NOTA BENE
В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО РОМАНА
Антон Уткин. Хоровод. Роман. — Новый мир, 1996, №№ 9—11
Крупная прозаическая форма исторического содержания, будь то повесть или роман, свелась сегодня либо к документалистике (зачастую политически ангажированной и аранжированной программами новостей), либо к сугубо развлекательному чтению — причем авторы всевозможных рыночных серий типа «Викинги» или «История в романах и документах» чувствуют себя как никогда свободными от данных исторической науки. Исторический роман заметно эволюционирует в жанр «фэнтэзи», опирающийся на славянскую, германскую, скандинавскую мифологии, основательно «пережаренные» и «наперченные» почти до полной утраты сырого, с землей и кровью, вкуса подлинного эпоса. В самые последние годы становится популярен жанр «альтернативной истории»: что было бы, например, если бы индейцы Южной Америки опередили в своем развитии Европу и сами приплыли завоевывать Старый Свет?
Подобные интеллектуальные эксперименты, не лишенные порою стилистических изысков, порождают, как правило, только более или менее занимательные боевички, сюжетно зависимые от фольклорной сказки. Ситуация, когда материалом для произведения становится не факт, но вымысел, превращаемый как бы в «вымысел в квадрате», сама по себе плодотворна, — но, поскольку она принципиально не осознается автором и текстом, от жанра «фэнтэзи» трудно ждать больших художественных достижений. И давным-давно не появлялось вещей уровня «Диофантовых уравнений» Андрея Ромашова, когда в прошлом видятся контуры вечного, когда сама многовековая отдаленность событий становится мощной оптической системой, выстраивающей все, в том числе и стиль.
Такое длинное вступление мне понадобилось, чтобы показать, насколько роман Антона Уткина «Хоровод» выбивается изо всех просматриваемых ныне тенденций. На первый незаинтересованный взгляд это вполне традиционный, сугубо реалистический текст, неспешное повествование о некоем молодом человеке (на протяжении всего романа безымянном), который, не кончив университетского курса, служил в гвардии, был сослан за молодую офицерскую дурь на Кавказ, затем женился, стрелялся из-за измены жены и удалился наконец от света в свою забытую Богом деревеньку. Здесь мы видим хорошо знакомый прием реалистического романа, своего рода «обратную перспективу», когда подлинные исторические деятели играют роли второстепенных персонажей, а главным героем становится частное лицо, чья судьба служит маленьким зеркалом больших исторических событий: нашествия Наполеона, польского восстания, Кавказской войны. Причем события первой половины XIX века вовсе не претендуют на то, чтобы служить иносказаниями событий конца XX века (чего можно было ожидать хотя бы в мрачном и неверном свете чеченского конфликта, возродившего институт «кавказских пленников»). Но никакой глобальной метафоры в романе нет: все дано, что называется, один к одному. Поначалу даже не совсем понятно, что побудило автора вот так обратиться к далекому прошлому и на полном серьезе разбираться в хитросплетениях судеб многочисленных героев «не нашего времени», которые сегодня вряд ли так уж интересны искушенному читателю.
В чем же хитрость этого как будто бесхитростного текста? Где тот новый художественный опыт, ради которого Антон Уткин предпринял свой немалый труд? Суть, как мне кажется, в том, что роман «Хоровод» написан не о людях и войнах XIX века, а о русской классической литературе. Между автором, живущим здесь и сейчас, и героем-рассказчиком, справедливо озабоченным собственной судьбой, вклинилась еще одна невидимая фигура: современный главному герою романист. У этой фигуры имеются прототипы: несомненный Лермонтов, в меру авторских сил ощутимый Пушкин, ранний сумрачный Гоголь с его панночками, рыцарями, колдовскими лесами и стеклянными водами, — а также Лев Толстой, писавший «Войну и мир» уже как исторический роман, что не так-то просто почувствовать т е п е р ь, на большом расстоянии во времени, зрительно слившем фигуру классика и его сюжет. Такой «программно-школьный» подбор прототипов не случаен: Антон Уткин, на мой взгляд, сознательно отталкивается от общеизвестного — прочитанного всеми, но не перечитанного в зрелом возрасте. Тут, похоже, задействован довольно тонкий механизм: воспоминания о классических текстах сливаются у читателя с воспоминаниями собственной юности, что делает оптику «удаления во времени» как бы личным его, читателя, инструментом. Этот инструмент буквально «дается в руки», он доступен каждому человеку с аттестатом средней школы: можно самому навести его на резкость и цветную муть превратить в деталь.
