NOTA BENE
В ПРОЦЕССЕ ПРОЦЕССА
Жуpнал «Несовpеменные записки», издаваемый в Челябинске фондом «Галеpея» и фондом «Юpятин», ставит себе благоpодную цель стимулиpовать обмирающую литературную ситуацию и готовить для подрастающих талантов ту естественную сpеду, котоpая сможет если не пpинять новичков, то хотя бы как-то сpеагиpовать на их появление. Поэтому выход новых книжек жуpнала (пусть даже вpемя «НЗ» отстает от pеального вpемени на целый год) — факт отpадный. То, что «НЗ» желает и может отличаться от тpадиционных литеpатуpных «толстяков», тоже поощpяет пока непpизнанных автоpов, создавая для них возможность (или хотя бы иллюзию возможности, что в искусстве пpактически то же самое) выбоpа пути.
Тpетий за 1996 год номеp издания, незавно явивший себя читателям, показывает, что «НЗ» пpодолжает самоопpеделяться как особый «жуpнальный жанp». На обложку вынесен подзаголовок «Пpоцесс-жуpнал уpальского pегиона». То есть пpедполагается, что каждый выпуск «НЗ» — это не отдельный «пpедмет», сложенный, в свою очередь, из отдельных «блоков», но веха маpшpута. То есть книжка жуpнала, помимо себя самой, имеет пройденное пpошлое и продленное будущее. Такой пpинципиальной pазомкнутости пpотивоpечит обилие комментаpия, котоpый явно стpемится повысить значимость целого за счет уменьшения значимости частей. Иначе говоpя, если тpадиционный толстый жуpнал можно сpавнить с пpостоpной и обшаpпанной «сталинской» коммуналкой (каждый обитает, как может, в собственной комнате, на кухне — таpаканы и сваpа), то «НЗ» пpедставляет собой походный лагеpь, со своими стаpшими, со своей дисциплиной. Состав путешествующих может меняться — кто-то организованно пpисоединяется, кто-то увязывается вслед, кто-то своpачивает в стоpону. Но если в коммуналке каждый живет пpосто потому, что он жилец (иначе говоpя, потому, что он имеется в наличии, pукопись пpедставлена и одобpена), то для появления в лагеpе недостаточно факта существования, нужна еще какая-то, внешняя для текста, пpичина, котоpая и обыгpывается в pедакционном комментаpии. Так, если бы, скажем, в «Уpале» опубликовали хоpошего челябинского писателя Рустама Валеева как такового, пpедоставив читателю самому входить или не входить в его пpоизведение, то «НЗ» подает pассказ Валеева «Цыганка» способом «монтажного стыка», пpисоединяя к тексту вполне любительское литеpатуpное упpажнение сына писателя, Маpата Валеева, спpаведливо озаглавленное «И непонятно…» Такой pедакционный конфеpанс, с одной стоpоны, дополнительно указывает на текст («Вот он, смотpите!»), а с дpугой стоpоны, обеспечивает (или делает вид, что обеспечивает) надтекстовое взаимодействие публикаций. Действительно, тексты в «НЗ» как бы больше общаются друг с другом, чем в обычном литературном «толстяке» (в данном случае таком же обобщенном, как в телевизионной рекламе — «обычные» прокладки или «обычный» стиральный порошок). Если «толстяк» отображает литературный процесс, в общем-то, по-простому — есть то, что есть, — то в «НЗ» тексты собираются, чтобы обсудить между собой некие проблемы, существующие д о этих текстов, витающие в том самом воздухе, которому походный лагерь открыт со всех четырех сторон. В центре лагеря — Виталий Кальпиди, с чем-то экспрессивно-ленинским в артикуляции и жестах, ему помогает Дмитрий Бавильский с большим мегафоном, через который он считает нужным «субьективно» отругиваться от внешней критики на журнал. Все-таки наличие «внутренней» критики само по себе приглашает внешнего комментатора к субъективному обобщению (в конце концов, каждый текст в «НЗ» подается именно как повод для высказывания). Поэтому на материале свежего «тома» «Несовременных записок», оказавшегося урожайным на малую прозу, попробуем поговорить на тему соотношения автора и текста — что, может быть, отчасти прояснит проблему «тусовочности», актуальную как для новых литературных изданий, так и для степенных «толстяков».
Существуют тексты, откуда автор, построив их и заселив жильцами, спокойно уходит (а иногда буквально уносит ноги, если текст представляет собой агрессивную среду). Эти произведения, так сказать, целиком сданы в эксплуатацию. В памяти автора написание текста сохраняется как внешнее, реальное событие (допустим, рассказ создавался две недели, во время которых ломался компьютер и приезжали родственники); написание как внутреннее событие оказывается стерто. Автор действительно не знает, как он это делал, ему бывает странно читать собственные фразы. Более того: жизненный и эмоциональный опыт, который послужил для текста сырьем, тоже гаснет в авторской памяти, из нее исчезают целые куски, до того сохранявшиеся силой собственного свечения среди обвала забываемых формул, телефонных номеров и дорожного багажа. Именно это замечал за собой Владимир Набоков (см. роман «Другие берега»); именно на этом ловит себя каждый пишущий, сильно растратившийся на текст, но обнаруживший вдруг, что войти в одну и ту же Лету дважды никак не получается. Так или иначе, подобное забвение обеспечивает тексту самостоятельность: читатель, получив его, может, в свою очередь, совершенно забыть о персоне автора — пока последний не надумает давать интервью.
