Андрей Комлев
Новый перевод
«Слова о полку Игореве»
Рассуждения на круге
Делая уже два десятка лет попытки ритмических переложений древнерусского текста
и стремясь участвовать посильно в его осмыслении, я не испытывал доселе охоты давать свой перевод «Слова о полку Игореве» на современный русский литературный язык. После начального знакомства с изрядной антологией его перекладов и орнаментовок подобный акт освоения и посредничества представлялся избыточным — хотелось не модернизаций, а углубленности по пути к загадочно уцелевшему первородству и раскрытия его закономерностей с помощью сопроводительного добротного комментария.
Принимаясь нынче опять за истолкования многострадального памятника, неожиданно признал, что перевод с языка, удивительно не чуждого, но другого (ведь и предок с потомком — различные люди), остается на поверку первостепенной надобностью. И, помимо тщеславных амбиций, почувствовал, что уже не смогу обходиться чьим-либо прочтением взамен собственного субъективного восприятия. Потребный образ увиделся полностью в июльскую ночь и оформился за неделю, хотя, конечно, еще более трех месяцев текст не отпускал, заставляя исправлять отдельные места (вероятно, будет «дотягиваться» всю жизнь, как и у большинства перелагателей «Слова»), да и в подготовку к этой неделе уместились, повторю, раздумия двух десятилетий.
(Окончание на стр. 16)
Слово о полководчестве Игореве,
Игоря, сына Святославова,
внука Олега
1 Не пригоже ли нам было, братия,
начать старыми словесами
трудных повестей о полководстве Игореве,
Игоря Святославича?
Начаться же этой песни
по былинам своего времени,
а не по замышлению Боянью.
Боян ибо вещий,
ежель кому хотел
10 песнь творить,
то растекался мыслию по древу,
серым волком по земле, сизым орлом в подоблачье.
Памятовал ибо речь первых времен усобицы.
Тогда пускал
десять соколов на стаю лебедей —
которой (лебедки) достигал, та прежде песнь пела
старому Ярославу,
храброму Мстиславу,
иже зарезал Редедю
20 пред полками касожскими,
красному Роману Святославичу.
Боян же, братия,
не десять соколов на стаю лебедей пускал,
но свои вещие персты
на живые струны воскладал,
они же сами
князям славу рокотали.
Почнем же, братия, повесть сию от старого Владимира
до нынешнего Игоря,
30 он же истянул ум крепостию своею и поострил
сердца своего мужеством, наполнившись ратного духа,
навел свои храбрые полки
на землю Половецкую, за землю Русскую.
Тогда Игорь возрел на светлое солнце и видел
от него тьмою все свое войско прикрытым,
и рек Игорь к дружине своей:
«Братия и дружина!
Лучше ж порублену быть,
нежель полонену быть, а всядем, братия,
40 на своих борзых коней да позрим синего Дону»»».
Спаляло ум князю по хотимой (судьбе),
и желанием ему знамение заступило —
искусить Дону великого. ««Хочу, — изрек, —
копье преломить о конец поля Половецкого
с вами, русичи.
Хочу главу свою положить,
а либо испить шеломом Дону!»»
О Боян, соловей старого времени!
Кабы ты сии полководия ущекотал,
50 скача, соловей, по мысленну древу,
летая умом в подоблачье,
свивая славы
по обе полы сего времени,
рыща в тропу Троянью чрез поля на горы?
Петь было песнь
Игорю, того (Олега) внуку:
«Не буря соколов занесла
чрез поля широкие —
галочьи стаи
60 бегут к Дону великому»»».
Чи-ли воспеть было,
вещий Боян,
Велесов внук:
«Кони ржут за Сулою —
звенит слава в Киеве.
Трубы трубят в Новгороде —
стоят стяги в Путивле…»»
Игорь ждет
мила брата Всеволода.
70 И рек ему буен тур Всеволод:
«Один брат,
один свет светлый —
ты, Игорь, оба мы есть Святославичи!
Седлай, брат,
своих борзых коней,
а мои тебе готовы,
оседланы у Курска наперед,
а мои-те куряне
сметливые бойцы:
80 под трубами повиты, под шеломами взлелеяны,
с конца копья вскормлены,
пути им ведомы, овраги ими знаемы,
луки у них напряжены, колчаны отворены, сабли изострены,
сами скачут,
аки серые волки в поле,
ищучи себе чести, а князю славы»».
Тогда вступил Игорь-князь в злат стремень
и поехал по чистому полю.
Солнце ему тьмою путь заступало,
90 нощь, стонущи ему грозою,
птиц убудила, свист зверин встал,
сбился Див, кличет вверху древа,
велит послушать земле незнаемой:
Волге, и Поморию, и Посулию,
и Сурожу, и Корсуню,
и тебе, Тмутороканский болван.
А половцы неготовыми дорогами
побежали к Дону великому,
кричат телеги полунощны — рци — лебеди распущены:
100 «Игорь к Дону войска ведет».
Уже беды его пасут птицы по дубравам,
волки грозу сторожат по оврагам,
орлы клекотом на кости зверей зовут,
лисицы брешут на червленые щиты.
О Русская земля! Уже за шеломянем ты…
Долго ночь меркнет, заря-свет запала,
мгла поля покрыла.
Щекот соловий усоп, говор галочь убудился.
Русичи великие поля
110 в червленые щиты прегородили,
ищучи себе чести, а князю славы.
С зарания в пятницу — потоптали
поганые полки половецкие
и, рассушась стрелами по полю, помчали
красных девок половецких,
а с ними злато, и паволоки, и драгоценные бархаты.
Коврами, и епанчицами, и кожухами
начали мосты мостить
по болотам и грязивым местам,
120 и всякими узорочьями половецкими.
Червлен стяг, бела хоругвь,
червлен бунчук, сребряно острие —
храброму Святославичу!
Дремлет в поле Олегово хороброе гнездо.
Далече залетело! Не было оно к обиде порождено
ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчин.
Гзак бежит серым волком,
Кончак ему след правит к Дону великому.
Другого дня вельми рано
130 кровавые зори свет повещают,
черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть четыре солнца.
А в них трепещут синие молнии,
быть грому великому,
идти дождю стрелами с Дону великого.
Тут и копьям преломиться,
тут и саблям претрудиться
о шеломы половецкие
на реке на Каяле, у Дону великого.
140 О Русская земля! Уже не шеломянем ты…
Се ветры, Стрибожьи внуки,
веют с моря стрелами
на храбрые полки Игоревы.
Земля гудет, реки мутно текут,
пороши поля прикрывают, стяги глаголют:
«Половцы идут от Дона и от моря и от всех сторон
русские полки обступили».
Дети бесовы кликом поля прегородили,
а храбрые русичи
150 преградили в червленые щиты.
Ярый тур Всеволод!
