пятнадцать в палату набилось”.
Очкарик рассказал еще, как по
случаю сгрузил за полтора часа
сотню мешков с мукой, повторил
уговор насчет дров и откланялся.
— Лучше что-то,
чем ничего, правда? — подытожил
Олег.
На другой день, у
него на кухне. Я обосновалась в
кресле, он сидит у окна, курит.
— Был сегодня в
центре. Заходил на рынок к своей
бывшей. Она там шмотками торгует.
— Тяжелая работа.
В жару, в мороз — потаскай-ка.
— Ага. Я даже не
знаю, как сейчас товар —
расходится, нет? Я от нее уходил
когда — она как раз только начинала
этим заниматься. Я отказался — не
мое, весь день стоять.
Дрова колоть
проще.
— Вообще-то я на
толкучке ничего не покупаю.
— Да, конечно,
цены там… Я походил, поспрашивал,
глаза-то у меня открылись.
— Да нет, не
поэтому. Противно. Эти джинсы я в
магазине брала, например. Маечку —
тоже.
А теперь на
толкучке вообще ноги моей не будет.
— Она свадьбу
дочке делает, меня приглашала, я
отказался — зачем? Расстались, так
расстались.
Он сидит, поджав
ноги; гибкое тело, безупречная
линия бедер — а то, что он говорит,
убивает во мне все. Кто б подумал,
что можно ревновать к прошлому!
— Подожди. Так она
что, тебя старше?
— Надежда-то? На
девять лет.
— Тяжелый у тебя
анамнез.
Олег смущается.
— Давай не будем
на эту тему.
— Да нет, я просто.
Констатирую факт.
Он соскальзывает
со стула:
— Пошли лучше
телик посмотрим.
Но и там скука
смертная. Олег глядит поверх
экрана:
— Ночью лежишь, в
голове думки разные — а что завтра,
да послезавтра как. А ужастики
посмотришь — и жизнь вроде ниче
даже.
— Их затем и
снимают.
— Я помню первый
фильм ужасов — “Легенда о
динозаврах”.
— Так я его тоже
помню! Мы с сестрой ходили. Это
где-то восемьдесят второй, да?
— Наверное. Наши
ведь долго японские фильмы не
закупали, у них все мироощущение
такое трагическое. Ей ведь все это
снится, помнишь?
— Да я там от силы
одну сцену помню, мне лет пять тогда
было.
У нас будто общее
детство, и все же — чего ему стоит
подстраиваться под мой возраст,
сколько отчаяния за каждой его
улыбкой?
Он стал сниться
мне каждую ночь.
Выхожу из
подъезда — на скамейке Вова. О,
блин, сейчас опять пристанет. Я
свернула к Олегу. Открыла его мать:
“Спит, только в пять уснул”. Я,
внаглую: “Можно, я посижу с вами,
очень уж скучно”.
Сидим на кухне,
она рассказывает про целину. Через
час я все-таки пошла в комнату:
“Олег, ты долго спать будешь?” Я
коснулась его руки — какая
смелость! Не раскрывая глаз, он
похлопал по подушке рукой.
— Чего? — не
поняла я. А он просто искал мою руку.
— Через десять
минут.
Он встал.
— Пятнадцать
рублей есть?
— Опять за рыбу
деньги? — смеюсь я. — Нету.
— Олежка, как тебе
не стыдно!
— Молчи, мам. Рита,
ты посиди пятнадцать минут, я тут
схожу.
— Я пойду лучше.
— Сиди, —
приказывает он и убегает. Я
просидела полтора часа, пока шла
“Де Монсоро”, и ушла в экстазе.
Крас-савчик! Так меня кинуть!
Позднее утро.
Дождь, настырный и бурый, суток на
двое, не меньше. Полуодетая, я
слоняюсь по кухне. Мимо окон из
Олегова подъезда катится
озабоченный мокрый Андрей. Потом
звонок в дверь.
— Кто там?
— Свои.
— Нет, мне так не
интересно. Кто там?
— Открой, увидишь.
Оделась, открыла.
Андрей.
— Олег у тебя?
— Нет. И не было.
Не верит.
— Дай воды
напиться.
Сходила, принесла.
— Че, до дома не
мог дойти?
