Кузнечные мечтания
Художника, которого мы представляем на этих страницах, зовут Виктор Мирошников. Он — кузнец.
Городскому читателю легко оживить свои представления о чердаках, мансардах, флигельках и подвальчиках, где стоит искать человека с мольбертом. Однако слово «кузнец» способно привести его ум в замешательство. И действительно, смутное знание о существовании неких горнов и мехов во власти деревенских Вулканов — не слишком подходящий материал для портрета Мирошникова — кузнеца-художника, или даже — кузнеца-ювелира. Уберегая читателя от напрасных усилий, сразу предложим его воображению небольшую муфельную печь над заваленным металлическим сором рабочим столом. Рядом с ней дикобраза из ножниц, кусачек и проч. И, разумеется, яркую осветительную лампу. В ее лучах и происходят все металлические превращения.
Медные проволочки, полоски и бруски… Виктор Мирошников берет один из них в руки и начинает работать. В огне и под ударами молотка медь забывает о своем промышленном прошлом, освобождается от навязанных ей прямых линий и отвратительно ровного блеска…
Общечеловеческие мечтанья о чудо-вещах и чудо-городах, сделанных из металла, давным-давно сменила проза его практической незаменимости. Но художники — бессменные воскресители грез. Листопрокатная память меди умирает по воле кузнеца ради воскресения умершей «металлической» грезы.
Но будем последовательны в описании работы художника. Медные ленты и бруски превращаются сперва в бесформенные кусочки меди, живописно расцвеченные в мягко мерцающие медные складки и шероховатости. Каждая из этих великолепных «штучек», если не удается тотчас повенчать ее с другой, вновь исчезает в рабочем беспорядке до следующей встречи с создателем.
Так в куче медного лома скапливается все больше и больше прокованных кусочков меди, уже готовых захватить своей освобожденной жизнью все сухие мертвые формы, подобно тому, как трава, пробившись в трещинах асфальта, выбрасывает вскоре усы и зеленые стрелы.
Есть мастера, которые останавливаются на этой стадии обработки материала, и тогда, скажем, на чистых улицах германских городов появляются великолепные бетонные изваяния, напоминающие огромных размеров фекалии и радующие глаз немца именно своей близостью к гумусу, первоматерии, ткани, вечно чреватой рождением.
Но есть и те, что, как Мирошников, продолжают упорно склоняться над облюбованной свалкой. Медные заготовки изменились до неузнаваемости, и теперь каждая из них обнаруживает свой собственный характер и какие-то смутные индивидуальные намерения, и, стало быть, становится очень требовательной к дополнениям.
Что ж, художник находит в себе силы и искать, и переживать отказы медных вещиц быть вместе. Их удачное сочленение, увы, не слишком простая задача. Но, как правило, какая-нибудь счастливая догадка разрешает ее после многих усилий.
Пример — история мирошниковской «Водоросли». Жестикуляция этого пучка медной поросли оставалась до тех пор не проясненной, пока художника не осенило вынуть из воды и отковать в металле те самые круги, что окружают незаметные покачивания водных стеблей. И композиция тотчас признала себя законченной.
Если вы спросите Мирошникова, как все-таки ему удается находить то, что он ищет, он укажет на небо. А если захотите узнать, что главное в жизни художника, он ответит, повторяя слова Геннадия Райшева, что художнику прежде всего «надо наработаться». Поэтому оставим мастера в его мастерской и попробуем проследить за жизнью его творений.
Традиционно работы попадают на выставку. В 1993-м — в престижный арт-музей на Воеводина 5, затем — в микроэкспозиции в тихом Литературном квартале, а к 8 августа 1997 года (дню рождения художника) их заботливо расставят в «Золотой кладовой» музея ювелирного и камнерезного искусства.