Стоишь на брани, брызжешь на войска стрелами,
гримлешь о шеломы мечами харалужными.
К кому, тур, ни поскачешь,
своим золотым
шеломом посвечивая,
тамо лежат
поганые головы половецкие,
посечены саблями калеными
160 шеломы оварские от тебя,
ярый тур Всеволод!
Какая рана дорога, братия, забывшему честь и жизнь,
и града Чернигова отчий злат стол,
и своей милой хоти, красной Глебовны,
свычаи и обычаи?
Были веки Трояновы,
минули лета Ярославовы,
были полководства Олеговы,
Олега Святославича.
170 Ибо Олег тот мечем крамолу ковал и стрелами по земле сеял.
Ступает в злат стремень в граде Тмуторокани.
Тот же звон слышал давний
великий Ярослав,
сын Всеволожий а Владимир
по все утра уши закладывал в Чернигове.
Бориса же Вячеславича
слава на суд привела
и на Канине зелену плащаницу постлала
за обиду Олегову, храбра и млада князя.
180 С такой же Каялы Святополк полелеял отца своего —
(везя) между угорскими иноходцами
к святой Софии, к Киеву.
Тогда, при Олеге Гориславиче, сеялась
и ростилась усобицами,
погибала пожить
Дажбожья внука,
в княжих крамолах
веки человеков сокращались.
Тогда по Русской земле редко
190 оратаи гикали,
но часто враны граяли,
трупья себе деляще,
а галки свою речь говорили,
хотя полететь на уедие.
То было в те рати и в тех полках,
а о сякой рати не слышано!
С зарания до вечера, с вечера до света
летят стрелы каленые,
гримлют сабли о шеломы,
200 трещат копья харалужные
в поле незнаемом среди земли Половецкой.
Черна земля под копыта костьми была посеяна,
а кровью полита — тужением взошли на Русской земле!
Что мне шумит, что мне звенит
давеча рано пред зорями?
Игорь полки возворачивает,
жаль ему мила
брата Всеволода.
Билися день,
210 билися другой,
третьего дня к полуднию
пали стяги Игоревы.
Тут два брата разлучилися
на бреге быстрой Каялы,
тут кровавого вина не достало,
тут пир докончали храбрые русичи:
сватов попоили,
а сами полегли за землю Русскую.
Никнет трава жалостями,
220 а древо с тужением к земле приклонилось.
Уже ибо, братия, невеселая
година встала,
уже пустыня силу прикрыла.
Встала Обида
в силах Дажбожья внука,
вступила девою
на землю Троянью, всплескала
лебедиными крылами на синем море, у Дона плещучи, убудила
жирные (бедами) времена, усобица князей с погаными
230 загибла, рек ибо
брат брату: ««се мое, а то мое же»».
И начали князи про малое —
««се великое»» молвить,
а сами на себя крамолу ковать.
А поганые со всех стран
приходили с победами на землю Русскую.
О, далече зашел сокол, птиц бья к морю, а Игорева
храброго полководства не воскресить!
За ним кликнула Карна,
240 и Жля поскочила по Русской земле,
смажу мычучи в пламенном роге.
Жены русские всплакались, а рекущи:
««Уже нам своих милых лад
ни мыслию смыслить,
ни думою сдумать,
ни очами сглядать,
а злата и сребра ни мало того не ласкать!»»
А встонал ибо, братия,
Киев тужением,
250 а Чернигов напастьми.
Тоска разлилася по Русской земле, печаль
жирна течет средь земли Русской.
А князи сами на себя крамолу ковали, а поганые сами
с победами нарыщуще
на Русскую землю, данью взимали по беле (деве) с двора.
Ибо те два храбрые Святославича,
Игорь и Всеволод, уже лжу убудили,
которую-то было успил
отец их — Святослав
260 грозный великий киевский.
Грозою было притрепетал,
своими сильными полками
и харалужными мечами наступил на землю Половецкую,
притоптал холмы и овраги, взмутил реки и озера,
иссушил потоки и болота,
а поганого Кобяка из луки моря
от железных великих
полков половецких,
яко вихрь, выторгнул,
270 и пал Кобяк
в граде Киеве, в гриднице Святославьей.
Тут немцы и венецы, тут греки и морава
поют славу Святославу,
кают князя Игоря,
он же погрузил жир во дне Каялы, реки половецкой,
русского злата насыпавши.
Тут Игорь-князь высадился
из седла злата, а в седло кочевничье. Уныли
городские забралы, а веселие поникло.
280 А Святослав смутен сон
видел в Киеве на горах.
««Сей ночи с вечера одевали меня, — рек, —
черною плащаницею
на кровати тисовой,
черпали мне синее вино,
с натрудою смешано, сыпали мне
полыми колчанами поганых толковников
великий жемчуг на плоть и неговали меня.
Уже доски без князька в моем тереме златоверхом.
290 Всю нощь с вечера бусые враны граяли,
у Плеснеска на оболонье были смертные сани
и неслися к синему морю»».
И рекли бояре князю:
««Уже, княже, тужение ум полонило.
Се два сокола слетели с отча стола злата
поискать града Тмуторокани,
а либо испить шеломом Дону.
Уже соколичьи крыльца
приспешили поганых саблями,
300 а самое опутали в путины железны.
Темно ибо стало в третий день:
два солнца померкли, оба багряные столпа погасли,
и с ними молодые месяцы, Олег и Святослав,
тьмою поволоклися.
На реке на Каяле тьма свет покрыла,
по Русской земле простерлися половцы,
аки гепардово гнездо.
И в море погрузились (два солнца)…
И великое буйство подняли в иновери.
310 Уже снеслася хула на хвалу,
уже треснулась нужда на волю,
уже свержился Див на землю.
Се и готские красные девы
вспели на бреге синего моря —
звоня русским златом, поют время бусое,
лелеют месть Шаруканью.
А мы уже, дружина, жадуем веселия!»»
Тогда великий Святослав изронил злато слово,
слезами смешано, и рек:
320 ««О мои сыновцы, Игорь и Всеволод!
Рано начали Половецкую землю мечами квелить,
а себе славы искать.
Но нечестно одолели,
нечестно кровь
поганую пролили.
Ваши храбрые сердца в жестком харалуге скованы,
а в буйности закалены, то ли створили
моей сребряной седине?
А уже не вижу власти сильного
330 и богатого и многовойского
брата моего Ярослава
с черниговскими болярами,
с могутцами, и с татранами, и с шельбирами,
и с топчаками, и с ревугами, и с олыберами.
Те без щитов, с засапожными ножиками
кликом полки побеждают,
звоняще в прадеднюю славу.
Но рекли вы: ««Помужаем сами,
прежнюю славу
340 сами похитим,
а заданную — сами поделим»».
А чи диво, братия,
стару помолодиться?
