публицистика
Винцесь Мудров
Terra incognita посреди Европы
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Ходячий утопленник, убогая роскошь, зияющие высоты… Подобные сочетания семантически контрастных слов называют оксюморонами. Напишите рядом “береза” и “Фергана”, и вы сразу ощутите невозможность такого соседства в реальной жизни: нечего делать березе в Ферганской долине, не выживет она там.
Оксюмороны — порождение господ литераторов и существуют обычно только на бумаге, оно и понятно: литература весьма мало связана с жизнью, она лишь жизнеподобна. Поэтому переход оксюморонов в реальность носит откровенно патологический характер. Допустим, вы слышите, что спикер киргизского меджлиса прибыл с официальным визитом в Вашингтон. “Странно, — думаете вы, — почему до сих пор спикер меджлиса Гондураса не прибыл в Москву?”
Давным-давно, в счастливое застойное лихолетье (счастливое лихолетье!), русским юношей Витей Мудровым овладели две иррациональные страсти: любовь ко всему белорусскому и любовь к незаметной европейской стране, находившейся от возлюбленной Белоруссии в полутора тысячах километров. Написать рядом “Белоруссия” и название этой совершенно чужой страны — и получится типичный оксюморон. Когда русский юноша Витя Мудров подрос и превратился в белорусского прозаика Винцеся Мудрова, он пошел еще дальше. Объединил две страсти в одну и написал очерки об этой незаметной стране — можно жизнь прожить, а о ней не услышать, — на белорусском языке! Таким образом был достигнут эффект шокирующего контраста.
Дело в том, что белорусский язык не более заметен, чем та terra incognita посреди Европы, о которой пойдет речь. Белоруссия — единственная из республик бывшего СССР, где не выполняется закон о придании статуса государственного языку коренного населения. Это не Украина и уж тем более не Молдавия с Литвой. Кроме дикторов и ведущих гостелерадио и тонюсенькой прослойки национально ориентированных интеллектуалов, белорусским никто в быту не пользуется, даже учителя и преподаватели этого языка. В газетах на белорусском зачастую только шапка — название издания. Литература на белорусском выпускается ничтожными тиражами, но и она годами пылится на магазинных стендах, к которым никто не подходит.
В средние века белорусский был распространен значительно шире. Древнейший документ на этом языке — послание смоленского (!) князя от 1229 года. В Великом княжестве Литовском белорусский длительное время был государственным, однако сами белорусы никогда собственной государственности не имели и постоянно находились под тем или иным владычеством. Процессы полонизации и русификации поставили в конце концов белорусский язык на грань исчезновения. Последние удары ему наносились уже при советской власти — в частности, в 1932 году была проведена реформа письменности, и сейчас сторонники национального возрождения, включая и В.Мудрова, пользуются дореформенной версией, “с мягкими знаками” (белорусские слова как слышатся, так и пишутся, поэтому после мягких согласных положено ставить мягкий знак, как, например, в слове “песьня”; сталинская реформа помимо прочего запретила подобное употребление мягкого знака).
Мудров совместил два раритетных объекта, столь малозаметных, что едва ли не мнимых, — географический и лингвистический. В мире логики его поступок необъясним: писательская душа — головоломный лабиринт, полный туманов и дымовых завес, искаженных теней и призраков. “Люби все то, что редкостно и мнимо”, — завещал Владимир Набоков.
Мудров полузабытым-полузабитым языком рассказал о полузабытой-полузабитой стране. Публикация попала в посольство этой страны в Москве. Сотрудники посольства и журналисты в основном неплохо владеют русским языком. По-белорусски они не сумели прочитать ни строчки. “Что такое “дзецi”? — спрашивали они потом Мудрова. — И что такое “ен”? Собственно, и не всякий человек, для которого русский язык родной, догадается, что “дзецi” это “дети”, а “ен” это “он”.
Винцеся Мудрова пригласили в Москву и представили послу. Он был поражен знаниями гостя о своей стране. Во время бе-седы белорусский прозаик схватил лист бумаги и стал увлеченно показывать, по каким горам и долинам проходила давно демонтированная железная дорога. Посол ничего не знал о ней и посмотрел на секретаря по культуре: может, тот, старший по возрасту, подтвердит или опровергнет информацию гостя? Секретарь не на шутку задумался и вдруг воскликнул: “Да-да, я помню, меня мальчиком возили к родственникам именно по этой узкоколейке!”
Когда я предложил Мудрову сделать русский перевод очерков и напечатать их в хорошем российском журнале, он сказал: “Тебе что, делать больше нечего? Ну, кому это нужно!”
Люби все то, что редкостно и мнимо, — напомнил я себе. А затем обзавелся дореформенным и послерефоременным словарями, отложил в сторону недописанный роман “В логове Сиона-2” и превратился в переводчика.
Александр Черницкий
Новополоцк
Тихими вечерами, в часы, когда даль еще не затуманена и когда вода за бортом приобретает удивительный лазурно-зеленый оттенок, на палубах круизных теплоходов бывает тесно от пассажиров. Статные дамы в белых шортах, их утомленные круизной любовью седоголовые спутники, шоколадно-загорелые обольстительные девицы, спортивного вида парни в широченных “бермудах” и прочая публика стоят в это время на палубах и, опершись руками о перила, зачарованно глядят вдаль — туда, где бирюзовые волны Адриатики шумно встречаются с берегом, где склоны гор опалены розовым светом гаснущего солнца, расчерчены острыми тенями кипарисов и усыпаны светлыми точками каких-то странных, похожих на белых черепах, сооружений. “Черепахи” эти извилистой цепью лежат вдоль побережья, в полном беспорядке ползут по горам, и пассажиры теплоходов, впечатленные таким явлением, начинают громко обсуждать, что бы это могло быть.
Обсудив, путешественники решают, что это, скорей всего, дачные домики оригинальной конструкции, но немногочисленные пассажиры, у которых в руках бинокли, не соглашаются с этим: для жилья “черепахи” слишком малы. Статные дамы начинают беспокоиться, вертеть головами, их седые спутники с погасшими сигаретами в губах выхватывают друг у друга бинокли , и это продолжается до тех пор, пока на палубе не появится какой-нибудь старый морской волк. Приостановившись на миг, он всмотрится, приложит к кустистым бровям ладонь, после чего сипло выдохнет:
— Идем возле Албании. Это там у них доты понатыканы…
На мгновение воцарится тишина, и круизники вспомнят, что есть такая страна — Албания, про которую никто ничего не знает и в которую никогда не заходят крупные круизные теплоходы.
БЕТОННЫЙ БУНКЕР КАК ФАКТОР ИСТОРИИ
1968 год отмечен на скрижалях Клио студенческим бунтом в парижском Латинском квартале, спасением тов. Брежневым социалистических завоеваний в Чехословакии и пуском в эксплуатацию цементного завода в албанском городе Фуше-Круя. Кто-то, видимо, улыбнется, прочитав эти строки, поэтому, используя творческую манеру Альбера Камю (Камю, как известно, любил побеседовать на страницах своих произведений с воображаемым оппонентом), повторимся: “Да, уважаемые, — цементного завода в Фуше-Круя”. А в ответ на обвинения в несоответствии последнего звена предложенной цепочки событий первым двум предложим оппонентам закрыть глаза и представить себе пространство площадью в двадцать восемь тысяч квадратных километров, а на этом пространстве — семьсот тысяч бетонных дотов. Одинаковых, трех-четырех метров в диаметре огневых точек, с полукруглым верхом и узкими щелями амбразур.
…Доты в Албании — на страх врагам и на удивление потомкам — стоят повсюду: на берегу моря и на перекрестках дорог, в городских парках и на сельских улицах, у подножия высоких гор и на самых высоких вершинах, где они скрыты от человеческих глаз белыми шапками облаков. Эти железобетонные фортеции были изготовлены на упомянутом фуше-круйском заводе и по плану диктатора Энвера Ходжи (албанцы называют его просто Энвером) должны были превратить Албанию в неприступный бастион социализма на Балканах. Согласно этому плану, дотов необходимо было установить около трех миллионов — как раз столько, сколько жителей в стране, чтобы каждый, даже ребенок, мог занять в час суровых испытаний свою огневую точку и дать сокрушительный отпор возможным агрессорам — американо-английским империалистам и советским социал-империалистам.
Полностью реализовать предначертания великого вождя, однако, не удалось. В 1985 году вождь умер, процесс дотизации остановился, и более двух миллионов албанцев так и не познали счастья заиметь индивидуальный железобетонный бункер. Таким образом, “бункерное мышление”, которое было свойственно коммунистическим лидерам многих стран, у лидера албанских коммунистов приобрело просто параноидальную форму.
Сегодня албанцы не очень любят вспоминать Энвера, стараясь к тому же как можно быстрее убрать с глаз следы его эпохи. Бетонные бункеры обкладываются дерном, что делает их менее заметными; длиннющие, похожие на громоотводы шесты с острыми пиками на концах, которыми были сплошь уставлены огороды и виноградники (на случай приземления вражеских парашютистов) давно спилены; на горных дорогах установлены, наконец, дорожные указатели (во времена Энвера их не устанавливали по стратегическим соображениям). Албания превращается в окрытую демократическую страну, однако призрак великого вождя еще долго будет врываться в людские сны и тревожить память гордых албанцев.
Читая эти строки, кто-то из читателей может увидеть за всеми этими обвинениями неприкрытую советчину. И впрямь — слишком по-советски получилось. Обвинил во всех грехах великого вождя и по старой советской традиции подытожил сказанное проникновенно оптимистической фразой. Это сейчас, с высоты сегодняшнего дня, идея дотизации кажется бессмысленной и абсурдной. Но казалась ли она такой самим албанцам в достопамятном 1968 году? И еще: когда какая-то идея овладевает массами, значит, на то есть свои причины. И вот, чтобы разобраться в этих причинах, нам придется снова взглянуть с высоты сегодняшнего дня, но уже не на события двадцативосьмилетней давности, а на то, что скрывается за дымкой столетий.
Албания, так же, как и наша Белоруссия, лежит на укатанных дорогах между Востоком и Западом. Клочок земли, который прильнул к Адриатическому морю в соблазнительной близости к итальянскому берегу, всегда притягивал к себе пристальные, а временами и алчные взгляды завоевателей, купцов, императоров, и потому вся история этой страны представляет собой бесконечную череду войн, резни, вооруженных вторжений и оккупаций. Достаточно сказать, что одно из первых исторически подтвержденных сражений — битва между финикийскими и греческими флотами — произошла именно у берегов современной Албании. Вообще эллины господствовали на этих берегах аж два с половиной тысячелетия — до тех пор, пока на каменный мол Эпидамноса (современный город Дуррес) веселой гурьбой не высадились римские легионеры. Эллины не очень обрадовались гостям, полтора столетия вели с ними вооруженную борьбу, и только в 68 году до н.э. Юлий Цезарь смог официально объявить территорию Албании своей вотчиной. Рабы Вечного города проложили здесь дорогу — знаменитую Виа Эгнацию, которая соединила Рим с Фессалониками и по которой легионы Помпея и Цезаря двинулись на Восток — в Македонию и Малую Азию. Горные теснины полнились раскатистым конским ржанием, надсадным скрипом повозок, властными криками центурионов, и казалось, потоку этому не будет конца, как не будет конца владычеству Вечного города над остальным миром. Но это только казалось.