При этом роман Антона Уткина «помнит» современный псевдо-автору литературный процесс — а именно то, что новое платье русской литературы шилось тогда на шелковой, истертой до розовой нежности французской подкладке. В третьей части романа главный герой попадает в Париж, в литературный салон, где составляются писательские репутации и иногда бывает сам Дюма. Но суть не в сюжетном изгибе, одном из многих, а в каких-то непрямых вещах — в чисто литературном понятии «несчастья», «дружбы», «добродетели», — в дальнем отзвуке сентиментализма, идущего эхом из читающей, как пушкинская Татьяна, российской провинции. Заметим, что расстояние, пространство превращается здесь во время — время устаревания и преобразования литературного метода.
Присутствие псевдо-автора ощущается прежде всего в языке романа, отнюдь не стилизованном, но абсолютно органичном. Емкая фраза «Хоровода» как бы не имеет позднейшего опыта сложной метафоры и берет свою силу из собственного смысла, звучания, цвета неизношенных слов. Характерные архаизмы и инверсии придают неторопливой фразе классически степенную «осанку». Тем разительнее проявляется в тексте то, что в более густой современной прозе могло не прозвучать: колонны «площадного дорического стиля» , белеющая под креслами «лужа муслинового платья» — все эти детали обнаруживают незаурядную талантливость псевдо-автора, которому автор реальный все же передал контрабандой кое-что из нынешнего писательского инструментария. Не забудем, что псевдо-автор — тоже отчасти герой: его убедительность и состоятельность немало способствуют успеху произведения.
Выдумав «того, кто пишет» (и лишив через это героя-рассказчика имени собственного), Антон Уткин преследует, как мне кажется, очень важную цель: он пытается уничтожить пропасть, что возникла сейчас между литературой развлекательной, массовой, и литературой «высокой», принципиально пренебрегающей сюжетом. В начале XIX века этого разрыва, похоже, не было вообще: Лермонтова читали так же, как теперь читают Николая Леонова, а Алексея Толстого — как Пикуля. Образованная публика, еще не так ушибленная социальностью, как позднейшие разночинцы, любила увлечься вымыслом, облиться над ним слезами, найти себе как положительный, так и отрицательный пример. Антон Уткин и попытался через свое «подставное лицо» запустить сегодня устаревшую механику т о г о романа, на практике проверить, что к чему.
Механика эта, как выяснилось, подобна механизму часов, где сила сжатой пружины распределяется посредством совпадающих зубцами шестеренок. Иными словами, судьба проявляет себя через то, что по логике «жизни в формах самой жизни» является случайностью: сцепление событий явно и неприкрыто выстроено авторской волей. Собственно, в романе «Хоровод» два событийных плана. Один, так сказать, естественный: главный герой служит в Царском Селе, где товарищами его становятся блестящий повеса Елагин и бедный дворянин Владимир Неврев, чье положение не позволяет ему жениться на состоятельной Елене Сурневой; уже на Кавказе между этими отчаянными мальчишками происходит дуэль, Елагин убит, Неврев, разжалованный в солдаты, попадает в плен к черкесам; главный герой пытается выручить товарища, заплатив за его освобождение двумя дуэльными пистолетами (один из которых послужил орудием мести бедняка вельможному обидчику); не дождавшись освобождения Неврева, но получив от дядюшки наследство, главный герой уезжает в деревню и там находит у себя в соседях Елену Сурневу, на которой вскорости женится сам; дядюшка главного героя, князь Иван (тоже лишенный в тексте фамилии по причине наибольшей близости к центральному персонажу), обладает своей историей: когда-то в молодости, возвращаясь домой после победы над Наполеоном, он узнал о старом графе Радовском, ненавидящем русских, скрывающем от света гордую дочь, — и добился увидеть красавицу: то, что юный воин проник в таинственный и мрачный замок ночью и оказался там в окружении странных, словно мертвых людей и вещей, — очень гоголевская деталь; история продолжена тайным венчанием, рождением сына Александра, который растет одиноко, в укрытом лесами фамильном гнезде Радовских; во время польского восстания замок подвергается обыску, старый граф умирает, дочь его тоже вскорости гаснет от чахотки, мальчик исчезает неизвестно куда; уже на склоне лет старый князь Иван пускается на поиски сына, но смерть вмешивается и тут; после, в Париже, куда главный герой приезжает с молодой женой, обнаруживается некий Александр де Вельд, который и уводит Елену у доверчивого мужа; разумеется, этот обольстительный циник и пропавший ребенок — одно и то же лицо. Здесь, во внешнем, так сказать, кругу хоровода, мы видим по меньшей мере два «сцепления», которые в современном романе показались бы натяжкой: Елена, а не какая-нибудь другая барышня, овладевает сердцем героя, и соблазняет ее не просто какой-нибудь парижский повеса, а незнакомый герою двоюродный брат.