Коли сокол в линьках бывает,
высоко (ль) птиц взбивает,
не дасть гнезда своего в обиду?
Но се зло-княжье мне не пособие.
Навзничь годины обратилися».
Вот у Римова кричат под саблями половецкими.
350 А Володимир под ранами. Тугость и тоска сыну Глебову!
«Великий князь Всеволод! Не мыслию (бы) тебе
прилететь издалеча отчий злат стол поблюсти?
Ты ведь могуч Волгу
веслами раскропить, а Дон шеломами вылить.
Ежели б ты был,
то была бы раба по монете,
а кочевник — по рублию. Ты ведь можешь
посуху живыми самопалами стрелять —
удалыми сынами Глебовыми.
360 Ты, буен Рюрик, и Давыд!
Не ваши ли (княжцы) злачеными шеломами
по крови плавали? Не ваша ли
храбрая дружина
рыкают, аки туры,
ранены саблями калеными
на поле незнаемом? Вступите, государи, в златы стремена
за обиду сего времени,
за землю Русскую, за раны Игоревы,
буйного Святославича!
370 Галичский Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь
на своем златокованном столе, подпер горы Угорские
своими железными полками,
заступив королю путь,
затворив Дунаю ворота,
меча бремена чрез облака,
суды рядя до Дуная.
Угрозы твои по землям текут,
отворяешь Киеву врата,
380 стреляешь с отча злата стола
в султанов за землями.
Стреляй, господин, Кончака,
поганого кочевника,
за землю Русскую, за раны Игоревы,
буйного Святославича!
А ты, буен Роман, и Мстислав!
Храбрая мысль носит
ваш ум на дело.
Высоко плаваешь
390 на дело в буйности,
яко сокол, на ветрах ширяяся,
хотя птицу
в буйстве одолеть —
суть, ибо у вас
железны привязи
под шеломами латинскими.
Тем треснула земля,
и многи страны иновери —
литва, ятвяги,
400 деремела и половцы —
дротики свои повергли, а главы свои поклонили
под те мечи харалужные!» Но уже, княже,
Игорю оторопел солнца свет, а древо не благом листвие сронило.
По Роси, по Суле грады поделили, а Игорева
храброго полководства не воскресить!
Дон тебя, княже, окликает и зовет князей на победу.
Ольговичи, храбрые князи, доспели на брань…
«Ингварь и Всеволод,
и все три Мстиславича, не худа гнезда шестокрыльцы!
410 Непобедными жребиями себе власти расхитили? Кое ваши
златые шеломы,
и дротики ляшские, и щиты — загородите
Полю ворота своими острыми стрелами
за землю Русскую, за раны Игоревы,
буйного Святославича!»
Уже и Сула не течет сребряными струями к граду Переяславлю,
и Двина болотом течет
к оным грозным полочанам
под кликом поганых.
420 Един же Изаслав, сын Васильков,
позвонил своими острыми мечами
о шеломы литовские, приласкал славу
деду своему Всеславу,
а сам под червлеными щитами на кровавой траве приласкан
литовскими мечами. И — с хотимою на кровать, и рек:
««Дружину твою, княже, птиц крыла приодели,
а звери кровь полизали»».
Не было тут брата Брячислава,
ни другого — Всеволода.
430 Един же изронил жемчужну душу
из храбра тела чрез злато ожерелие.
Уныли голосы, поникло веселие.
Трубы трубят городеньские.
«Ярославовы и все внуки Всеславовы!
Уже понизьте стяги свои, вонзите свои мечи вереженые,
ибо уже выскочили из дедовой славы.
Вы ибо своми крамолами начастили
наводить поганых
на землю Русскую, на пожить Всеславью.
440 С раздоров ибо
насилие от земли Половецкой!»»
На седьмом веке Трояньем
вержил Всеслав
жребий о девице себе любой.
Тот клюкавством подперся — на конь и скочил к граду Киеву,
и острием доткнулся злата стола киевского.
Скочил от них лютым зверем
в полночи из Белгорода, обесился в синей мгле,
уторг с три куска везения,
450 отворил врата Новгороду, расшиб славу Ярославу,
скочил волком до Немиги с Дудуток.
«На Немиге снопы стелют головами,
молотят цепами харалужными,
на току жизнь кладут, веют душу от тела.
Немеги кровавые береги
не благом были посеяны,
посеяны костьми русских сынов».
Всеслав-князь людям судил, князям грады рядил,
а сам в ночь волком рыскал:
460 из Киева дорыскивал
до петухов к Тмуторокани,
великому Хорсу
волком путь прерыскивал.
Тому в Полоцке позвонили заутренюю рано
у святой Софии в колоколы —
а он в Киеве звон слышал.
А ежели и веща душа (была) в другом теле,
но часто от бед страдал.
Тому вещий Боян
470 и впервой припевку, смысленный, рек:
««Ни хитру, ни горазду,
ни по-птичью горазду,
суда божия не минуть»».
«О, стонать Русской земле,
помянувши первую годину и первых князей!
Того старого Владимира
нельзя было пригвоздить
к горам киевским;
ныне стали его стяги — Рюриковы,
480 а другие — Давыдовы,
но розно им хоботы (полотнищ) пашутся, копья поют».
На Дунае Ярославин голос слышен,
(птицею-)зегзицею незнаемой
рано кычет.
«««Полечу, — речет, — зегзицею по Дунаю,
омочу бел-бран рукав в Каяле-реке,
утру князю кровавые его раны на жестком его теле»».
Ярославна рано плачет
во Путивле на забрале, а рекущи:
490 ««О ветер, ветрило! К чему, господин,
насильно веешь, к чему мечешь
иноверские стрелки на своих ненатрудных крыльцах
на моего лады воинство?
Мало ли тебе было
нагорно в подоблачье веять,
лелеючи корабли на синем море?
К чему, господин, мое веселие по ковылию развеял?»»
Ярославна рано плачет
у Путивля-города на забороле, а рекущи:
500 ««О Днепро Славутич! Ты пробил (собою)
каменные горы сквозь землю Половецкую.
Ты лелеял на себе Святославовы суда
до полковия Кобякова.
Взлелей, господин,
моего ладу ко мне, абы не слала
к нему слез на море рано»».
Ярославна рано плачет
во Путивле на забрале, а рекущи:
««Светлое и тресветлое солнце! Всем тепло и красно ты.
510 К чему, господи, простерло горячие свои лучи
на (моего) лады воинство в поле безводном?
Жаждою им тетивы спрягло,
натугою им колчаны заткнуло»».
Взбрызнулось море полунощное, идут смерчи мглами.
Игорю-князю бог путь кажет
из земли Половецкой на землю Русскую к отчу злату столу.
Погасли вечерние зори.
Игорь спит, Игорь бдит,
Игорь мыслию поля мерит
520 от великого Дону до малого Донца.
