Книжная полка
Дмитрий Шеваров.
Жители травы. — Москва:
“Воскресенье”, 2000. – 320 с.
Это удивительная
книга. Определения, которые прежде
всего приходят в голову после
знакомства с рассказами, эссе и
очерками Дмитрия Шеварова —
легкость, воздушность,
прозрачность, элегичность даже, —
меньше всего сопоставимы в
читательском восприятии с прозой.
Удивительно и то, что эти тексты
принадлежат перу журналиста. Что
делать — привыкли мы за последнее
время считать представителей этой
профессии скорее ремесленниками,
нежели творцами. А между тем
Шеваров (и это становится понятно с
первых строк) принадлежит к числу
тех немногих, кто пропускает через
себя любую радость, любую боль, кто
помнит любое впечатление, пусть
даже мимолетное, — и кто способен
сказать об этом так, что, перейдя за
финальную точку, и мы задержим
дыхание, и у нас защемит в горле.
Дмитрий Шеваров
вспоминает детство, людей, с
которыми его сводила жизнь, города,
реки. Но, в отличие от
многочисленных нынешних
мемуаристов, его внимание меньше
всего приковано к событиям, фактам
(непривычно для журналиста, не
правда ли?). Шеварова не интересует
ЧТО, его даже не интересует КАК — он
задает главный вопрос: ЗАЧЕМ? И
“Жители травы” — поиск ответа на
него.
На этом пути
читателя вместе с автором ждет
немало открытий. Оказывается,
зеленый чай пахнет осенью, а часы
отстают, потому что минутной
стрелке трудно подниматься от
шести к двенадцати. О самых простых
вещах Шеваров говорит с
трогательным изумлением
первооткрывателя. Что у другого —
изыск метафоры, то у Шеварова —
простая искренность доверчивого
человека. Тайна того, как жизнь
становится искусством, известна
ему — он видит это в рубцовской
“блондинке Кате”, в судьбах
лицеистов 1817 года, в “Девушке у
окна” Петрова-Водкина. В последнем
случае нам даже
позволено подглядеть в щелочку за
метаморфозой: “Она идет в Русский
музей, садится на диванчик у своего
портрета и тихо смотрит на него, как
смотрят в окно ранним утром… Мимо
портрета текут посетители,
редко-редко останавливаясь. И никто
не знает, кто эта девушка у окна”.
Несмотря на
кажущуюся безыскусность, эта книга
требует спокойного и вдумчивого
чтения. Как, собственно, и должно
быть, если мы имеем дело с настоящей
литературой.
А.
Вдовин
Дорогой огород.
Стихи. — Екатеринбург:
Издательство Уральского
университета, 1999. — 256 с., 500 экз.
Когда впервые
берешь эту книгу в руки, не
подозреваешь, какая тайна
скрывается под обложкой, хотя
магически закольцованное
сочетание букв уже намекает на
некую алхимию. Эдуард Поленц,
составивший этот сборник, называет
его антологией, а иллюстрации —
черновики, наброски, будто
сделанные уверенной рукой на
раскопках неизвестного города
(огорода?), — подчеркивают ее
несколько археологический
характер.
Стихи 80-х годов…
Мы помним эти восьмидесятые —
веселое слово “свобода”; кажется,
была еще надежда на что-то
неопределенное, но, несомненно,
светлое и радостное; никто еще не
задумывался над тем, как бы
половчее преодолеть в себе
Бродского. Авторы “Дорогого
огорода” — неважно, что с ними
стало в дальнейшем, — отмечены этим временем, этим
интервалом, в котором “прошлого
уже не существует, / будущего не
было еще” (Р. Тягунов), когда можно
было без особого экзистенциального
напряга одновременно “сказать
тебе: “I love you”, / и босиком бежать по
разнотравью” (М. Анкудинов), и восторженно
провозгласить, что “только
личностью ужасной / быть достоин
человек!” (В. Четвериков).