Но есть еще и круг внутренний, композиционный, — другая цепь ситуаций, дающих возможность главному герою, ограниченному собственным «я», узнавать про все вышеозначенные события. Роман «Хоровод», который псевдо-автор писал при розовых свечах году так в 1840-м, полон рассказчиков, условно говоря, второго порядка. Свою историю рассказывает дядюшка главного героя; делится горестями Неврев (в конце романа он пространно собщит, как спасся из черкесского плена); в совершенно лермонтовском Пятигорске главный герой встречает разжалованного в солдаты полковника Квисницкого, и он оказывается тем самым инсургентом, которого ловили казаки в замке Радовских; историю Александра де Вельда излагает уже совсем случайный Альфред де Синьи, персонаж служебный (отчасти опровергнувший свою служебность выстрелом в висок, в аккомпанемент дуэли главного героя, с намеком на то, что где-то рядом существует и другой «хоровод»). Псевдо-автор и не думает как-то индивидуализировать монологи рассказчиков: из-под его гусиного, виляющего лопастью пера выходит все тот же образный и ровный речевой поток, каким передается «я» главного героя. Прием, как и положено в механических часах, многоступенчат: внутри монологов существуют рассказчики третьего порядка, причем в этой роли выступают даже камни — с них, замшелых, пленный Неврев считывает печальную повесть другого «кавказского пленника», Густава Тревельяна, якобы нашедшего священную книгу со всеми тайнами мира и получившего при жизни знание, которое человек приобретает только в момент расставания тела с душой. Книга, которая могла бы, судя по заявке, послужить рассказчиком порядка «эн-квадрат», оказывается поедена лисами до самого переплета.
Итак, зубчик зацепился за зубчик, шестерни провернулись — старинные часы пошли, отсчитывая минуты с момента своей остановки и ничего не зная о времени собственного сна. Механизм совпадения оказался по-прежнему пригоден для создания сюжета, «просто интересного» и отвечающего художественным задачам псевдо-автора (вероятно, снабдившего главного героя красками своей биографии и одновременно заразившего его своей анонимностью). Что же сам Антон Уткин? Он, конечно, не остался в стороне и провел через роман в высшей степени современную мысль: слово как таковое, будучи произнесено, навлекает на говорящего событие, и главный герой, любопытный до чужих биографий, поскольку «сам-то обладаешь всего одной», обрек себя на участие во многих жизнях. Он оказался в центре «хоровода» — движущегося, но замкнутого круга, из которого не сумел вырваться и добраться до самого себя. «Как будто все эти россказни, невзначай излитые, между делом припоминаемые, все эти слова, кажущиеся такими безобидными, на самом деле соткали, извратили и мою жизнь, предательски открывшую объятия этим магическим словам…» — подводит он неутешительный итог. Иначе говоря, «слово плоть бысть», — то есть литература, даже в виде устного рассказа, формирует реальность. Тут получается своего рода «пробой» во времени: возможно, что обратная связь между словом и реальностью была даже явственнее в десятилетия «первых любовей» юной русской литературы, но заметили это только сейчас.
«Хоровод» Антона Уткина — это, на мой взгляд, прежде всего роман о форме романа. Жанр, который многие теперь почитают исчерпанным и утраченным, возможно, способен к возрождению, если оставить за автором право на условность и сюжетный произвол. Часы — внеприродны по сравнению, скажем, с деревом или цветком; «жизнь в формах самой жизни» бессюжетна, и очень может быть, что романную форму разрушили изнутри как раз последовательные реалисты. «Правдоподобного» сюжетного ряда хватает сегодня на рассказ, максимум на повесть, а дальше автор вынужден что-то изобретать. Есть два основных пути: либо конструировать острый сюжет, экстремальный «экшен» (где тоже имеется простейший кнопочный механизм воздействия на читателя), либо обращаться к «формам сознания» и растягивать рассказ в романоподобный текст, жертвуя читательским интересом к судьбам размываемых героев. Заслуга Антона Уткина в том, что он попытался найти и предложить нечто третье, а именно: искусственный сюжет при сохранении правды характеров и человеческих чувств. Нечто подобное имеется сегодня рудиментарно разве что в любовном женском романе — но там, как правило, спрос рождает чересчур поспешное и стандартное предложение, и чувства читательниц эксплуатируются вполне сознательно. Что касается упомянутого выше жанра «фэнтэзи» — здесь художественный потенциал мифа и сказки пропадает потому, что материал как раз лишается исторических корней, полностью присваивается «фэнтэзерами», и невидимая фигура «наивного» сказителя не возникает вообще.
Антону Уткину хватило таланта, чтобы вжиться в «чужой» материал и довести до конца любопытный эксперимент. Роман «Хоровод» — результат, несомненно, заметный и художественно состоятельный. Другое дело, что эксперимент явно рассчитан на какое-то продление в литературном процессе, по-видимому, все-таки способном из романоподобных конструкций синтезировать роман. Что из этого получится — узнаем со временем.