Минуло несколько веков. Великая Римская империя распалась на Восточную и Западную, и как раз в это время на Балканы ворвались, неся с собой насилие и разрушение, сыновья холодной Балтики — готы. В 535 году новой эры император Юстиниан восстановил здесь власть Византии, но ненадолго: на смену “сыновьям холодной Балтики” сюда поспешили славянские племена сербов и болгар. Борьба славян с Византией завершилась тем, что в IХ веке почти вся территория Албании вошла в состав первого Болгарского царства, а в 1014 году цареградский император Василий II, перебив болгар, в очередной раз осенил Албанию византийским державным скипетром. В 1081 году на албанский берег взошел норманн Робер Гискар с дружиной, следом за ним эти берега посетили венецианское войско, полки династии Анжу из далекой Франции и династии Гогенштауфенов из не менее далекой Германии, потом кто-то еще, и наконец в ХIII столетии территорию Албании, или как тогда ее называли, Арберии, поделили между собой Эпирский деспотат, Сицилийское королевство и Болгарское царство. Правили они, правда, недолго. В середине ХIV века Арберию захватил сербский король Стефан Душан, после смерти которого арберийскими гаванями и приморскими долинами завладела Венеция, и в конце концов в начале ХV века на эту древнюю землю пришли турки, которые хозяйничали здесь вплоть до нашего столетия.
Только в 1912 году страна обрела независимость, да и то в результате интриг и из-за беспорядочно проведенных границ едва ли не половина албанских земель очутилась в составе Сербии.*
А буквально через два года албанские горы стали местом кровопролитных боев между войсками австро-венгерских монархов, итальянского двора и Французской республики.
Ну, а 7 апреля 1939 года, за 144 дня до официального начала Второй мировой войны, в небе над Албанией загудели моторы шестисот боевых самолетов, в албанские бухты вошли сто семьдесят три военных корабля, и на берег высадились сорок тысяч солдат и офицеров великой армии дуче. В этот день береговая и дальнобойная артиллерия албанской армии не сделала ни единого выстрела: орудия оказались без затворов, королевские войска не оказали агрессору практически никакого сопротивления, и только капрал Муйо Ульчинаку встретил “макаронников” пулеметными очередями, да весенний ветер с гор бил в загорелые под абиссинским солнцем лица берсальеров, шевеля черные перья на их шлемах и напрасно стараясь остудить их чересчур горячие головы…
День 7 апреля вошел в историю этой страны как день национального унижения и позора.
Две с половиной тысячи лет на земле Албании длились бесконечные войны. За это время лишь считанные десятилетия страна была независимой. Нужно ли после этого удивляться, что призыв “великого вождя” защищаться от агрессоров собственными силами встретил такой горячий отзыв у его соотечественников. Можно, конечно, назвать строительство дотов, о котором шла речь, явлением совершенно абсурдным и по-хорошему посмеяться над албанцами, однако спросим себя, вспомнив Понтия Пилата: “А что есть абсурд?” И не посмеются ли в свою очередь албанцы над нами, жителями Белоруссии, узнав, что белорусы в своем большинстве незаинтересованы в сохранении независимости белорусского государства. Хотя, честно говоря, смеяться тут не над чем. Скорее всего, наши бывшие братья по соцлагерю, узнав про такое, изумятся и с недоверием покачают головами.
АЛБАНСКАЯ ВЕНДЕТТА
О том, что Албания страна маленькая, глухая и к тому же затравленная коммунистами, знают многие. Знают также, что на протяжении нескольких десятилетий она “дружила с Китаем и бранила Советский Союз”. А вот о том, что албанцы один из самых древних европейских народов, прямые потомки древних иллирийцев, знают только сведущие в истории люди.
Правда, если уж говорить о топонимике, то самого названия “Албания” в албанском языке нет ( так же, как нет “Венгрии” в венгерском языке). Албанцы называют свою страну Шчиприя, что можно перевести как Страна орлов ( “шчипе” по-албански “орел”). В этом поэтичном названии отразился не только горный рельеф Албании, но и свободолюбивый характер ее жителей. Предания связывает такое название с царем Пирром, который, одержав в одной из битв победу, назвал своих воинов-иллирийцев “шчиптарами” — сыновьями горных орлов. Но это лишь красивая легенда. На самом деле в древние времена страну называли Арберией — по названию одного из иллирийских племен. С течением времени Арберия превратилась в Албанию: под таким именем она и вошла в европейский языковой обиход, и только на рубеже ХVII-ХVIII столетий возник новый этноним — “шчиптары” (от албанского “шчиптой” — говорить понятно). Называя себя шчиптарами, то есть сородичами, говорящими на понятном языке, албанцы отличали себя от завоевателей-османов.
Общая численность шчиптаров, по нашим подсчетам, достигает семи миллионов человек. В самой Албании живет три с половиной миллиона, более двух миллионов — в Косово (территория Югославии), около 0,9 миллиона в Македонии и не менее восьмидесяти тысяч — в Греции (главным образом, в прилегающей к албанской границе области Чамерия). Это что касается албанцев, которые проживают на своих этнических землях. Но значительная их часть рассеяна по свету, и сравнить это рассеяние можно разве что с армянским. Причины тут известны: непрерывные войны, экономическая отсталость края и, самое главное, — отсутствие жизненного пространства. Две трети и без того небольшой территории Албании заняты горами. Не утомляя читателей перечислением стран, в которых живут албанцы, назовем одну из них, Италию, куда они переселились в ХV веке, спасаясь от турецкой неволи.
Вообще, несмотря на неблагоприятные условия исторического бытия, потомкам иллиров удалось сохранить свои отличительные национальные черты. Они избежали эллинизации, романизации и поголовной исламизации, хотя, разумеется, и Рим, и Византия, и Стамбул в свое время серьезно повлияли на их формирование как нации, а также на экономическую и общественно-политическую жизнь страны. Отражение этих влияний можно наблюдать в языке албанцев, в котором аккумулировано множество латинских, греческих, тюркских и славянских элементов. Скажем, такие слова, как “штег” (стежка), “бисед” (беседа), “брэг” (берег), “стрэх” (стреха), “кос” (коса), “кош” (лукошко, ковш), “вишня” (перевод не требуется) — очевидные заимствования у братьев-славян. И, погружаясь в недра албанской лингвистики, предложу еще пару слов, которые хоть и не имеют славянских корней, но, на-деюсь, сразу запомнятся читателю. А именно: белорусское “да пабачэньня” по-албански звучит точь-в-точь как русское “мирупавшим”. Так что, уважаемые, когда доведется встретиться с албанцами, скажите им на прощание эти слова, пусть знают, что белорусы — нация во всех отношениях образованная и что мы владеем не только родным языком, но кое-что можем сказать и по-албански.
В заключение нашего небольшого лингвистического экскурса отметим, что албанский язык распадается на два основных диалекта: тоскерийский и гегерийский. Тоски (жители юга страны) и геги (живут на севере) отличаются друг от друга не только своим языком. У северных албанцев еще в начале нашего столетия сохранялась родо-племенная организация (у тосков она исчезла в первой половине ХIХ века), еще в нашем столетии сохранялось деление на племена, а в трудно доступных горных районах мужчины убивали друг друга, совершая патриархальный обряд кровной мести.
Гегерийская вендетта была настолько распространена, что даже отразилась на облике Северной Албании. В горах Великой Мальсии по сию пору стоят каменные башни с узкими щелями бойниц вместо окон, в которых некогда прятались “дьяксуры”, потенциальные жертвы кровавой вендетты. Годами дьяксуры жили в этих каменных кулах* в постоянном страхе за свою жизнь, выходя оттуда только ночью: согласно неписаным правилам кровной мести, своего врага нельзя было убивать после захода солнца. А тем временем их жены, живя рядом с мужниными “фортециями”, вели хозяйство, пахали землю, растили детей: патриархальный обычай вендетты привел в конце концов к установлению в Гегерии своеобразного матриархата. Эта напасть — именно так можно охарактеризовать кровную месть — приобрела такой размах, что во многих районах было уничтожено до сорока процентов мужского населения.
Власти во все времена боролись с этим рудиментом далекого прошлого. В межвоенный период, согласно указу короля, любителей кровавых разборок карали смертью; тем не менее в горах гремели выстрелы, лилась кровь дьяксуров, и только апрель тридцать девятого года поставил точку в многовековой драме, одновременно начав другую, еще более кровавую. И если говорить о невзгодах последней войны, то Албания в этом смысле пострадала не меньше Белоруссии. И каждый албанец, услыхав о деревне Борова, вздыхает с той же горечью, что и мы, когда слышим о Хатыни.
…Шестого июля 1943 года по горным дорогам префектуры Корча ползла, растянувшись длиннющей змеей, одна из многочисленных немецких автоколонн. Немцы направлялись из Македонии в Грецию, и на одном из перевалов колонну обстреляли партизаны. Гитлеровцы выскочили из машин, залегли в придорожных кустах и, постреляв ради приличия, двинулись дальше, не забыв уничтожить по дороге жителей ближайшей албанской деревни Борова. В тот день сто семьдесят невинных людей — женщин, подростков и младенцев — полегли мертвыми на крыльцах своих домов, около колодцев и на пыльной деревенской улице. Не успокоившись на этом, нацисты перестреляли также все живое: собак, кошек и скот. После того, как была уничтожена Борова, а вместе с нею и сотни других деревень, албанцы уже не стреляли друг в друга по причине кровной мести: вендетта стала историей, о которой сегодня им даже стыдно вспоминать.
ГОРОДА И ГОРЫ
Если взглянуть на карту Албании, то первое, что бросается в глаза, это половодье коричневой краски различных оттенков, увенчанное точками горных пиков и раскроенное синими жилками рек. Пропасти и каньоны, головокружительной высоты перевалы и глубочайшие расселины, в которых по три минуты звучит эхо, выглядят на карте как нечто плоское, доступное, и нам, жителям зеленой равнины, трудно представить себе те вознесенные к небу громадины, те необозримые горные цепи, которые, словно бурное море, переваливаются с боку на бок, наползают одни на другие, образуя пенистые буруны — снежные шапки гор с зацепившимся за них белым “кужелем” облаков. Нам трудно представить прохладу горных рассветов, шум разъяренного потока после ночной грозы и утреннее солнце, которое карабкается по склону усыпанной маками горы, насквозь просвечивая их огненную красноту.
Однако горы для албанцев — это не просто голые скалы или заросшие ясноглазым маком известняки. Горы — это сама жизнь, и неслучайно с каждой более-менее знаменитой вершиной в албанских горах связано какое-нибудь романтическое предание. А есть в Албании и просто священные горы, к вершинам которых вот уже много веков идут поклониться поднебесным богам поколения шчиптаров.
Для иллиров гора Томори была тем, чем был Олимп для древних греков, — местом жительства языческих богов. В средневековье, ища заступничества святых угодников, на вершине Томори построили свои часовни христиане, в семнадцатом столетии им на смену туда пришли мусульманские секты бекташей, и во все времена народные поэты и музыканты посвящали Тамори свои стихи и песни, называя гору символом страдающей Отчизны.
А с середины сороковых годов нашего столетия — со времени, когда власть в стране захватили коммунисты, — паломники все реже и реже взбирались по обрывистым склонам святой горы, а сама гора лишилась своего имени, получив казенное название пик Партизан.