Коня в полуночи
Овлур свистнул за рекою —
велит князю разуметь.
«Князю Игорю не быть!»
Кликнул, стукнула земля, всшумела трава.
Вежи половецкие задвигалися.
А Игорь-князь поскочил
горностаем к тростию и белым гоголем на воду,
ввержился на борза коня
530 и скочил с него босым волком, и потек к лугу Донца,
и полетел соколом под мглами, избивая гусей и лебедей
к завтраку, и обеду, и ужину.
Коли Игорь соколом полетел,
тогда Овлур волком потек,
труся с себя студеную росу:
приторкали ибо своих борзых коней.
Донец речет: ««Князь Игорь!
Не мало тебе величания,
а Кончаку нелюбия, а Русской земле веселия»».
540 Игорь речет: «««О Донче!
Не мало тебе величания, лелеявшу
князя на волнах, стлавшу ему зелену траву на своих
сребряных брегах, одевавшу его
теплыми мглами под сению зелена древа;
остерегал ты его гоголем на воде, чаицами на струях,
чернядями на ветрах»».
Не тако ли речет река Стугна? — худу струю имея,
пожравши чужи ручьи и стрежи, простряна к устью —
юноше князю Ростиславу затворила (усть).
550 У Днепра темна берега
плачется мати Ростиславова
по юноше князю Ростиславу.
Уныли цветы жалобою,
и древо с тужением к земле приклонило.
А не сороки встрескотали — на следу Игореве
ездит Гзак с Кончаком.
Тогда враны не граяли, галки поумолкли,
сороки не трескотали,
полозы ползали только.
560 Дятлы текотом
путь к реке кажут,
соловьи веселыми песньми
свет повещают.
Молвит Гзак Кончаку:
««А ежель сокол к гнезду летит,
соколича расстреляем
своими злачеными стрелами»».
Речет Кончак Гзе: ««А ежель сокол
к гнезду летит, а мы сокола опутаем
570 красною девицею»/.
И речет Гзак Кончаку: «А ежель его опутаем
красною девицею,
ни нам не будет сокольца,
ни нам — красны девицы,
то почнут нас птицы бить в поле Половецком»».
Рек Боян — и ходь ина
Святославова песнотворца,
старого времени Ярославова,
Олегова, каганьской хоти:
580 «« Тяжко тебе, голове без плеч,
зло тебе, телу без головы»» —
Русской земле без Игоря.
Солнце светится на небе, Игорь-князь на Русской земле.
Девицы поют на Дунае,
вьются голосы чрез море до Киева.
Игорь едет по Боричеву
к святой Богородице Пирогощей.
Страны рады, грады веселы. Певше песнь
старым князям, а потом
590 молодым петь.
«Слава Игорю Святославичу,
буйну туру Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!»
Здравы (суть) князи и дружина,
поборствуя за христиан
против поганых полководий!
Князям слава да дружине!
Аминь.
Новый перевод
«Слова о полку Игореве»
(Окончание. Начало см. на стр 3)
Преимущественно соотносился с выбранным в нашем юбилейном издании (Слово о полку Игореве. Свердловск, 1985) научным переводом О.В.Творогова — принципиальное достоинство этого труда ощутимо в заведомом отказе от претензий на художественные красоты и последовательном показе современными языковыми средствами всевозможных особенностей и сложностей речевых построений из восьмивековой дали. А по ходу перелистывал в общем-то шесть десятков сквозных интерпретаций — десять научных и пятьдесят литературных.
Характерно, что в научных переводах рушит впечатления стилистический разнобой — сохраняемые «старые словеса» не согласуются с объяснительными оборотами на типично ученом языке. Надлежащее же стилевое единство в литературных переложениях достигается ценой подавляющих стилизаций — возникают иные по словарному составу и интонации произведения, где цитируемые для колорита архаизмы подлинника кажутся нечаянными инкрустациями.
Впрочем, следует отметить способствующую этому незримую «превращаемость» самого текста — в нем достаточно словосочетаний, которые и при малом грамматическом обустройстве выглядят не только вполне современно, но даже обыденно. А древняя ткань все так же заколдованно овораживает в своей гениальной простоте. Еще Белинский, находя в целом «Слово» сочинением первобытно-свежим, но поверхностным, призывал не переводить его, а только подновлять самое устаревшее и устранять непонятное. Наверное, по справедливости собственная попытка великого критика не переиздается.
Надеясь, что мой перевод предпочтительно «сошелся», я, конечно, не могу исключить сомнений и способен отвлеченно допускать, что он также заслуживает вышеуказанных упреков, либо других, худших, а нет, думается, не напрасно показалось возможным подступать ближе к редкостной красоты звуковому рисунку «Слова» и не навязать ему что-то песню, а усматривать связи его собственной.
В прикидке мнилось и впрямь, будто достаточно передать только непрерывность действия, заменяя исчезнувшие формы древнерусских глаголов. Соизмерив, решил, дабы избегать разрывов восприятия, разряжать стыки непонятных-малопонятных слов. Изымать их, переиначивать — не всегда корректно, некоторые реалии «Слова» и по сей день не нашли ясной расшифровки (скажем, «харалуг»), многие средневековые силуэты остаются объектами для сравнительных примечаний (соответствующие примечания к данной работе еще формируются, да и по условиям объема не могли бы подсоединиться к этой публикации, которая и предназначена для чтения прежде всего эмоционально-художественного). Уточнение же текста посредством дополняющих включений в перевод угрожает цельности движения — рискованные добавления проставлены в скобках.
Иные слова я пытался передавать однокоренными, другим, толкуемым приблизительно, подбирал близко созвучные, аукаясь по тысячелетним кладезям славянской упоительной лексики. Старался также не употреблять на замены слов, чьи формы, либо родственные им, встречаются в самом тексте — такое обеднение языка памятника отдается тусклостью нередких мест в переводах, особенно научных. С невнимательностью ли это связано, с недоучетом ли того, что образные обозначения не должны дублироваться и каждому отводится своя роль не только в узком фразовом контексте, но и в сквозном авторском пространстве? Конечно, определенные места требовали полного переведения ради проявки конкретного и общего смысла.
А пределы переводимости «Слова» возможно ли сплошь закрепить? Они и несколько сдвигались в зависимости от вкусов времен,и вновь городятся индивидуально избирательно. Решил определяться по воспоминаниям о собственном первом принятии многотрудного текста: непостижимому тогда — искать параллели, опознанное неошибочно — оставлять. Сверяя результаты на малом круге добрых читателей, кое-что неохотно «осовременивал», но некоторые архаизмы и возвращал на свои места.