И там, удерживая зрителя возле витрин, они вновь будут проситься в домашние, обжитые интерьеры. Маленькие неподвижные создания… Пространство их не щадит. Подойди и смотри. Шаг в сторону — исчезают. Их жизнь — вовсе не ровная полоса присутствия, а лишь краткие вспышки встреч. Дом, в который они попали, начинает искрить, в складках уюта то и дело проступает задетое беглым взглядом творенье и сражает вас целым каскадом романтических образов. «Скала и шторм, скала и плащ, и шляпа», «Клочья пены с высоких ботфорт»… — что только не носится в мерцании мирошниковского «Старого пирата». Скульптор увлекся, влил плавленое стекло — этакий желтый хохот — в прокованную оправу, точно обрамление жестких, соленых усов, оржавил и заострил силуэт.
У его вещей долгая память, и уже в первое свидание они готовы напомнить о бесконечности прошлых встреч. Как, например, эта настольная луна из латуни — немой соглядатай вашего прошлого.
Творения Мирошникова тонки или прозрачны, они поднимаются к небу с тугой и гибкой металлической грацией и не чинят препятствий движущемуся над землей свету и воздуху. Неверное поблескивание их поверхностей, неопределенность в очертаниях, «неготовость» и конечная бесполезность, избыточность не изгоняют их из разряда земной растительности. Они живут у черты различения живого и неживого, на границе их обратимых превращений друг в друга.
Все-таки древняя потребность в пенатах и ларах отнюдь не исчерпана за века. И «травестийные» мирошниковские создания способны принять роли нашей домашней защиты.
Есть художники, которые «одни, в вышине стоят над снегами у края стремнины…», им открыты великие истины, они подводят других к земному краю, чтоб лишить их спокойствия. «На краю» испытывают потрясения, совершают подвиги и гибнут, но жить там нельзя, жить надо дома.
Есть художники, что влекут вас, взволнованных и бледных, от зыбких краев к сердцевинам, домой. Туда, где жизнь одаривает всем, что не позволит измельчать у бездны.
Виктор Мирошников из этих последних. Он художник Дома.
Ну а дом, как известно, совсем не жестко связан со стенами. Он способен все свои прелести придвигать к вам вплотную, обволакивать вас как одеяло, заключать в объятия и окружать лаской. Но, когда вы его покидаете, он словно расправляется и обнаруживает в себе огромные пространства. Двери распахиваются, выбегают домочадцы и машут вам платочками — кто с порога, кто с автобусной остановки, а иные и с вокзальных перронов. (В обратной последовательности эти взмахи отметят ваше возвращение.)
Проносящиеся за окном вагона деревья и даже целые поля, ускользающие под крыло самолета, начинают кричать в прощальной тоске о своей причастности к вашему дому.
Словом, творчеству Мирошникова открыты и эти расширения домашних территорий.
И как не разделить взлелеянной им мечты о том времени, когда его работы в возросшем масштабе украсят не только интерьеры, но и открытые небу пространства. Не стоит отмахиваться от этого, довольно дерзкого, замысла. Конечно, им не конкурировать с деревянными страшилами в лесопарке, и на месте любого из городских монументов они смотрелись бы нелепо. Но вот, скажем, было бы неплохо при въезде в город узнать в необычном придорожном сооружении мирошниковский «Город невест». Упругая дуга коромысла (понятно, художник выгибает такую из меди). И эта дуга охватывает большую и многопрофильную женскую грудь. Точеная из легкого камня, она бела и прохладна. В своей женственной, не то девической, не то материнской притягательности это чудо уступало бы разве что белогрудым московским храмам.
Есть и другие идеи умножения «домашних» пространств. В одной итальянской сказке можно прочесть о чудаке Моццикони, который (как это ни парадоксально) выбросил свой дом в окошко и стал жить на улице, как дома.
Мы не призовем вас к подобной смелости, но согласитесь, было бы неплохо распахнуть окна и расставить медные фигурки на городских крышах (разумеется, в размере их пришлось бы увеличить).
Представьте вашу квартиру на седьмом ли десятом этаже. Вы подходите к окну. Ваш взгляд скользит по крышам пятиэтажек, а там, заметны лишь вашему взору, расположились Большой Красавчик, Тетя Груша или Крепкий мальчик. Скольким людям Мирошников мог бы изготовить такого вот Карлсона! Вам может быть смешно, но ведь это дополнительная степень свободы и домашней раскованности.
Валерия Словиковская