Коммунисты в других странах не очень жаловали “святые места”, а в стране горных орлов они их вообще “ликвидировали”: в 1967 году правительство объявило Албанию “первым атеистическим государством в мире” и практически запретило любую религиозную деятельность. 2169 мечетей, костелов и церквей были одновременно закрыты и превращены в склады и клубы; попы, ксендзы и муллы были расстреляны либо сосланы, а на склонах святой горы албанская молодежь выложила валунами огромные буквы лозунга “LAVDI PPSH”*
Сегодня этого лозунга уже нет. Сегодня с высоких минаретов опять кричат муэдзины, призывая верующих к молитве, кафедральный собор в городе Шкодере снова звонит во все колокола, а к Томари вновь идут паломники, чтобы с ее вершины поблагодарить своего Бога за счастье жить на этой чудесной земле.
Мы бы, видимо, ничего не сказали о Шчиприи, если бы не упомянули еще одну гору, контуры которой можно часто встретить на туристических буклетах и рекламных фотоснимках. Гора эта не так уж и высока по албанским масштабам (высота 1612 метров), на этой горе никогда не жили языческие боги, однако она, безусловно, самая известная в стране. Ибо у подножия Дайти — так называется эта знаменитость — раскинулась албанская столица Тирана.
Дайти ласкает взор в любое время и в любую пору года. Особенно красива она в предвечерние часы, когда солнце прячется за горизонт, а ее вершина, озаренная солнечными лучами, розовеет на синем фоне неба, обретая совершенно сказочный вид. Ну, а когда солнце совсем погаснет и контуры гор сольются с чернотой южного неба, на Дайти загорается горсть ярких огней. Огни горят так высоко, что их легко можно спутать с далекими созвездиями, и зажигает эти огни ГЭС “Селита” — первая электростанция, построенная албанцами в годы послевоенной индустриализации. Мощность ГЭС — пять тысяч киловатт — по нашим меркам ничтожная, но тот, кто знает Албанию и знает, что собой представляла эта страна после войны, воспримет число 5000 не иначе как с чувством глубокого удовлетворения.
Оригинально и конструктивное решение самой станции. Вода к ее турбинам подается по туннелям от истоков горной реки Селиты, причем перепад высот составляет около одного километра, а потом кристальная влага течет по трубам в город для нужд населения. Таким образом была решена проблема городского водообеспечения: до войны водопровода в Тиране практически не было, и жители пользовались мутной водой из колодцев.
Сегодня только каскад на реке Дрин вырабатывает полтора миллиона киловатт-часов электроэнергии в год, что дает возможность экспортировать ее в соседние страны, но и маленькая станция Селита, прилепившаяся к северному склону самой известной албанской горы, тоже работает и мерцает во тьме огнями, похожими на небесные звезды.
С вершины Дайти Тирану видно как на ладони. Город, равный по численности жителей нашему Бресту, лежит в межгорной котловине, прикрывшись от горячего балканского солнца зеленью платанов, акаций и мимоз и ощетинившись острыми копьями минаретов.
В облике албанской столицы ярко отразилась история страны, и потому в нем удивительно сплелись старые восточные и новые европейские черты. Вот там, справа, где находятся кварталы старой Тираны, видны приземистые, сложенные из необожженной глины домики, видны округлые, потемневшие от времени крыши мечетей и обычные для восточных пейзажей глухие каменные стены. Если же взглянуть налево, на громаду с полукруглыми окнами, которая завершает перспективу главной городской артерии — бульвара Национальных героев, то в ней легко узнать имперский стиль времен последнего итальянского императора Виктора-Эммануила. Ну, а в кирпичной постройке с античными колоннами, которая прибилась к подножию Дайти и в которой размещена киностудия, проступают черты знаменитого сталинского ампира.
В начале двадцатых годов немногочисленные путешественники и дипломаты, которые наведывались в Албанию, описывали Тирану как пыльный городок с единственной мощеной улицей. Имидж пыльной глухомани не очень подходил главному городу европейского государства, и в конце тех же двадцатых молодой албанский король Зогу взялся приводить в порядок свою столицу. Были заасфальтированы центральные улицы, на окраине города построили шикарный королевский дворец, а в центре — здания банка и министерств, которые вместе с мечетью Хаджи Этхем-бея и древней башней с часами составили архитектурный ансамбль площади Скандерберга.
С течением времени Тирана превратилась из городка в город, однако превращение это шло крайне неторопливо: в 1939 году итальянские оккупанты насчитали в ней всего сорок тысяч жителей. Потомки римских легионеров, однако, не ограничили свою деятельность только переписью населения и из-за неосторожно брошенного Муссолини лозунга “сделать из Албании самый ценный бриллиант в имперской короне” развернули в Тиране широкомасштабное строительство. Итальянцами, в частности, была проложена Виале дель’Имперо — двухкилометровая магистраль с комплексом прилегающих зданий: театром, отелем-люкс “Дайти”, стадионом и гигантским сооружением с полукруглыми окнами, о котором уже шла речь и в котором сейчас размещается ректорат университета. Следует заметить, что все эти постройки вкупе с Виа Империя имели очертания ликторского топорика — символа фашистской Италии.*
Правда, в наше время, если с высоты взглянуть на город, этих очертаний не увидеть: на бульваре Национальных героев, как теперь называется Виале дель ‘Имперо, албанцы возвели ряд новых монументальных зданий, рядом построили квартал “1 Мая”, и “фашистская секира”, таким образом, исчезла из поля зрения.
Построенyый итальянцами бульвар стал для жителей Тираны тем, что на нашем юношеском сленге называется “бродом”, то есть местом вечернего моциона. Но если у нас вечерами по улицам прогуливаются в основном молодые люди, то в Албании подышать вечерней прохладой выходят целыми семьями. Для тиранцев это своеобразный ритуал: пройтись по теплому от дневного зноя асфальту, встретиться с друзьями или знакомыми, поболтать с ними о жизни, посетовать на цены в магазинах, прикинуть, взглянув на небосвод, какая завтра будет погода. Вечерами бульвар Национальных героев всегда заполнен людьми, однако — удивительное дело — не успеют городские часы на башне пробить десять раз, как “брод” мигом пустеет. Тиранцы рано ложатся спать, и эту традицию сразу же замечают зарубежные туристы, которые по ночам проводят время на террасе отеля “Дайти”.
Внешне Тирана напоминает сегодня наши города: на улицах те же переполненные немецкие автобусы с размалеванными боками (свидетельство того, что в Германии их довольно долго эксплуатировали), те же потрепанные “вольво” на обочинах, реклама банков на перекрестках дорог и стенах домов — как раз там, где еще совсем недавно висели славопения в честь партии. И все-таки есть существенная разница между Тираной и нашими городами, а именно: на том месте на бульваре Национальных героев, где еще недавно возвышался памятник Ленину, теперь возвышается куча щебня, где любят играть тиранские пацаны. Приведенный факт говорит о том, что албанцы в своем понимании проблем пошли значительно дальше белоруссов…
Еще недавно жители албанской столицы очень гордились пятнадцатиэтажным отелем, который был построен в 1979 году и посмотреть на который приезжали со всей Албании. Сегодня этот “небоскреб” кажется игрушкой в сравнении с махинами четырехзвездочных отелей, которые возводят на противоположном конце все того же бульвара кувейтские строительные фирмы. И нет сомнения, что через несколько лет Тирану будет попросту не узнать, и она обретет наконец черты европейского города.
Вообще, албанские города подобны горам: у каждого свой колорит, своя историческая и архитектурная неповторимость. С историей, правда, возникают определенные проблемы. Ну, с Тираной все ясно: город основан в 1614 году и недавно отметил свой 380-й юбилей. А кто назовет даты основания Дурреса, Эльбасана, Гирокастры или Берата? Никаких документов об этом не сохранилось, да и кто мог оставить эти документы в VI-V веках до новой эры, когда, как считается, на месте названных городов возникли первые поселения.
Возникновение города Берата, в частности, связывают с легендарной личностью Ореста, сына Агамемнона, который, покинув сожженную Трою, долго скитался по свету, пока не пришел на землю иллиров и не положил тут первый камень в фундамент нового города.
Берат лежит на берегах стремительной реки Осуми, причем на левом берегу бератские дома и домишки теснятся на склоне крутой горы, И, если посмотреть на них с другого берега, создается впечатление, что каждый выше расположенный дом стоит на крыше того, что пониже. Городские здания, в которых, как правило, живет одна семья, двухэтажные, и при этом верхний этаж имеет особый выступ.
Но город интересен не только домишками, которые сидят на склоне горы, словно футбольные болельщики на трибуне для зрителей. Есть здесь и примечательные памятники зодчества: остатки цитадели ХIII века, каменный мост через Осуми, построенный в ХVIII веке Курд-пашой, православная церковь св. Марии Влахернской с чудесными фресками Онуфрия из Неокастры, албанского художника, который жил во второй половине ХVI века и писал в поздневизантийском стиле.
Кстати, что касается конфессиональной принадлежности албанских верующих, то примерно семьдесят процентов из них исповедуют ислам, причем геги в основном мусульмане-сунниты, а тоски — приверженцы бекташизма.*
Двадцать процентов верующих — православные, и десять — католики, главный собор которых находится в северном албанском городе Шкодере.
Шкодер — старый хозяйственный и культурный центр Гегерии. Лет ему не меньше, чем Берату, примечательными образцами зодчества он также не обделен, и самый известный из них — Розафа, крепость, о которую в свое время ломали хищные зубы многочисленные завоеватели, в том числе турецкие султаны. В основании твердыни лежат каменные плиты времен иллирийцев, в древности ее достраивали римляне, потом византийцы, наконец, венецианцы. Со строительством Розафы связано множество красивых легенд, и одна из них объясняет происхождение названия.
Крепость, как свидетельствует легенда, строили три брата. Но все то, что они выстраивали за день, ночью разрушали боги. И тогда один мудрый старик посоветовал братьям принести в жертву одну из жен — замуровать ее в стене, чтобы таким образом умилостивить богов. Почесали братья затылки, повздыхали и в конце концов решили: про уговор никому ни слова, и пускай судьба сама определит, которой из трех жен быть жертвой. А уговор простой: какая из них первой принесет им утром завтрак, той и быть замурованной.
Верен жестокому условию остался только младший брат. Только его Розафа не узнал про уговор братьев и следующим утром первой собрала на стол. И случилась великая несправедливость: жену самого честного из братьев замуровали в стену, хотя за несколько дней до этого она родила сына. В кладке ей оставили небольшое отверстие, чтобы она могла выкормить ребенка, и место это по сию пору можно увидеть собственными глазами. Непо-далеку от главных ворот есть щель, из которой вот уже много столетий подряд течет материнское молоко. Даже умники и сомневающиеся, взирая на древние камни, не решаются завести речь об известковой воде, зная, что их словам здесь никто не поверит.
С высокой горы смотрит на город старая твердыня, что носит имя несчастной Розефы. Отсюда, с полуразрушенных башен, все окрестности кажутся миниатюрно-маленькими: узенькой полоской вьется речушка Кири, которая несет свою мутную воду в Шкодерское озеро, мелкими щепками рассыпаны по озерному зеркалу рыбацкие лодки, шустрыми муравьями суетятся в них рыбаки, выбирая из воды сети со знаменитой шкодерской скоратицей*, и окружающий мир кажется безграничным и потрясающе красивым, и слишком короткой кажется человеческая жизнь.
Вспомнив о самом северном городе Албании, мы не можем не вспомнить и про самый южный — Саранду.