Итак, в данный перевод взято больше речений из древнерусского словаря и сопутствующих диалектно-анахронических, нежели это общепринято. Еще первые издатели нашли нужным «перелицовывать» лексические элементы, закрепившиеся к тому времени в сугубой принадлежности языка церковно-славянского (да ведь благодаря церковным восклицаниям отзвуки этого доступны пониманию и поныне), видимо, требовалось уточнять, что «Ироическая песнь о походе на половцев…» — сочинение непременно «светское». И последующих переводчиков отпугивали «словеса», осужденные уже традиционно как «высокопарности». Однако «Слово о полку Игореве» творилось в пору, когда язык наш не был еще разделен таким образом на высокие-низкие «штили». А сегодня самородная вязь «слова-повести-песни» — это и просто «любезная сердцу старина», да и не только.
Надо ли переводить древние предлоги «аки, яко» бытовыми — «как, словно, будто»? Или глагольные формы от корня, знакомого по существующему теперь существительному «речь» («рек, рече, ркоша, рекоста»), повсеместно передаются проходными — «сказал, говорили». Нет в тексте глагола «сказать»(появившегося значительно позже из «казати»), а «говорят» в «Слове» только птицы галки — «галицы свою речь говоряхут» (да и тут наряду со словом «речь»), «говор галичь убуди».
Да дело не в одной только «практической стилистике», чуть глубже открываются потери существеннее. Поверяя вновь оригиналом перепрочтения, казалось бы, уже собственные, но с множественными еще компромиссными либо инертными подпорками основательных переводческих установок, я убеждался в ослаблении, смещении, распаде сквозных образно-семантических линий. Попытаюсь пояснить это на нескольких примерах.
Взять само название и начало. «Слово о полку Игореве» — а о чем, собственно, «Слово»? В большинстве художественных переводов оно сохранено — полагаю, от нежелания сразу вторгаться в органику, хотя и разумелось, что древнерусский «полк» здесь представляет собою нечто иное по смыслу, нежели исторический прототип современного армейского отряда. Большинство же научных переводов озаглавлено «Слово о походе…»; откомментировано, что в XII веке понятийно-неразделенный «полк» мог означать также и «войну, битву, совокупное войско» и др. Однако в «Слове о полку Игореве» данные понятия разделены и уточнены: «войну» выражают «рати, усобицы»; «битву» — «брань»; а «войску, воинству» соответственны «вои» («воины» — мн.ч.).
Оборот «были полци Ольговы» переводят «были битвы, войны». Но названы «полки», а не «брани» и не «рати», зато далее об этих же событиях говорится: «То было в ты рати и в ты полкы…» Автор ли безразлично-малоразборчив в словоупотреблении? Перевод «поход» уже никак не вписать в дважды возглашаемое: « а Игорева храброго полку не кресити» — оный «полк» либо переведен «войском, дружиной», либо воспроизведен обмолчанно, хотя, несомненно,поминается тот самый «Игорев полк», что заявлен сначала. «Дружина» обладает своим качественным положением по тексту, озвончая корневую связь с «другами, дружеством» («Дружину твою, княже, птиць крилы приоде…»), именно она, поборствуя «на поганые полкы», завершает собою произведение (начатое с вопрошанием к «братии»). «Тогда Игорь возре на светлое солнце и виде от него тьмою все свое вое прикрыты, и рече Игорь к дружине своей…» — князю виделось прикрытым тьмою все собранное войско, а обращался он к «содружеству». Так чего же «не воскресить» — одного Игорева полка, всего воинства? В летописном повествовании сказано, что на первую битву князь Игорь вывел шесть полков.
По ходу «Слова» просматриваются «полки» в двух значениях. Это и употребляемые во множественном числе, соотносимые по смыслу с нынешними: «полкы касожскые», «храбрые полкы Игоревы», «рускые (сильные) полкы», «поганые (железные великые) полкы половецкые» и др. Но есть «полк Игорев», а также «полци Ольговы», «полк Кобяков», те «полкы», которые неизвестно как бы еще «ущекотал» Боян своей солвьино-славной песнью, и «поганые полкы» в финале, против которых должно поборствовать за христиан здравствующим русским князьям и дружине — такие особые «полки» в общем построении истолковываются как «полководческие судьбы, затеи, направленности военной политики и удачи на ратном поле»данного ли князя, хана или характеризуемого времени. Здесь значение близится через раннее «folk» (народ, племя), к древнему корню «наполнения» (-pel-). «Полк» — это полководческий жребий, потенциальная полнота княжеской власти, реализуемая именно при боевых действиях, когда князь еще во многом соразмерялся на роли прежде всего «военного вождя» (какой князь — без полка, народа, племени?). Об этом «Слово».
В тексте чередуются написания «нощь, полунощи» и «ночь, в полночи, в полуночи». Во всех смотренных мной переводах сия «путаница» не допущена — конечно же, «старославянизмам» предпочтено единообразное общерусское (то есть исконное и современно-литературное) «ночь, полуночи». А если вчитаться пристальнее, то видится смысло-различительная подсказка «умного текста». Обнаруживается, что «старославянизмы» употреблены в определениях иносказательно аллегорических, «русизмы» же — в прямых (как и следует, кажется, до сего дня при избирании стилистических приемов по традиции отечественой словесности).
«Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь, стонущи ему грозою…» — здесь обозначено не ночное время суток, а следствие солнечного затмения, угрюмое состояние природы, вражья угроза. «Крычат телегы полунощи…» — половецкие телеги принадлежат «полунощи» всегда, потому что их хозяева — «дети бесови», воплощение «темных сил». А неподалеку в тексте — конкретное: «Долго ночь меркнет, заря свет запала…» Отмечается, по какой поре ухитрялся князь Всеслав совершать свои резвые деяния: «Скачи от них лютым зверем в полночи из Белаграда», «а сам в ночь волком рыскаше».
Но «прысну море полунощи…» — то есть не географический водоем «полуночью, в полуночи, к полуночи», а взбрызнулось то «море полунощи», в которое «погрузиста два солнца» закатившихся княжеских судеб, когда «на реце на Каяле тьма свет покрыла». После же — обстоятельства бегства: «Комонь в полуночи Овлур свистну за рекою…» Святослав Киевский рассказывает боярам свой «мутен сон», начиная от минувшей ночи: «Си ночь с вечера одевахут мя…» — а завершает «ночью» в переносном значении по ощущению смертного мрака со зловещими привидениями: «Всю нощь с вечера бусови врани взграяху…»
«Не тако ли рече река Стугна? — худу струю имея, пожерши чужи ручьи и стругы, рострена к усту — уношу князю Ростиславу затвори». Переводы многовариантны, но повсюду не менее трех ошибок. Передернута естественная, хотя и метафорическая связь из только что состояшегося диалога реки Донца и князя Игоря. Всеобщая ошибка с первых слов зачина: «Не такова, говорит (Игорь) или говорят (люди), река Стугна…» Видимо, здесь сказывается потребность дотягивания отзванивающего просторечивостью «не тако» до новоявленной нормы грамотности… А стоило обернуться на оба предыдущих зачина: «Донец рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия…» — Игорь рече: «О Донче! Не мало ти величия…» — «Не тако ли рече река Стугна?» (рече — рече — рече; не мало — не мало — не тако). Риторический вопрос (сообразно изначальному «Не лепо ли ны бяшет, братие…»): «Не так же ли (так ли) разговаривает река Стугна?» Но с кем и подобно кому? Да надо ли было повторяться, когда протянуты зримые словесные нити? Конечно, «как река Донец с русским князем».