Книга бережно
хранит в себе срез времени в его
поэтическом преломлении и в этом
смысле является уникальным
документом не только с точки зрения
литературы. Помимо эстетического
наслаждения текстами (каждый здесь
найдет что-то созвучное)
внимательный читатель получит
возможность еще раз соприкоснуться
с дорогими ему и, увы, подзабытыми
быстротекущим Сегодня реалиями,
где сосуществовали и дудочка
Гамильтона, под которую “проходили
мы по бережку, / исчезая в белой
пене” (Алексей Гилев), и уверенное
“Бог жизнь подарил тебе, но затем, /
чтобы ты умереть не колеблясь мог”
(Б. Рыжий).
А вспомнив,
заключить со светлой
ностальгической грустью: “И мы там
были”.
А.В.
Евгений Туренко.
Вода и вода. Стихи. — Челябинск:
Фонд “Галерея”, 2000.
Стихи Евгения
Туренко — это вечная возможность
печали и созерцания, созерцания и
печали; внезапного расцвета — от
скуки, блажи и тоски — коротких
историй (людских и звериных,
каменных и древесных):
Вот какая —
Неелена по складам листает суть:
слепоту сбирая — горсть, немоту
спрямляя — горесть.
слаще нотного
камушка влажные утром песчинки
подними никакую небось донесешь до
ответа
перепутав букварь и с мольбою своей
как с молитвой
Отраженью камень,
узелок на свет,
стрекоза на память,
а тебе привет.
Поэзия Евгения
Туренко уводит — ненавязчиво так —
от сырого черновика жизни в
вербальную напутанность,
наговоренность, прорываемую
картинками иных, не менее черновых,
но уже более желанных реальностей.
Так появляется хрустальный паровоз
в окрестностях Сиднея, и косуля
стучится в реку, не найдя водопоя, и
преклонный муравей “не знает
по-шумерски”. А люди… Вольфганг в
день ангела соло воздаст Амадею. И
этим многое уже сказано. Все мы
собственные двойники и чужие копии.
Изредка
возникающие уральские приметы
“отчизны как печали без возраста и
места” искажены “как в
затравленном взгляде жены
Неэвклида”, они неизбежны; в них
живешь, к ним привыкаешь не в силу
собственного безразличия, а от
невозможности избавления: всякий
раз после долгих поисков выхода
оказываешься у двери крепкой, новой
и фальшивой. Однако скудная
уральская география не может
заслонить стремления автора
“туда” — в Париж или
благостно-теплое его предместье, в
Арамею, в Египет — стремления, что
знакомо еще по предыдущему
сборнику Евгения Туренко.
В пустых
разговорах о том, что никто никому
ничем не обязан и что поэзия — это
дело частное, постепенно стерлась и
забылась истина, что хороших стихов
всегда пишется мало. Процесс
массового братания поэтов с
графоманами, идущий на почве “если
нам никто ничего не, так мы хоть
морально друг друга поддержим”,
далеко не безобиден: извращение
вкуса, которое он с собой несет,
расшатывает уже не духовное —
психическое здоровье последних
здравомыслящих индивидов.
Потому так ценно
сознание своей правоты, своей
востребованности именно в качестве
поэта, которое встречается на
страницах сборника Евгения
Туренко:
А и нотная прореха
не убавит правоты,
как сочувственных касаний
неседьмая запятая,
и не вымолвишь смущение
язвительному — ты,
потому что время прошлое и музыка
святая.
В конце концов,
убежденность в необходимости
поэзии была не самым большим
заблуждением “времени прошлого”.
Впрочем, это не имеет значения…
Лариса
Сонина
Владимир
Дагуров. Мурашки — 2000. Стихи. —
Екатеринбург: Банк культурной
информации, 1999. — 192 с.: ил .
Маленькая книжица
в красной обложке удобно
помещается в кармане и при первой
подходящей возможности может быть
извлечена и зачитана. Зачитана,
само собой, вслух, поскольку
двустишия и четверостишия, которые
автор называет “мурашками”,
прямо-таки созданы для чтения в
дружеском кругу, особенно — во
время веселого застолья. Как
минимум — на троих:
Бутылку выпил —
стал как псих.
Мораль, мои друзья:
Что полагалось на троих,
Пить одному нельзя!
Могут “мурашки”
помочь и в нелегком, но благородном
деле обольщения прекрасных дам:
Ты мне шептала:
“Свет хоть потуши!” —
И тело испытало власть души…
А поутру вставать ты не хотела —
Видать, душа была во власти тела.