Саранда — небольшая по размерам, в ней нет заметных архитектурных памятников, но все, кто побывал на албанском юге, в один голос утверждают: если и есть на свете рай, то он находится именно в Саранде.
Представьте белогривое море, песчаный берег с крохотными пляжами, раскидистыми пальмами и тонкими кипарисами, с цветущими олеандрами и апельсинами, с водопадами роз и душистых магнолий. Именно такая картина предстает перед глазами каждого, кто посещает Албанскую Ривьеру — узкую полоску земли на берегу Ионического моря.
Этот благодатный край люди облюбовали еще в стародавние времена. В десяти километрах от Саранды, на берегу живописного Бутринского озера, сохранились руины Бутротона, древнего города, основанного коринфянами еще в VII веке до н.э. Две с половиной тысячи лет назад Бутротон был богатым портом, в который заходили корабли со всего Средиземноморья. Однако с течением времени город пришел в упадок, жители покинули его, и буйная тропическая растительность да песчаные наносы скрыли от людских глаз каменные жилища, храмы и амфитеатры. О Бутротоне напрочь забыли, и лишь в конце 20-х годов нашего века сюда наведались итальянские археологи, которые вновь вернули людям то, что припрятала природа. Археологи раскопали древний акрополь, каменные ворота, амфитеатр с множеством мраморных статуй, среди которых была и знаменитая “Богиня Бутротона”, украшающая теперь Национальный музей в Риме.
Саранда, как и Бутротон, еще малоизвестна в туристическом мире, хотя кое-кто из великих уже посетил эти места. Скажем, в первый год итальянской оккупации сюда приезжал Бенито Муссолини, который, будучи очарован здешней природой, приказал дать Саранде имя своей младшей дочери (дочь звали Эдда), и город соответственно переименовали в Порто-Эддо. А летом 1959-го сюда привозили Никиту Хрущева, который, оглядев античные развалины и озеро, не нашел ничего лучшего, чем преложить албанцам организовать здесь базу по ремонту кораблей советского военно-морского флота.
При коммунистах Бутротон вообще был закрыт для посещений: район входил в приграничную зону, однако теперь все ограничения сняты, и Албания живет в ожидании туристического бума. Пройдет немного лет, и там, где сегодня грызут землю ковши экскваторов, встанут многоэтажные отели, вдоль побережья, опираясь на столбы бетонных эстакад, пролягут современные магистрали, и в Албанскую Ривьеру приедут гости со всего мира. Гости будут долго любоваться высоченными горами, будут долго слушать шепот лрибрежных пальм, вдыхать сладковатый запах магнолий, чтобы потом, спасаясь от всей этой красоты, нырнуть в прозрачную глубину сарандской лагуны.
КОРОНА СКАНДЕРБЕГА
В центре Тираны, на площади, украшенной фонтанами и голубыми елемя, всегда многолюдно. Тиранцев, правда, здесь бывает немного, разве чтогородская детвора соберетсяватагой у фонтанов, да озабоченные городскими думами правительственные чиновники пройдут из одного министерского здания в другое. У большинства мужчин, которые толпятся на площади, дочерна загорелые лица, их головы увенчаны высокими белыми фесками, и тут уж даже несведущие в албанских реалиях иностранцы узнают в этих мужчинах жителей далеких горных крахин.**
У горцев есть обычай: приехав в столицу, обязательно заглянуть на центральную площадь и послушать, что говорят люди, поговорить с гегами, если ты тоск, и с тосками, если ты гег, услышать новости и полакомиться сладкой зупой *** под зонтиком летнего кафе, кидая деланно безразличные взгляды то на небоскреб 15-этажного отеля “Тирана”, то на пилоны Дворца культуры, первый камень которого в фундамент в свое время заложил “великий друг албанского народа тов. Н.С.Хрущев. Ну, а полакомившись зупой и сверив часы с курантами на древней башне, горцы обязательно подходят к памятнику Скандебергу, чтобы засвидетельствовать свое почтение и блогадарность воину, который отстоял Отчизну в далеком пятнадцатом столетии.
Сразу же после войны на том месте, где сегодня возвышается скандербеговский монумент, поставили цементный памятник еще одному “великому другу” — Иосифу Сталину.
Но в 1967 году усатое изваяние перетянули на другое место, и в центре столицы застыл на бронзовом коне Дьердь Кастриоти, прозванный современниками Скандербегом.
Албанцы, как уже отмечалось, — народ древний. Они много чего перевидали в своей истории, много чего узнали, и немало их в этой истории прославилось. Согласно преданию, два римских императора были албанцами, албанцами по происхождению были такжевизантийский император Юстиниан I, создатель эпирской державы Али-паша Тепеленский и знаменитый Мухаммед Али — основатель королевской династии, которая правила Египтом с начала ХIХ столетия и до июльской революции 1952 года. Однако здесь заметим, что все эти потомки иллиров, как, кстати, и многие потомки кривичей, служили не своей родине, а государствам и империям, которые порой бывали ей враждебными.
Сын влиятельного албанского князя Дьена Кастриоти, Дьердь, также имел возможность стать на чужбине знаменитым. Взятый с юных лет в султанский дворец, он воспитывался янычаром, обнаружив при этом огромные способности к учебе и ратным делам. Приняв участие в нескольких сражениях, девятнадцати лет от роду он стал саджак-беем (по-современному, генералом). Казалось, чего еще желать молодому саджак-бею, перед которым вырисовывалась великолепная перспектива выйти на первые роли в Османской империи. И лишь одно желание не давало покоя Дьердю Кастриоти, которого прозвали Скандербегом, — он хотел видеть свою родину, которую жгли и грабили турки, свободной страной. Исподволь албанский князь стал собирать вокруг себя преданных воинов и выжидать подходящий момент, чтобы бежать на родину и развернуть борьбу против султана. Вскоре такой момент представился. Третьего ноября 1443 года во время битвы с венгерским войском отряд Скандербега в триста воинов-албанцев покинул турецкий лагерь и двинулся в Албанию. Дорога от сербского Ниша, где стояли турки, до родных мест была неблизкой, но албанцы погоняли взмыленных лошадей, и уже 28 ноября жители Круи — вотчины князей Кастриоти — с удивлением и одновременно с радостью в глазах увидели всадников, которые скакали с востока и над головами которых развевалось багряное полотнище с черным орлом посередине. В тот же день багряное полотнище — родовое знамя Кастриоти — взвилось над главной башней Круйской крепости, став с того времени национальным флагом албанцев.
Освободив от турок родные места, Скандербег начал собирать боеспособное войско. С этой целью он созвал в городе Леже съезд албанских феодалов, на котором после долгих споров ему удалось создать военный союз — Лигу Лежи, которая по существу заложила основы албанской государственности. Произошло это в марте 1444 года, а буквально через несколько месяцев двенадцатитысячное войско Скандербега очистило территорию Албании от турецких захватчиков. Однако это было только начало упорной и долгой борьбы.
Двадцать пять лет подряд маленькая Албания победоносно сражалась с могучей османской империей. Волна за волной накатывали на горную страну многотысячные султанские орды и всякий раз, изрядно потрепанные, откатывались назад. Скандербег практически остановил продвижение турецких султанов — сперва Мурада II, а затем Мехмета II, в глубь Европы. И если б не этот “албанский заслон”, трудно сказать, что бы сегодня стояло в центре Рима — собор Св. Петра или монументальная мечеть с минаретом…
Европа смотрела на Скандербега как на избавителя, а его слава в конце жизни достигла апогея. Папа Римский приглашал албанского воина возглавить крестовый поход против турок, неаполитанский король назвал его своим братом, а тогдашние летописцы ломали перья, описывая славные победы скандербеговского войска. Одна из тех летописей была даже переведена на старобелорусский язык и вошла в нашу литературу под названием “Повесть о Скандербеге” в качестве выдающегося памятника изящной словесности.
В Албании Скандербег — не просто историческая личность. Это своего рода государственный символ, равнозначный флагу, гербу и гимну. Имя полководца дано городским улицам и паркам, горным хребтам и футбольным командам, высшему ордену страны и военному училищу для подростков. Мимоходом заметим, что если бы албанцы руководствовались белорусской традицией называть школьников в погонах именами чужеземных палачей (имеем в виду генералиссимуса Суворова), то они бы назывались не скандербеговцами, а не иначе как мурадовцами или мехметовцами.*
Свято чтят албанцы и все то, что связано с жизнью и деятельностью воина. Так, в музее национально-освободительной борьбы в Тиране хранится меч и шлем Скандербега. Правда, это только дубликаты — оригиналы находятся в Вене, и все попытки албанцев вернуть реликвии домой до сих пор не имели успеха.
Со шлемом Скандербега связано событие, которое в достопамятном для белорусской интеллигенции 1928 году (конец белоруссизации) наделало много шуму в Европе. В этом году президент Албании, амбициозный, но недалекий Ахмет Зогу, которому не давали покоя лавры Скандербега, снял с музейной витрины шлем, назвал его короной и, надев на голову, объявил себя “королем всех албанцев”. Нужно ли говорить, что подобные политические метаморфозы были восприняты тогдашней Европой как что-то невероятное и породило вспышку интереса к этой малоизвестной стране.
Превращение президента в короля — явление в ХХ веке и впрямь уникальное (порывшись в памяти, я вспомнил только Жана Беделя Бокассу, который в свое время из президента Центральноафриканской республики превратился в монарха), но в Албании, стране, где господствовали патриархально-родовые отношения, а власть в регионах принадлежала представителям феодальной аристократии, так называемым беям и капеданам, в факте появления “самого главного капедана” не было ничего необычного.
В начале 20-х годов Албания уверенно держала статус самой отсталой и заброшенной державы в Европе. Значительные ее просторы были опустошены войной, на дорогах лютовали разбойники, население жило “по законам гор”, а власть государственной администрации ограничивалась столицей и ее корестностями. В таких условиях возникала настоятельная потребность в усилении центральной власти и в наведении в стране элеметарного порядка. Вот в это время и появился в Тиране Ахмет Зогу, молодой офицер австро-венгерской армии, который в свои двадцать два года дослужился до полковника. В последний год войны Ахмет, по слухам, грабил итальянские обозы — это выдавало в нем человека энергичного и решительного, и неудивительно, что в первый день нового, 1920 года он получил портфель министра внутренних дел во временном албанском правительстве. Молодой полковник с таким рвением принялся устанавливать “спокойствие и порядок”, что скоро его назначили главнокомандующим албанской армией, а в декабре 1922-го — премьер-министром.
Элементарный порядок в стране был наведен: хайдуты* больше не грабили на дорогах, однако неуклюжесть и обскурантизм властей были видны даже простому люду. К тому же простой люд ждал от премьера действий по проведению аграрной реформы, но Зогу проводить реформу не спешил, и на выборах в декабре 1923 года его правительство получило вотум недоверия. Все кончилось тем, чтто через полгода в стране вспыхнуло народное восстание, в результате которого премьер-министру пришлось взламывать государственные сейфы с золотом и бежать спасаться в Королевстве сербов, хорватов и словенцев.**
Казалось, звезда энергичного полковника закатилась, однако на деле она лишь спряталась за тучами. В декабре 1924 года, навербовав на государственные деньги наемников из числа российских белогвардейцев, он, подобно Скандербегу, двинулся на родину и, выстрелив пару раз в воздух, снова занял правительственные аппартаменты. Скоро Зогу объявил себя президентом: а в 1928 году — “королем всех албанцев”. Придворные летописцы, покопавшись в архивах, вывели королевскую родословную от Скандербега, а капеданы и беи Гегерии, откуда было родом свежеиспеченный король, собрались вместе и присягнули на верность монарху.