Донец не только полелеял и остерег Игоря, но и распрощался с ним «величальными» словами, дав возможность отвечать взаимностью, ибо сохранил жизнь князю. Стугна же не захотела разговаривать по-древнерусски, «речет» совсем другим языком. Приграничная скудоструйная речка, «обожравшись» по весне зарубежными, «чуждыми» русичам течениями, она была «рострена (распространена) к усту» (на впадении в наш Днепр) и, значит, не из-за узости своей, а чисто по супротивности юному «князю Ростиславу затворила». Что? В одних прочтениях — «Днепр», в других — «скрыла на дне…» (с перестановкой несчастного князя из дательного падежа в винительный). Но опять нет недосказанности, опущен только повтор. «Уст» — устье — уста. То есть «затворила уста» одновременно собственные и Ростиславу — поглотив, не выпустив, умертвив, повергнув в безмолвие.
«Дятлове тектом путь к реце кажут…» — во всех переводах академических и в большинстве художественных: «Дятлы стуком путь…» А ведь до этого в тексте: «Орли клектом на кости звери зовут…» — «Щекот славий успе…» Но если не заглушился веками могучий орлиный «клекот» и воспринимаем еще проникновенный соловьиный «щекот», то уж немудреный по своей звукоподражательной природе «текот» дятлов пусть наслышивается, да, знать, не в силах проколотить словарной коры…
Округление впечатлений и раздумий, зарисованных выше «поостренными» подчас штрихами, представляется сколько-то выводимым с помощью двух вопросительных знаков.
Во-первых, преклонения достоин и при любых отсчетах сохраняет базовую необходимость грандиозный труд поколений ученых-словесников, неоспоримо прописавших «Слово о полку Игореве» по времени и месту его рождения. В широком охвате вопросов исследования славянского «злата слова» всецело оправдана такая первоустремленность состоявшихся фундаментальных разысканий, особо учитывая скандалезный подогрев поколо проблематики подлинности памятника, обусловленный «неудобоваримостью» его масштабов вкупе с горестной судьбой единственного исходного списка.
Но ввиду этого,при общем признании художественной обособленности «Слова», преимущественному освещению подлежали черты и свойства его подобия современной среде русского средневековья. А ведь полисемические свод и строй в его поэтической неповторимости с многоплановыми сочетаемостями — книжного и фольклорного, повествовательного, песенного и ораторского, героического, лирического — чрезвычайно «умеренно» могут быть выверяемы извне, на лексических параллелях, следует подчеркнуть, отработанных исчерпывающе, но из разнохарактерных письменных свидетельств,подвигнутых собственными прикладными «замышлениями», да предначертанных существенно сниженной одухотворенностью, впрочем, незаурядных сравнительно со «Словом» безукоризненностью своего родословия и четкостью социального статуса. А прав Пушкин: «Другого доказательства нет, как слова самого песнотворца».
Поэтому, а именно, благодаря исполненному этому, и дабы не усугублялись моменты досады на некую «текстологическую близорукость»,наверное, пора бы качественно углубить степень доверия к индивидуальному авторскому миру незнаемого нами анкетно, но удивительно понимаемого пресветлого гения?
И второе. Выискивая доходчивые лексические соотношения для древнерусских образных обозначений «Слова», я ужаснулся — насколько же обеднен наш «современный русский язык», который официально именуется «литературным», да вернее следует называть только «нормативным». Как много и каких живейших слово-выражений исключено в нем из употребления и, следовательно, отчуждено к забвению. Полагаю, что на этот язык «Слово о полку Игореве» удовлетворительно переводить уже невозможно, да ведь для этого языка оно в полнокровности своей уже и не требуется.
Спасибо словарям Даля, Срезневского, Фасмера, а еще спасибо многим добрым людям, в разные времена встречавшимся почему-то больше не на столбовых дорогах жизни. Лица эти мало примечались, и почти не запоминались их имена, но, хоть смутно, да порой «поименно» различаются даренные ими поразительно надобные слова и выражения. В естественной дружбе со столь щедрой ширью и глубью, то есть обогащая оскуденную законодательностью норму благодаря не смеркнувшим еще в нашем сознании самоцветным осколкам, терминологизированным как «архаизмы» и «даилектизмы», а также нечто «словообразуя» в их ключе,стало быть, «потенциально» — уверен, вполне можно искать и находить переводческие эквиваленты по всему языковому взаимодействию в сродстве бессмертного «Слова».
Вот и возникает вопрос: следует ли еще переводить «Слово о полку Игореве» на «современный русский литературный язык», либо стоит приближать к языку отнюдь не облегченному, но всерьез доступному восприятию подлинных не утерянных еще читателей?
Обращусь к соображениям по ритмической структуре. Кажется, общепризнанно, что «Слову о полку Игореве» присуща своеобразная ритмическая мерность. Это уже обусловлено представлением о ритмизованности древних текстов вообще, посредством чего они и закреплялись во времени, в памяти, будучи предназначенными для устных сообщений. Большинством исследователей указывается также на поэтическую природу «Слова» — по общим свойствам содержания, организованности самой словесной материи (образно-символическая логика, богатство аллитераций и т.д.) В меньшинстве мнения, что поэзия чередуется здесь с прозою;одиночно говорилось, будто и все оно написано «ритмическою прозою» (последнее убедительно оспаривалось замечанием, что ритм по этому тексту не столь второстепенен, а сильно ощутим).
Однако согласия с тем, что данное произведение ритмизовано и принадлежит поэзии, оказывается отнюдь недостаточно на кругах «Слова» для провозглашения его стихотворным в своей фактуре. Прежде необходимо найти, просчитать, охарактеризовать, объективизировать в нем «стихи» как ритмико-семантические (или какие-то еще) единицы измерения. Пожелания здесь преобладают над знаниями, сближения туманны и сомнительны, умозрительные наборы условий кажутся более предъявляемыми к тексту, нежели следующими из него.
Практические же подходы к стихопередачам схематично обозримы с двух краев,сводящихся к однозначным изъянам. Поэты-перелагатели выбирали для своих трудов который-либо из силлабо-тонических размеров, приноровленных к русскому стихосложению в последние два века и отложенных шестью веками от времени создания «Слова». Но общая монотонная колодка не совмещалась с его фразово-смысловыми оборотами, они противоестественно передвигались, то упираясь, то не дошагивая, и потому памятник стали членить на части, пригоняя уже по нескольку размеров, традиционных или обновляемых.