Книжица читается
взахлеб, не оторвешься. И, дочитав,
так и хочется повторить вслед за
автором:
В метро над книгой
плачет дура —
Ура! Жива литература!
И ведь
действительно — жива!
Валерий
Исхаков
Геннадий Жмаев.
Гости. Уральские хайку. —
Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во.
Новое время, 2000. — 256 с., 500 экз.
Один остроумный
писатель назвал хайку
“поэтическими телеграммами”. В
этой, как и во всякой, шутке есть
доля истины. Поэтому “уральские
хайку” — не исключение. Разве что в
каком-то смысле они в российском
поэтическом мире действительно
гости. Что, как не крошечные,
изящные сообщения телеграфирует
нам Геннадий Жмаев?
Хайку, по
некоторым источникам, — буквально
“комические стихи”, лирика и лики
природы, в его основе лежит так
называемый ки — “сезон”. То
есть основным элементом
классического хайку является
“мотив времени года”, а
присутствующий в нем субъективный
лиризм должен быть тщательно
замаскирован или отражен на фоне
основного мотива природы. Но хайку
— это еще и уникальный, личный
способ схватывания мира,
телесно-поэтическое вибрирование и
постижение себя в этом мире. Все это
в определенной мере относится к
поэтическому видению Г. Жмаева.
Действительно, как сознается автор,
Не услышал бы,
как утки крякают,
если бы не хайку.
Часто хайку — это
невольный парадокс, трехстрочное,
немое удивление перед мельчайшими,
но вбирающими все частичками бытия.
Читая “уральские
хайку”, чувствуешь, что их форма
для автора — крайне удобная.
Коротко, емко и ясно. Не понятно,
почему Чехов не писал хайку? Вот уж
что ни стихотворение, то сестра, а
может, даже мать таланта.
Единственное препятствие —
соблюдение четкой структуры 5—7—5
строф. Но ведь это правило жестко
соблюдается лишь японскими
поэтами, для уральских оно совсем
не обязательно. На кой черт, в самом
деле, постоянно натыкаться на эти
жанровые рогатки. Ведь сказано:
Ловушку для мух
Развесил паук,
Поймал лицо.
Тут уж ничего не
добавишь, не убавишь. И дай-то бог,
чтоб так было всегда.
И.
Турбанов
Алексей Петров.
А что там за кулисами? —
Екатеринбург, 1999.
Нет, это не книга
актерских сплетен, предупреждаем
мы любителей такого жанра. Не
стокилометровые воспоминания
всплакнувшего в уютном кресле
мэтра, где по страницам шествуют
колонны полузабытых и вовсе
неизвестных персон (хотя фамилий в
книге много). Это и не история
екатеринбуржских театров, “не
автобиография”, как в предисловии
предупреждает автор, а “вспышки
памяти”, высвечивающие фигуры,
лица, роли, маски, — без чего не жили
наши театры, без чего не существуют
они и сейчас. Книга известного
актера и педагога А. Петрова не
хронологична и жанрово
разнообразна: в ней есть шаржи,
байки, пьеса и стихи. Стихи веселые,
несколько наивные, но, что
называется, подкупающие
искренностью.
Книга А. Петрова —
писанная и рисованная, с набором
трогательных старых фотографий
друзей и родственников, учителей и
учеников, каждая из которых будто
дышит своим временем. В историях и
анекдотах, передаваемых автором с
такой трепетной достоверностью,
порой как будто чувствуется
специфический дух советских
подцензурных времен с их хрупкой,
чуть косноязычной лирикой, с их
романтикой и этикой. Но все это
переливается в лучах особенного
артистического юмора, на котором и
отчасти ради которого написана эта
книга. Мы узнаем о специфических
“оговорках” (Фрейд здесь ни при
чем) и “заплетухах” —
“неотъемлемой части”, по мнению
автора, профессии актера; о
неизбывных крушениях декораций,
катастрофических забываниях
текста во время спектакля и еще
многое другое.
“Театр, — пишет А.