Про короля Зогу в Албании и сегодня никто не скажет доброго слова. Он торговал, как хотел, страной, жил в свое удовольствие — ежегодно отдыхал на лучших австрийских курортах, а увидев 7 апреля 1939 года в небе итальянские самолеты, удрал со своей королевой — венгерской княжной Жиральдиной Аппоньи — за границу.
После войны коммунисты объявили Зогу военным преступником, и в Албанию он больше не вернулся — жил сначала в Египте, затем в Лондоне, потом во Французской Ривьере, а закончил жизнь в апреле 1961 года в Париже.
У короля с королевой (Жиральдина, кстати, была довольно талантливой писательницей и в конце жизни написала интересные воспоминания о лишениях королевской семьи в изгнании) буквально за два дня до итальянского вторжения родился принц Лека. Сегодня “королю” Леку I — 55 лет. Он живет в парижском предместье Сертэй. Здесь он фигура заметная, но только благодаря тому, что имеет два метра один сантиметр роста. Он охвачен желанием вернуться на родину. Албанские власти, правда, и теперь не дают ему въездной визы, и Леку I, как и болгарскому “царю” Симеону II, “королю” Румынии Михаю I, “королю” Югославии Александру Карагеоргиевичу, остается только одно: надеяться, что народам надоест республииканская форма правления, и они вознесут законных монархов на троны.
ВОЙНА И МИР
Ничто так не муссируется и не фетишизируется в нашей стране, как тема последней вой-ны. Вот уже полвека вокруг этой темы курится фимиам, гремят бравурные марши, звучат речи “приватизаторов” победы, и за дымовой завесой этого бедлама уже начинают утрачиваться подлинные черты величайшей трагедии белорусского народа.
Причины перманентной “военно-патриотической” кампании совершенно понятны. Война, как это ни удивительно, в первый и последний раз в истории обнаружила действительное единство партии и народа, поэтому коммунисты подняли ее на щит, пытаясь таким образом получить прощение за все свои прошлые грехи.
Оболванивали народ и албанские коммунисты: в Албании тоже гремели оркестры, писались нелепые партизанские мемуары (“в ночном бою уничтожено около тысячи гитлеровцев”), радио и телевидение твердили о роли компартии и лично товарища Ходжи в деле мобилизации трудящихся на беспощадную борьбу с врагом, а слово “партизан” упоминалось столь же часто, что и имя Скандербега.
Война, которая ворвалась в албанский дом 7 апреля 1939 года, поначалу не воспринималась жителями этого дома как что-то очень страшное. Высадившись в Албании, итальянцы легко подавили очаги вооруженного сопротивления, обосновались в крупных албанских городах и, в ответ на гневные заявления западных государств, назвали свою высадку в чужой стране реализацией вековечного стремления албанцев слиться с Итальянской империей в династической унии. Шестнадцатого апреля того же года группа албанских коллаборационистов во главе с председателем созданного оккупантами “Временного административного комитета” Джафэром Юпи выехала в Рим и там в торжественной обстановке возложила на голову Виктора-Эммануила корону Скандербега.
Первые два года оккупации характеризовались относительным спокойствием, и только ежегодные демонстрации студентов и школьников, которые проходили в День национальной независимости 28 ноября и во время которых звучали антифашистские лозунги, нарушали всеобщую идиллию. Оккупанты, в свою очередь, делали все, чтоб эту идиллию сохранить. На спешно построенных танцплощадках играли популярное в в то время танго, по городам и деревням разъезжали кинопередвижки, которые крутили итальянские “кина”, наведывались в Албанию и итальянские артисты, в основном, оперные певцы. Кроме того, в Тиране начало выходить несколько новых газет, а итальянское радио приступило к регулярным трансляциям передач на албанском языке.
Оккупанты не ограничивались, однако, лишь культуртрегерством. В столице было развернуто большое строительство, началась реконструкция порта Дуррес, были открыты новые нефтепромыслы и проложены асфальтированные дороги от побережья в глубь страны. И хотя все понимали, что строительство дорог, реконструкция порта и открытие новых нефтепромыслов преследовали исключительно стратегические цели, тиранские газеты тем не менее не жалели слов, описывая “благодеяния” итальянского короля, дуче и их наместника в Абании Франческо Якомони.
Весной 1941 года, когда германо-итальянские войска напали на Югославию и Тирана наполнилась израненными и злыми “макаронниками”, идиллии между оккупантами и албанцами пришел конец. Фашисты уже не очень заботились о сохранении иллюзорной албанской “независимости”. Албанцы силой загонялись в армию, рекрутировались на военно-строительные работы, а итальянские солдаты вели себя на чужой земле все более нагло. И вот в мае 1941 года на одной из улиц Тираны прозвучал выстрел, который стал сигналом к началу национально-освободительной борьбы. Вы стрел этот произвел рабочий Василь Лячи, и стрелял он не в кого-нибудь, а в самого итальянского короля, который в это время заглянул в Тирану.
Летом 1941 года в окрестностях столицы уже действовали первые партизанские четы, а праздник Независимости 28 ноября был отмечен массовыми демонстрациями и вооруженными стычками с карабинерами. Чтобы как-то умиротворить ситуацию, оккупационные власти присоединили к Албании территорию Косово и Западной Македонии и заменили непопулярное в народе правительство Шефчета Верляци на правительство Мустафы Круи — албанца, который длительное время жил в Италии и был там избран сенатором. Но ни смена правительства, ни игра на национальных чувствах не дали результатов. Огонь партизанской войны охватывал все новые регионы, и меньше чем через полгода в рядах четников уже насчитывалось около десяти тысяч бойцов.
В сентябре 1942 года в местечке Пеза близ Тираны прошла конференция представителей антифашистских сил всех политических направлений, на которой был создан временный Центральный народно-освободительный совет Албании. Антифашистские силы на тот час состояли из трех основных политических течений: коммунистов (организационно компартия оформилась в ноябре 1941 года), роялистов и национал-радикалов (их основной целью было создание Великой Албании в ее этнографических границах; в своей политике они ориентировались на Великобританию). Ясно, что подобный альянс долго просуществовать не мог, и уже спустя два месяца после создания совета национал-радикалы, увидев, что руководство в нем захватили коммунисты, создали собственный освободительный фронт, назвав его “Баллы Комбэтар” ( “Национальный фронт”). Очень скоро коммунисты и “Баллы Комбэтар” очутились на противоположных сторонах баррикады, и в стране параллельно с войной против иноземных захватчиков разгорелась война гражданская.
Весь 1943 год в горах южной Албании шли кровопролитные бои. Летом этого года многочисленные партизанские четы стали объединяться в батальоны, бригады и дивизии, а 10 июля был образован Высший штаб народно-освободительной армии, которую возглавил полковник Спиро Моиси, а политкомиссаром был назначен лидер коммунистов Энвер Ходжа.
В первые сентябрьские дни сорок третьего года фашистская Италия подписала акт о капитуляции, и, пользуясь моментом, партизанское войско развернуло наступление на всех фронтах. В районе озера Малич было окружена и разоружена главная группировка итальянцев, которая насчитывала несколько тысяч солдат и офицеров. Практически весь юг был освобожден от врага, но 10 сентября Албания встретила новую напасть — семидесятитысячную армию германского фюрера.
Ворвавшись в Тирану, гитлеровцы объявили страну горных орлов независимым государством, избрали, в отсутствие короля, Высший регентский совет, утвердили новый состав правительства во главе с крупным косовским землевладельцем Реджэпом Митровица и установили с Албанией дипломатические отношения. И, нужно сказать, все эти политические проделки имели определенный успех: руководство “Баллы Комбэтар”, слегка помаявшись, пошло на сотрудничество с новыми оккупантами и подключилось к активным военным действиям против народно-освободительной армии.
Зимой 1943—1944 годов немцы при поддержке “баллыстов” начали наступление на партизанские районы, и хотя акция эта не имела успеха, партизаны понесли большие людские потери (в скобках заметим, что общие потери “красных” партизан за время войны составили двадцать восемь тысяч убитых и двенадцать тысяч раненых).
На исходе лета 1944 года соединения Красной Армии вышли на Балканы, создав благоприятные условия для окончательного совобождения страны от немецко-фашистских оккупантов. В результате продолжительных боев 17 ноября 1944 года части НОА вошли в столицу Албании, а уже 29 ноября 22-я ударная бригада очистила от оккупантов последний албанский город Шкодер.
В ходе национально-освободительной войны был окончательно решен и вопрос политической власти. Албания стала единственной страной восточного блока, на землю которой не ступала нога советского солдата (если, разумеется, не считать представителей советской военной миссии, которые находились там с августа 1944 года). Удивляться тому, что к власти в Албании пришли коммунисты, снова-таки не приходится. Страна была чрезвычайно отсталой, как в сфере экономики, так и культуры, демократические традиции не были развиты, гражданское общество только начинало формироваться, и в этих условиях заявления и обещания коммунистов, проникнутые социальной демагогией и популизмом, нашли понимание и поддержку населения. Свою популярность в народе коммунисты усилили и таким действенным способом, как раздача бейской земли крестьянам. В итоге аграрной реформы все поместья площадью свыше двадцати гектаров были конфискованы и переданы участникам партизанского движения и сельской бедноте.
Однако жизнь албанцев в первые послевоенные годы была более чем тяжелой. Не хватало самого необходимого. Страна лежала в руинах, а материальные потери Албании в результате военных действий составили внушительную сумму в 1 миллиард 200 миллионов американских долларов.
Сложной оставалась и международная обстановка. В соседней Греции шла гражданская война. Албания при этом использовалась для переправки оружия греческим коммунистам, чему всячески препятствовали США и Великобритания. Двадцать второго октября 1946 года в албанские территориальные воды вошли два английских эсминца и скоро подорвались на минах. Возник серьезный международный конфликт: Великобритания разорвала с Албанией дипломатические отношения и блокировала албанский золотой запас, который хранился в Лондонском банке.
Добавим, что оппозиционеры из “Баллы Комбэтар”, “Независимого блока”, католического “Национального союза” и других группировок не собирались складывать оружие. В сентябре 1946 года они даже организовали восстание на севере страны, которое, однако, было жестоко подавлено.
Вот в такой неблагоприятной обстановке новые власти приступили к строительству новой жизни. В 1947 году в Албанию пришла советская техника, приехали советские специалисты, и в стране закипела работа. Десятки тысяч людей, бывших бойцов Народно-освободительной армии, были мобилизованы на трудовой фронт и повсюду: на стройке флагмана албанской индустрии, текстильного комбината имени Сталина, на прокладке железной дороги Дуррес-Тирана, на работах по орошению полей и осушению болот — усердствовали парни и девушки с нашитой на груди буквой “S”. Это первая буква слова “suimonjes” — ударник. Молодые албанцы трудились с энтузиазмом, почти даром, над их головами реяли красные флаги, висели плакаты с выражением благодарности Стране Советов и красовались портреты товарища Энвера Ходжи.
КАК ПОССОРИЛИСЬ НИКИТА С ЭНВЕРОМ
Похоже, что коммунисты пересмотрели свою концепцию о роли личности в истории. По крайней мере, их обвинения “беловежских зубров” в развале СССР являются не чем иным, как ревизией фундаментального марксизма. Отдавая должное роли трудящихся масс, мы тем не менее, основываясь на положениях современного ревизионизма, можем констатировать, что историю Албании послевоенного периода творила одна-единственная личность. О ней и пойдет здесь рассказ.