— До дому-то я
дошел… Вчера. Со своей разругался.
Можно не здесь пить? А то соседи
такие…
Я пропустила его в
прихожую.
— Тем более неча
по чужим девкам шляться.
Осушив одним
глотком полкружки, он смотрит на
меня с презрением.
— Конкурс на
лучшую глупость продолжается. Я
вчера у них и был. Ты одна дома?
— Одна, одна.
Поэтому и уходите поскорее.
Ушел.
Потом вроде
развиднелось, я отправилась по
своим кошачьим делам, забытым за
авантюрой с Олегом. Нехай меня
повесят, если я еще погляжу на его
окно после вчерашнего!
Дела свои — в
основном визиты вежливости и сбор
информации — я дольше откладывала,
быстрее сделала. Осталось
напомнить про мебель. Это на другом
конце поселка, идти опять через наш
двор. Глаза б мои его не видели. Иду,
ни на что не смотрю и думаю только о
том, что хромаю — слишком много
выходила сегодня на каблуках.
— Ритуля!
Я даже с шага
сбилась. Ненавижу эту кличку!
Подняла голову — с третьего этажа
мне улыбка девять на двенадцать.
— Привет!
— Ты куда?
— Сходить надо,
сейчас вернусь.
Последний пункт
моей программы выполнен, можно и не
торопиться домой, обходя по
раскисшей глине километровые лужи.
Но снова дождь, я рысью рванула до
родного подъезда. На сей раз меня
никто не окликнул. Дома я швырнула
коту кусок хлеба с салом,
покрутилась перед зеркалом,
расчесалась — и все-таки вышла
опять орать под окном: “Олег!”
Они с Морисом как
раз спускались по лестнице. Олег,
всерьез пьяный, берет меня под
локоть.
— Ты извини за
вчерашнее.
— Ничего-ничего,
мне даже прикольно было, от меня еще
не сбегали.
— Правда? А я и не
сбегал. Я просто пришел поздненько.
Мы остановились у
мокрой скамейки.
— Я покурю, пока
Морис домой сходит.
Его мутные глаза
чуть-чуть светлее, мы стоим на
ледяном ветру с примесью дождя и
листьев — я опять не могу не
смотреть на него.
— Страшный?
— Нет. Уже лучше.
— Всю ночь
просидели с Андреем. Он к тебе
заходил сегодня?
— Заходил.
— Воды просил
напиться? — ухмыляется Олег. — Я
ему говорю: “Что вы все повадились
меня у нее искать? Нечего мне там
делать”. А он: “Я только водички
попить”.
— Ага, он пока не
удостоверился, что тебя нет, — не
ушел.
— Ну вот. Ты в
другой раз вообще дверь не
открывай. Его жена выгнала, он
сейчас у меня на кухне спит. В
одеяло завернулся, как куколка,
пошевельнуться не может.
Морис пришел, и мы
идем через заброшенный детский сад
до общаги, где он опять исчезает, а
мы остаемся на ветру, который
просвистывает насквозь. Прячемся
за выступ стены под балконом.
— Представь, мы по
этой стене лазили. До балкона.
— Трезвые?
— Пьяные. Лет
пятнадцать назад. В общагу же тогда
не пускали, не то что сейчас.
Я восхищенно
распахиваю глаза. Ночь не спал,
пьяный, вчера от меня сорвался — а
сегодня опять честно пытается
развлечь.
— Ты думаешь, у
меня такая веселая жизнь? Как мне
все это надоело. Уехать бы куда и не
видеть этих мосек! Хотя бы дня на
три.
— Я вообще не
знаю, как ты тут столько прожил. Я
как-то год прожила, чуть не
свихнулась. Так гадко; я себе все
время шоколад покупала. Ты каждый
день пьешь — а я шоколадку каждый
день…
— Ты не подумай, я
не каждый день пью. Я ведь могу и не
пить. Есть что — пью, нет — нет.
Просто, если я трезвый, ничего не
получается, все проблемы какие-то. А
как выпьешь — так все и выходит.
Я киваю. Зачем
читать лекции? Если пьешь полжизни,
твоей кровью можно причащаться, как
вином.
Из-за угла
вынырнул продрогший Морис:
— Тридцатник,
больше не дал. А насчет замков —
вечером приходите.