Авторитетным литературоведческим направлением упорядочено стиховое разбиение текста именно на фразово-смысловые обороты, а формальные их параллели и повторы призваны в показатели ритмического строя. Различных случаев повторяемости и параллелизма по усеченным и удлиненным колодкам вырисовано во множестве, но они не выписываются системно-взаимосвязано в речевой преемственности и композиционной сочетаемости. Да так ли естественно вольным поэтическим ритмам столбиться, не порываясь, в рабском поводу у грамматических-синтаксических конструкций? И в этой, и в той практике утверждение частных симметрий смотрится в ущерб общей сбалансированности произведения.
Сюда же весьма примыкают и начальные опыты ритмических реконструкций, предпринимавшиеся извне — по анологии с ритмиками, уже рассмотренными. «Повесть сию и песнь» жанрово канонически приравнивали то к северорусским былинам, иногда к духовным стихам или к украинским думам, а то и к поэзии скальдов или западноевропейской, то к византийскому молитвословию — и дерзали укладывать непокорное звучание в запрограммированные схемы. Залог и малое оправдание таких неудач — в недостатке по тогдашним временам акцентологических обоснований, то есть восстановленных ударений, современных словарному составу «Слова». Ибо прежде всего акцентами компануются конкретные «звенья» в чередовании слогов, являющиеся начальными элементами любого ритма.
Сравнительно-историческим методом потребная картотека теперь наработана. Исторически — благодаря разысканию и изучению немалого числа старинных славянских рукописей, не только древнерусских и не только церковных, где акценты прописаны (что, вероятно, и мотивировано установкой на оглашение); сравнительно — благодаря выявлению сходств и различий по родственным языкам и диалектам. На основе этого материала профессор Санкт-Петербургского университета (тогда еще ЛГУ) В.В.Колесов представил двадцать лет назад свою акцентную реконструкцию «Слова», исследовав древнерусский текст изнутри (В.В.Колесов. Ударение в «Слове о полку Игореве». — Труды Отдела древнерусской литературы. Л., 1976. Т. 31, с.23-76).
Согласно определениям Колесова, текст состоит из «фонетических слов» — так обозначены подударные слова, а также словосочетания, объединенные общим ударением. Общие ударения реконструируются по двум степеням: устойчивые, сильные — они называются «ладовыми»; и подвижные, слабые — их именуют «тоновыми длительностями». Ладовые — образуют ритмический «костяк», тоновые — сообразно дополняют рисунок звучания.
Обычным недостатком предыдущих моделей являлись сами поиски однотипных ударений, соответствующих современным — отождествляемым. Однако и теперь, если в обыденном речевом потоке акцентологические отклонения столь малоприметны, что удобно свести все ударения к стандартному обезличию,то так ли «единогласны» они в декламации ритмизованной? Колесовская акцентная иерархия воспринимается тем убедительнее, что и ритмика русских стихов новой традиции видится состоящей из своеобразных «фонетических слов» — объемов, где главенствуют ударения, вбирающие сквозь времена отклики всех трех просодических характеристик (громкости, долготы и высоты), то есть акценты грамматические, размерные и фразово-смысловые.
Мнения специалистов сходятся на том, что для тонической стихотворной строки в славянской народной поэзии свойственны два сильных (ладовых) ударения, иногда их бывает по три. Это и взято в обязательное условие при выкладывании записи данного перевода некими ритмическими ступенями или оборотами. Перевод сопряжен с древнерусским текстом в нынешнем моем варианте ритмического переложения (двухударных строк здесь чуть больше шестидесяти процентов, трехударных — чуть меньше сорока). Ритмическое переложение полностью производно от акцентных реконструкций Колесова. Учтены немногие поправки из реконструированных фрагментов по статьям ученого, опубликованным позже.
К моменту выхода в свет собственного начального варианта ритмического переложения в роскошном уральскои издании 85-го года (а в ту эпоху процессы и обычного напечатания протягивались по многу лет) я уже сильно сомневался в степенях равноправия принятых столбцов, в их похожести на изменившиеся ощущения ритмики «Слова». Вместо прежнего согласия с распространенным мнением о его разноритмичности думалось, что наборы размеров более типичны для поэм века нынешнего, характеризуемых жанровым смещением в сторону тематических стихотворных циклов, классически же бессмертные «повести и романы в стихах» преимущественно обходятся общим избранным ритмо-размером, где отсутствие монотонности достигается, вероятно, за счет каких-то глубинных интонационных подвижек и, конечно, за счет контрастирующих образно-семантических взаимодействий.
Да ведь и внешние определители «стиха» подвержены переменам, зависимы от декларативных программ, временных вкусов. Если упорядоченные характерности стиха-строки прошлого века привычно описуемы в больших и малых перечнях (рифмическое оперение, регулярные цезуры, считанные стопы, фразово-смысловая общность и т.д.), то в кой степени по реестрам с ними равнять разбегающиеся ступеньки модернистических лесенок или однословно-многословные зигзаги в стихотворстве XX века? А коли этакие «фигуральные» повороты показательны за столь неотдаленный срок, то уж автор «Слова» никак не обязан был сочинять стихи, соответствующие нынешним притязаниям.
Но и на таком примере с малого хронологического отрезка, трижды оборачиваемого ко времени «Слова» и утратившего по одному этому уже до него прямые нити, видно, что контуры интонационно-ритмического движения могут графически прорисовываться отнюдь не только путем неукоснительной последовательности строго соразмерямых стихов. А что — опорою? Полный сочинительский субъективизм на грани произвола? Так и спрашивалось над пересмотром линий сокровенного текста без душевной уверенности в оправдании тех или иных выкроек — что тут называть стихом, а что полустишием?
Но представлялось, что у «Слова» есть своя сквозная музыка, проявляемая в достаточно долгих и плавных лейтмотивных периодах (качания большого маятника), внутри которых вольно варьируются составляющие их ритмические элементы с большими или меньшими амплитудами колебаний, и хотя обороты их вполне ощутимы, они не подразделяются столь отчетливо как стихи, а окончание одной фазы-фразы, ожидая тихой паузы, уже вмещает дыхание зачина следующей. Вся тональность произведения более лирически-философична, как-то по-особому индивидуализируя и одновренно нейтрализуя, оглушает многие выкрики и бряцания, предписываемые обычно переводчиками по ритму «Слова». Должно быть, к этому «бесперебойному» услышанию вело и принятие композиционной правоты текста (в отличие от академической охоты до последовательных перестановок) — где органично сведены, а не разграничены: историческое и природное, символическое и реальное (слово-повесть-песнь).