Личность эта — а мы имеем в виду, разумеется, Энвера Ходжу — родилась в 1908 году в южном албанском городе Гирокастра. Будущий диктатор был парнем не без способностей, поэтому, окончив в двадцать два года лицей, выехал на учебу во Францию и поступил на факультет естественных наук университета в городе Монпелье. Университетская учеба, однако, отчего-то не пошла, и Энвер, собрав деньги на дорогу, отправился в Париж. Там, на берегах Сены, в жизни Энвера Ходжи произошло событие, которое круто изменило не только его судьбу, но в перспективе и судьбу его родины: молодой албанец познакомился с французскими коммунистами. Точнее, с редакором компартийной газеты “Юманите”, для которой написал несколько статей о положении в Албании. Из Парижа Ходжа перебрался в Брюссель, а в 1936 году, вволю поплутав по Европе, вернулся домой — без копейки в карманах, зато со Сталиным в голове.
На родине свирепствовала безработица, но друзьям удалось выбить для молодго “парижанина” место преподавателя в Корчинском лицее, и Энвер, поблагодарив друзей за хлопоты, затеял с ними разговор о создании в стране коммунистической партии. Партия, однако, была создана только через пять лет, в ноябре 1941 года. На учредительном съезде Ходжу избрали во временный ЦИК, а еще спустя два года, в марте 1943-го, он стал генеральным секретарем ЦК КПА.
Еще в суровые годы войны коммунистическая газета “Зэры и популыт” ( “Голос народа”) назвала Энвера Ходжу верным учеником и продолжателем дела великого Сталина, и хотя партийные газеты писали много разного вздора, в правдивости вышеприведенных слов не приходится сомневаться. Ходжа действительно был верным учеником Сталина: жизнь в построенной им социалистической казарме была еще более страшной, чем жизнь в сталинских бараках, а если брать такой показатель, как численность репрессированных на сто тысяч человек, то здесь верный ученик даже переплюнул учителя. По подсчетам западных экспертов, численность одних лишь партфункционеров, уничтоженных режимом, достигает десяти тысяч человек.
Принципом сохранения чистоты партийных рядов (читай: уничтожения всякой оппозиции и ликвидации политически опасных конкурентов) вождь албанских трудящихся руководствовался до последних дней своей жизни. Для иллюстрации сказанного напомним, что еще в 1942 году из партии были исключены Анастас Люля и Садык Премте, которые имели неосторожность выступить против партийного руковдства, а в 1943 году этих экс-коммунистов и вовсе повели на расстрел, причем Люлю расстреляли, а Премте удалось бежать. Расстрелы “ренегатов” продолжались и после войны: в 1946 году Ходжа “разоблачил и ликвидировал” секретаря Демократического фронта профессора Сейфулу Малешова — про-фессор был на редкость образованным человеком и потому представлял опасность для вождя.
С Иосифом Кровавым Энверу из Гирокастры довелось встречаться несколько раз, и эти свои свидания он вдохновенно описал в книге “Встречи со Сталиным”.
Первая такая встреча произошла в июле 1947 года на Ближней даче в Кунцеве. Ходжа ехал туда с огромным волнением и с определенной настороженностью. Греческие коммунисты, развязавшие гражданскую войну в своей стране, накануне пожаловались вождю народов на недостаточную помощь со стороны Албании — Ходжа об этом знал, и оттого поминутно вздыхал, потирая потные руки. Но беспокоился он зря: Сталин встретил гостя крайне приветливо, за плохую помощь Захариадису* не пожурил, а только предложил переименовать компартию Албании в Партию труда и, попотчевав гостя ужином, пожал на прощание потную Энверову руку.
Сталину гость, очевидно, понравился, поскольку через месяц Ходжу наградили советским орденом Суворова I степени, а во время следующей встречи в марте 1949 года они уже пили грузинское вино и по-братски обнимались.
Описывая политические симпатии албанского руководителя, нельзя не вспомнить еще одного деятеля, которого тот обожествлял, — маршала Иосипа Броз Тито.
С командующим Народно-освободительной армии Югославии Энвер заочно познакомился в годы войны. Тито, охваченный святым для каждого коммуниста чувством пролетарского интернационализма, а еще больше — ощущением своего лидерства в освободительной борьбе на Балканах, помог Энверу в тяжелую минуту: из Югославии в Албанию поставлялось оружие, продовольствие и медикаменты, в энверовском штабе сидел титовский уполономоченный Светозар Вукманович, а сразу после войны югославы и албанцы даже собрались объединиться в одну державу, создав вместе с Болгарией так называемую Балканскую федерацию. Федерация, впрочем, так и не была создана, а дружба с Тито едва не стоила Энверу политической карьеры.
Началось все в ноябре 1947 года, когда Тирану посетил уполномоченный ЦК КПЮ Сава Златич. Прибыл он с ясной целью: подписать договор о подчинении вооруженных сил Албании югославскому командованию в рамках создаваемой федерации. Договор, возможно, и был бы подписан, но тут против его подписания выступил член Политбюро и министр экономики Нако Спиру, которого поддержали другие албанские товарищи. Сава Златич, возмутившись, сообщил об этом в Белград, а Нако Спиру занялась Административная комиссия — политическая полиция, которая осуществляла слежку даже за высшими государственными руководителями и которую возглавлял один из основателей компартии, министр внутренних дел Кочи Дзодзе.
Нужно сказать, что в 1947 году Албания представляла собой примерно то же, что СССР в 1937-м: людей хватали на улицах, поднимали из теплых постелей, многие потом бесследно исчезали, и Нико Спиру, не желая попасть в лапы Кочи Дзодзе, этого албанского Ежова, покончил жизнь самоубийством.
Между тем югославско-албанские отношения становились все более тесными. 20 января 1948 года Ходжа согласился на ввод в Албанию югославской дивизии — для обеспечения обороны страны от греческих “монархо-фашистов”, а 25 февраля во время совещания албанских руководителей с представителями югославской военной миссии титовский генерал А.Купрашанин вообще завел речь об объединении Албании с Югославией. А еще через несколько дней в Тиране собрался 8-й Пленум ЦК КПА, на котором был положен конец “антиюгославской деятельности” в партии и государстве. Группа Нако Спиру была окончательно разгромлена: из членов Политбюро были выведены такие известные деятели, как Тук Якова и Бедри Спахиу, а ряд товарищей исключили из соства ЦК, выгнали из партии, бросили за решетку.
Кочи Дзодзе после пленума окончательно вошел в силу, и это не могло не тревожить генерального секретаря. Перед Энвером открылась дивная перспектива собственного смещения руководителем Административной комиссии, и неизвестно, как бы развернулись события, если бы удушливую политическую атмосферу не всколыхнула Резолюция информбюро компартий, в которой вскрывалась “предательская деятельность титовской клики”. Тут уж сами небеса помогали Энверу. И Энвер, поняв, что пришла пора рассчитаться с конкурентами, собрал новый пленум, на котором был дан решительный отпор проискам югославской агентуры в Албании. Вскоре Кочи Дзодзе объявили “контрреволюционером и троцкистским шпионом” и летом 1949 года расстреляли.
Рожденный в России джинн большевизма летал по Албании так же, как он летал некогда по Белоруссии: албанские главари поедали друг друга точно так, как поедали друг друга кнорины, шаранговичи и мясникяны,** а албанский народ, как и народ Белоруссии, ел крапиву и ботву, славя коммунистическую партию и украшая стены своих жилищ плакатами с ликами великого Сталина.
Тысячи невинных людей сидели в лагерях и тюрьмах. Да что там невинные! Десятки и сотни тех, кто организовывал коммунистическую партию, кто воевал с фашистами и устанавливал новую власть, были физически уничтожены либо отправлены умирать на медные рудники. Мучили ли Энвера укоры совести? Вряд ли… Для него это была классовая борьба и ничего больше… Однако время от времени холодок беспокойства терзал, видимо, и его темную душу.
Так, на “историческом” XX съезде КПСС Энвер сидел в президиуме, смотрел на лысую голову Хрушева, который метал молнии в покойника Сталина, и на душе у него свербило. Энвер уже знал: пройдет пара месяцев, и в его партии найдутся горлопаны, которые с тем же пылом, что и Хрущев, станут проклинать культ личности, но уже не сталинский, а его, ходжевский.
Через два месяца, в апреле 1956 года, на окружной партконференции в Тиране, на трибуну и впрямь полезли горлопаны, которые обвинили Ходжу в авторитарных методах руководства, в политическом сектантстве, стали требовать реабилитации “югославского шпиона” Кочи Дзодзе и роспуска “сигурами” — органов безопасности.
Ходжа сидел, опустив глаза, внимательно слушал выступавших и молчал. Молчал он долго — аж до поздней весны, когда “преодоление культа личности” вылилось в восстание венгерского народа против коммунистов. Вот тогда вождь албанских трудящихся сказал все, что он думал об этом “преодолении”, о горлопанах и об опасности контрреволюции в Албании.
“Контрреволюционеров” убрали быстро и ловко, благо Хрущев на это даже не обратил внимание, ибо был занят подавлением венгерского бунта. А когда обратил, дело было сделано, и недовольные Ходжей товарищи уже хлебали тюремную баланду. Именно в ту пору западная печать впервые написала о “трещинах” в советско-албанских отношениях.
Однако внешне в отношениях между Москвой и Тираной ничего не изменилось. Албанские руководители ежегодно ездили к Хрущеву, визиты эти каждый раз выливались в “демонстрации братской дружбы и сотрудничества”, а в мае пятьдесят девятого и сам Никита выбрался посетить Энвера.
Посещение продолжалось полторы недели. За это время было сказано много речей, выпито много ракии, высокий советский гость посадил в столичном парке Дерево дружбы, заложил первый камень в фундамент нового здания Дворца культуры, албанцы за эти благодеяния присвоили ему звание почетного гражданина Тираны, а городские дворники день и ночь махали метлами, сметая увядшие цветы, которыми накануне осыпали “дорогого Никиту Сергеевича”.
Четвертого июня 1959 года, в 11 часов 15 минут местного времени, самолет ТУ-104 с Хрущевым на борту поднялся в воздух, и Энвер с облегчением вздохнул. Вождю албанских трудящихся вконец опротивело выкрикивать здравицы в честь высокого советского гостя, клясться ему в вечной дружбе и одновременно крутить носом в ответ на хрущевские предложения реабилитировать невинно репрессированных, помириться с югославами и отказаться от планов развития тяжелой индустрии. Неудовольствие Энвера вызвал и тот факт, что Хрущев не дал необходимых кредитов, а бесплатно обещал построить только Дворец культуры да две небольшие радиостанции.
И вот, в этот тяжкий час размышлений над судьбой социализма в Албании и над своей собственной судьбой, до ушей вождя долетели слова, сказанные на другом конце Евразии: “Ветер с Востока одолевает ветер с Запада”. Слова эти принадлежали Мао Цзэдуну, деятелю, который собирался стать лидером международного коммунистического движения и который тоже терпеть не мог волюнтаристских замашек Хрущева. Мао Цзедун призвал всех подлинных марксистов под непобедимое знамя классовой борьбы и гегемонии пролетариата, и Энвер, предварительно почесав затылок, послал в Пекин своих эмиссаров.
