Ольга Славникова
СОРОК ЛЕТ РОССИЙСКОГО ОДИНОЧЕСТВА
Дмитрий Липскеров. Сорок лет Чанчжоэ. — М.: Вагриус, 1996
На мой взгляд, идея романа Дмитрия Липскерова уже давно носилась в воздухе, прообраз его витал в умах, еще не будучи осуществленным. Пример Габриэля Гарсиа Маркеса, создавшего город-призрак Макондо, погруженный в столетний сон о себе самом, не мог не быть заразителен для российских литераторов. Видимо, наш обширный и сонный воздух, в любое время чреватый бурей и катастрофой, имеет нечто общее с воздухом Латинской Америки. Сходство может навеваться дикой экономикой, естественной, как земля, нищетою масс, а также смешением народностей, рас, религий, суеверий, порождающих причудливый национальный миф. Время и здесь, и там идет по закону песочных часов: оно струится пестрой ниточкой, но может и закончиться, может стоять, заставляя события сбиваться в неразличимую кучу, может снова побежать от п е р е в о р о т а, просто от чьего-нибудь случайного толчка. Отсутствие в России моря неразведанных джунглей возмещается не столько тайгой, сколько искажениями, в интересах обороны, гражданских карт, а также наличием «закрытых» секретных городов под кодовыми номерами типа «Свердловск-44», — буквально городов-призраков, теней реального объекта, самая множественность которых предполагает разнообразие источников освещения. У России (у Латинской Америки, вероятно, тоже) есть окраины столь отдаленные, что тамошняя жизнь, полагая быть похожей на то, что в центре, питается на самом деле из собственных источников. Обращенная не к тому, что близко через границу, а к далеким столичным городам, эта жизнь оказывается как бы приперта к стене: она теряет простирание пространства на все четыре стороны света. Иными словами, Земля на российских окраинах не круглая: наиболее естественным становится там представление о плоской тверди на трех китах.
Кто-то должен был создать в литературе русский Макондо — и вот это сделал молодой писатель Дмитрий Липскеров, известный до сих пор только как драматург. Город Чанчжоэ возникает где-то в степи (край России — именно степь, максимально возможное на суше ничто, растворение в пустоте; такой отрыв обеспечивает как бы парение, подъем всей российской махины в воздушное пространство). Начальная точка города — землянка пустынника, православного старца по имени Мохамед Абали. Люди сюда приходят, как в Макондо, из ниоткуда: дорожный скарб зрительно представляет новую персону, профессия прибывшего составляет все его забытое прошлое. Один человек, поселившись здесь, формирует городское сословие; в наборе с генералом прибывает два десятка солдат, вокруг первого в Чанчжоэ мещанина Персика возникают сотни молодцеватых, но безликих фигур, оставляя персональность только изначальному оригиналу. Город обустраивается удивительно быстро, а может, и очень медленно: время пересыпает один и тот же песок, сорок лет от начала до конца Чанчжоэ — отрезок условный, это может быть и четыреста лет, и несколько дней. По сути, время в Чанчжоэ, как и в Макондо, нечем измерять — разве что протяженностью странных событий, последовательность которых утрачена. Время жизни первых поселенцев, как и патриархов Макондо, не подчиняется законам природы: они становятся современниками своих далеких потомков и остаются почти неизменными, разве что некоторые умирают полуанекдотической смертью, например, от копыта любимого жеребца.
Сорокалетие Чанчжоэ оказывается почти безразмерным: оно вмещает благоденствие и голод, рождение множества детей, нашествие кочевников и несметных куриных полчищ (последнее по масштабу аналогично наводнению в Макондо), а также полумифическое, не то бывшее, не то небывшее землетрясение. Жизнь центра, столицы никак не может служить средством отсчета: вся остальная Россия маячит где-то далеко, будто в тумане, почти не оказывая влияния на одиночество Чанчжоэ. Надо сказать, что это не реальная, а некая параллельная Россия, где осуществились иные возможности. Судя по всему, там не было никакой Октябрьской революции, на престол только что взошел десятилетний наследник Базель (Алексей?); вместо великого писателя Гоголя имеется знаменитый физик Гоголь, осевший в Чанчжоэ, вероятно, по пути с Украины в Санкт-Петербург (что доказывает неэвклидовость российского пространства и непредсказуемость путей сообщения, превращающих простого обывателя в вечного странника). Автор романа распоряжается реалиями по своему усмотрению — так, православный митрополит Ловохишвили прибывает в Чанчжоэ по благословению Папы Римского. Дмитрий Липскеров точно уловил природу русского, с легкостью вбирающего все иноземное. Один из главных героев романа — «русский полковник» Генрих Шаллер, доморощенный философ и силач (немецкое сказывается в цирковом, то есть заезжем и псевдоевропейском, происхождении его многопудовых гирь и системы тренировок). В числе именитых семейств Чанчжоэ упоминаются некие Смиты; процветает, несмотря на погромщиков в главе с купцом Ягудиным, замкнутая и организованная корейская община, торгующая экзотической едой и готовым платьем; имя основателя города отдает не пустынью, а скорее пустыней Сахарой, название самого призрачного поселения намекает на близкий Китай. Интересно, что чисто русский персонаж, школьный учитель Гаврила Васильевич Теплый, получил образование в Вене и мог, кабы не увлечение завиральной идеей, стать советником по русским вопросам при японском императоре (завиральная идея и отъезд в Японию суть одно и то же). Такое присуствие и смешение иноземного обеспечивает взгляд на Чанчжоэ издалека, его почти немыслимую, сказочную отдаленность от остального мира. «Пылинки дальних стран» почти ненастоящие, они — всего лишь знаки расстояний, и плоская твердь отнюдь не отменяется: Чанчжоэ духовно связан с прочим миром через Россию, через русскую столицу (физически это, скорее всего, ее положение транспортного узла); мир видится обитателю Чанчжоэ как бы в огромном зеркале, призрачно рисуется за его спиной.