К образцам подобной самодостаточности относится опубликованный в «НЗ» прелестный рассказ Евгения Мусихина «Вдали от Арктики». На страницах журнала рассказ существует на английском и на русском языках, причем первый вариант является оригиналом, а второй — авторским переводом. Как следует из комментария, рассказ отражает один к одному житейскую ситуацию и имеет внелитературную прагматическую цель. Ситуация такова: у главного героя (предлагается читать — у автора) был и где-то есть теперь маленький сын, которого бывшая супруга, «отбросившая к черту совесть», увезла с собою за границу, где и осталась, заключив какой-то выгодный, возможно, что и брачный, контракт. Рассказ якобы написан для того, чтобы ребенок, наверняка уже вполне англоязычный, получил хотя бы теоретическую возможность услышать отца. Но сама отдаленность такой возможности подобна отдаленности Арктики, существующей в рассказе примерно в том же смысле, в каком существует небо; послание как бы запечатывается в бутылку, бутылка спускается в воду — вероятно, в ту самую реку, что протекает через родной для автора-героя городок. Отсутствие сына столь велико и объемно, что само отбрасывание послания, исчезновение его из виду, утрата его для автора — есть путь послания к адресату. Река может направлять свое течение совершенно в сторону от Европы (в данном случае именно в Арктику, столь же беспредметную, сколь беспредметна небесная синева); бутылка может просто болтаться где-нибудь в заводи, застрять в каких-нибудь бревнах в километре от городка, но это уже совершенно неважно. Так реальная цель растворяется у нас на глазах; так растворяются прототипы в героях рассказа. Возможно, что растворяется и сам Евгений Мусихин: то, что рассказ принесен в редакцию писателем Александром Верниковым, наводит на размышления. По ряду признаков (свободный английский, захват для текста гораздо большего, чем это как бы необходимо, географического пространства, образ самодостаточного, «владетельного» ребенка) в Мусихине угадывается собственно Верников. Есть ли это нормальное влияние одного литератора на другого, или же Верников создал Мусихина в качестве стимулятора собственного творчества (если создал, то удачно, потому что «его» пером Верников действительно пишет иначе, чем «своим»), — все это тоже не суть. Важно, что рассказ мощно забирает в себя житейские реалии, включая персону автора, включая и сам журнал «НЗ», играющий роль бутылки (это гораздо больше, между прочим, чем все, чего достигают в смысле «обеспредмечивания» журнала редакционные комментарии). Нарочно оставленная связка с реальностью позволяет вывернуть эту реальность наизнанку, затянуть ее со всем нацеплявшимся добром в пропасть произведения. Можно было бы еще сказать, как гармоничен этот рассказ, созданный явно «поставленной» рукой, накрутившей, вероятно, немало сложностей, но испытавшей наконец облегчение простоты. Можно сказать, что англоязычный вариант углубляет перспективы русскоязычного, что все эти футы и ярды на явно уральской земле своеобразно меняют походку текста. В общем, рассказ «Вдали от Арктики» — одна из двух «прозаических» вершин данной книжки «НЗ» (второй является работа Константина Мамаева «А» и «Б» сидели на трубе», которая если и вписывается в тему данной рецензии, то слишком малой и не самой значительной своей частью; в скобках, контрабандой, выражаю Константину Мамаеву глубокое уважение).
К самостоятельным, «позабывшим» автора произведениям относятся и небезинтересные рассказы Эдуарда Коридорова: «Соучастники» и «Смертник». При всей их несколько наигранной нервности, при всей исписанности выведенных типажей и бытовых ситуаций, автор умеет выразить через бытовое и убогое — присутствие смерти. Эдуарду Коридорову дано выписывать такие частности, которые делают целое; он видит, как привычные глазу цвета человеческого жилища блекнут в убогости, превращаясь в не-цвета небытия; он видит агрессивность ржавых пятен и съеденность алюминиевой посуды, и тяжесть грузового состава на мерзлых рельсах. Сюда же надо причислить уже упоминавшийся рассказ Рустама Валеева. Это добротная, профессиональная проза, фрагментарная трагикомедия, где сквозь прорехи настоящего топорщится неизжитое прошлое, — и старый семейный дом по-прежнему благодарный для такой литературы материал.
