Панорама
Итогдалие
Нина Горланова. Вся Пермь: Рассказы. — Пермь, Изд-во Пермского университета (Фонд «Юрятин»), 1996.
— Один критик упрекал меня за т о, что я
своеобразие родного города не могу отобразить…
Н.Горланова. Из книги «Родные люди»
С литературными опытами Нины Горлановой и с ней самой я познакомился на исходе 70-х или в начале 80-х. Журнал «Урал» собрал очередной — были тогда, вздохну не без ностальгии, такие возможности — семинар начинающих рассказчиков. Горланова выделялась среди приглашенных. Как бы подтверждая свою фамилию, она энергично участвовала во всех обсуждениях. Когда же разговор пошел о собственных ее трудах и наконец выяснилось, что ничего из вынесенного на суд журнал взять не может, Нина не подала виду, что расстроена, и «на память о семинаре» оставила его участникам и руководителям папиросные странички своих рукописей.
Тогда, должен признаться, казалось, что этим страничкам так и суждено оставаться в нескольких машинописных экземплярах. Очень уж густо было тут явлено то, что в одном из рассказов именовалось «затоптанностью». Но Горланова не собиралась смирять свои творческие амбиции «самсебяиздатом» . И когда изменилось время, а с ним и издательская практика, долголетнее ее упорство обернулось совсем нередкими публикациями.
«Вся Пермь» — третья книга писательницы — дает, пожалуй, наиболее отчетливое представление о ее склонностях и возможностях. В только что вышедшей в Челябинске «Антологии современной уральской прозы» составитель тома В.Кальпиди безапелляционно отнес Н.Горланову к «антиперсонам», чье «мусорное письмо» если и показательно, то, по мнению составителя, «скорей как «родимые пятна» литературной ситуации, нежели литературы как таковой». Что ж, писательница и впрямь не скрывает, из какого сора растет ее проза. Напротив, она сама рада подчеркнуть будничную «всамделишность» излагаемых историй. Зачастую их персонажами становятся муж, дети, однокурсники, просто знакомые, причем и в самых щекотливых обстоятельствах предстающие под реальными именами. Впрочем, не кто другой, но сама рассказчица подчас предстает в книге под вроде бы не выигрышным, зато очень естественным освещением.
Кем-то рассказанная ситуация, с кем-то приключившийся случай, небанальное соображение, выразительный экспромт — все ложится на страницу у жадного до действительности литератора. Но безыскусность этих анекдотов и исповедей все-таки мнима. То, что выглядит набором житейских подробностей, как правило, обеспечено весьма последовательным авторским отбором. Проза жизни предстает здесь прозой как явлением литературы. Предстает искусством, утаивающим свою искусность.
Горланову не раз печатали в разных собраниях «женской прозы». Но входящий, кажется, и у нас в моду (пока только литературную) феминизм к автору этой книги не относится. Ей равно интересна вся Пермь, то есть мир человеческих множеств, где представители сильного пола не выглядят противной женскому роду половиной. Как не вызывает у автора внутреннего отторжения и быт. Пусть в нем много абсурдного, маетного и мелочного, но без этого не бывает ни жизни, ни всегда согретого авторской улыбкой рассказа о такой вот жизни. И когда Горланова выводит: «Одной рукой кашу мешаю, другой — пишу», здесь нет мрачного противопоставления. У нее одно другому не мешает, скорей — способствует.
Тому, кто не знаком еще с манерой письма этого автора, можно бы сказать (допуская, правда, некоторое форсирование голоса), что Горланова — это Петрушевская, излагаемая «по Довлатову». Реальность на страницах пермской книги трудна, бедна, бестолкова и при том заманчиво-упоительна своей не приедающейся обыкновенностью. Условия существования бывают скверными, но аура семьи, тепло домашнего и дружеского круга могут, по вере писательницы, помочь сохранению собственного Я. Обстоятельства то и дело могут искушать отчаянием, но поддаваться ему грешно и напрасно. Надо ценить то, что удалось. И потому можно, как водится у не вымерших еще интеллигентов, говорить о нескончаемом кризисе, но говорить так, что самими этими «междусобойчиками» кризис отдалять, заговаривать. Ведь, согласимся с Горлановой, «человечество только тем и занимается, что заводит интересные разговоры во время падения в пропасть».
Представляют же это разговорчивое человечество на страницах отлично изданной книги самые разные по возрасту, занятиям и прочим характеристикам люди. Вот хотя бы, для примера, абзац-другой, где автор пишет о дочерях.
«У них чутье языка (к языку?), нюансы мне пригождаются. «Мама, почему лам-почка, а не лам-печень? Почему Ад-министрация, а не рай-министрация?» «Папа, а кладовщик — это что за работа: клады искать?» «Когда Агнии исполнилось шесть, она призналась: «Когда была маленькая, то считала, что все слова — ЭТО ОДНО СЛОВО, только странное, непонятное мне… А я и сейчас понимаю не все слова. Чем отличается ГЕНЕРАЛЬНЫЙ от РЕГИОНАЛЬНЫЙ?»
Агния же задала недавно один фундаментальный вопрос (феминистки были б в восторге):
— А почему начальной формой прилагательного выбрали мужскую? Серый, а не серая. Чем хуже женский род, а?
Или (не помню, кто из детей сказал): «Кто это выдумал слово ЗАВТРА?! И тому человеку премию бы дать… Кое-что можно на завтра отложить…» Конечно, детей интересуют не только языковые вопросы, но и самые разные. Вплоть до того… кто Ельцину мусор выносит! Да уж, говорю, найдется кто-нибудь, вынесет. «Но, мама, до мусорного ведра, надеюсь, Борис Николаевич сам доносит мусор-то!»
Название этой рецензии подсказала процитированная в одном из рассказов заборная надпись. Весь контекст, с нею связанный, не воспроизвожу, но, согласитесь, дворовый сей окказионализм — итогдалие — богат смысловыми оттенками. В словечке этом — как, впрочем, и во всей книге — совместились и желание зафиксировать разнообразные мгновения бытия, вседневно итожащие наши земные сроки своей неповторимостью, и понимание того, что итоги в жизни, покуда она длится, — всегда предварительные.
Леонид Быков