Неправильная длительность времени сюжетно выражена в том, что жителей Чанчжоэ периодически поражает всеобщая потеря памяти: прошлое забывается как сон, очнувшиеся персонажи получают новые имена. Прием переименования широко используется в романе. Так, Евдокия Андреевна, она же мадмуазель Бибигон, — своего рода местная богиня плодородия: по очереди одаривает любовью всех сюжетно важных переселенцев, рожает им детей, а потом уходит в новое замужество и новую жизнь, ничего уже не зная о прежней. Дети-сироты итнерната имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть, получают разрешение от дирекции взять себе новые имена. Так, один из наиболее активных персонажей романа, мрачноватый и вездесущий пацан, всеобщий соглядатаяй и тайный истребитель кур, нарекает себя на английский манер Джеромом, — хотя и утверждает, что является сыном капитана Ренатова, разорванного в клочья бегущей на город куриной ордой. Механизм переименования — забвение либо крещение: знаменитый Граф Оплаксин — в прошлом кореец Ван Ким Ген, прекрасный собой азиат, любивший всех горожанок без разбора, враг мужей и отцов, прошедший затем через очистительное оскопление. В контрасте между небывалой длительностью жизни главных героев и краткостью цельных и сохраняемых в памяти ее отрезков кроется своеобразный драматизм романа: это, пожалуй, одна из самых интересных находок Дмитрия Липскерова.
Память о прошлом Чанчжоэ возвращается в зашифрованном виде: жена Генриха Шаллера Елена Белецкая, погрузившись в глубокий транс, создает огромного объема рукопись-абракадабру, а Гаврила Васильевич Теплый, известный как мастер дешифровки, восстанавливает из мешанины первоначальный текст. Прием не нов, но в заданных координатах романа естественен и хорош. Правда, Дмитрия Липскерова можно упрекнуть в том, что стилистически «авторские» и «дешифрованные» главы представляют собой нечто совершенно однородное. Это упущение не столь безобидно, как кажется: роман отчасти теряет найденную сюжетно глубину «утраченного времени». Мистифицируя читателя, Дмитрий Липскеров оставляет еще и ту возможность, что Гаврила Васильевич Теплый не справился с шифром, но, желая все-таки получить обещанные за работу деньги, сам написал предъявленные Шаллеру фрагменты. Мне думается, что это уже лишний наворот — тем более что он напрямую связывается с мотивом тайных преступлений Теплого. Автор делает из этого героя серийного убийцу: чтобы подпитаться духовно и получить «озарение», необходимое для расшифровки текста, Гаврила Васильевич убивает малолетних воспитанников интерната, вырезает жетрве сердце и печень, а затем съедает эти органы, поджарив их на сковородке. Оказывается, учитель вообще тайный маньяк и извращенец: его комнатушка заставлена атласами по судебной медицине (которыми он соблазняет, не то испытывает куроубийцу Джерома), и особенно Теплого возбуждают описания насильственных детских смертей. Опять-таки стилистически такой мотив тяготеет к «современным» и «модным» изыскам из области подсознательного, скорее к «Заводному апельсину», нежели к Джеку-Потрошителю. Такой неожиданный модерн отчасти разрушает стилизацию романа под начало века, взгляд на Чанчжоэ «издалека» подвергается внезапной корректировке. Думается, Дмитрий Липскеров поддался одному из многих литературных соблазнов, поджидающих автора нетрадиционного текста буквально на каждом сюжетном шагу.