Петров, — некий механизм, работу
которого отладить полностью не
может никто”. Видимо, в этой
механике неисправности заложены ab
ovo, и потому театр — хранилище
всевозможных историй, а
улыбающаяся Мнемозина
“воспоминателя” сама являет
сцену, на которой живут, шутят,
играют свои бессмертные роли и
разыгрывают друг дружку знаменитые
актеры и актрисы. Мнемозина не изменяет
автору ни с фантазией, ни с
выдумкой. А если где-то изменяет, то
— совсем невинно, в угоду книге и
читателю. Зато благодаря ее
подсказкам читателям, особенно не
искушенным в театральной жизни
прошлых лет, дается редкая
возможность узнать о слабостях
великих, об их насыщенной и трудной
жизни, которая, однако, не
состоялась бы, не будь в ней места
юмору и шутке.
Игорь
Турбанов
Борис Путилов.
Магнит души.
Художественно-документальная
повесть. Серия “Урал. ХХ век”. —
Екатеринбург: Издательский дом
“Пакрус”, 1999. — 160 с.
Проект “Урал. ХХ
век” задуман как подведение итогов
века в масштабе “отдельно взятого
региона”. Сто книг за три года, в
которых “выдающиеся вехи
истории”, события и люди — и все
это наше, уральское.
Тем не менее
издание в первом выпуске серии
повести Бориса Путилова о
физике-теоретике академике
С.В. Вонсовском — шаг в
определенном смысле рискованный. В
свое время автор “Этюдов об
ученых” Ярослав Голованов
рассказывал, как терзал вопросами
Льва Ландау, пытаясь представить
в понятном широкой
публике виде суть его исследований.
“Теоретическая физика
продвинулась так далеко, — отвечал
выдающийся ученый, — что многие
вещи понять можно, а представить
нельзя”. В предисловии к повести
Борис Путилов рассказывает о своих
сомнениях, во
многом сходных, но, к счастью, не
помешавших ему написать эту яркую
книгу, героем которой стал
по-настоящему яркий человек, один
из основателей уральской научной
школы, автор монографии
“Магнетизм” — настольной книги
физиков всего мира, Сергей
Васильевич Вонсовский.
“Времена
гениальных одиночек ушли
безвозвратно, — пишет Б. Путилов. —
Крупный ученый становится не
только научной, но и общественной
фигурой”. И, рассказывая подробно о
жизненном пути своего героя, автор
то и дело “отвлекается” на
учителей, соратников и учеников
Вонсовского. Из мозаики коротких
биографических зарисовок
складывается впечатляющая картина
жизни не только уральской, а,
пожалуй, и всей российской науки.
Убедителен Путилов и в деталях —
будь то история романтической
дружбы Вонсовского со своим
учителем и соавтором Семеном
Шубиным или рассказ об испытаниях,
выпавших на долю его учеников
Е. Турова и И. Цидильковского.
Будучи документальной по сюжету,
повесть становится художественной
по исполнению. Путилов находит
емкие образы, говоря даже о сугубо научных
реалиях. Один из примеров: 1942 год,
Казань, куда был эвакуирован ЛФТИ,
Вонсовский и Шур приезжают на
защиту — “Их докторские
диссертации прошли на “отлично”,
ни одного черного шара. Я видел те
работы. Диссертации-солдаты. В
серых, как шинельное сукно,
обложках, с грубо выполненными
рисунками. Но идеи!..”
Герой Б. Путилова
— “ровесник века”. Его судьба, как
еще недавно было принято говорить,
неразрывно связана с судьбой
великой страны; память о ней,
похоже, скоро останется только в
учебниках истории. Не случайно о
последних годах жизни ученого
писатель упоминает как бы вскользь
(“К несчастью, в последнее
десятилетие все изменилось”) и
заканчивает книгу характерным
эпизодом времен войны, когда
жизненные пути автора, в ту пору еще
ребенка, и его героя пересеклись в
первый раз. “Воистину нет ничего
удивительнее, чем находить
взаимосвязи!” — не раз на
протяжении всей книги восклицает
писатель. Именно эту задачу —
показать реального человека,
крупного ученого, в гуще событий
бурного века, показать жизнь страны
через людей, работавших для нее,
через их связи и отношения, Борис
Путилов блестяще выполнил.
А.В.
Галина Брандт.