В китайской столице албанцев приняли как родных братьев, пообещали золотые горы, если АПТ встанет на сторону КПК, и Энвер, вторично почесав затылок, незаметно перевел дух.
Между тем политическая полемика между руководством СССР и Китая делалась все более жесткой. В июне 1960 года на совещании представителей коммунистических и рабочих партий социалистических стран в Бухаресте Хрущев решил дать бой китайцам, надеясь на поддержку сателлитов по соцлагерю, однако неожиданно Хюсни Капо, член Политбюро ЦК АПТ, который возглавлял албанскую делегацию, выступил против хрущевской инициативы. Никита, а вместе с ним и другие капээсесовские главари были в шоке. Как?! Крохотная, достойная жалости страна, которая — так по крайней мере считали хрущевцы — существует за счет советских подачек, набралась наглости выступить против Страны Советов!
Очнувшись от шока, капээсесовцы направили к апэтэвцам лидера французских коммунистов Мориса Тореза, который был в дружеских отношениях с Ходжей. Торез долго бесе-довал с Энвером, советовал ему не обострять отношений с Хрущевым, но тот намерений не изменил. Наконец, когда уговоры не дали результата, советская сторона применила метод экономического давления: начала задерживать ранее согласованные кредиты, прекратила поставки определенных видов товаров и отзвала из Албании часть своих специалистов. В довершение ко всему Советский Союз отказался продать Албании дополнительное количество зерна, в котором та испытывала нужду в связи с засухой. Однако после неудачных для албанцев переговоров Хрущев смилостивился и, узнав, сколько зерна требуется, сказал: “Так и быть, дадим — у нас мыши больше съедают”.
В ноябре 1960 года в Москве прошло совещание 81 коммунистических и рабочих пар-тий, на котором китайцы подговорили албанцев публично откреститься от “ревизионистского” курса советского руководства. Ходжа и Шеху, председатель совета министров Албании, выступили с пламенными антихрущевскими речами, с не менее пламенной речью выступил лидер польских коммунистов Гомулка, который, в свою очередь, вскрыл антимарксистскую сущность албанских руководителей, следом в защиту Хрущева выступили другие лидеры, и Ходжа с Шеху, не дожидаясь конца совещания, выехали в Тирану. Более в Москву они не приезжали, а когда приходило приглашение, посылали секретаря по идеологии Рамиза Алию.
Летом 1961 года, увидев на очередном совещании руководителя албанской делегации Алию, Хрущев, который не отличался особой тактичностью, громко сказал:
— Скоро товарищ Ходжа будет присылать вместо себя свои штаны.
С того дня на совещания перестал ездить и секретарь по идеологии.
В августе 1961 года советско-албанские отношения окончательно разладились. Советы ликвидировали военно-морскую базу в албанском порту Влёра, отозвали своих специалистов, прекратили всякую помощь и по сути установили экономическую блокаду Албании.
Набирала обороты и антиалбанская политическая кампания, которая на историческом ХХ съезде КПСС достигла своего апогея. Правда, и оппоненты не дремали. На торжественном заседании, посвященном 20-летию Албанской партии труда и 44-й годовщине Октябрьской революции, Ходжа бранил Хрущева, обвиняя его в создании собственного культа личности, в насаждении в международном коммунистическом движении антимарксистских взглядов. Организовал Ходжа и традиционную “прополку”, в результате которой за решетку попали “ревизионистские сорняки” — студенты, которые обучались в Союзе и были недовольны высылкой на родину, партфункционеры, которые набрались смелости выступить против генеральной линии партии (в их числе член ЦК и министр Мачо Чомо и член Политбюро Лири Белишова) и другие.
Однако в борьбе с “ревизионизмом” Ходжа не был одинок: китайцы сдержали обещание и в том же 1961 году выдали Албании кредиты на сумму, которая значительно превосходила субсидии, предоставленные Советским Союзом за все послевоенные годы. Но и кредитами дело не ограничилось. Из парта Шанхай в порт Дуррес пошли корабли с техникой и оборудованием, в Тирану приехали китайские инженеры, в Пекин — албанские студенты, а стены по-прежнему убогих домов албанцев покрыли новые плакаты, которые славили Народный Китай и великого кормчего Мао Цзедуна.
Мао восхваляли не только с помощью типографской краски. Его имя присваивалось любому более-менее значительному объекту, построенному с помощью китайцев, среди которых были и “символы китайско-албанской дружбы” — ГЭС на реке Дрин и текстильный комбинат в Берете. А вообще, несмотря на китайскую помощь, страна сталкивалась с огромными экономическими трудностями, которые приходилось преодолевать ценой неимоверных финансовых, материальных и трудовых усилий. Достаточно сказать, что рабочий день порой достигал 14-16 часов, причем работа частично не оплачивалась. И хотя в экономике были достигнуты определенные успехи (скажем, в области электроэнергетики), Албания по-прежнему оставалась самой бедной страной в Европе, годовой доход на душу населения не превышал 850 долларов. Да и мог ли быть этот доход большим в стране с жестко централизованной экономикой, с повальным обобществлением, где крестьянину не разрешалось иметь на подворье даже курицу и где господствовала полная уравниловка в работе.
Значительные сресдтва уходили на содержание армии, которая насчитывала 48 тысяч человек, и службы госбезопасности с 8 тысячами штатных сотрудников. Добавим сюда “оборонные цели” — строительство бетонных дотов и поддержка разного рода “марксистских” группировок в странах Европы и Латинской Америки, которые паразитировали на труде албанского народа. Особую статью государственных расходов составляла коммунистическая пропаганда: “Радио Тирана” считалась одной из самых мощных радиостанций в Европе и вела передачи по семьдесят часов в сутки на двадцати двух языках мира.
Ну а про демократию — неизменный атрибут всякой цивилизованной страны — в Албании во времена Энвера не могло быть и речи. Демократию там заменяли репрессии. Трудно даже перечислить все то, что попадало под запрет в стране “подлинного социализма”: длинные волосы и джинсы, импортные юбки и косметика, “буржуазно-ревизионистские фильмы” и квартет “Битлз”… Трудящимся запрещалось иметь в личном пользовании автомобили и рояли, видеомагнитофоны и “нестандартную мебель”, коротковолновые приемники и импортные радиолы… Запрещалось сдавать жилплощадь частным лицам, смотреть западные телепередачи, вступать в брак и вообще встречаться с иностранцами, продавать на рынках мясо-молочные продукты и ягоды… Правда, все это, повторимся, касалось только трудящихся. Сами партбоссы пользовались полным набором материальных благ, что ярко засвидетельствовала созданная в 1991 году соответствующая следственная комиссия.
И никто в Албании не чувствовал себя в безопасности: ни студент, который смастерил телевизионную антенну, чтобы принимать Италию, ни сам премьер-министр, который осмелился высказать свои слишком личные мысли (в 1981 году в своем кабинете был найден застреленным председатель совета министров Мехмет Шеху, который до этого был лучшим другом Энвера). За любую, даже самую незначительную провинность, можно было попасть в печально известный Бардхорский лагерь или в другое страшное место — медный рудник в Спаче.
И вот 11 марта 1985 года радио принесло албанцам грустную весть: в Тиране на семьдесят седьмом году жизни скончался товарищ Энвер Ходжа — первый секретарь Албанской партии труда, председатель Генерального совета Демократического фронта Албании, член президиума Народного собрания, главнокомандующий Народной армией и председатель Совета обороны. Сразу же после объявления о смерти вождя диктор зачитал обращение ЦК АПТ, президиума Народного собрания и Совета министров Албании. “Товарищ Энвер Ходжа, — говорилось в обращении, — величайшая историческая фигура нашего народа и страны, которая будет вечно освещать дорогу нынешнему и будущим поколениям. Он, любимый и уважаемый, будет вечно жить в сердцах всех коммунистов нашей страны… Давайте еще больше мобилизуемся, чтобы сделать Албанию такой, какой ее хотел видеть товарищ Энвер Ходжа…”
Албанцы слушали слова обращения, но никто из них уже не желал мобилизоваться. А когда по радио заиграла похоронная музыка, мусульмане коснулись пальцами лба и груди, христиане перекрестились, и все вместе, вздохнув, стали ждать перемен.
ОГНЕННЫЕ ПТИЦЫ СВОБОДЫ
Парадоксально, но факт: эти очерки напоминают по форме “Молодую гвардию” Фадеева. Классическое произведение соцреализма, как писал некогда Янка Брыль, начиналось в беллетристическом духе, а заканчивалось в духе кондовой газетной заметки. Последний из представленных очерков также напоминает газетную заметку, но что сделаешь… Тяжело выдержать “высокий штиль”, описывая далеко не романтические события пятилетней давности, во время которых в “terra incognita посреди Европы” с грохотом обрушились устои коммунизма.
Рамиза Алию, избранного в марте 1985 года первым секретарем ЦК Албанской партии труда, западные журналисты окрестили “албанским Горбачевым”. Рамиз стал “однофамильцем” Михаила благодаря тому, что в точности “повторил подвиг” последнего, пытаясь реформировать тоталитарную систему социализма, которой до этого самозабвенно служил.
Чем это кончилось для советского руководителя, читатели знают. А что до Алии, то он в конце концов получил девять лет срока и сегодня, коротая время “на зоне”, проклинает, видимо, тот день и час, когда судьба свела его с коммунистами.
Официальная биография свидетельствует, что случилось это осенью 1943 года, когда Алие было семнадцать лет и когда он учился в столичном лицее. В то время шла война, и молодой Рамиз, жаждавший освобождения Родины, вступил в подпольную коммунистическую организацию. Вскоре парень сбежал из лицея, подался в горы и в конце войны был уже комиссаром дивизии — самым молодым комиссаром в партизанском войске. Такая прыть не осталась незамеченной: на I съезде коммунистической партии Алию выбрали в ЦК и поручили руководить албанским комсомолом. Есть сведения, что сразу после съезда Ходжа сделал “комсомольского бога” своим личным шпионом, и тот исправно докладывал вождю о настроениях и разговорах в руководящей среде. Так это или нет — неизвестно. Неизвестно также, как сложилась бы карьера Алии, если бы в апреле 1956 года на тиранской окружной партконференции он не поддержал вождя, на которого тогда решительно набросились сторонники десталинизации. Вождь не остался в долгу, и на III съезде партии энергичного комсомольца избрали членом Политбюро.
С того времени Алия, как говорится, пошел в рост и, обойдя на крутых поворотах номенклатурной гонки своих главных соперников — прежде всего многолетнего министра обороны Бечира Балуку (расстрелянного в 1974 году) и не менее многолетнего премьера Мехмета Шеху (ликвидированного при невыясненных обстоятельствах в декабре 1981 года), в апреле памzтного нам всем 1985 года достиг вершины политического Олимпа.
Первые послеапрельские речи “неутомимого борца с империализмом и социал-империализмом” были помечены чертами ортодоксального “сталинизма-энверизма”. Новый первый секретарь, как и его предшественник, охаивал Америку, Великобританию и Советы, призывал народ “жить, работать и бороться как в блокаде”, однако среди западных политологов тем не менее ходили упорные слухи, что на очередном партийном съезде должно произойти что-то форс-мажорное.
Очередной, IX съезд АПТ открылся в назначенное время, его заседания проходили в новом Дворце конгрессов, но и в новом дворце звучали все те же старые песни, и оптимистические прогнозы западных политологов на этот раз не оправдались. Политологи безнадежно развели руками, а между тем новый руководитель, хотя и медленно, но начал реформировать застарелые методы управления экономикой, в определенной степени изменив стиль работы партийного и государственного аппарата и неожиданно для всех выступив за расширение материального стимулирования труда и развитие экономических отношений со странами европейского Запада.