Вообще все сюжетные конструкции романа можно условно разделить на «несущие» и «декоративные». Как ни странно, последние часто выглядят более убедительно. Оставаясь в пределах заданной Маркесом, черезвычайно емкой модели, Дмитрий Липскеров наполнил ее чисто русским содержимым. Автор не открыл новых черт национального характера, но сумел оригинально проиллюстрировать то, что, казалось бы, известно всем и выглядит как «общее место». Так, погромщик купец Ягудин решает вдруг на главной площади города построить Башню Счастья. Идея заключается в том, чтобы, не умирая, попасть на небо, живыми оказаться в раю. Чанчжоэ, этот русский Вавилон, объединяется ради иллюзорной цели, и башня вырастает за считанные дни. Однако Дмитрий Липскеров развивает сюжетную линию парадоксально, как бы через два поворота на запятых. Ягудин, добившись от толпы дружного вопля «Верим!», внезапно отвечает: «Ну и идиоты! Кретины! Быдло!» — и с этим криком бросается с башни на камни мостовой. Но это еще не все: знаменитый физик Гоголь, сопоставив положение башни и место удара, неопровержимо доказывает, что купец, прежде чем разбиться, пролетел какое-то расстояние по воздуху. Другая чисто русская черта, последовательно выявленная в романе: святыми в Чанчжоэ становятся самые большие грешники. Горожане, умиленно простив Ван Ким Гена, почитают его под именем Оплаксина и даже награждают изустно графским титулом, которого скопец никогда не получал от властей. Философ Лазорихий, от же Мохамед Абали, становится святым, только будучи казненным за убийство собственной матери. «Канонизация» происходит не по заслугам, а от жалости и радости простить великий грех; это не церковный акт, но народная самодеятельность, святой в Чанчжоэ — фигура фольклорная. Еще следует отметить удавшуюся автору фигуру Генриха Шаллера: это типичный «домашний философ», праздный и не очень-то образованный. Он отказывается от выгодной администранивной должности, чтобы иметь возможность размышлять о смысле жизни и ждать великого озарения, «Лазорихиева неба»; как только Теплый внушает Шаллеру сомнение в его, Шаллера, незаурядности, вся мужественность и воля покидают силача, он уже не способен разоблачить убийцу, а может только пьянствовать и страдать. В конце романа автор стирает личность Шаллера: очнувшись после очередного катаклизма в землянке пустынника, он находит старые записи святого и решает, что он и есть Мохамед Абали; история Чанчжоэ начинается с исходной точки.
Что же касается сюжетообразующих событий романа, то тут Дмитрий Липскеров далеко не так парадоксален. Возможно, его в какой-то мере подводит драматургический опыт, требующий связать концы с концами, все закруглить. Линию с серийными убийствами никак не «выдрать» из сюжета: она нужна в конечном счете для того, чтобы сломать Шаллера и превратить его в пустынника. Можно было бы переосмыслить мотивы кровожадности Теплого (например, зависть неудачника к юности и возможным будущим успехам воспитанников, да мало ли что еще); но чувствуется, что автор через весь роман устремлен к его «закругленному» финалу. Из-за этого явно страдает и проигрывает в убедительности фигура Джерома. Мальчишка — один из самых «частотных» персонажей романа, он появляется чуть ли не в каждой главе: приятельствует и философствует с Шаллером, навещает Евдокию Андреевну, разделяет с Теплым его подозрительные ночные трапезы. Глазами общительного и невоспитанного Джерома автор показывает многие события, но в то же время сам герой — статичен, недопроявлен: темненькое говорящее пятно. Чувствуется, как он удобен для автора: появляется именно там и тогда, когда надо задать героям пару-тройку «наивных» вопросов, обеспечить связку разрозненных эпизодов. Возможно, фигура Джерома вообще порождена авторской нуждой расположить действие не на сцене, а на местности, причем на местности придуманной, где Дмитрию Липскерову оказывается необходим столь же условный курьер.
Главное событие сюжета, его несущая рамка — нашествие на Чанчжоэ миллионов кур. Выписано это впечатляюще, а когда выясняется, что само название города з а ш и ф р о в а н о и на самом деле означает «Куриный город», читателю кажется, что куриный «быстрый бег в ночи» — не что иное, как несущаяся на город Судьба. Однако после происходят довольно простые вещи: у горожан начинают расти на теле беленькие перья, перепуганная толпа учиняет резню, окропляя землю Чанчжоэ кровью сотен птиц. Кульминация: стая человеческая в молчании противостоит куриной стае, которая перед лицом опасности внезапно обретает прежнюю организованность и общий сверхинстинкт. Такое противопоставление означает, по сути, уподобление: авторский замысел «выпирает» из текста, средства передачи мысли оказываются сложнее и богаче, чем самая мысль. Если Башня Счастья и яблоня с синими яблоками вполне органичны и составляют реальность фантазийного романа, то «куриная болезнь» выглядит как нечто выдуманное и заведомо служебное.
Может быть, роману «Сорок лет Чанчжоэ» следовало бы быть более «растрепанным», более свободным. Может быть, это еще не та эпопея, какую стоило бы вывести из большого русского одиночества. Но попытка сделана, и Чанчжоэ нанесен на литературную карту, обладающую гораздо большим количеством измерений, нежели карты географические. В какой-то мере роман Дмитрия Липскерова — талантливый «перевод» Габриэля Гарсиа Маркеса на русский язык, на русские реалии, на русский менталитет. В какой-то мере это самостоятельное плаванье, удавшееся в достаточной мере, чтобы мы могли говорить о новом имени в современной российской прозе.