Природа женщины. — Екатеринбург:
Изд-во УралНАУКА, 1999. — 156 с.
Галина Брандт,
философ, доцент и театральный
критик, написала книгу “Природа
женщины”.
Книга посвящена
рассмотрению женщины как
философской проблемы — и чтобы
разобраться с этой проблемой,
автору пришлось проанализировать
всю европейскую философию, начиная
с Платона, Гегеля и Канта. Все они,
увы, дружно отводили женщине роль
второстепенную, производную от
роли мужчины, сводили назначение
женщины к детородной функции — и
вслед за ними ту же ошибку
совершали Шопенгауэр, Ницше и даже
Фрейд. Основоположник психоанализа
никак не мог вообразить женщину,
которая не умирала бы от зависти к
пенису, — и только рождение
ребенка, заменяющего пенис, по его
мнению, могло женщину успокоить.
Далее автор
рассматривает философию
современного феминизма — который
просто обязан был возникнуть в
ответ на подобную дискриминацию.
Главную проблему феминистского
движения четко сформулировала
Жермена де Сталь: “Существование
женщины в обществе не
предопределено никакими
принципами: ни естественным
порядком вещей, ни порядком
социальным”. Что касается
естественного порядка вещей (если
иметь в виду
продолжение рода), то здесь до сих
пор особых перемен не наблюдается,
но порядок социальный, благодаря
тем же суфражисткам, во многом
изменился. По крайней мере внешнее
равноправие женщин в
цивилизованных странах
наблюдается. Хотя моя мама,
например, часто повторяла: “А я не
просила Клару Цеткин меня
освобождать!”
Однако и при
формально равных правах женщине в
обществе и в философии отводится
все та же “другая”, то есть вторая
по отношению к мужчине, роль — что
автор доказывает на множестве
примеров.
Особый интерес
для литераторов, на мой взгляд,
представляет глава “Феминистская
литературная критика и
постмодернизм: поиски
недискурсивных оснований женской
природы”. В этой главе проблема
женщины анализируется с точки
зрения постструктурализма, и
“продвинутый” читатель с
удовольствием встретит знакомые
имена — Фуко, Деррида и др., которые,
оказывается, тоже были не чужды
проблем феминизма.
В заключение
автор делает оптимистический
вывод, что “в современной западной
философии и науке, в целом, идет
процесс все большей ориентации на
характерные особенности женского
мировосприятия, отказ от жесткой
поляризации субъектно-объектных
отношений… реабилитация
субъективных методов (присущих, как
это явствует из данного текста, в
большей мере именно женщине. — В.И.)
как полноправных источников
получения знаний”. Так что,
возможно, мы с вами еще доживем до
тех времен, когда общество признает
за женщиной права “на создание
собственной “проекции” в
культуре”.
В целом книга,
по-моему, получилась не только
глубокая, рассчитанная на
вдумчивую работу читателя, а не на
легкое, поверхностное прочтение, но
и весьма интересная. Интересная,
пожалуй, даже больше для мужчин, чем
для женщин, потому что именно ее,
женщины, природу вот уже столько
веков мы безуспешно пытаемся
понять.
Валерий
Исхаков
Мария Литовская.
Феникс поет перед солнцем: феномен
Валентина Катаева. —Екатеринбург:
Изд-во Уральского университета, 1999.
— 608 с., 600 экз.
Читают ли сейчас
книги Катаева? Перечитывают ли?
Боюсь, что нет. Дело в том, что еще в
советское время репутация у
Катаева сложилась прескверная:
писал, сверяясь с “генеральной
линией”, не брезговал откровенной
халтурой, участвовал, наверное, во
всех сколько-нибудь значительных
проработках, устроенных сверху,
начиная, по крайней мере, с разгрома
формалистов (будучи едва ли не
наиболее последовательным
формалистом). Да столь рьяно, что
его фамилию охотно стали рифмовать
с “Негодяев”. Прибавьте к этому
обвинения в самовозвеличивании
(после “Алмазного венца”) и даже в
антисемитизме (после “Уже написан
Вертер”).
Допустим, эти
обвинения (кроме последнего)
справедливы, но в том-то и дело, что
творчество Катаева опровергает
известный тезис о несовместимости
приспособленчества, конформизма —
и подлинной одаренности, таланта.