Уже в 1986 году албанское правительство установило долгосрочные экономические отношения с Италией, Францией, Швейцарией и Германией. Германия даже пожертвовала в качестве помощи Албании шесть миллионов марок, причем Конституцию 1976 года, которая запрещала брать кредиты у “буржуазных и ревизионистских” государств, никто и не вспомнил.
А тем временем в странах европейского Востока уже бурлила горбаческая перестройка. В Албании в этом плане все было тихо, однако проблемы, которые пытались решить “перестройщики”, существовали и здесь, причем в гораздо более острой форме. Партийная монополия на власть, зловещая бюрократия, социалистическое распределение не давали развернуться никаким реформам, и поэтому неудивительно, что волны демократического поло-водья достигли в конце концов и Страны горных орлов, прорвав окаменелые дамбы сталинизма.
Поворотным в этом смысле стал 1989 год.
Страна еще жила по законам Энвера, еще действовала драконовская 108-я статья уголовного кодекса — “неуважение высшего руководства”, еще плел агентурные сети паук коммунистической охранки, а молодежь уже в открытую смотрела западные телепередачи, ругала кровавого Ходжу и требовала свободы политзаключенным. В декабре 1989 года людское недовольство выплеснулось на улицы: в городе Шкодер состоялся первый антикоммунистический митинг, на котором политические требования изнуренных диктатурой людей уже звучали из мегафонов. Еще год назад его участники отправились бы катать вагонетки с медной рудой, но в 1989 году ситуация круто изменилась. Алия со товарищи тоже смотрел телевизор и, увидев на экране прошитую пулями чету Чаушеску, серьезно задумался над своей судьбой.
Вскоре в стране объявили широкую амнистию, и множество “врагов партии и государства” вышло на свободу. Одновременно Рамиз Алия заявил о готовности Албании установить дипломатические отношения с США и Советским Союзом и вступить в Совет по безопасности и сотрудничеству в Европе. Народное собрание в спешном порядке начало пересматривать некоторые наиболее одиозные законы, и в политической жизни страны воцарилось затишье. Как выяснилось впоследствии, это было затишье перед бурей.
В мае следующего, 1990 года, власти дали разрешение на выезд из страны шестерым албанским гражданам, которые четыре года назад проникли в итальянское посольство и попросили там политического убежища. Это событие стало ударом грома, после которого началась такая общественно-политическая гроза, что косметические законотворческие потуги сделались неуместными. Буквально на следующий день тысячи молодых албанцев, которые мечтали покинуть “коммунистический рай”, кинулись штурмовать стены западных посольств. Пока власти разобрались в ситуации, пока подтягивали войска, в посольствах уже собралось около пяти тысяч человек. Можно представить себе картину: сотни людей стояли вплотную под жгучим солнцем без воды и пищи, день и ночь скандируя антикоммунистические лозунги. Можно также представить душевное состояние послов, которые часами сидели на телефонах, умоляя свои правительства о помощи.
Официальные газеты в те дни печатали письма “трудовых коллективов”, в которых высказывалось осуждение деятельности “хулиганов и дармоедов” и звучали требования “сурово наказать организаторов беспорядков”. Но после того, как на улицы Тираны вышла сорокатысячная армия самих трудящихся, которые демонстративно сжигали коммунистические газеты, кампания осуждения в печати прекратилась.
Всего из страны разрешили выехать 4786 “оккупантам” западных посольств, и каждый из них на вопрос, вернется ли он на родину, отвечал, что едет на Запад заработать денег, чтобы затем вернуться к своей матери, к своей семье, к своей невесте. После этих событий посольства в Тиране вмиг позакрывались, а дипломаты переселились в гостиницы.
Алия заметно волновался. В начале 1990 года вышел в свет очередной, шестьдесят вось-мой том собрания сочинений ЭнвераХоджи, а во вотрой половине года первому секретарю ЦК пришлось говорить о “глубокой демократизации”, “управляемом рынке”, “политическом плюрализме” и других вещах, от которых, надо полагать, покойный Энвер перевернулся в гробу.
Восьмого декабря все того же 1990 года на улицы Тираны вышли студенты госуниверситета имени Энвера Ходжи. Студенты требовали убрать из названия своей alma mater имя коммунистического главаря, а также убрать с городских улиц тоталитарную символику. Волнения перекинулись на другие города, и в частности в Шкодере молодежь повредила памятник Сталину, забросала камнями полицию и попыталась захватить здание городского комитета партии. На третий день волнения переросли в массовые уличные беспорядки с битьем витрин, разграблением магазинов и поджогами государственного автотранспорта. В тот же день, чтобы придать народному выступлению организованные формы, оппозиционные силы из числа интеллигенции и студентов создали Демократическую партию, которую возглавил ученый Грамоз Пашко и врач-кардиолог Сали Бериша.
Своего пика общественно-политические протесты достгли к концу зимы следующего года, точнее, 20 февраля. В этот день многотысячная толпа сбросила с пьедестала мраморный монумент Энвера Ходжи, который стоял в центре столицы. В Тирану вошли войска, и в уличных стычках погибли двенадцать человек. В том же месяце тысячи албанцев на лодках, баркасах, плотах и других плавсредствах начали перебираться в Италию, и хотя итальянские власти депортировали их домой, процесс “мирового исхода” длился целый год.
Вот в такой сложной обстановке 31 марта 1991 года состоялись досрочные выборы в Народное собрание, на которых Партия труда получила шестьдесят пять процентов голосов избирателей. Коммунисты потирали руки, их газеты вновь оживились, публикуя вдохновенные опусы о “всенародной поддержке” и забывая о том, что за кандидатов от АПТ голосовали в основном затурканные властями селяне и что в городах победу праздновала оппозиция, а в столице из восемнадцати депутатских мест семнадцать получили представители Демократической партии.
Сами выборы прошли относительно спокойно, но во время подведения итогов в Шкодере, городе, где полностью победили демократы, состоялся митинг. Митингующие потребовали передать государству здание окружного комитета АПТ, а вскоре прямо на трибуне митинга был застрелен лидер городской организации Демпартии Арбен Броци. В городе начались беспорядки, итогом которых стали трое убитых и десятки раненых.
Таким образом, в несчастливом для коммунистов 1991 году Албанская партия труда, покрыв путь длиной в пятьдесят лет, достигла последней черты своего исторического путешествия, название которого — коммунистический тупик. И хотя двигаться по дороге, указанной “великим вождем”, уже было некуда, кое-кто из упрямых большевиков еще на что-то надеялся, еще лелеял мысли остаться у власти и скрыть прошлые преступления. Х съезд АПТ, который открылся 10 июня, развеял мечты сталинистов.
Одним из первых слово на съезде взял известный албанский писатель Дритеро Аголы. Не тратя времени на вступление, Аголы — впервые со столь высокой трибуны — назвал Ходжу диктатором, от рук которого погибли тысячи ни в чем не повинных людей. Партия, сказал писатель, довела страну до кризисного положения, и унее попросту нет сил осуществлять преобразования.
Выступление Дритеро Аголы сопровождалось топотом сотен ног, требованиями покинуть трибуну и скандированием популярного коммунистического лозунга: “Парти! Энвер! Еми гати курдахер!”*
Однако вопли ортодоксам не помогли. На своем Х съезде АПТ отказалась от марксизма-ленинизма, заменила официальный герб — серп и молот — на красный мак, а также сменила название, переименовав себя в Социалистическую партию. Сталинистам-энверистам ничего не оставалось, как выйти из рядов СП и основать отдельную Коммунистическую партию, которая вскоре, вместе с партиями фашистского толка, была запрещена.
Сразу же после съезда был сформирован новый кабинет министров, в состав которого вошли и представители оппозиции, но ни это правительство, ни следующее, сформированное в декабре 1991 года, уже не контролировало ситуацию. Восемьдесят процентов промышленных предприятий не работали, морские порты по-прежнему были блокированы — молодежь штурмовала корабли, стремясь выбраться за границу, толпы голодных людей грабили продовольственные магазины, а в родильных домах не осталось даже простыней, и новорожденных пеленали в старые газеты.
Западный мир, встревоженный волной беженцев, начал осознавать проблемы Албании, и по албанским дорогам поползли, растянувшись колоннами, итальянские грузовики с гуманитарной помощью. Бесплатная мука и шинели бывшей армии ГДР не дали умереть от голода и холода, а, пережив зиму, албанцы взялись приводить в порядок свою жизнь. Они поняли, что реформы в стране могут начаться только тогда, когда от власти будут отстранены перекрасившиеся коммунисты во главе с “энверовским шпионом” Рамизой Алией. И вот 22 марта 1992 года в результате всенародных парламентских выборов у кормила государственной власти оказалась оппозиционная Демократическая партия, которая получила две трети голосов в парламенте, а президентом страны был избран сорокасемилетний демократ Сали Бериша.
Здесь бы самое время написать последнюю фразу и поставить жирную точку, но голоса читателей, которые звучат в воображении, вынуждают добавить еще несолько абзацев.
— Ну, хорошо! Победили в Албинии демократы… И что? Жизнь сразу стала лучше? Жить сразу стало веселей?
Примерно такой вопрос, который — я уверен — готовы задать многие читатели, сорвался с моего языка во время встречи с албанскими дипломатами в Москве.
Уши готовились услышать невнятно-дипломатический рассказ о трудностях переходного периода, однако услышали совсем другое.
— Да, жить стало лучше, — сказал мне секретарь посольства и сообщил, что инфляция у них составляет 1,7 процента в месяц, что земля в Албании возвращена крестьянам, что коррупционеры сидят в тюрьмах и что жить так, как жили при коммунистах (кроме, возможно, Рамиза Алии и его товарищей), никто не желает.
— Это была не жизнь, а темная ночь, — сказал мне один из албанских журналистов и, протянув стопку газет, посоветовал почитать еженедельник “Лирия” ( “Свобода”).
Возвращаясь из посольства в душном и грохочущем метро, я развернул “Лирию” и увидел долгий перечень жертв коммунистического режима. Перечень этот, видимо, печатался из номера в номер, поскольку около каждого имени стояло пятизначное число.
…Мерсин Тоска, Неим Ценай, Панди Конди… — мелькали в глазах имена албанцев и слова пояснений: “убит на границе”, “расстрелян без суда”, “пропал без вести”. И годы — 1948, 1956, 1964, 1983.
Были в газете и воспоминания чудом уцелевшего политузника, который вместе с женой десять лет провел в лагере, где ему приходилось работать под землей, где он спал по пять часов в сутки и где у него родился сын, который умер в лагерном бараке от скарлатины.
На станции “Щукинская” я вышел из вагона и, пробираясь среди людей, заспешил к эскалатору: хотелось скорей попасть на свежий воздух.
***
…На заре, когда в глубоких ущельях еще темно и сыро, а серые валуны хранят в себе ночную прохладу, в небе над Албанией кружат горные орлы. Тронутые первыми солнечными лучами, они напоминают жар-птиц, и пастухи с высокогроных пастбищ, глядя из-под руки на небесный простор, удовлетворенно улыбаются: орлы горят как никогда, и это обещает погоду.
После долгой и непроглядной ночи на земле Албании светает.
Перевод с белорусского
А. Черницкого