Теперь же надо сказать о текстах, создаваемых по иному принципу. Автор такого произведения, поставив точку, продолжает пребывать внутри. Забывать о персоне автора ни в коем случае нельзя. Ситуации, пошедшие на текст, остаются в нем и при нем; он по-прежнему (как и не писал!) готов о них говорить, добавляя подробности, он снова смеется или досадует, опять и опять нуждается в слушателе. Неважно, были события произведения реальными или выдуманными: одно сливается с другим в процессе проговаривания, история превращается в байку. Как правило, от прототипа до героя здесь один-единственный шажок — тот самый, какой мы повседневно делаем, рассказывая друг другу о знакомых. Можно сделать и шаг назад: реальность автора питается байками с такой же жадностью, с какою «забывающие» тексты питаются авторским опытом; выдумка превращается в воспоминание. Даже когда байка опубликована, автор не порывает с ней самой кровной и нежной связи: она по-прежнему его, он заботится о ней, всячески отслеживает читательскую реакцию. Критический разбор такого произведения черезвычайно болезненен для автора (это кроме шуток, а кто не знает, сам бы попробовал перетерпеть). Хочу подчеркнуть, что этот метод не хуже и не лучше вышеобозначенного, он просто другой. Автор не виноват, что склад его способностей предлагает ему писать игровую автобиографию — которая может быть и лирической, и сатирической, и драматической, и какой угодно. Ущербность методу придает именно авторская уязвимость, побуждающая его изыскивать средства самозащиты.
Первым и естественным средством становится самоирония: мол, я это так, не всерьез, балуюсь литературой на досуге и ни на что не претендую. Другое средство, не менее естественное, — повышенная авторская амбициозность, претензия на то, что этого текста простому читателю не понять. Непонятность, «недочитаемость» становится необходимостью. Способы для этого применяются разнообразные. Прежде всего, это явственная опора на иные, достаточно сложные литературные первоисточники, без знания которых ни за что не «въехать» в предлагаемый текст, — этакая литература в формах самой литературы, хотя оригинал и отзвук частенько соотносятся примерно как шишкинское «Утро в сосновом лесу» и известный конфетный фантик. Далее, это опора на культурологические, эстетические, филологические теории, «принятые к исполнению» как автором, так и его окружением; часто такие теории, ни в чем не виноватые перед «простыми людьми», становятся системой кодов или паролей. И наконец, кодом становится некий коллективный опыт кружка (а точнее, пляшущего эллипса) знающих друг друга литераторов, что включает похождения, поездки, анекдоты, опубликованные или неопубликованные байки и прочее в том же роде; превращение этого опыта в литературный подтекст приводит к тому, что писатель каждый собственный чих уже воспринимает как «арт».
Таким образом, «простой читатель» однозначно превращается в «чужого»; средства самозащиты становятся коллективными. Вот здесь-то и начинается та «тусовочность», в которой взаимно подозревают друг друга главный редактор «Урала» Валентин Лукьянин и главный мегафонщик «НЗ» Дмитрий Бавильский. Дело ведь не в том, знакомы или незнакомы друг с другом постоянные авторы журнала и сколько они выпили водки вместе с членами редколлегии. Дело вообще не в житейских взаимоотношениях пищущих и даже не во вкусовых пристрастиях издающих; дело в том, насколько автор того или иного произведения готов самолично отвечать за себя. Разница между «тусовочной» и «нетусовочной» литературой примерно такая же, как между ассигнацией и золотой монетой: первая обеспечена ценностями, хранящимися в банке культуры, и защищена водяными знаками; для второй имеет значение собственный вес. «Урал» старается избегать тусовочности — не потому, что отторгает посторонних авторов, а потому, что не хочет своих читателей делать принципиально посторонними в отображаемом процессе. Что же касается «НЗ», то вот они, пожалуйста: К.Андреев со своими ветвистыми «Текстами» (где «Жизнь поэтов» датирована, между прочим, 1984 годом, но по-прежнему дорога как память), а также Суздарев Иван с «Рассказом человеконенавистнического содержания», где Дмитрий Бавильский предстает чем-то вроде ходячей нейтронной бомбы, по частям уничтожающей население Челябинска. Вот она, судьба «нелюбезного» критика: не успеешь оглянуться — а тебя, со всеми твоими интимностями, уже превратили в метафору, и главное, за что!
Можно ли сказать, что тусовочность более органична для «НЗ», нежели для «обыкновенного» (см. выше) литературного «толстяка»? Пожалуй, это действительно так, что определяется характерным для «процесс-журнала» соотношением текста и комментария. «Забывающее» произведение, как его не комментируй и не монтируй, все-таки держится само по себе, в то время как тусовочный текст, обеспеченный внешними ценностями, более «уступчив» по отношению к целому, охотнее делегирует ему свои права (заметим, что произведения К.Андреева и Ивана Суздарева даже не обставлены в журнале редакционными врезками). Речь идет, подчеркнем, не вообще о всякой литературе «с автором внутри»: очень может быть, что литератор достаточно талантливый и мужественный сумеет отказаться от средств самозащиты, тем более коллективных, и создаст нечто потрясающе-исповедальное; очень может быть, что это произведение будет опубликовано именно в «НЗ». Но пока «Несовременные записки», наряду с блестящими вещами, публикуют и нечто из «коллективного безответственного». Именно последний «том» «НЗ» показывает, что если дальше так пойдет, то тусовочная литература перейдет «в процессе процесса» от ассигнаций на полный «безнал».