Он никогда не писал “в стол”, не
просто служил власти, но порой и
прислуживал ей, и тем не менее не
только не растерял свое дарование,
но к концу жизни создал лучшие свои
вещи!
Словом, Валентин
Катаев достоин куда большего
внимания читателей и
исследователей, чем он пользуется
ныне, а потому фундаментальная
монография М.А. Литовской “Феникс
поет перед солнцем: феномен
Валентина Катаева” — это и
серьезная, обобщающая работа,
интересная как ученому-филологу,
так и просто образованному
человеку, и шаг к восстановлению
справедливости по отношению к
этому блестящему писателю,
признанному многими одним из
лучших стилистов в советской
литературе.
В книге М.А.
Литовской внешне противоречивое
творчество Катаева, автора столь
разных вещей, как “Растратчики”,
“Сын полка”, “Кубик”, предстает
единым процессом. В восьми из
девяти глав его творчество
рассматривается, так сказать, в
динамике: от 1910-х до 1980-х годов.
Каждая глава посвящена не просто
десятилетию, а новому этапу
творчества Катаева, и хотя оно,
безусловно, соотносится и с
развитием советской литературы, и с
глобальными общекультурными
процессами, и с политической
конъюнктурой, но главным, как
показывает автор, для Катаева
всегда оставалось решение
художественных задач. Даже при
работе на госзаказ (“Время,
вперед!”, “Я сын трудового народа”
и др.) Катаев оставался прежде всего
художником, искавшим новые способы
письма, часто стремившимся
переписать, дописать уже давно
написанное (развитие темы детства
от “Белеет парус одинокий” до
“Разбитая жизнь, или Волшебный рог
Оберона”). При таком подходе к
творчеству Катаева его переход к
“новой прозе”, столь поразивший
многих (например, А. Твардовского и
Б. Сарнова, удивлявшихся, как это
классик соцреализма внезапно
превратился в завзятого
модерниста), представляется
закономерным. Кстати, “новой
прозе” справедливо уделено
значительное место в монографии.
Вторая—восьмая
главы начинаются с характеристики
нового этапа творчества Катаева.
Затем анализируются основные
произведения, написанные им в
данное десятилетие. Особняком
стоит первая глава, которая
знакомит читателя с родной Катаеву
Одессой (не столько с реальной
Одессой, сколько с ее образом,
сложившимся в литературе), а также с
феноменом так называемой одесской
школы (Катаев, Олеша, Бабель и др.).
Девятая глава посвящена некоторым
общим чертам феномена творчества
Катаева, который рассматривается в
том числе через описание
взаимодействия с литературной
средой и господствующими
литературными системами.
Радует, что в
книге не делается акцент на
идеологическом аспекте творчества
Катаева, что ни разу не
употребляется набившее оскомину
слово “тоталитаризм”. Ведь Катаев
всегда далек был от того, что
В. Набоков назвал “литературой
больших идей”. В том-то, согласно
автору этой книги, и заключается,
очевидно, секрет Катаева, феномен
его творчества, что он всегда был
прежде всего
художником, а вся идеологическая
шелуха была лишь прикрытием для
апологета чистого искусства, каким,
видимо, и был Катаев.
Если творчество
Катаева прекрасно отражено в
монографии, то про образ самого
творца этого не скажешь. Создается
впечатление, что автор так и не
составил свое мнение о личности
Катаева и потому ограничился лишь
подбором цитат из воспоминаний
современников писателя. Не всегда
помогает читателю и некоторая
академическая холодность,
подчеркнутая неэмоциональность
повествования.
Скажем, разве можно удержаться от
иронии, повествуя о том, как Катаев
послушно переписывал “За власть
Советов”, или не восхититься
автором, на девятом десятке
написавшем “Юношеский роман”.
Впрочем, возможно, эта холодность
лишний раз говорит о стремлении
М.А. Литовской к
объективности.
К сожалению, тираж
книги очень невелик и явно
рассчитан лишь на специалистов, а
жаль! Эта книга будет интересна
многим, даже тем, кто до сих пор не
слишком интересовался творчеством
В. Катаева.
С.
Беляков