Ритм «Слова» на протяженности от песенной мелодии до прозаической интонации несомненно ближе к напеву. Соотносим ли он с узкими форматами стихотворных размеров? Сочтя, что любая разбивка сей материи в привычные столбики будет ложной, я с десяток лет не представлял возможностей к написательному отображению такого видения.
Размещая нынешний перевод на бумаге, боязливо высвобождался «мыслию» из безотчетного плена фразеологических параллелизмов и повторяемостей (если здесь так, то и здесь должно быть так же…), и, наконец, рискнул выдержать все по исходному тексту ступенями или оборотами, вмещающими не менее двух, но не более трех ладовых ударений, а ради показа отличия данного ритмического продвижения от силлабо-тонических установок варьировал начальные отступы,( что, конечно, отнюдь не является новым практическим приемом, издавна комбинируется в тех или иных пропорциях). В результате названных экспериментов «Слово» не показалось подвергнутым насилию, напротив… Но об этом судить уже не мне.
Выскажу только попутное пожелание в надежде снизить затрудненность и повысить интерес чтения. Дабы не загружать письмо избыточными знаками, в предлагаемом переводе ударения не показаны (кроме двух случаев, когда это сочтено необходимым). В будущем надеюсь на издание его запараллельно — страница в страницу и строка к строке — с ритмически переложенным древнерусским текстом, по которому проставлены все принятые «ладовые ударения» и «тоновые длительности», здесь же хотелось бы дать благосклонному читателю право избирать нередкие варианты акцентов по собственным вкусам. Это доступно благодаря даже эпизодическим знакомствам с речевыми колебаниями в родственных языках и в диалектах, а также по воспоминаниям о принудительном декламировании былин в школе.
Например, слово «зе-ле(лё)-ну» произносимо с ударением на любом из трех слогов. Отдается эхо той подвижной «тоновой длительности», которая придавала нашей фольклорной поэзии особенную напевность и раздольность. Силлабо-тоническая реформа в русском стихосложении (то есть двойная формализация — по равносложию и по равноударности) существенно сковала природные языковые возможности, поместно закрепляя их жестким порядком уравниваемых слогов и одинаковых ударений…
Но это не совсем так. Надобно дать еще одну справку, дабы, впрочем, и не показалось, что автор сих заметок — непримиримый враг классической и современной русской поэзии. Народное песнотворчество изустно, в нем вокально удерживаются на воздухе словесные протяженности, взъемы, спады, обыгрываясь безыскусным мелодическим рисунком, который витает и улетает. В литературном же стихотворчестве трансформируется на бумаге отстроенный звукоряд, затверждаясь в своего рода партитурных прописях — как по нотам. Но нужны и подходящая нотная азбука, и нотная грамотность.
Начальные опыты окультуривания российского «виршеписания» привитием ему латинизированно-польской силлабической (равносложной) моды вышли неудовлетворительными — стихи внутренне разбредались (из-за этого до обидности трудно дочитывать, скажем, умные «Сатиры» талантливого Кантемира). А причиною — как раз природная передвигаемость русского ударения в отличие от преимущественной его закрепленности на котором-нибудь по счету из слогов в словах других европейских языков. Благодаря такой исходной регулярности акцентов, там и получается соразмерять стихи, выравнивая их посредством только равносложия, которое возможно и расшатывать, сочиняя вольные стихи (верлибры), — ударения удерживают. У нас же верлибры мало приживаются — с потерей равносложности при неупорядоченности ударений тексты перестают быть стихотворными. (Конечно, эти сопоставления крайне схематичны).
Роль силлабо-тонической системы не нуждается в подчеркивании (говорят, русская поэзия написана ямбом), но следует указать и на относительность ее власти над нашим стихотворством. А вспоминаются школьные и университетские «штудии» по изысканию силлабо-тонических размеров в строгих пределах хрестоматийного стихотворения — и требовалось, чтобы хореи, ямбы, анапесты, амфибрахии, дробя в головоломных спорах органическое естество текста, вперемешку умещалось на вовсе не коммунальной площади любой строфы и строки. Конечно, такое отнюдь не проясняло представлений о реальной ритмической закономерности, а усложняло до ужаса столплением высокочтимых, но весьма для нас иноязычных парнасских эталонов, опознавательных для античной метрической стопы по свойственным именно ей показателям — не по ударности, а по долготе и краткости чередуемых слогов (что в нашей практике уже не разбирается, правда, можно и вспомнить о «тоновых длительностях» в «Слове о полку…» и в былинах).
Да не допущен был в процедуру более полезный здесь греческий термин «просодия», что в переводе значит «припев, ударение» и характеризует ритмико-интонационные соотношения слогов по силе звука, длительности и высоте тона, с которыми и перекликаются реальные в наших стихах ударения: грамматические, размерные и фразово-смысловые. Они-то и составляются в указующие пульсацию ритма «фонетические слова», где главенствует ударение, соединившее все три типа. Однако вместо того добавочные античные фигуры спондеев и пиррихиев (ударных стыков и безударных зияний) призываются покрывать несообразности схоластической формы с живой гибкостью речи, где сохранились еще на исконных местах разные следы ее былых особенностей, исключенные ради стандартизации из литературоведческого оборота.
Не могу представить на практике, чтобы русская поэзия конструировалась схематическим подбором стоп (если таковое и водилось, то справедливо забылось), стихи сочиняются интуитивно, поэтому и нарушения размеров были в них всегда, но не от недостатка мастерства, а потому, что хватило бы и одного четверостишия с неукоснительной равномерностью в порядках всех слогов и ударений, дабы обратить к унынию своей монотонностью.
Осмелюсь поделиться наблюдением, что в современной отечественной поэзии усугубляется кризис формы. Новое вино — а это нынешние наши уже вековые переживания, какие и не снились веку девятнадцатому, — нельзя до бесконечности вливать в традиционные, лихорадочно дергаемые меха, стократно заполнявшиеся до краев превосходными, непревзойденными, но старыми винами. А родной язык все так же и остается «гениальным дичком», весьма поверхностно привитым на «латино-германскую грамматику». На европеизированных параллелях становилась русская книжность, а из нее вышла великая литература, но, может быть, предельность много в этом и обусловлена инородной привнесенностью взамен полноты самоосознания.
Да ведь не вовсе еще выветрились глубинные срубы сокровенных языковых кладезей (ново то, что хорошо забыто). Мертвая вода сращивает порушенное, живая вода — на то и живая. Мы говорим, что в начале было «Слово», но это только в кажущемся нам начале. «Слово о полку Игореве» закрепило в себе результаты многовековых духовных трудов и чаяний, осветляя те традиционные слои, которые еще «темны» по нынешнему восприятию, а поэтому «Слово» же открывает нам выход в новый культурный порядок, согласуя таким образом с прошлым и с будущим.
Екатеринбург
Июль-ноябрь 1996