— Теперь что?
Туда?
— А куда же еще?
— Ну так двигай,
что стоишь?
— Так дождь.
— Ну и что,
сахарный? Я тут рассказывал, как мы
с тобой на этот балкон лазили,
помнишь?
Морис весело
оскалился, выглянул из-под балкона,
оглядел легендарную стену.
— Вот дураки мы с
тобой были! Айда, что его
пережидать.
— Стой. Дай
сигаретку докурить. Так ты двигай,
мы следом, зачем нам спешить?
Морис учесал
вперед. Мы отстали, хотя тоже не
медлили.
— Плохо я с тобой
обращаюсь, — перешагивая через
какие-то трубы.
— Ты? Ведешь себя
идеально.
Олег посмотрел
недоверчиво, но я совершенно
искренне забыла о том, что было
вчера. На наше счастье нашелся
навес, из-под которого нам видно,
как Морис заскакивает в дальний
подъезд.
— Как бы нам с
тобой не простыть. Тогда твоего
меду на двоих не хватит.
— Вспомнил. Его
давно уже нет.
— Я, когда в
предварилке сидел, там мужики были
— по всей стране мед бидонами
продавали. Сверху настоящего
нальют, а внизу — сама понимаешь,
ботва. Покупатель черпнет,
попробует — у, хороший мед, — а
когда до истины-то докопается — их
след простыл. По всей стране
прокатывало, а в Сарапуле попались.
Приближается
Морис, прыгая через лужи.
— Есть?
— Есть.
— Ну так мы домой
пойдем, а ты еще курева захвати, а?
Чтоб еще раз не мокнуть.
Разными путями мы,
как псяки, отряхнулись у Олега в
квартире. На кухне спал Андрей.
Довольный Морис расстегнул куртку
и выставил на стол поллитру с
коричневатой жидкостью, завязанную
куском полиэтилена.
— А цо то ест? —
любопытничаю я.
— Самогон.
Градусов шестьдесят.
— А почему он
такого цвета?
Олег с Морисом
переглядываются.
— А его чем-то
подкрашивают. Сиропом с
кондитерской фабрики.
— А может, просто
заваркой. Какая разница?
Олег готовит
салат, Морис разливает по стопкам.
— Ты потом в
Туркменистан приедешь, всем будешь
рассказывать, как с алкашами
сидела, — пророчит Морис.
— Как вам не
стыдно! Я никому ничего не
рассказываю.
— Она об этом
очерк напишет, — поправляет Олег. —
“А через две минуты он сделал то-то
и то-то”. — Проглатывает стопку и
манипулирует вилкой.
— Я так не пишу, —
обижаюсь я .
— А как? — Олег.
— Хуже!
— Рит, а ты
печатать умеешь? — Морис. — Тут
одну статью надо.
— Давайте
машинку, все равно нечего делать,
натюкаю. Большая статья-то?
— Страниц
тридцать.
— Ой, мама.
— Зато какая
крутая, знаешь? Начнешь читать, тебе
сразу понравится. Про ЛДПР. Слушай,
а может, ты в ЛДПР вступишь?
— Нет!!! — я с
ужасом.
— А что так?
Я уже знаю, что
Морис активист ЛДПР, Олег мне
демонстрировал членский билет,
который тот ему выдал.
— В Туркмении
Жириновский национальный враг,
меня КГБ арестует.
— Нужны вы
Жириновскому.
— Нужны, не нужны,
а что-то он там про Ниязова ляпнул.
Мое дело маленькое.
— Ну, как хочешь.
Слушай, а почему бы тебе у нас не
остаться?
— Ни за что. У вас
холодно. Да и мать не хочет.
Продадим — и сразу уедем. А может
быть, мать в другом районе квартиру
купит, не знаю.
— А твое слово
ничего не значит?
— Мое? А я к этим
деньгам никакого отношения не имею
и иметь не хочу. Может быть, и
останусь.
Передо мной во
всей красе перспектива
красноводской ссылки.
— Оставайся, —
сказал Олег.
— Серьезно? — я
отвожу взгляд.
— Рита-Рита,
Маргарита, — захмелевший Морис.
— Ладно, Морис, ты
ее развлекай, а я пойду, полчасика
посплю. Не обижай, смотри.